Ошейник с шипами вовнутрь

Саваде Тсунаеши десять. У него взгляд загнанного в угол зверя, тяжелые ожоги на руках и кровь на одежде. Юни смотрит на него с теплотой во взгляде и тяжелым камнем в груди, у которого всего два названия: «жалость» и «вина». Юни двадцать семь и в ее руках еще дымится револьвер. Последний человек, который пытался напасть на Тсунаеши, падает к его ногам, а в середине лба дырка. Мальчик смотрит на труп безразлично, морщится от неприятного запаха и спокойно подходит к Юни, даже не перешагивая через мертвых — маленькая ножка наступает на их тела, сильнее вжимая в землю. В глазах горит янтарь, а на глубине зрачков пляшет все еще буйное, не усмиренное пламя чистого неба. Мальчик быстро хлопает ресницами и яркие искры на секунду вспыхивают около его висков. — Они убили маму, — у Савады голос совершенно не дрожит. Спокойно. Без истерик. Словно ему не десять, а за тридцать, и это — отчет перед боссом. Самое забавное, что везде, всегда, в каждом мире боссом был именно он. — Я им отомстил. Мама ведь будет рада? У Юни в глазах столько жалости, словно ею можно затопить весь мир. Тсунаеши думает — какая же эта тетя нехорошая. Жалость — это плохо. Жалость — это яд, который отравляет не хуже яблока из сказки про Белоснежку. Тсунаеши думает — эта тетя погубит мир. Ее жалость потопит мир, мир погибнет под этими синими глазами, падет и не восстанет. Никогда. — А ты как думаешь? Тсунаеши задумчиво переводит взгляд за спину девушки, прямо в голубые глаза Джотто. Нет, не рада. Но в голове все еще стоит изуродованное тело мамы в крови. Юни стягивает с себя плащ и закутывает ребенка в него, встав на одно колено. Савада быстро перехватывает ладошку девушки, впиваясь в нее с таким отчаянием, что Юни больно не столько физически, сколько морально. — Я хочу домой. Юни улыбается — от нее пахнет порохом, приторными лилиями и железом. Тсунаеши кажется, что место рядом с ней будет странным, но уютным домом. — Конечно, Тсунаеши.