Веня

«я позвоню тебе еще раз помолчим» «сегодня утром тело найдено в реке» «не будем друзьями»

* Леша спускается по лестнице – по краям плещется, по стенкам. Как кувшин ебучий. На голове. Вместо головы. Все меняется. Раз – и другое. Как карту перевернуть. А под рубашкой что? Сердце. Дорога. Казенный дом. На спуске встречает Доротова. Тот, подсогнувшись, соединяет на куртке молнию. – Уходишь? – Ну. – Куда сейчас? – Домой. – А где живешь? В дурдоме. – На Гоголя. – А… Б. * Он приходит домой. Мать, зареванная, сидит на кухне, чистит и режет лук. У Леши ест глаза еще в коридоре. Кот смотрит на нее с верхнего шкафчика – огромные слезы висят на перекошенной морде. Мазохист. Идиот. Горе луковое. Леша думает о нем с непривычной нежностью. С пониманием. – Хорошо погулял? – Нормально. Леша вытирает глаза холодной водой из-под крана – становится легче. Набирает воды в чайник. Ставит на газ. Дашка выходит из комнаты в ванную, потом в кухню, раскрашенная, разряженная. – Мама! Боже! У меня же тушь сейчас потечет. И вдруг убегает к себе, на цыпочках, щелкает дверью. – Мам, правда, ты чего? Второй час. – Отстань лучше. И она продолжает. Не может не продолжать. Леша разматывается, как будто у него отнимают тугие кольца, снимают, как шелуху. Потрясение сменяется прострацией. На смену глубокому охуению приходит простое спокойное нелегкое знание. Живет такой парень. Леша дожидается, пока чайник вскипит. Заливает покореженные черные сохлятины водой, уходит в комнату, когда они еще не осели. Ставит чашку на стол, сам падает на кровать. Пялится в потолок. Это все, что ему нужно сейчас. Лежать и смотреть, смотреть, смотреть, устать и заснуть. Все переменилось. Но ничего нельзя изменить. Да. Этот парень – живет. Я – живу. А другой – нет. Не удержать. Голоса. В кармане вибрирует телефон. Веня. Надо бы забить его, как Орфей, что ли? Чтоб не ёкало, мать его. – Привет. Не спишь? – Не-а. – Чего делаешь? – Рыдаю. Гробовое молчание. Леша смеется, как откашливается. – Да мама лук на кухне тоннами режет, ты бы кота нашего видел. В общем, это все навевает. Мысли и слезы. – Ясно. Ох, Веня-Веня, зачем ты звонишь? – Почему ты так рано ушел? Я и не знал. А ты спрашивал или так, между делом, слили? – Знаешь, я думаю, у тебя большое будущее. И еще помолчав. – Наверное, на чемоданах живешь? Садись-ка на чемодан, на дорожку, и скатертью… – Да кому я нужен? Веня смеется. – А, по-моему, в твоем полку сильно прибыло. – Леш, ты чего? Это ж старые песни, чужие хиты, да и пьяные все. Ничего это не отменяет. – В общем, думаю, у тебя получится. – Спасибо, конечно. Только, представляешь, сколько нас таких, самородков, блин, в этом городе? А в стране? Да и вообще, зачем мы говорим об этом? Кончилась музыка. Это уж точно. Но Леша, подумав или как раз не подумав, выдает ужасную категоричную детскую тупость. – Я не хочу дружить с тобой, Веня. До хуя боюсь. Что не хочу. – Почему? Потому, что ты, Веня, наивный камчатский шатун, а у меня уже... – У меня уже есть друг. – У-у… Молчат. – Вы что, поссорились? – С чего ты взял? – Ты сказал, что у тебя нет друзей. Есть. Есть. Один. Только он в реке. Утонул. Три года. Прошло. Три года. Не проходит. Не проходит. И дня. – Может, и поссорились. – Из-за чего? Взял Риту с собой, а меня не взял. «Говно ты, Смолин, а не товарищ». – Я не помню, жарко было. – Так позвони ему, если не помнишь. Три семерки. Номер Рая. Пробовали уже. Не берут. – Ага. Господи, так тяжело говорить, когда слезы душат. – Леш? – Пока, говорю, Грушин, не будем друзьями.