Веня

«кто услышит эту песню тот покоя не найдет» «пой, играй, для меня, музыкант... рви мне сердце, играй для меня»

Он был нелеп, как сама Нелепость. И даже имя у него было какое-то нелепое – Веня. И все звали его – за него: Пух. Леша впервые не увидел его, а услышал – жуткий гогот с последних рядов, от которого половина курса вздрогнула и обернулась, а другая половина – только обернулась. Здоровенный парень ржал позади всех, как пылесос, и пидорил по столу ладонью, не исключено – сам с собой и собственной шутке. Тогда Леша подумал две вещи: ну и быдлище. И еще: этот чувак явно не только слишком много ржет, но и слишком много жрет. Одни пироги, как выяснилось потом в столовке, когда они случайно совпали в бесконечной нестыкующей очереди, с шансом вот так совпасть – один, наверное, к миллиону. Веня слушал какое-то невзъебически штырящее его музло, и пластичный-эластичный, легко клубил на пол корпуса, как дым в застоявшемся воздухе. – Пиццу, и с яйцом еще. Голос у него был низкий и какой-то особенный. Наушники – большой вежливый мальчик – перед кассой сдернул. Ему выбили чек со сверхъестественной скоростью, и он высыпал в блюдце содержимое своей ладони-блюдца – ровную сумму с лишним рублем. Хоть лишним у него был не столько рубль, сколько килограммов пятнадцать. Еще сильнее потом, Леша как-то предложил ему: ты бы, что ли, нажимал на овощи, – и Пух странным образом послушался, купил тушеной капусты. Но какое у него при этом было лицо. Скорбь, а не лицо. И ел он не столько без аппетита, сколько с подступом: Господи, прости. Учился Веня как-то играючи, а точнее – нерегулярно. Ходил в универ через раз или даже через четыре, на парах, по большей части, проёбывался, слушая плеер, а не препода, иногда точил что-нибудь, когда, в общем-то, все что-нибудь точили, и стряхивал крошки на пол. Леша свои крошки тоже на пол стряхивал. На физре он выдыхался чуть быстрее других, бегая до красной рожи, впрочем, так бегали многие, особенно сильно дистрофические ребята, из них Толкашев один чего стоил, вечно выглядя так, словно его хватит удар. И все равно, Веня – выделялся. Как слон на фоне пустыни. Было в нем что-то такое, что никуда не вписывалось. Не помещалось. И эта его особость ни хрена не была поэтичной, поэзию на Веню можно было разве что натянуть – с большим трудом и со страшным треском. И дело не в том, что он был какой-то особенно крупный или одиозный, просто здоровяк и добряк Пух больше походил на кита, которому надо жить в холодной глубине, а не среди людей. Среди людей он держался настолько открыто и просто, что это обескураживало окружающих, которые сразу решали: он попросту дурачок. Парадокс в том, что этим самым решением, они его – огромного – уменьшали. Больше других – уменьшал себя только сам Пух, все время над собой подхихикивая. От избитых шуточек типа: ой, я, кажется уже похудел. До каких-то дурацких заяв, типа, той, какую он сделал, когда пришел с битой рожей на третью пару – кровь запеклась у него на губе и брови. – Что это? – негромко спросила у Вени сильно с ним приятельствующая Кустова. Леша их слышал, потому что сидел лишь на ряд ниже. – Да, фигня, проверял вчера, что у меня за начинка. – Дурак какой-то. Тебя же могли инвалидом сделать. – Да сразу и инвалидом. Инвалидом, боюсь, что я сам себя сделаю. И засмеялся каким-то спокойным смехом. Леше от тягомотной ожидательной скуки захотелось узнать, что же у него за начинка, но спросить было стремно. Хорошо Кустова вспомнила. – И как, проверил? – Ну. – И с чем начинка? Веня показал пальцем на застывшие бусины крови и прыснул: – С повидлой. Короче, этот парень был шумным, бестолковым и простым, как сибирский валенок, и еще каким-то… свободным, что ли, за версту чувствовалось, что он вороным конем ебал на все, что важно всем остальным. Слушал музло и в ус не дул. И Леша бы не заметил его, как и не замечал – только легким раздражением на чрезмерно выхлестывающуюся из Вени жизнь, гром, разгильдяйство, ржач, все у него были шутки, юмор, смех, хоть как-то он подозрительно много звенел… – если бы однажды, по-настоящему, не услышал его. У Кустовой, где они собрались оставшейся частью курса отметить экватор. Через полтора часа глубокого опоздания явился и Веня, с бутылкой водки и желтым веником, вручил хозяйке оба предмета. Она с порога: – А где гитара? – Да ну, нах. Ответил Веня и пошел на кухню, там поприветствовал всех собравшихся коротким: здрасьте, – вытащил из полупустой чаши последнюю большую чипсину и отправил в рот немытыми лапами. Здорово, – посыпалось в ответ не из каждого рта. Леша промолчал. Медленно вечер зашел в тупик, все набухались и развалились кто-где, как будто вокруг костра. Кому-то пора было выходить на образовавшуюся арену – развлекать публику. Кустова достала со шкафа гитару и спела пару заморских композиций тонким-тонким ангельским голосочком. Потом предложила: – Не желает ли кто-нибудь что-нибудь заебенить? Лешу резануло это грубое слово, как всегда резало, если прелестные барышни изрекали вдруг громоподобные маты, как не хуй делать. Помявшись для проформы, вызвался Митюлин, и дохлым, боящимся не попасть в ноты голосом слабал «выхода нет». Как ни странно, как только он прекратил – выход сразу же обозначился. Потом вышел Доротов – местный король богемы, демонстративно проигнорировав струны, водрузился к фоно, затянул бенефис на пяток однотипных каверов Орловой и «Пятницы». Что-то в нем было, в этом Доротове. Дребезжащий голос, какая-то напыщенная сложность, угловатость. И, конечно, утрамбованный капитан Пафос внутри, что пер из него, как из пакета спальник. Потом звезды кончились, и хозяйка салона принялась упрашивать Веню – поиграть. Веня вообще не рвался, хоть видно было, что ему как будто бы хочется, и впервые Леша увидел на этом вечно бесшабашном довольном простом лице – робость, детское и наивное смущение, Веня – отчаянно и мило застеснялся, и это стеснение ему безумно шло, вся припухлость его вдруг тоже стала какой-то детской. Дикость: рослый здоровый мужик сделался каким-то трогательно маленьким. Леша улыбнулся, не против воли, а по наитию. Ему стало любопытно. Наконец, Веня взял гитару и выдал: – Одну. Никто особо не собирался вслушиваться, народ продолжил тихонько трындеть, ничего от Пуха, кроме Кустовой, особенного не ожидая. И напрасно. Веня всех удивил. И, действительно, заебенил. Порвал струны и сам порвался. Голос у него был ясный, чистый, без выкрутасов, сильный и какой-то бесконечный. Не боясь быть смешным, он просто взял и вывернулся перед всеми, как на духу. И это был реальный пиздец. Леша прихуел и притих. Он был поражен. Более того – обомлел. Песня у него была явно своя. От начала и до конца своя. И когда закончилась – еще какое-то время стояла почти неловкая тишина. Но никто не сказал музыканту восхищенно: чувааак! Никто не захлопал. Всем как будто бы стало жалко для него чего-то. Или просто дар речи пропал. У Леши – пропал. Он не мог понять, как после Вени кто-то (Недбайло) может касаться гитары и что-то блеять. У него бы руки отсохли. И было бы просто стыдно. Леше и так почему-то было стыдно. Веня как будто встал перед всеми, оказавшись выше на голову каждого в комнате. Он чуть-чуть только ждал чего-то, но не дождавшись, сразу же улыбнулся, почесал сбоку бритую голову, и заключил: вот, – тихонько положил гитару на свое место. Леша думал: почему всякая беспонтовая чмомота вечно на понтах, как на транквилизаторах, а этот… может, ему понтов на Новый год подарить? Кустова подсела к Вене, он был непривычно вымотан и серьезен, девица тепло обняла его и поцеловала в щеку. Тааак… Леша в тот вечер ощутил странный укол, что это не он прежде Веню не замечал, а Веня сейчас напрочь не замечает его. И решил это дело исправить. Утром. Перед парами. Пух курил на крыльце. Все уже разошлись на занятия. Он один дымил в какой-то полусонной задумчивой мечтательности, перелистывая свои плейлисты в крошечной железяке. – Привет. Как жизнь? Сказал Леша Вене, и тот обернулся, нет ли у него кого за спиной, потом ткнул рукой со стиснутой зажигалкой в себя, типа: это ты мне? – и для верности уточнил: – Это ты мне? Леше захотелось стукнуть его в лоб за этот негордый жест и вопрос: – Норм. А ты? Не тужишь? Леша тужил. Но помотал головой. Пух, не протягивая руки, обе были чем-то заняты, измазаны медом, наверное, и просто сказал: – Веня. Блядь. – Мы три года почти вместе учимся, Грушин. Я знаю. – Лады. – Леша. – Матросов. – Другое дело. Не так уж они, наверное, и не замечали друг друга.