Ослепляющие огоньки

Даниила Хедервари ослепляли огни ночного города. Бесконечные, разноцветные, яркие, даже красивые, они плясали перед глазами, и, словно спрут, пускающий чернило в лицо, они пускали тьму в глаза. Только тьма странная: вроде ничего вокруг не видишь, совсем, а перед глазами не черное Ничто, а какие-то вспышки блеклые, такие, что даже не можешь понять, какого они цвета. Он идет по красной дорожке и ведет ее, то бишь Софию Эдельштайн, под руку. Они бросают друг на друга влюбленные, нежные взгляды, смеются, хихикают. Они выглядят счастливейшей парой на всем белом свете. На Софии, которую за голос в народе называли соловьем, прекрасное белое платье с серебристыми блёстками, даже Хедервари в довольно красивом костюме кажется по сравнению с ней, этой богиней, жалко, простолюдином. Во всяком случае, так казалось самому венгру. Но ему было абсолютно плевать, как он выглядит сейчас. Главное — он мог любоваться Эдельштайн не украдкой, а любоваться, не боясь того, что этот прекрасный соловей будет смотреть на него с укором. Ведь сейчас они перед народом, перед папарацци, перед всем светом. Ведь они, вроде как, перед всем миром пара, двое возлюбленных и прекрасных молодых — певица да актер. Они, как те красивые огоньки, ослепляют всех. То есть, не совсем они, а скорее легенда и роман, который они сочинили вместе. Потому и можно Даниилу в открытую глазеть на неё без страха только сейчас, на глазах у всех. Ведь нет ничего обычного во влюбленном человеке, который восхищается своей избранницей. Но у Даниила на душе почему-то непонятная печаль, проникающая в самое сердце и сжимающая его так, что оно рассыпается на крошечные частицы и медленно, как в песочных часах, стекает по рёбрам. Хедервари было так обидно, ему хотелось… нет, он желал любоваться Софией всегда и всегда не стесняться этого. Она для него идеальна, само совершенство. Да, его ненаглядный соловей дарит ему свет, но такой, как от настольной лампы со дешевой лампочкой: вроде есть тот самый свет, а вот тепла — нет. Никакого тепла. Да и то, тот тусклый, холодный, фальшивый свет, который, кажется, нехотя, но дает ему Эдельштайн, сразу исчезает, как только тускнеют бесконечные огни осветителей и прожекторов, фотоаппаратов и смартфонов. Они расстаются перед домом Софии на тихой ночной улице. Девушка оглядывается и тихо шепчет в его объятиях, усмехнувшись: — Нас не видят, Даниил. Можешь отпустить… И Хедервари отпускает, с болью, скрепя душой, но отпускает. А потом сразу надевает на лицо маску непринужденной улыбки. Такие атрибуты, как гора масок, которые в его голове аккуратно расставлены по полочкам, есть у веселого венгра на самые разные случаи жизни и вполне в достатке — он как-никак, актёр, и, пусть это прозвучит весьма гордо, очень даже, по собственному мнению Даниила, неплохой. Стоящая на пороге дома София в лунном свете, который запутался в её пышных длинных волосах и зацепился за блёстки белого платья, похожа на принцессу. Хотя для Даниила она всегда и будет прекрасной принцессой, которая вроде рядом, но не добраться до неё он не может. Какие-то Танталовы муки, думает венгр и про себя усмехается. Всё, что сейчас в его силах, — аккуратно сжать руку австрийки на прощание да услышать такое холодное, будто ледяное, пожелание: — Спокойной ночи. До встречи… — с этими словами и с тем же холодом, что и в голосе, она аккуратно убирает свою ладонь из теплых рук Хедервари. — Береги себя, София, — и Даниил хочет добавить «для меня», но эти два недосказанных слова поглощает Королева Ночь. Она вдруг звонко, но сдержанно смеётся, и этот чудесный смех напоминает Хедервари перезвон маленьких ветряных колокольчиков, к коим с такой нежной любовью относится его матушка. Пообещав выполнить маленькую просьбу Даниила, София удаляется к себе в дом, хлопнув лакированной деревянной дверью. Но венгр не уходит, а еще стоит у препятствия, разделяющего его и австрийку, и водит по гладкой, без единой царапинки, что весьма удивило Хедервари, поверхности. Даниил просто не может уйти, его будто покинули все силы, в том числе и сила воли, которая была бы чертовски сейчас необходима для того, чтобы оторваться от двери и пойти к себе домой. Вместо этого он прислоняется к дереву спиной, замирает и медленно и плавно опускается на пыльную поверхность. Знает, что это так кощунственно по отношению к его дорогому и выглаженному на пять с плюсом костюму, а точнее, к синим брюками, но венгра сейчас это волнует в последнюю очередь. Он смотрит на эту луну и на эти звёзды, тяжело вздыхая. На его лице, неожиданно даже для него самого появляется улыбка, печальная, но и счастливая одновременно. Он мечтает, мечтает о его прекрасной, но недоступной принцессе Эдельштайн. И с надеждой думает, что может быть, когда-нибудь его мечты сбудутся. Но всё же Хедервари с разрывающей сердце тоской размышляет о том, что просит неприлично много. А сам не понимает, почему взаимные чувства — это неприлично много…

***

София Эдельштайн громко хлопает дверью и облокачивается не нее спиной, словно хочет защитить этот бездушный дубовый предмет мебели от всех бед. Ей не хватает дыхания, лицо горит, да и всё тело тоже. Австрийка пытается успокоить себя: скидывает прозрачную, как чистейшая вода в лесной ручейке, куда ни разу в жизни не приходил человек, шаль с плеч. Быстро садится на устланных холодной керамической плиткой пол и водит на удивление холодными ладонями по горящей, словно внутри огонь, шее и по пылающему лицу. Вроде Софии даже стало немного, самую малость полегче. Приятно ощущать спасительную прохладу, которая медленно, как черепаха, которая была в розовом детстве у австрийки, расползается и окутывает своим долгожданными и легким покрывалом. Теперь перед Софией стояла задача, которая в разы сложнее предыдущей, — успокоить сердце, что, казалось, стучало так, что и тиски, называемые рёбрами, скоро треснут. И это задачу решить невозможно, то есть бьющееся бешено сердце утихомирить руками и мольбами невозможно, пока сама не успокоишься, вследствие чего и сердце прекратит стучать… нет, не вовсе прекратит, но будет биться в нормальном, равномерном ритме, а не в ритме какого-нибудь быстрого, резкого танца. Эдельштайн тянется к маленькой сумочке, которую больше никому даже в руки не давала, потому что слишком сокровенное там хранится. И дело не в деньгах и дорогом телефоне, а в кое-чем более, более ценном. София осторожно берет бумажку, сложенную так, чтобы не порвались края в маленькой сумке, и разворачивает её бережно и аккуратно. Когда же заканчивает, то нежно улыбается, а главное, со всей искренность, что есть в её душе. А с листок оказывается маленькой фотографией, на которой запечатлен Хедервари, да-да, тот самый, с которым они вместе пускали разноцветные огоньки в глаза людей, широко улыбался. И Софии всегда казалось, что прекраснее улыбки, чем у этого венгерского актёра, она нигде и никогда не видела, как бы это ни звучало в стили глупых романов для тетушек лет сорока-пятидесяти. София прижимает фотографию к груди, прямо к сердцу, которое стало биться в чуть менее быстром темпе. Девушка закрывает глаза и улыбается ещё шире и ещё искренне, чем раньше. Мир для неё словно стал условным, его больше нет, нет ни двери, ни холодного пола, лишь австрийка да кусок бумажки с изображением одного веселого и чрезвычайно хорошего человека, который для Эдельштайн дороже всего в мире. И еще с австрийкой остались мечты, мечты и представления о том, что она бы променяла лишь на взаимную любовь с Даниилом, что запечатлен на этом изображении, всё на свете. Сложившуюся в пустом коридоре идиллию одного человека прерывает внезапная головная боль Софии, но Эдельштайн просто игнорирует это недоразумение. Потом всё равно примет таблетку…