Веня

«заканчивается переход заканчивается переход»

* Леша лежит на скамейке под пожелтевшим потолком и наступом тонкой столешницы в огромной аудитории. Здоровенная ртутная лампа безучастно и кисло смотрит прямо на него. Он ей отвечает взаимностью и чуть щурится. Внизу шуршат однокурсники. Он закрывает глаза. Шум усиливается, овеществляется. Кто-то уронил ручку на пол, кому-то звонят, кто-то смеется, кто-то нажимает клавиши старого пианино, несмотря ни на что все еще способного издавать приличные звуки. Спи. Доротов. Любит мужик женский вокал. Но вот почему не он? Как было бы проще. Наверное. Любой мало-мальски окрашенный взглянет на Доротова и – порадуется. Даже если нет, то почти – да. А этот. Господи Боже, этот – такой натуральный медведь. Безнадежный. Только что медом намазан. Зачем? Нравится не иметь? Нет, не нравится. Ну так хули? Поднимается. Леша различает эти шаги по темпу, спокойному ритму, вслушивается в них, точно змея, трепеща от каких-то прозрачных вибраций, исходящих от Вени, и – улыбается. Он так рад. Чему? Тупица. Дебил. Нытик. Расцвел, блядь, голубым маком. Ну не светит тебе, Кристофер Робин. Да и Пятачку не светит. Хер ли скалишься? Леша не видит, но чувствует, как густая пылающая Венина тень останавливается в проеме. Его. Лешином. Проеме. И смотрит. Взгляд ощущается так остро, словно он ладони свои на него положил. Леша приподнимается на локтях, узко, и руки приходится сильно сводить – лопатки угрожают влезть друг на друга. Он отвечает Вене, как лампе. Взаимностью. Глядит в глаза. Пух проезжается по нему, словно у Леши ото лба до паха прямая линия нарисована. Он понимает под этим взглядом, что поза у него, с расставленными вокруг скамейки ногами, тупая и блядская. Извините, нету Ло. Я – за нее. Медведь уходит к себе, так ничего и не сказав. Вениному великодушию определенно не стать легендарным. Все-таки есть у него предел. Но ведь Леша не хотел, не думал, так просто вышло. Как-то само собой. По-дурацки. Леша с грустью коротко глядит в его сторону. Веня с растревоженным и рассерженным лицом вынимает тетрадь из сумки, тогда как Кустова спрашивает у него весьма слышным полушепотом: не в ссоре ли вы, ребятки? Нет, мы играем в прятки. «Кто не спрятался – я не виноват». * В следующий раз они встречаются через три дня. Потому что один – Леша, как дурак, прогуливает, и еще два – Веня. В туалете. Леша выходит, застегивая молнию, пуговицу и ремень не в кабинке, а за ее пределами. Вовремя подошедший Веня опять смотрит на него как-то странно и геометрично – на точку пряжки с кривой ремня. У Леши краснеют уши. Пух совсем отводит глаза и не говорит ничего. Железо жалко бьется в кафельной тишине. Потом – на крыльце. Один спускается, когда другой уже полсигареты скурил. Не уходить же, в самом деле. Леша достает пачку из сумки, зажигалку в куртке забыл. Дерьмо. Можно, конечно, попросить у Семиковой… но он просит у Вени. Тот молча достает свою из кармана, чиркает, почти всё впустую – редкие бенгальские искры, никакого огня. Потом маленькое пламя все же вспыхивает, Веня прикрывает его рукой, Леша склоняется к нему. Перед ним? Затягивается и кашляет. Что за убожество? Пока у него темнеет в глазах, Веня бросает зажигалку в мусорку и уходит. За. Е. Бись. Спасибо, но на бис не надо. И с неделю как он забивает на пары. Да и вообще на всё. * В субботу Леша делает черный чай с лимоном и сахаром какой-то крошечной девчонке с длинной косой и красными щеками, тоскливо смотрит на чашку, ставит на стойку, та уныло стукает блюдце. – Спасибо. – Да не за что. Он меняет фильтры, когда входит Кустова. Сердце падает. Но она одна. Кто ж его поднимет теперь? – Привет. – Привет. Леша смотрит на нее, Аня на вывески. – Омлет с овощами, маффин, шоколадный который, и зеленый чай. – Ожиданье минут десять, устроит? – Я не спешу. И она ему улыбается, садится тут же, на высокий стул, кладет руки с локтями на столешницу, стучит себе пальцами по вискам. – Голова заболевает. У тебя таблетки случайно нет? – Не-а. У него и у самого голова заболевает. А что, если явится? Леша эту деву одну никогда не видел. У него реальный когнитивный диссонанс. «Сова, открывай, медведь пришел». Но медведь не приходит. Господи, что за хрень ты устроил? Уебан. Вот ведь, может, баба его, красивая, пахнет вкусно, чего еще кому-нибудь может быть надо? Ушлепок. А тебе-то чего надо? Тормоз. Урод. Долбоеб. Он так и продолжает ругать себя, пока взбивает яйца, выливает на раскаленную сковородку, контур по краям почти сразу становится белым. – Вы что, поссорились с Веней? – Нет. – Он тоже говорит, что нет. Но вы ведь даже не разговариваете. Ты на пары не ходишь. Хоть здоров, как бык, по-моему. – Я польщен, но, знаешь, не люблю говорить за готовкой, отвлекает. – «Скажите, пожалуйста, какая цаца!» – Двести семьдесят. Аня протягивает карточку. – Пин-код. Вводит. Белая дуга чека вылезает со скрипом, как весь их натужный диалог. – Приходи завтра на наш квартирник. Веня тоже там будет. И Аня хитро и обворожительно улыбается, губы у нее красиво и нежно блестят, она провожает лукавым взглядом каждое, сделавшееся еще более резким движение Леши. Тот ставит перед ней тарелку. – Где? Она разрезает желтый оседающий блин на много-много мелких кривых кусочков. – Что, где? Не отрываясь от своего занятия, спрашивает она, как будто забыла начало. Лешина кобра уже слышит звуки манящей флейты, и ему приходится повторять, уточнять, мучиться. – Квартирник этот где будет? – У Доротова. – Как будто я знаю, где он живет. – Ты и вообще ничего не знаешь, Леша. Герцена, девяносто четыре, квартира восемь. – Во сколько? – В восемь. * В воскресенье ровно (даже слишком) в восемь он стоит перед дверью восьмой квартиры на Герцена девяносто четыре. Звонит. Открывает незнакомый парень в очках в оправе толщиной с мизинец, и сразу становится ясно, что это та самая дверь. Парень улыбается, протягивает руку. Имя у него крепче пожатия. – Георгий. – Леша. – Входи. Леша входит. В огроменную прихожую, в которой ботинок больше, чем в хостеле. – Ну, дальше сам. На чужом пиру каждый сам за себя. Леша идет на кухню – надо бы подбухлиться чутка – стерильную отполированную чистоту которой не могут нарушить ни вскрытые бутылки, ни разорванные пакеты, ни первые уже спящие, а вечер вроде только начался. Он вздрагивает, Лида подходит к нему со спины и зачем-то интересуется: – Ты почему пары прогуливаешь? Леша, конечно, понимает, что иногда люди говорят друг с другом, только для чего они это делают? Впрочем, если бы Веня его спросил, он бы, может, и не соврал. – Болел. – Да ты что? И она так удивляется, словно последние пятьдесят лет в стране никто не болел. – Не повезло. – Как пить дать. Дайте же выпить. Веня приходит. Ох, блядь. Какой-то бешеный, взволнованный. – Что ты здесь делаешь? Не очень-то вежливо спрашивает он. – Пытаюсь вот промочить горло. Леша в легком ахуе вспоминает, что Пух вообще-то не всегда рад. Но все равно обидно. Обижаешь ты меня, Пух, своей нерадостью. * Потом Веня как будто опомнился, посмотрел на Лиду, та ответила ему коронным на все, видимо, удивлением. – Привет. Бросил Веня очень коротко и сухо, то ли ей, то ли все-таки Леше. Вечер сразу перестал быть и томным, и вообще. Скучища смертная. Тоска зеленая. Адский отстой. Веня наотрез отказался играть. И Аня знала, что не стоит его просить, да и Леша понял, что не стоит. Лаконичная категоричность медведя походила на угрозу, но странным образом не переступала черты. Леша сто [тысяч] раз пожалел, что пришел. Веня был не рад. Он и сам был не рад. Ему почему-то хотелось просить прощения. – Вень, ну ты что? И кажется, скажи ему так, и он сразу оттает. А, может, и нет. * Вместо Пуха – в говори со мной – Лешу затягивает с хера-то Доротов. И он щебечет, щебечет что-то такое. Господи, ну и бред. Он не столько слушает, сколько пялится. На огромный вырез футболки, даже у Дашки таких вырезов не встречается, цепочку, убегающую за, тонкие колкие ключицы, острые руки, длинные пальцы, прямоугольники больших ровных ногтей, тугие впалые скулы, широкие губы, ресницы… и почему все так сложно, когда у других – легко? – Понимаешь? Контрольно спрашивает Доротов, Леша не понимает и честно мотает головой, тот смеется и пихает его в плечо. Леша поднимает глаза – видит Веню, тот стоит в проеме двери и смотрит прямо на них. А они – голубки в луже – сидят на коврике, прислонившись к креслу. И вся кровь, которая текла так ровно, неслышно, вдруг врывается в сердце. Как все сложно-то, – думает Леша, пока Веня хмурится, думает что-то свое, чужое, и вместо того, чтобы выдохнуть с облегчением, отлипает от косяка и просто выходит в коридор, там, может быть, одевается. Леша вдруг вскакивает – ему невыносимо нужно что-нибудь объяснить – хоть это, конечно же, ничего не значит, а Веня просто вспомнил, что нужно еще батон на завтра купить. Он застает Пуха, уже открывающим дверь, рука у него в кармане, наверное, ищет пачку, потом, в коридоре уже, вытаскивает, но этого не видно. Леша быстро одевается следом и следом выскакивает. – Эй! Кричит он аж до первого этажа. – Эй… Но нагоняет только на улице, разворачивает к себе за плечо. – Я… это… не... Мямлит что-то, не зная, что говорить. – Что не? Веня такой суровый. Холодный. Ветер. – Зачем ты только начал это? Скучно стало? – Я не начинал ничего. Леша совсем останавливается. У него опускаются руки. – А, по-моему, начал. Медведь обхватывает его лицо ладонями. Своими большими горячими ладонями. Сердце так несется куда-то – уши закладывает. – Что, испугался? Отпускает. И что-то огромное, страшное, притягательное, никогда больше, наверное, не произойдет. Леша кивает. И сожалеет. – Чего же ты от меня хочешь тогда? Он не знает. Никто не знает. – Дружить? – Когда ты в комнату входишь – у меня свет выключается. Это как, про дружбу? – Вот только не надо думать, что я железный. Или, как все вы думаете, что в голове моей – опилки. Даже если и так, даже если... они все красные, понимаешь? И лучше скажи, чего ты хочешь? – К тебе.