Ждёшь кого-то?

Одиночество — проблема, с которой обращаются за психологической помощью чаще всего. Невозможность восстановиться после утраты, безответные чувства или банальная неудовлетворённость из-за отсутствия близкого человека. Ганнибалу не составляет труда работать с такими людьми, потому что он смотрит на них отстранённо, словно разделывая лягушек на лабораторном столе. Наблюдает, изучает их чувства, разрезает острым скальпелем слов, сшивает заново, перевернув все внутренности. Эта работа доставляет удовольствие, но не задевает его чувств. Разделывать пациента каждый раз легко, когда не ощущаешь общности с ним самим, его болью, его проблемами. Тогда он настолько же важен и интересен, как герой прочитанной книги: захлопнул обложку — пропал интерес. Не думаешь, что однажды это произойдёт с тобой. Ганнибал знает — не произойдёт, ему чуждо то, что люди называют влюблённостью, вовлечённостью. Он никого не ждёт. Он даже посмеивается над тем, как неистово другие людишки цепляются друг за друга, чтобы не утонуть в океане равнодушия под названием жизнь. Ганнибала не смущает равнодушие океана или грубые смешки бога, он даже способен испытывать восхищение. Непредсказуемость жизни прибавляет азарта, создает интригу — было бы скучно существовать в мире, в котором у правил не существует исключений. Ганнибал — исключение. Ему не нужно цепляться за кого-то, чтобы ощущать собственную самодостаточность. Пусть другие цепляются за него, как за якорь. Пациент в кресле напротив — скучен. Он на самом деле неплохой и довольно умный малый, но Ганнибал постоянно чувствует к нему жалость, смешанную с ноткой отвращения. Как может быть приятен другим человек, которому некомфортно в компании себя самого? Всего лишь ещё один, пытающийся заполнить пустоту внутри кем-то настолько же пустым. Франклин меняет психотерапевта уже девятый раз, и хватается за каждого, словно утопающий за соломинку. К Ганнибалу его тоже перенаправил предыдущий лечащий врач. И хоть доктор Лектер не привык сдаваться, но иногда чувствует, что будет десятым, юбилейным, выписавшим направление к следующему специалисту. С другой стороны, Франклин настолько несамостоятелен в своей душевной жизни, что терапия будет необходима ему пожизненно, а это абсолютно не противоречит интересам Ганнибала. — Я видел вас вчера в магазине сыров. Ганнибал принял решение списать эту встречу на случайность, хоть сейчас он точно знает — его опасения оправдались, и он попал на очередного поклонника. Назойливого, неприятного, настойчивого. — «У Хосе»… «У Хосе» лучший выбор домашнего сыра в Балтиморе, в штате… да нет, пожалуй, в целой стране. — Не могу не согласиться. Улыбка Ганнибала сдержанная, дружелюбная. Франклин же, наоборот, смотрит на него невыносимо радостно, почти виляя хвостиком, как собачонка. Улыбается так счастливо, словно встреча в магазине сыров — лучшее событие в его жизни. И тут же по залитому солнцем озеру пробегает тучка сомнения. — Но я не подошёл поздороваться с вами. И вы… Вы тоже не сочли это необходимым. — Отношения с пациентом за стенами этой комнаты неприемлемы. Как и афиширование нашего знакомства. Конечно же, если вы сами этого не пожелаете. Франклин откидывается в кресле и сосредоточенно хватается за подлокотники. — Я стеснялся подойти к вам. Мне кажется, что это было бы вам неприятно. — Какая причина вынудила вас стесняться, Франклин? Тон голоса ровный, доброжелательный, но мышка уже попала в ловушку, и коготки медленно погружаются в мягкую шерсть. Франклин знает, что попался, и его глаза наполняют слезы. Слезинки появляются одна за другой, пока он не начинает откровенно и взахлёб рыдать. Ганнибал берёт с соседнего столика подставку с салфетками и протягивает её. Он не приподнимается, не двигается, и рыдающий напротив пациент должен сам встать, чтобы вытащить одну из пачки. Мелкое унижение, которое происходит будто бы само собой, заставляет Франклина чувствовать себя еще более несчастным и немощным. — Вы следили за мной? Простой вопрос вызывает новый поток слёз и новую смятую салфетку на идеально чистом столике. Безупречно прозрачную поверхность Ганнибал жалеет больше, чем Франклина. — Не то, чтобы я следил. — Фразы рваные, голос срывается. — Просто… Ему не хватает воздуха. — Просто я подумал, что такой изысканный человек, как вы… с таким изящным вкусом… Вы просто обязаны любить сыры. Знаете, я их просто обожаю. Все началось с моего увлечения тиромантией… — Гадание на сыре? — Да, именно. С него и началась моя страсть к сыру. Это как магический шар, который можно съесть. А ещё… ещё мне нравится ваш стиль, как вы одеваетесь. Ваше умение сочетать строгость классических костюмов и разнообразие оттенков и узоров. Через некоторое время после начала терапии Ганнибал отметил появившуюся у Франклина любовь к пиджакам и жилеткам. Это был первый тревожный звоночек. — Мы оба любим сыры, любим одинаковый стиль… а я не знаю, какой вы, там, за стенами этой комнаты. Меня печалит то, что мне приходится платить за встречи, ведь мы могли бы быть друзьями. Главные слова сказаны, и Ганнибал отворачивается, чувствуя неловкость. Ему не хочется обижать столь открытого и доброжелательного человека, и при этом где-то внутри червём копошится понимание того, что его профессия сродни проституции. Пациенты покупают любовь терапевта за деньги, и он никому не должен отказывать в понимании и сочувствии. Это мерзко. — Психотерапевт знает самые личные, интимные вещи про своих пациентов, поэтому желание близости с ним — естественно. Я — источник стабильности, ясности в вашей жизни, но не ваш друг, Франклин. Вы можете стать хорошим другом для человека, который сможет по достоинству оценить вас. В следующий раз Ганнибал встречает Франклина в фойе оперы, и в этот вечер он не один. Ганнибал уже безошибочно знает, зачем и как происходит эта новая «случайная» встреча. Франклин ведёт себя словно кот, который приносит хозяину убитую им мышь. «Смотрите, доктор Лектер, я выполняю все ваши предписания. Вы советовали мне найти друга — я нашёл. Правда же, я молодец? Я ожидаю, что вы похвалите меня, погладите. Я буду делать всё, что вы скажете… Только не бросайте меня, не отдавайте другому, ещё одного отказа я не переживу». Он не просто скучен, он жалок. — Это мой друг Тобиас, — представляет он своего спутника, и заискивающе смотрит в глаза им обоим. «Невыносимо жалок», — решает доктор. Куда больше его интересует сам Тобиас — высокий, статный темнокожий мужчина. Ганнибал про себя отмечает, как приятна его кожа, когда они здороваются в рукопожатии. Ладонь задерживается в ладони на секунду дольше, чем полагается правилами приличия. Костюм сидит на Тобиасе идеально, сам он держится уверенно, спокойно, и заискивания Франклина принимает, словно подношение. Такие люди любят, когда их ценят, ими любуются, а Франклин — чудесная возможность потешить своё эго за счёт другого человека. Франклин — его игрушка, и Ганнибал отлично понимает всю динамику связи двух столь непохожих людей. Как только старая игрушка надоест или станет слишком занудствовать, Тобиас найдёт новую. Это предельно понятно Ганнибалу, по всей вероятности, ясно и самому Тобиасу, и только Франклин пребывает в счастливом неведении. — Вы — явно объект его интереса, — мягко отмечает Тобиас. — Он постоянно оглядывался, и кажется, Франклина больше интересовали вы, чем то, что происходило на сцене. Несмотря на доброжелательный тон, в его словах скользит обида, и это не просто ревность к другу, а попытка распространить своё влияние. Детский сад, где мальчишки никак не могут поделить общие игрушки. Ганнибал тоже ловит себя на лёгкой ревности, но относится она не к Франклину, а к Тобиасу: ему немного жаль, что тот расходует себя так попусту. — Тобиас ваш лучший друг, но не вы — его, — отыгрывается Ганнибал на следующем сеансе. Он видит, что ранит с первого удара, потому что Франклин смущён. — Знаете, мы оба любим оперу, но не сыр. А ещё классические костюмы. Слова Франклина звучат как оправдание, будто бы люди подбирают друзей под цвет галстука или модель машины. Он подбирает себе друга по количеству галочек, которые может поставить в их общих вкусах? Или довольствуется теми, кого способен заинтересовать сам? А может, Тобиас — всего лишь попытка заменить привязанность к лечащему врачу другим, более доступным человеком? Франклин эмоционально поднимает руки вверх, а потом обхватывает ими колени. — Но с вами у нас куда больше общего. Вы тоже любите классическую музыку, изящно одеваться. А ещё нам обоим нравится сыр. «А ещё нам обоим нравится Тобиас», — добавляет Ганнибал. И в своей симпатии ему абсолютно всё равно, какие вина и сыры тот предпочитает. Только глупцы смотрят на поверхностное, не замечая сути. Но, конечно, будет ужасно грубо высказать подобные мысли вслух. — Тем не менее, вам важен Тобиас, несмотря на сыр. Что вас притягивает в нём? «Ничего, — отвечает Ганнибал сам на свой вопрос. — Тебя не привлекает ничего, ты просто одинок и скучен. Скучен до невозможности. Поэтому ты держишься за любую возможность, будь это твой терапевт, консьерж в подъезде или просто товарищ, который любит одинаковые с тобой костюмы» . — Он ваш спасательный круг. Эта дружба помогает держаться на плаву. Вам важнее сам процесс дружбы, чем то, кем является ваш друг на самом деле. — Да, это спасение от одиночества, — горько подтверждает Франклин. — Одиночество — словно ноющая боль внутри. Он потирает собственный желудок, а Ганнибал чувствует боль внутри себя. Ему хочется, чтобы час приёма поскорее подошёл к концу. Он близок к тому, чтобы ослабить галстук из-за подступающей тошноты. Его мутит не только от пациента с глупыми привязанностями, его в этот момент тошнит от всего человечества, считающего близость с другим наибольшей ценностью. Тошнит от этого кабинета, в котором множество людишек раз за разом повторяют свои мелочные признания и ничтожные проблемы. Такие одинаковые, хоть каждый считает себя неповторимой индивидуальностью только потому, что предпочитает один вид сыра другому. Мучительно хочется взять отпуск или хотя бы выйти на свежий воздух. — И вы правы, — продолжает Франклин. — Я абсолютно не знаю, что за человек Тобиас. Вам неудобно, что мы постоянно говорим о Тобиасе? — Конечно нет, это же ваш час, и вы имеете право говорить о чём угодно. Ганнибал наконец выдыхает. Возможно, разговор о другом, более толковом и приятном ему человеке сможет исправить безнадёжно испорченное настроение. Внезапно в его памяти всплывает то чуть задержавшееся рукопожатие, и ему становится легче. — Вы знаете, Тобиас часто говорит очень мрачные, ужасные вещи. А потом оправдывается, что просто шутил, и улыбается, хоть у меня остаётся неприятный осадок, будто бы он специально меня поддразнивает. И вот я решил загуглить термин «психопат» и был неприятно поражён, как много пунктов я отметил. Но вы… Вы же не можете анализировать со мной других людей? Ганнибал смягчается: ход событий уже начинает ему нравиться. — Нет, я не могу психоанализировать ваших друзей, но то, что вы говорите о них, может многое рассказать и о вас также. — Доктор, то есть получается, что я — психопат? Он опять выглядит напуганным, потерянным. — Нет, Вы не психопат, Франклин, но вас вполне может привлекать подобный типаж. «Поэтому ты так и привязываешься ко мне, — добавляет Ганнибал про себя. — И это опасно».

***

— Меня беспокоит то, что я заставил Франклина чувствовать себя бессильным. Когда я посоветовал ему найти друга, он не просто последовал моей рекомендации, а фактически выполнил мой приказ и привёл новообретённого товарища ко мне на поводке. Похвастаться. — Ганнибал иронично улыбается, изучая тонкие изящные черты женщины напротив. И тут же его лицо приобретает серьёзный вид: — Его навязчивое помешательство на мне мешает прогрессу. Я и вправду подумываю направить его к другому терапевту. — Это может быть проблематичным. Я направляла вас к другому специалисту. Её приятный и слегка томный голос, светлые шторы за её спиной, лёгкий цветочный запах — в этом месте Ганнибал ощущает себя комфортно. Он бы не стал так просто от этого отказываться. — Я более настойчив, чем Франклин. Строгая изящность её дома, строгая изящность линий её фигуры, складок её одежды. Она прохладная и наверняка слегка жёсткая. В его вкусе. — На самом деле я боюсь поднимать тему навязчивого пациента, — продолжает он. — Из-за той страшной истории, которая с вами произошла. Вы всегда поддерживали меня, и после случившегося я чувствую, что обязан защищать вас. «На самом деле я хочу, чтобы ты помнила, чтобы всегда помнила, что произошло. Помнила, что ты должна мне, Беделия. Поэтому я проявляю заботу. Поэтому я напоминаю тебе». Должно быть, где-то в глубине души его психотерапевт уже догадалась, кто именно подстроил нападение, после которого она отказалась от других пациентов и закрылась в этом огромном гнетущем доме. Натравил на неё пациента тот же человек, который организовал чудесное спасение из сложившейся ситуации. Ганнибал признается себе, что ему нравится бить и гладить одновременно, наблюдая за тем, какие же эмоции следующими проявит жертва. — Я ваш врач, Ганнибал, а не вы — мой. Вам неприятен разговор о Франклине не по той причине, что вы боитесь задеть меня, а потому, что его неловкость задевает вас самого. Вы одиноки, вам чуждо понятие дружбы, и каждый раз, когда вы встречаете человека, который страстно её желает, в вашей крепости равнодушия появляется крохотная трещинка: не упускаете ли вы нечто важное в своей жизни? Не желаете ли вы отведать дружбу, словно новое неизведанное блюдо, о котором вам столько рассказывали, но которое вам не по карману? — Мне не нужно покупать дружбу. У меня есть друзья, и те, кто желал бы стать ими. Мы с вами дружны. — Я ваш врач и коллега, но не друг. Посещая терапевта, Ганнибал платит за дружбу. Точно так же, как платят и ему самому. Сейчас он точно так же чувствует, что Беделия ему должна. Должна понимание, хоть он требует от неё искренности. Иначе нельзя. И он платит дороже, чем платят ему, он платит не только деньгами и временем. — Дружба — это обоюдный процесс, и участвуют в нём двое, — продолжает Беделия. — Также дружба подразумевает открытость перед другим человеком, а это вам даётся нелегко. У вас проблемы с доверием, Ганнибал. — Сейчас с вами я открыт. — О, это всего лишь видимость открытости. — Она с пониманием склоняет голову. — Вы постоянно носите очень хорошо скроенный костюм. Костюм человека. Я общаюсь не с вами, а с социальной версией вас, и всего лишь могу надеяться, что вы настоящий извлекаете пользу из нашего общения. Она невероятно проницательна. Ганнибал любит её за это. Ганнибал ненавидит её за это. — Если я скрываюсь даже от своего лечащего врача, с которым обговариваю все тревожащие меня проблемы, то кому же, по-вашему, я смогу открыться, кому довериться ещё глубже, чем вам? — Ждёте достойного. Вы возводите стены, Ганнибал. Естественно ожидать, что кто-то окажется достаточно умён, чтобы перебраться через них. Она поднимается с кресла и наполняет два бокала розовым вином, давая понять, что сеанс окончен. «Нет, я никого не жду, Беделия. Я беру то, что хочу. Беру то, что должно принадлежать мне по праву. Я уже заставил тебя убить. Заставил отказаться от всех других пациентов и принимать только меня. Принадлежать только мне одному. О Беделия, я могу заставить тебя делать массу гадких, мерзких вещей. Таких, на которые ты считаешь себя неспособной. Поверь, мне нужно всего лишь достаточно времени, чтобы приручить тебя. Такую дикую, такую жёсткую». И всё же он знает — можно привести лошадь к водопою, но нельзя заставить её пить. «Ты не можешь заставить меня полюбить тебя», — отвечает Беделия в его голове. Ганнибал знает, что она не отказалась бы, предложи он секс. Но она отдавалась бы ему без чувств, отдавалась бы одним телом, в то время, как её мысли витали бы где-то далеко, в другой вселенной. И в эти минуты, когда он овладевал бы ею, она бы смотрела насмешливым, надменным взглядом. «Ты можешь забрать моё тело, но ты никогда не заставишь меня полюбить тебя». Он жмёт на газ, но Беделия живёт недалеко, и вот он уже почти возле собственного дома. Ганнибал думает сделать ещё один круг, но ехать на большой скорости в элитном районе как минимум невоспитанно. И ещё — он не хочет заострять внимание на том, что произошло. Для него это бы означало проявить собственную слабость. Ганнибал до сих пор не может понять, что же на самом деле так сильно его разозлило. Неловкая навязчивость Франклина? Колющая откровенность Беделии? Она говорит ему правду, ведь он ей платит за это деньги. Из-за этого он выбрал именно её. Но это не отменяет того, что сейчас эта правда — словно дикая изжога, и что ноющая боль собственного одиночества разгорелась огнём. Дома Ганнибал снимает с себя тёмный клетчатый пиджак и кладёт его к вещам, ожидающим химчистки. Вслед за ним отправляется и жилетка. Ганнибал надел этот костюм лишь второй раз, но ему поскорее хочется снять с себя всё, что напоминает о сегодняшнем неудачном дне и связанных с ним мыслях. Он близок к тому, чтобы изрезать эти вещи ножницами, но это настолько же слабость, как и гнать дорогую машину в дорогом районе. В конце концов, это только вещи, и они ни в чём не виноваты. Но вряд ли даже этот дорогой галстук в коричнево-синий пейсли придётся надеть ещё хоть раз, ведь он подобран к сегодняшнему костюму и всегда будет напоминать о… О чём? Даже полностью избавившись от вещей-свидетелей его плохого настроения, Ганнибал так и не может понять, чем же это премерзкое настроение вызвано. И чем вызвано его внезапное, абсолютно неуместное возбуждение. Образом женщины, которая отдается ему против своей воли — сломанной, принявшей свою участь, покорившейся? О нет, это абсолютно не его стиль. Не в его привычках догонять жертву. Ганнибал любит, когда жертва вынуждена прийти сама, когда у неё нет другого выбора. Когда жертва сама уверена, что желает именно его — только тогда Ганнибал признаёт свою победу. И тогда он может сделать по-настоящему больно. Сейчас можно пойти в спальню и попытаться уснуть, а можно снять бельё и всё так же быстро снять напряжение. Так делают только подростки, а Ганнибал уже давно вышел из того возраста. Подростки, которым папа с мамой говорят, что Господь видит каждый их шаг, и они занимаются мастурбацией тайно, прячась в закрытой комнате. Ганнибал не стыдится бога, и если ему хочется смотреть, как взрослый мужчина ласкает себя, вряд ли стоит останавливаться из-за этого. Тем не менее, он ощущает на себе посторонний взгляд, и проходит время, пока он понимает, что этот взгляд — его собственный, его собственные глаза наблюдают за ним со стороны. Ганнибал стыдится сам перед собой своей минутной слабости, своего ноющего одиночества, своей глупой злобы. Он снимает трусы с таким смущением, словно делает это перед другим человеком, перед вторым собой, который наблюдает за ним из зеркала. Ганнибал демонстрирует ему (или себе?) свой твёрдо стоящий член и поглаживает его уверенным жестом. Спокойствие возвращается, и он погружается в привычные фантазии. Воспоминания о женщинах, которые у него были, их телах, открытых взорам и касаниям мужских рук, перемежаются с желанием новых, ещё неизведанных партнёров, о которых Ганнибал уже задумывался, но к которым пока не прикасался без одежды. В его внутреннем кинотеатре отматывается пленка назад. Опера, фойе, изысканные, ухоженные дамы с бесполезными веерами и биноклями в руках. Воображение рисует их лица в мельчайших подробностях, их глаза, губы. Ганнибал пытается вспомнить, какое платье было на каждой из них, как выглядело декольте у той или иной посетительницы. Воспоминание о шее, ключицах задевает самую тонкую струну его чувственности — нюх. Запах, особенно ощутимый, если наклониться к тонкому изгибу между плечом и шеей. Естественный аромат тела, смешанный с испаряющимися каплями дорогого парфюма. Стоит всего лишь восстановить в воображении запах — и всё остальное появляется, будто бы связанное, неотделимое от аромата. Гибкие изгибы тел и легко подрагивающие от его прикосновений формы, его большое, грубое тело, накрывающее их женственную мягкость — он владеет ими по отдельности и одновременно всеми вместе. Он размазывает собственную слюну по ладони, движения становятся все более быстрыми, и ему нравится наблюдать за собой в зеркале. Пока за спиной у его отображения не появляется женское лицо с тонкими, правильными чертами. «Это не открытость, а видимость открытости», — звучит в голове самоуверенный голос Беделии. Даже когда они полностью обнажены, он в костюме. Он не снимал отлично сшитый человеческий костюм ни с одной женщиной, с которой спал. Ганнибал никогда не прикасался к ним по-настоящему, всегда сквозь тонкий слой резины, будто бы презерватив облегал не только его член, но и все тело было покрыто тонким слоем латекса — руки, грудь, губы. Он никогда не касался их настоящих. И никогда не позволял им коснуться себя настоящего. Потому что… Потому что они никогда не были бы с ним, знай они его самую главную тайну. Они всегда бы считали его грязью, закрытой тонким слоем латекса. Вдруг его пробивает осознание, что теперь не избавиться, не забыть эту метафору — с каждой новой женщиной он будет чувствовать себя строителем, шахтёром, касающимся прекрасной дамы сквозь грязные рукавицы. Силой воли Ганнибал отгоняет от себя эти ассоциации, закрывает глаза и опять погружается в фойе с аппетитными спутницами, и его член незамедлительно реагирует на состояние хозяина. Внезапно в его воспоминаниях появляется тёплое рукопожатие, и Ганнибал понимает, что оно принадлежит мужчине. Тобиас. Человек, о котором он сегодня думал. О котором он сегодня разговаривал с пациентом. Причина странного беспокойства, а сейчас и новый этап его возбуждения. Темная бархатная кожа лица, прямой взгляд уверенного в себе человека, красивые, правильные черты лица. Хороший, годный экземпляр своего вида. И руки… такое приятное касание его рук. Ганнибал представляет, что это не его собственная рука, а рука Тобиаса водит сейчас вверх и вниз по его члену. Где-то вдалеке всплывает факт, что у негров достаточно внушительные размеры, но Ганнибал прогоняет эту мысль, не зная, как его организм отреагирует на фантазии о мужской физиологии. Он боится вспугнуть настолько экзотическую фантазию, внезапно посетившую его в минуту отчаяния и разочарования. Не хочет потерять вкус доселе неизведанного блюда. Он вспоминает то, что притянуло, привлекло его в Тобиасе — идеальная осанка, белый воротничок, аккуратно прилегающий к коже, ухоженные ногти и волосы. Чистое тело и дорогой мужской парфюм — ещё немного, и он вспомнит его название. Тобиас любит мрачные шутки, и это сегодня зацепило, задело Ганнибала. Кровь на его руках, горячая, тёплая, кровь на шоколадного цвета губах. Слизать ее, укусить, смешать кровь жертвы с его собственной… Стоп. С чего вообще Ганнибал взял, что Тобиас способен на нечто подобное? По всей вероятности, он просто занудный тип, такой же, как и Франклин, только с куда более толковым чувством юмора. Ганнибал внезапно понимает, что идеальный образ, который он только что описывал, принадлежит ему самому, что это его автопортрет. Он просто наделил другого, случайного человека чертами, которые его восхищают в самом себе, и попробовал полюбить этого воображаемого человека. Как он мог так ошибаться? Как Ганнибал смел подумать, что близость возможна вообще с кем-то другим, кроме как с самим собой? Глупое, бездарное заблуждение, которое стоило ему стольких нервов за последние часы. Он даже подумывает простить прегрешения сегодняшнему костюму, но потом опять утопает в горном потоке собственных мыслей. Ганнибал, и только он, способен любить себя по-настоящему. Делать себе дорогие подарки. Изящные красивые убийства — он создаёт их не для проходящих зрителей, которые, быть может, и не осознают всей красоты инсталляций. Он создаёт их для себя. Его убийства — это его подарок себе, его наивысший дар, который не способен оценить никто другой. Как и тонкий вкус его изысканных блюд. Перфоманс удался, даже если единственным зрителем Ганнибала является он сам, и он не скупится на сервировку стола, не скупится на театр для себя самого. Он распахивает глаза и оказывается лицом к лицу с собой в отражении зеркала. Его член почти касается члена его двойника. Он любуется сильной грудью, мощными руками, тем, как движется его кадык с каждым вздохом; он так красив, когда запрокидывает голову. Он хочет ласкать себя, и одновременно он жаждет собственной же ласки. Руки водят по телу, сжимают мышцы на предплечьях, на бёдрах. Ганнибал изгибается, поддаваясь ласке этих сильных рук. Его слюна на его члене, его член на его губах, он великолепен на вкус, его рот чудесен для проникновений. Он ощущает свой, его рот на своей головке, ощущает его до глубины, когда входит по самые яйца. Изгибается, упираясь в бортик ванной, и отдаётся, со всей страстью и отрешенностью отдаётся берущему его мужчине. Ощущает его дыхание на своём загривке, толчки его груди на своей спине, его член в собственной заднице. Он готов отдаться сам себе, как никому другому. Он берёт себя, как никого другого, овладевает собой полностью, каждой клеткой, заставляет себя покориться себе, и огонь внутри горит от ощущения того, насколько же они вдвоём идеально подходят друг другу. Насколько он идеально подходит сам себе. Его движения всё ускоряются, и он хочет овладеть собой сразу, со всех возможных сторон и во всех возможных вариациях — в теплый, согревающий рот, в жаркий плотный анус, на слегка шершавую поверхность кожи. Его сперма на его коже, белая, вязкая сперма на его чистой коже, которую он будет растирать по животу, по бёдрам, будет пробовать на вкус, слизывая языком. Он кончает с грубым хрипом, забрызгивая спермой зеркало.