«Американка»

Если бы Илюху спросили о самом большом потрясении этого лета, он бы честно ответил: Влад никуда не удрал. Влад Титаренко, мажор, которого он посадил в свой пикап по дороге на Первомайку, Титарь, Ладушка, как его сразу стали звать девчонки, оказался годным пацаном. Несмотря на то, что родился с серебряной ложкой во рту, по английской поговорке. Илюха был парнем начитанным и, кроме матерных, знал много других идиом и выражений. В том числе знал, что слово «прелесть» произошло от глагола «прельщать». Прелестью Влада тоже звали девчонки, Катька с Маринкой, которые напрочь обсюсюкались от его голубых глазищ, белобрысой гривы и ямочки на щеке. Илюха же, заслышав этакое, только мрачно бурчал себе под нос: «Голм-голм». Но больше никаких предъяв ко Владу не обнаруживалось. Мажор без возгуданий и жалоб делал то же, что и все: работал с лошадьми на манеже и отгонял на выпас, чистил денники и самих коняг. Корм задавал, убирал навоз, орудуя метлой, граблями и совковой лопатой – сперва неумело, а потом всё сноровистей, с шуточками-прибауточками. Ночевать он повадился не в жилой пристройке, разбитой по принципу «эм-жо», а на сеновале — на чердаке, прямо над денниками, потому что, мол, так романтичнее. «Романтик с большой дороги, куды с добром», — устало думал Илюха. Он вообще слишком часто думал о Титаре… ну, а если совсем по правде, тот практически не выходил у него из головы. Ну нахуя, спрашивается, Локи?! Локи, конечно, на эти беззвучные вопли не реагировал, зато зараза Титарь продолжал методично топтаться в Илюхиной пухнущей башке. Нежные свои ладони он сперва перебинтовывал — видать, мозоли лопались — а потом перестал. В плечах развернулся и накачался даже — с лопатой-то и граблями, ещё бы. И загорел, потому что, как другие пацаны и как сам Илюха, вкалывал на солнцепёке без рубахи. А ещё Титарь всё время выделывался — будто специально для того, чтобы Илюха мог беспрепятственно на него зырить: то бои в сене на своём чердаке устраивал, то диско-пати во дворе организовывал, вытащив из тренерской колонки и усилок, — даже Михалыч ему это позволил! — то взял моду рассиживаться с девчонками прямо на крыльце пристройки, чтобы те подкрашивали ему светлые лохмы, делавшие его похожим на Дейдару из анимешки. А девки и рады были стараться — пищали от восторга на всю округу, будто подружку свою разукрашивали. И парни ржали, как коняги, обступив их. Странное дело, никто из пацанов к Владу не цеплялся: ни «дитя душистых прерий», по выражению Михалыча, то бишь совхозный уроженец Стёпка, ни Дюня-Атос, москвич, чуть менее «мажористый», чем Влад, закончивший крутую языковую спецшколу, но после армии подавшийся в лошадники, как Илюха. Прикалываться над Ладушкой они, конечно, прикалывались, но незло, и тот так же добродушно отбрехивался в ответ. Никаких специфических гейских закидонов Илюха за Владом не наблюдал. И тот к нему не лип, а, можно сказать, даже сторонился, к величайшему Илюхиному облегчению. Но и к некоторому разочарованию, чего уж там. Однако, когда в начале июля братан Влада, пресловутый Витька, нагрянул в Первомайку за непутёвым братцем, встретил его именно Илюха, который как раз заводил на конюшню гнедую трёхлетку Белку. Он оглянулся — чтобы увидеть вплывающий в ворота школы шикарный чёрный «лексус», и сперва подумал, что это очередные клиенты из разряда «покататься на лошадке» пожаловали. Но он тут же заметил, как побледнел Влад, вышедший из-за угла конюшни, и сам сразу напрягся. Быстро поставил Белку в денник и поспешил к выходу. Братан Витька к тому времени вылез из машины. Был он глыбообразен, как Шрек, а также мрачен и наголо брит, как Брюс Уиллис в последнем по счёту «Орешке». Собственно, на Брюса он и смахивал, будто в передаче «Точь-в-точь». Илюха подумал: для того, чтобы противостоять такому танку, нужно иметь стальные яйца, а Влад противостоял. И сейчас он бестрепетно шагнул навстречу брательнику, набычившись и сжимая кулаки в карманах обтерханных, в приставшей соломе, штанов. — Я тут работаю, — вызывающе заявил он вместо приветствия, и братан Витька недоверчиво вскинул тёмные брови. — Поехали. Покатаемся, потрындим… работничек ножа и топора, — безапелляционно повелел он, распахнув дверцу «лексуса». — Похищение человека — статья, — скучным голосом сообщил Илюха, чем немедля привлёк к себе пристальное внимание обоих братцев. Влад растерянно заулыбался, а братан Витька покривился и отрывисто произнёс: — Никто его не похищает. Он сам из дома удрал. — Он совершеннолетний, имеет право, — ещё более нудным голосом отпарировал Илюха и зачем-то добавил: — Это я его тогда на дороге встретил и сюда привёз, так что в курсе, можете не объяснять. «Вот молодец-то», — было написано на лице у братана Витьки, а выразительная физиономия Влада озарилась прямо-таки молитвенным благоговением. Братан Витька наверняка подумал, что Илюха — Ладушкин бойфренд. Сам Илюха так и решил бы на его месте, но терять ему уже было нечего, поэтому он картинно опёрся на вилы, найденные в углу конюшни. А Полкан — один из двух лохматых волкодавов, охранявших по ночам территорию школы, встал рядом и воззрился на Витьку так же хмуро, как Илюха. Витька хмыкнул, погладил бритый затылок и наконец изрёк: — Да верну я вам ваше сокровище, не пылите, — и снова кивком указал Владу на «лексус». Тот ещё раз глянул на Илюху с пылкой благодарностью и полез на переднее сиденье. Вернулся он к конюшне, где Илюха меланхолично чистил денники, примерно через полчаса. — Всё пучком? — лаконично осведомился Илюха, на миг оторвавшись от своего медитативного и успокаивающего нервы занятия. Белка, Варяг и Пальма, переминавшиеся в своих стойлах, с любопытством вытянули шеи, уставившись на Ладушку, словно задавались тем же вопросом. — Норм, — не менее лаконично ответствовал Влад и, помедлив, добавил: — Спасибо, Колос. — Нема за шо, — с хохляцким прононсом отозвался Илюха. — Покатался на машинке? Бери метлу, вливайся в процесс. Влад фыркнул, послушно взял метлу и влился. А вскоре к ним присоединились и Стёпка с Атосом. Про «американку», загаданную на дороге, Влад Илюхе ни разу не напомнил. И, судя по тому, что ребята до Илюхи не докапывались, Титарь вообще никому про дурацкий спор «на желание» не разболтал. А уж Илюха — тем более. Но рано или поздно наступает момент, когда приходится платить по счетам, вот и первое сентября наступило — Илюхе на горло кованым сапогом. Вернее, ночь с тридцать первого на первое. Влад, зараза, даже утра не дождался, заявился к Илюхе сразу после полуночи — как бокал шампанского после новогодней речи президента и боя курантов. И, разумеется, как это всегда бывает в плохих киношках, Илюха оказался с ним наедине в пристройке, где ночевал — потому что накануне сентября все остальные подались в столицу, чтобы посетить места своей учёбы и поглазеть на однокурсничков. — И чего я не поступил никуда? — услышав скрип двери, уныло вопросил Илюха куда-то в пространство и сел на койке, машинально пригладив вихры. Влад, застывший у дверного косяка, широко, но как-то вымученно ухмыльнулся. Его лицо бледным пятном вырисовывалось в тусклой полосе света, падавшего из коридора, где под потолком болталась одинокая лампочка. На нём, как и на Илюхе, были старые треники и футболка — август выдался дождливым, и спать даже под одеялом стало прохладно. — Так свалил бы, да и всё. Или что? Стрёмно? Не по-пацански? — Типа того, — согласился Илюха невозмутимо, как мог. Дыхалку у него почему-то перехватывало, когда он глядел на Титаря. — Проходи, чего встал, как надолба. Поговорим. Если честно, он понятия не имел, о чём говорить. — Гони меня к херам, Колос, — хрипло предложил Влад, будто не слыша его слов и не трогаясь с места. Казалось, что он весь вибрирует от напряжения, искрит, как битый провод под током. — Сюда иди, я сказал, — сердито распорядился Илюха, закатив глаза от неловкости. — Слышишь? Сядь и не пыли. Но не пылить Влад, видимо, уже не мог. Он подошёл к Илюхе, но не сел, а остался стоять, вцепившись пальцами в перекладину койки, будто боялся упасть. — Я, блядь, из-за этой сраной «американки» мозгами поехал, Колос… только и думал всё это время, выгонишь ты меня сразу, в морду дашь, обсмеёшь или ещё чего… — пробормотал он почти неразборчиво и длинно выдохнул. — Ты же не такой, как я, я понимаю, но, блядь, я же чувствую, что мы как-то связаны всё равно… — Угу, одной верёвкой, — сварливо буркнул Илюха, а Влад лишь тряхнул своими белобрысыми волосами, свободно падавшими на плечи, что делало его ещё больше похожим на симпатичную… да чего там — очень красивую девчонку. Илюха внезапно догадался — тот нарочно не собрал волосы в привычный хвостик, чтобы… что? Сердце у него ёкнуло. — Давай, вещай, чего тебе надобно, старче, — приказал он и сморщился от досады. Вся эта ситуёвина была более чем идиотской, но дыхание у него по-прежнему сбивалось, когда он смотрел на Влада. Сбивалось тоже совершенно по-идиотски. Тот наконец бухнулся рядом с ним на прогнувшуюся койку. Отпрянул, задев Илюху плечом, поёрзал и выпалил, косясь на него боязливо, с кривоватой лыбой: — Хочу тебя поцеловать, золотая рыбка. И уставился в упор, близко-близко, расширившимися в панике глазами. Илюха реально слышал, как тарабанит сердце у этого дурня. У этой заразы белобрысой. У Ладушки. Собственное сердце ему тоже пришлось прижать локтем. Господи, ну что за херня с ним творилась?! — А я думал, ты корыто попросишь, старче, — натянуто усмехнувшись, вымолвил Илюха и сам не узнал своего голоса. — Уверен? Может, лучше всё-таки корыто? — Заткнись уже, а?! — сквозь смех простонал Влад, крепко взяв его за плечо и развернув к себе. И Илюха заткнулся. Ему снова ничего больше не оставалось. * * * Проспоренный «американский» поцелуйчик оказался тогда единственным. Оторвавшись от губ обалдевшего Илюхи, Влад стремительно скатился с койки и попятился к двери, влипнув лопатками в косяк. Жалобно матюкнулся, блеснул глазищами и исчез в полутьме коридора. Испарился. Как не было его. — А царица вдруг пропала, словно вовсе не бывало… — машинально пробубнил Илюха, ничком брякнувшись на постель, и прижал запястье к горящим губам. Сердце у него всё ещё трепыхалось, а стояк ныл и не падал. В том, что у него встанет на Ладушку, Илюха и не сомневался. Он со стоном запустил руку в штаны и в несколько рваных движений сделал то, чего требовал взбеленившийся организм. Приплыли, что называется. Мама, а я лётчика люблю. Он не представлял, как утром взглянет на Титаря, но оказалось, что глядеть было не на кого — тот позорно дезертировал с поля боя, объявив Михалычу, что ему, типа, позарез нужно отлучиться домой на пару дней. — Работнички, — ворчливо резюмировал Михалыч. — Рассосались, понимаешь ли, кто куда. При слове «рассосались» Илюха едва не покраснел. Вот ужас-то. Два дня он остервенело вкалывал за всех отсутствующих, что было даже хорошо, ибо отвлекало от неотступных мыслей о беглом Титаре. К вечеру среды в столицу отбыл сам Михалыч, и Илюха остался на базе с барбосами и одрами. Запер конюшню и уселся на крыльце — босой, в обрезанных до колен джинсах, с банкой «колы» в руках — закатом любоваться. Но долго предаваться рефлексиям ему не пришлось. Блудный Титарь с помпой въехал в ворота школы на шикарном «лексусе» братана Витьки — как пресловутый Зорро на вороном Торнадо. Взвизгнули тормоза, распахнулась дверца, и Титарь взвился с переднего сиденья, будто с седла — весь в чёрном, аки тать, с растрёпанным светлым хаером. Илюха выронил жестянку с «колой» и завороженно поднялся со ступенек, пырясь на эту картину. Полкан и Шайба поднялись тоже и замахали хвостами. — Эм… — промямлил Илюха. — Привет. Куда ты… Он хотел сказать: «Куда ты подевался?», но оказалось, что спрашивать надо: «Куда ты прёшься?», потому что Влад, выглядевший взбудораженным до трясучки, стремительно запер ворота на шкворень, подскочил к окончательно офонаревшему Илюхе, схватил за локоть горячими пальцами и поволок не куда-нибудь, а в святая святых школы «Ма-ван», — тренерскую Михалыча. — Ты ебанулся? — слабым голосом поинтересовался Илюха, попробовав было его тормознуть. Титарь только глянул на него дикими глазами, будто Горлум на свою «прелесть», и всем телом — очень даже крепким, как оказалось, — впечатал Илюху в стену возле Михалычева кабинета. Целоваться, однако, не полез, уткнулся пылающим лбом в Илюхин лоб и хрипло заявил: — Не в пристройке же сношаться, Колос, там койки неудобные. А на сеновале солома колется. Дышал он, как паровоз. Как сам Илюха. В никогда не запиравшемся кабинете Михалыча стоял роскошный кожаный диван, приобретённый «для понтов» перед богатыми клиентами. На этот диван доселе никто не смел покушаться, и при виде него Илюху пробрал нервный ржач. Влад выпустил его руку, чтобы раздвинуть диван, который оказался огромным, как аэродром, а Илюха живенько представил себе, что скажет Михалыч, если вдруг сейчас вернётся, и закатился пуще прежнего. Негодующе фыркнув, Влад ловко пнул его под коленки и рухнул вместе с ним на это царское ложе. Илюха, не переставая угорать, обхватил его обеими руками поперёк спины и перекатил под себя. Упихал как следует. Зараза Титарь задолбал его за эти месяцы до самых гланд. До печёнок. До вздыбившегося колом стояка. Он так и процедил, с наслаждением вминая Влада в диван: — Задолбал ты, Титарь! Откуда тебя только вынесло на мою шею! Тот, не возражая, немедля уцепился ему за плечи и выпалил: — Сам же привёз! И кинулся целоваться, как изголодавшийся вампир. Пухлые губы его были такими, какими Илюха запомнил их с первого, «американского», поцелуя. Сладкими. — Давай, разденься, — сипло пробормотал Илюха, кое-как от них оторвавшись и хватая воздух ртом. — Выйди на улицу голым. Это цитата. «Наутилус» пел. Давай же, Титарь. Давай, Ладушка… Без одёжек, комом сброшенных прямо на пол, Влад оказался гибким и стройным. Ладным. Ладушка же, чёрт бы его побрал совсем. — А сам-то… — бессвязно простонал он, прикусывая губы под Илюхиным ополоумевшим взглядом. — Сам разденься, Колос. И это… у меня в кармане всякая поебень. В джинсах. Достань. Он тоже выдыхал каждое слово, будто пробежал стометровку. — Ого… — только и протянул Илюха, высыпав «поебень» на тренерский полированный стол. И снова нервно заржал, чувствуя, что взмок и покраснел до ушей. Так вот за каким добром ездил Титарь. Его ловкие пальцы тем временем нетерпеливо дернули пряжку Илюхиного ремня, а потом полезли в штаны, облапывая так, что у Илюхи в глазах потемнело. Он замычал и стиснул эти пальцы, вздрагивая от смеха и возбуждения. — Чего угораешь, Колос, сволочуга? — прошипел Влад, тоже давясь смехом. — Знаешь, как этим пользоваться? — Не-а, я девственник, — срывающимся голосом поведал Илюха, путаясь в футболке и штанах. — Но соображу. Я сообразительный девственник... и вот-вот стану продвинутым пользователем. — Иди нахуй! — взвыл Влад, снова валясь на скользкий диван, как подрубленный. — То есть в жопу! Куда-нибудь уже иди, Колос! …Он был тугим и гладким внутри, под Илюхиными неловкими пальцами, и таким горячим, что тот даже испугался. — Эй, — с тревогой окликнул он, обуздав наконец собственный стояк настолько, чтобы натянуть на него гондон и смазать как следует. — Я тебе там ничего… не повредю? Не поврежу? В смысле, ты не повредишься? Влад, распластавшийся под ним, выругался чуть ли не со слезами и зарычал: — Издеваешься, Колос?! Илюха не издевался. Ну или почти не издевался. Дрожащими руками он гладил такого же дрожащего, кусающего губы, Влада, пробиваясь внутрь, в его скользкую тесноту. Никогда ещё собственный хуй не казался ему таким твёрдым и здоровенным. Было невыносимо сладко и от этого так же невыносимо стыдно. Влад шмыгал носом, цеплялся за диван и сдавленно шипел. — Господи, блядь… — задыхаясь, прохрипел Илюха и замер, наконец засадив в него свой агрегат до упора. — Всегда думал, нахера же люди так мучаются… Больно же тебе, Титарь! Может, бросим? — Че-го?! Шевелись! — бешено гаркнул Влад не своим голосом, извернулся, как кошак, и цапнул Илюху за голое плечо. Больно цапнул, зараза, чуть не до крови. Илюха охнул, ругнулся и послушно зашевелился, стиснув в пригоршне спутанные пряди его светлых волос. Простые движенья… но от тесноты и жара напрягшегося под ним тела глаза у Илюхи лезли на лоб. Он только боялся, что кончит прежде, чем Владу хоть чуть-чуть прихорошеет. Но тому прихорошело очень быстро, судя по блаженным стонам и всхлипам, перешедшим в непрерывный скулёж, когда Илюха, не утерпев, сорвался в какую-то бешеную скачку. В галоп какой-то. Они елозили по влажному от пота дивану, раздалбливая его в хлам, пока хватало сил. Илюхе хотелось, чтобы это безумие продолжалось до самого утра. До рассвета. До приезда Михалыча. До ёбаного Нового года! — Сдохну щас, блядь… точно сдохну… — сипло выстонал Илюха, когда всё-таки всё закончилось. Колени и руки у него тряслись и подламывались. Он кое-как содрал гондон, шлёпнувшийся в мусорную корзину у ножки стола. Виновато поцеловал Влада в горячую солёную спину и бессильно растянулся вместе с ним на злосчастном диване. — Это что вообще было? — прошептал он, утыкаясь носом в разметавшуюся по плечам белобрысую гриву Титаря. — Что-то… — Влад пошевелился, чуть отстранившись, и повернулся к нему, часто-часто моргая длинными ресницами. Глянул прямо в лицо и выпалил: — Ты же не бросишь меня, а, Колос? В его голубых глазищах метались отчаяние и сумасшедшая надежда. — Ёбнулся, что ли? — еле выговорил Илюха. Горло у него вдруг сжалось, с трудом пропуская слова. — Херню не пори. Как я тебя брошу? Давай лучше пойдём отсюда… на сеновал, одров караулить. Плевать, что солома колется. Одеял побольше возьмём. Пойдём… Ладушка… Все ласковые словечки, что теснились у него на языке, стали одним этим словом. Одним этим именем. Утром на сеновале, глядя в безмятежное лицо спящего Титаря с припухшим ярким ртом и сомкнутыми ресницами, Илюха взмолился всем богам, чтобы до завтра никто не вернулся в «Ма-ван» — ни Михалыч, ни ребята. Чтобы им с Титарем выпали ещё хоть сутки счастья. И всё сбылось, как по писаному. Народ завозился в дверях конюшни только к вечеру следующего дня. И увидел, как Илюха и Титарь вместе скирдуют в углу сено. И дружно-слаженно выводят на два голоса: — Ты неси меня, река… за крутые берега… где поля мои, поля, где леса мои, леса, ты неси меня, река, да в родные мне места, где живёт моя краса… голубы у неё глаза… — Спелись, — обалдело констатировал Михалыч, и Илюха, обернувшись, невозмутимо подтвердил: — Ага.