Туманизация

«и забрала она его — гнилое сердце, почерневшее, но живое и стучащее всё чаще и чаще.»

      А мы ссоримся. Так, что люди чокаются и дребезжат стекла. Иногда он заламывает мне руки, иногда получает пощечины. Иногда я плачу, иногда он смеется над этим. Мы можем молчать друг на друга неделями. Миллард тогда смотрит на нас, глядящих друг на друга так, что, прислушавшись, можно услышать треск электричества, и говорит, что будто в сериале каком-то находится.       А еще Енох неприлично ревнует. Вот просто ужасно. К каждому столбу, но вида старается не подавать. Ага, я-то вижу. Как он потом огрызается, как смотрит на меня, будто я предаю. Возможно, только ради этой искры в холодных глазах, я раз за разом, опасно прогуливаясь по тонкому лезвию ножа, заговаривала с мальчишками так, что это граничило с флиртом.       Мне безумно нравилось, когда он ревновал. Как он психовал на пустом месте, так и не поняв, что и тысяча не заменят его одного. Закрывай плотно двери. Строй стены. Кому будешь нужна, и дверь выбьет, и стену снесёт, а другие не нужны.       Но я никогда не скажу Еноху об этом, буду продолжать изводить его, проверять на прочность, а он — меня. Хобби такое, самое любимое из занятий.       Как-то однажды они не разговаривали рекордно долгое время — практически месяц. Все воспитанники Мисс Перегрин жили, будто на минном поле, все ожидая, когда же разорвется очередная граната.       У них — Еноха и Ривер — тогда был секс. Молчаливый и какой-то до смешного сердитый. Енох до сих пор с внутренним смехом вспоминает, как девчонка тогда дрожала, истово кусала подушку, но не проронила ни звука.       Сколько себя помню — я всегда лютой ненавистью ненавидела Еноха. Так, что сердце то заходилось в бешеном ритме, то прекращало свой ход совсем. Что туман сам плыл по телу или сходил с него вопреки всем моим желаниям. И сейчас ненавижу еще больше. Не знаю за что — но просто выбешивает. Выбешивает то, что при нем я не могу нормально дышать; что на любое мое слово он найдет десять; что знает, как поддеть больней, но никогда не делает, бережет зачем-то; и самое страшное — сколько бы мы не ссорились, к Еноху всегда хочется возвращаться.       Мисс Перегрин смеется, что мы самая странная пара за всю ее жизнь, а я отвечаю, что никакая мы не пара. Но уши отчего-то горят так отчаянно.       Енох может часами сидеть в моей комнате и делать вид, что читает, пока я старательно вырезаю очередную куклу. Делать вид.       Да, я ненавидела Еноха всем своим истрепанным, истерзанным сердцем, трусливо бьющимся, словно у кролика. Да, я говорила ему такие слова, после которых думала, что никогда не прощу себя. Да, у меня в жилах кипела-стыла кровь от вида этой ядовитой надменной усмешки на еноховых губах. Но он был единственным, кого я хотела оставить навсегда себе, отняв у всего мира. Единственным, к кому я хотела уйти, оставив весь мир где-то там, за спиной.       Постепенно, путем совместных и очень долгих усилий, Птица, кажется, делает невозможное — первый приют для Странных, который находился бы не в петле. По миру эта новость разлетается с бешеной скоростью. Кто-то зовет это бредом, а кто-то — чудом. В любом случае у нас есть как противники, так и покровители, ведь так встречают абсолютно любое новшество. Конечно, у нас появляется уйма новичков, среди которых — совершенно мерзкий зазнавшийся мальчишка по имени Саймон. Волосы у него светлые, а плечи широкие, и вообще чем-то он напоминает Стива Роджерса в лучшие свои времена. Правда, отнюдь не характером.       Хитрый, самоуверенный, наглый. И почему-то подбивающий ко мне клинья самым бессовестным образом. Парень мог адаптироваться к любым условиям окружающей среды: отрастить себе жабры или покрыться непробиваемой коркой, но совсем никак не мог адаптироваться к тому, что я не буду принадлежать ему. Причем способы заинтересовать у него были… специфические. То и дело он как-то пытался потрогать меня или зажать в одном из углов, часто ловил на кухне, когда я делала чай и варила кофе. Делала я это одновременно, причем даже тогда, когда мы с Енохом были в ссоре. Просто молча приносила кружку в его комнату, беззвучно ставя ее на стол, где уже привычно суетились глиняные человечки, которым я не так давно старательно прорисовала лица. Уж больно чесались руки. — Привет, сладкая, — раздалось из-за спины и я внутренне скривилась. От этого «сладкая» становилось тошно и мерзко. Вспоминался Каин. — Сделаешь и мне чайку?       Он делает вид царя мира и облокачивается о кухонный гарнитур, растягивая губы в белоснежной улыбке. Слишком фальшивый. — Сам себе сделаешь, — бросаю я. Если Еноху хочется хамить так, чтобы это было остро и умно, то Саймона хочется односложно послать и не тратить на него свою смекалку и запас острот. Приберечь их для достойного противника. — Ну сладкая, не расстраивай меня, — протянул парень, приобнимая меня за талию. Я, как резала лимон, так с ножом в кислом соке, повернулась к Саймону, стряхивая с себя его руку. — Не прикасайся ко мне вообще никогда, не то в еду тебе подолью настойку папоротника, а ночью отрежу пару пальцев, — сквозь зубы процедила я, тыча кончиком ножа в футболку парня. Та немного испачкалась, но не порвалась, ведь я давила не сильно. Мне и не нужно было, ведь это все равно не возымеет должного эффекта. — Эй, что за угрозы? Ты ж девчонка, у тебя кишка тонка, — хмыкает он. — Я провела больше двух недель в башне тварей, чуть не умерла и не сошла с ума, а ты мне про такую мелочь говоришь. Молись, чтобы еще Енох не узнал, он предупреждать не будет. — Да плюнь ты на этого некроманта, что он тебе сдался? Вы ж цапаетесь, как кошка с собакой. Лучше уж со мной быть, я точно не обижу. Буду нежен и ласков. Тем более вы поссорились, чем не повод отомстить? — Я и мертвому буду ему верна, — отвечаю я. Чай больше не хочется, хочется к Еноху.       Они постоянно меня отговаривают. Каждый делает вид, будто знаток, будто знает, как лучше. Такие глупые, такие наивные. Даже Эмма, казалось бы совсем умная Эмма, понимающая Эмма порой говорит: — Пошли его к черту. Вы же саморазрушаетесь. — Знаешь, — отвечаю я, обычно путая между пальцев туман. Он мягко обволакивает кончики, холодит. — Я каждый чертов день посылаю его ко всем чертям, и знаешь что? Похоже, ни один черт не принимает его, и он остается со мной.       Эмма обычно смеется, высоко запрокидывая голову, будто смеется самому Богу. Я гляжу на нее с нисхождением, потому что у нее с Джейком никогда такого не будет. Чтобы пожар в кишках и рвет на две части: убить-поцеловать. Чтобы искры из глаз. Как магнитом. У них любовь чистая, а у нас… это вообще любовь?       Когда я прихожу к Еноху в комнату, там холодно. Этот идиот опять открыл окно. А ведь только недавно кашлял так, словно пытается отойти в мир иной, причем, кажется, у него это почти получилось. Миллард ржал, как лошадь, пока смотрел, как я, обиженная, как сотня чертей адских, вливала в отворачивающегося Еноха горячий чай с липой и лекарство. Он морщился, кривился, отказывался и совсем не открывал рот, а я молча давала ему легкий подзатыльник и снова приставляла к чужим губам кружку с дымящимся напитком.       Енох никогда больше не позволял себе доводить меня до слез. Наверное, дал слово или где-то по дешевке прикупил совесть.       Он снова строит своих марионеток. Словно пытается создать настоящую армию. Они дерутся неловко, неуклюже, заваливаются по всем фронтам, а Енох их еще и подталкивает, мол живее. Они его боятся, я знаю. Я и сама периодами его побаиваюсь — мало ли что выкинет в очередной раз. Настроение у этого парня переменчивое, как майская погода.       Сердито поджав губы, я ставлю на стол, за которым сидит Енох, стакан с еще дымящимся крепким кофе, запах которого тут же пропитывает каждую клеточку комнаты, а парень хватает меня за руку. Так неосторожно, что кружка вот-вот опрокинется. Когда Енох встает, стул с неприятным, режущим уши звуком отъезжает назад. — Птицы, как же ты меня бесишь… — выдыхает парень почти что обреченно. Даже немного закатывает глаза, а потом целует. Немного неуклюже, прямо через стол, грубо. До искр из глаз и щекотки в животе. Давящей боли в груди. Практически слез. Так, как делает только он.       Куклы замерли. Сердце замерло. Кажется, замерло все вокруг. — Даже дышать в его сторону не смей, перевертыш, — шипит Енох, впиваясь пальцами сильней в запястье, а губами — в губы. Смех закипает наравне со злостью. — А ты мне не указывай. Захочу — поцелую его, — так же с вызовом отвечаю я, ловя искру в чужих темных глазах. — Не захочешь, — он не спрашивает. — Не захочу, — выдыхаю я совсем ненужный ответ. К черту. К черту их всех. Я буду сгорать в своем собственном пламени.