Синдром Адели

Исикава Мами была одержимой. Без шуток — Куроо опасался за её психическое здоровье. И за своё. — Угроза с юго-востока на сорок градусов, — невнятно прочавкал Яку. Потом развернулся в противоположную сторону и дал уверенного дёру, на ходу откусывая ещё один внушительный кусок от своего никумана. Куроо только обернуться в нужную сторону успел, как его тут же ослепила вспышка. — Куроо-сама! — лучезарно поприветствовала его Исикава Мами, опуская камеру и проверяя получившийся кадр. — Может, сходим в кино сегодня вечером? Вышла новая часть того боевика, на который вы ходили в прошлом году с Козуме-саном! Куроо развернулся и, ни секунды не задумываясь, дал дёру тоже. — Куроо-сама! — полетела ему в спину психологическая атака. — До встречи после школы! Ага. Как же. Щаз. — Ты дезертир, — обвинил Куроо Яку, как только нагнал. Особо стараться не пришлось — вряд ли на таких коротких ногах убежишь куда-то далеко. Этот парень с первого класса старшей школы так ни на сантиметр и не вырос: весь маленький, компактный, как покемон — хоть в покебол поместится, хоть в карман. — Не дезертир, а забочусь о своей безопасности, — поправил его Яку, доставая из сумки ещё одну булку в хрустящей промасленной бумаге. Куроо воззрился на это скептически — с таким щуплым телом у Яку должен был быть желудок размером с наперсток — но ничего не сказал. Над его головой висела проблема посерьёзнее. — А о моей безопасности кто позаботится? — Спасение утопающих, Куроо, дело рук самих утопа… Куроо стряхнул снег с его капюшона прямо ему за шиворот. * Итак: Исикава Мами была одержимой. И всё это было бы очень классно и смешно, будь это какой-нибудь фильм про маньяка-сталкера, где в роли жертвы был бы кто угодно — кто угодно, кроме Куроо. Кто-то в этом шедевре саспенса сильно дал маху с подбором актёрского состава, ребята. Очень сильно. Увольняйте. На роль жертвы Куроо — третий год старшей школы, капитан волейбольной команды, мышцы из стали, нервы из алмазной крошки, задрот химии и мортал комбат — не подходил ни разу. Только у Исикавы Мами на этот счёт, видимо, была альтернативная точка зрения. — Куроо-сама! — заверещала она, завидев его в окне класса для занятий по самоподготовке и замахав руками, как мельница. Куроо отпрянул от окна и чуть не налетел на Яку. Выдать очередную шутку в духе «ты такой маленький, я тебя и не заметил» он не успел: Яку мрачно вынул один кислотно-зелёный наушник из уха и оглянулся на окно. — Она что, опять там? — нахмурил он лоб, и Куроо захотелось тыкнуть пальцем в складку между бровей и пошутить про морщины к двадцати годам — ничего из этого он не сделал. Пусть Яку и был похож на нахохлившегося воробушка, зубы у него были как у пираньи: руки не суй, откусит. — Что её родители говорят на тот счёт, что она не ходит на свои уроки в свою школу? Её не выгонят? Встречайте, Яку Мориске — человек, который переживает об успеваемости сталкера-маньяка. — Сколько ей, четырнадцать, — пробухтел он, рассматривая маленькую фигурку у школьных ворот напряженным взглядом, — тринадцать? Она должна задуматься о своём будущем, а не тратить время на, — он многозначительно скосил глаза на Куроо, — тебя. — Спасибо, спасибо, — прижал руку Куроо к груди, — все мы знаем о том, как ты меня любишь. — Я тебя только что оскорбил, — уточнил Яку, хмыкая и продвигаясь к своей парте. Куроо двинулся за ним, как привязанный: — Ты просто не знаешь, как выразить свою любовь ко мне, вот и обзываешься, как пятиклашка. — Ага, у меня очень специфичные проявления любви, — согласился Яку, опускаясь за парту. Куроо хохотнул: — Расскажи же мне о них! И ему тут же прилетело ботинком по колену. — Б-б-больно!..й ублюдок! * На самом деле Исикаве Мами было пятнадцать. Она училась в Сейшун Гакуен, — школа на соседней станции метро — в классе А-4, её любимым блюдом была якисоба со свининой, утром она всегда гуляла со своим померанским шпицем Кибой; у неё была младшая сестра по имени Момо; она была фанаткой Мияви с двенадцати лет и перед сном всегда слушала его Cry Like This, обняв дакимакуру, — и, судя по тенденции, эта дакимакура была с изображением отнюдь не Мияви. Всё это Куроо знал не от большой любви, что бы кто там ни думал. (И что бы там ни думала Исикава Мами). «Дорогой Куроо-сама, сегодня утром мама опять спросила меня, что я собираюсь делать с…» «Дорогой Куроо-сама, поздравь меня! Я, наконец, достала коллекционную фигурку, про которую рассказывала тебе…» «Дорогой Куроо-сама, сегодня ты был очень хмурым! Что-то случилось? Расскажи мне всё! Я вот сегодня…» Да. Всё именно так, как выглядит. Вот уже как два месяца Исикава Мами была уверена, что у них — у неё, то есть, и у Куроо, господи помилуй — самые настоящие отношения. — Вижу, — заявил перед началом уроков Яку, кивая Кенме в знак приветствия, — вижу по твоему, — тычок Куроо под рёбра, — лицу. — Что видишь? — неохотно протянул Куроо, стряхивая с плеч снег. Яку стоял, уже переодевшись, и ждал его в холле на первом этаже. — Что ты видишь с… — Если продолжение «с высоты твоего роста», то я тебе врежу, — благосклонно предупредил Яку и потянулся поправить ему сбившийся школьный галстук. Куроо послушно подождал, пока тот закончит, прежде чем наклониться, чтобы развязать ботинки. — А вижу я, что ты снова получил полотнище. Странно, сегодня ж не понедельник? Исикава Мами оставляла свои любовные письма — в почтовом ящике родительского дома Куроо, что уже само по себе было стрёмнее некуда — по понедельникам. «Заряжаю тебя своей любовью на удачную неделю», вот как она это называла. Обнаружив такое вот письмо полтора месяца назад впервые, Куроо на всю неделю зарядился паранойей. Сегодня была среда. Ничего хорошего этот сюрприз не предвещал. И опасения оказались справедливыми — вечером того же дня, возвращаясь с тренировки, Куроо увидел её, переступающую от холода с ноги на ногу, на другой стороне от его калитки. Калитки его дома. Дома, где он живёт. Она стояла в большой меховой шапке, лицо подсвечено экраном телефона, и то и дело бросала взгляды на горящие на первом этаже окна. Видимо, мама была уже дома, рассеянно понял Куроо. — Слушай, — выпалил он в трубку, как только её подняли, — это уже не смешно. Она реально меня преследует. Она караулит меня у дома! — Я рад за твою личную жизнь, — ответили ему с готовностью убить и его, и его личную жизнь, и всю родню до седьмого колена в голосе, — но можно мне помыться? Мысли Куроо тут же переключились в абсолютно другое русло, хотя он всё так же продолжал стоять, подпирая в тени фонарный столб, чтобы не попасться Исикаве на глаза: — Ты что, в ванной? — По-твоему, люди обычно моются в других местах? — А почему ты туда с телефоном полез? Яку тяжело вздохнул: — Господь всемогущий, он лежал на стиральной машине, чего ты ко мне пристал! Иди уже, тебя там ждут! — Зачем ты вообще потащил телефон в ванную? — с весёлым подозрением спросил Куроо, пропуская мимо ушей всё остальное. Издеваться над Яку было его любимой частью дня, без шуток. Он мог даже представить себе сейчас его лицо — тот сильно хмурится, и насупливается, когда его начинают раздражать. А когда его раздражает сам Куроо — у-у-у, там такой фонтан отрицательных эмоций! Яку всегда бесился не лицом, а всем собой. Куроо это обожал. — Любоваться на твою фотографию, — проскрипел зубами Яку, — придурок. — То есть, ты, ванна и моя фотография? — Куроо прижал ладонь к лицу, чтобы его хохот не услышала Исикава. — Я правильно сейчас понял? Яку задохнулся возмущением в воздухе, потом — в воображении Куроо всё так и было — покачал головой и прижал ладонь ко лбу. Правда, воображение слегка смущало, что в этот момент Яку был полностью голый, но Куроо поспешил обойти этот факт стороной: — Вот именно за это я тебя терпеть и не могу. Иди к Кенме и пересиди у него. Когда-нибудь ей станет совсем холодно и она уйдет — никто не будет из-за тебя умирать от обморожения. — Ради меня ещё и не на то можно пойти, — всё ещё улыбаясь, ответил ему Куроо. Заканчивать разговор не хотелось — возможно, потому, что без Яку он окажется с проблемой в лице Исикавы один на один. — Ради меня можно и телефон в ванную взять, ты в курсе? — Вали. И забудь этот номер, пожалуйста. — А куда мне тогда звонить с воплями о помощи? — В психиатрическую клинику, они по твоей части, — ответил Яку — Куроо угадал смешок — и отключился. * Она преследовала его ещё два дня и перестала — то есть, подозревал Куроо, всего лишь сделала перерыв — только на выходных. Всё это начинало отдавать серьёзностью, а Куроо просто терпеть не мог, когда что-то начинало отдавать серьёзностью. Например, как лицо Яку, когда тот выслушал занимательную — и криповую — историю о том, как она подстерегла его утром в переулке. Он взволновался и спросил, ничего ли она ему не сделала. «Это как в тех историях, — поднимаясь по лестнице, он нервно ухватил Куроо за локоть, чтобы тот не отмахивался и не бежал вперёд, — где девочка достаёт нож, говорит, мол, давай будем вместе всегда, и совершает двойное самоубийство!». Куроо в ответ фыркнул, что, дескать, недобровольное самоубийство — это именно убийство, а Яку заверил его, что, как бы это не называлось, ему уже будет без разницы. — Бокуто говорит, что у неё обсессивное расстройство, — поделился Куроо содержанием пришедшей смски, когда они стояли в очереди в столовой. — Бокуто и умные слова в одном предложении? Фантастика! Яку привстал на цыпочки, чтобы своим любопытным носом заглянуть ему в телефон — Куроо покосился, ухмыльнулся и слегка опустил руку, чтобы ему было видно. Светлая макушка маячила у него перед носом всё то время, что Яку читал сообщение — а чтобы разобраться в сокращенной шифровке Бокуто, нужно действительно много времени. От него тянуло запахом самого обычного геля для душа, который студсовет закупает в спортивные душевые. Куроо глубоко втянул воздух носом. — Знаешь, — задумчиво заговорил Яку, дочитав, и почесал кончик носа — на том остались следы чернил, и Куроо потянулся, чтобы их стереть. — Он, кстати… Ой, испачкался?.. прав. А ещё это похоже на синдром Адели. — Синдром Адели? Два батончика с карамелью и две булки с сыром, пожалуйста. — Он ссыпал продавщице мелочь в ладонь. — Ой, и вишнёвый сок. Или ты другой хочешь? — тут же спросил, уже тише. Яку, нетерпеливо дожидаясь еды, отрицательно покачал головой. — Ну, я не знаю, что там с психиатрической точки зрения, спроси об этом лучше Бокуто, — сказал он, когда уже распихивал по карманам булки. И принялся открывать мюсли так жадно, будто только-только сорвался с капустной диеты и собирается поглотить все углеводы, попадающиеся на пути. — Но это что-то вроде заболевания, когда больной думает, что объект его неразделённой любви отвечает ему взаимностью. — Половина батончика исчезла за один укус. Куроо, который едва успел откусить чуть-чуть, даже не стал скрывать смешок. — И всячески поддерживает в себе эту иллюзию. — А если объект скажет… блин, слово какое плохое, но ладно… больному, что, мол, так и так, извини-прощай, не пиши мне больше, иначе я позвоню в полицию? — А ты ей так говорил? — помрачнел Яку, который всегда старался быть обходительным с любыми девчачьими чувствами. У Куроо, который вырос с мамой и младшей сестрой, был иммунитет к женским штучкам, Яку же всерьёз пугался, когда одноклассницы начинали плакать или сердиться. Куроо покачал головой: — Намекал. А что будет, если у неё действительно этот вот синдром и я ей в лоб скажу? Яку с хрустом смял в ладони глянцевую обёртку от сойджоя. Куроо укоряющее уставился на него — и тот фыркнул с набитым ртом, толкнул его плечом, мол, расслабься, и выкинул обёртку в урну, мимо которой они шли. Громко проглотил и, начиная доставать булку, ответил: — Да чёрт её знает, если честно. Вообще, по идее, такие одержимые люди просто не слышат отказов. Всё, что не существует в их фантазии, вычёркивается. Так что, скорее всего, она проигнорирует это точно так же, как и то, что ты её избегаешь. Они поднимались по лестнице и уже почти добрели до своего класса, когда Яку внезапно спросил, протягивая ему вверх вторую половину булки: — Хочешь откусить? Куроо пожал плечами и наклонился, прихватывая зубами большой кусок теплого хлеба. — Это меня ранит в самое сердце, — неожиданно пробухтел кто-то рядом, и, когда Куроо поднял голову, перед ними — не Исикава Мами, и это уже здорово — стояла, подбоченившись, Миямото-чан. — Вот три года каждый день вижу, а привыкнуть не могу! — К фему? — пальцами отправляя в рот невлезающие куски, спросил Куроо. — К тому, что Яккун — засранец. Значит, со мной едой поделиться, когда я бенто забыла — это мы жадные… — Я пошёл и купил тебе бутерброд! — возмутился Яку. Миямото-чан, тяжелому форварду в женской баскетбольной сборной, он доставал до подбородка. Любые возмущения выглядят куда менее серьёзно, когда тебе приходится запрокидывать голову, чтобы тыкнуть кому-то его неправотой в лицо. Куроо — возвышающемуся над обоими Куроо — всегда казалось это то ли до забавного нелепым, то ли милым. — Я просила всего лишь откусить кусочек! — Миямото закатила глаза. — Да ты ни с кем не делишься, кроме своего вассала! Даже с Нобуюки, я видела! — Вассал? Погоди-ка, вассал? Ты что-то путаешь, Мичан. Я, вообще-то, его капитан, — указал на себя пальцем Куроо, — на минуточку, я бы попросил. — Подкаблучник-капитан, в таком случае, — съязвила Миямото и демонстративно забрала у Яку из руки остатки булки, выразительно дёрнула бровями и положила себе в рот. А уже уходя в класс, в дверях обернулась: — И да, ты — именно вассал, Куроо, — она показала им язык, — ты всегда платишь за вас обоих! — Не вассал, — крикнул ей он вслед, — а заботливый муж, в таком уж случае! Кормилец, семейный опло- Ай! Да чё ты пихаешься-то! * Она стояла на дороге, прямо за занесённой снегом субару англичанки — Куроо видел её так же отчётливо, как и Кенму, который чуть не поскользнулся на обледеневших ступенях. Спасла его только рука Куроо, ухватившая за шиворот. — Давайте найдём обходной путь, — мрачно предложил Куроо, прячась за колонной, поддерживающей крышу крыльца. Кенма не менее мрачно — из-за падения он проиграл уровень в игре — утёр покрасневшей от холода ладонью нос. — Надень варежки, — сурово сказал Яку, и точно так же поймал за шиворот какого-то первогодку, который уже радостно собирался протаранить носом сугроб. — Аккуратнее, Акогава! Тот засиял улыбкой, гаркнул: «Спасибо, семпай!» и унёсся вслед за друзьями — Куроо проводил его недоуменным взглядом. Яку, что, знает всех младшеклассников в Некоме? — Варежки, Кенма! И, нет, Куроо, мы не полезем через дырку в заборе за бассейном. — Но она меня поджидает! — Куроо ткнул пальцем в колонну, за которой в ста метрах всё ещё пряталась за машиной Исикава Мами. Поначалу это почти прикольно — у Куроо водилась парочка поклонниц, болевших за него на играх, но ещё никогда не было фанатки (а у Бокуто, между прочим, имелись, и не одна!) — но сейчас уже начинало откровенно надоедать. И пугать. — И она снова будет меня фоткать! — Представь, что ты император Акихито и всегда окружен папарацци. Пошли. Кенма! — Брови Яку снова начали сходиться к середине, потому что Кенма уже зашагал вперёд, и варежек на его руках не наблюдалось. — Ты слышал, что я тебе сказал? — Слышал, — буркнул тот, тряся головой и скидывая налипший на волосы снег. — Я их забыл. И тогда я не смогу играть. Поэтому-то ты их и забыл. — Мамочку такое не интересует, — гыгыкнул материализовавшийся справа Ямамото и вслед за этим сразу чихнул. — За мамочку мамочка сейчас даст тебе в щи, — хлопнул его по спине Куроо. — Ай! Яку! Да почему мне-то постоянно прилетает?! Яку сварливо что-то пробухтел, залезая в карман и доставая оттуда две пары вязаных перчаток — плотных, синих, с липучками вокруг запястий. Они с Кенмой попрепирались на тему того, нужны зимой перчатки или нет, пока Яку собственноручно натягивал их на правую руку. Потом он внушительно глянул на Куроо — и тот тут же перестал поддерживать Ямамото в хохмах насчёт чьего-то материнского инстинкта и подключился, занявшись левой. — Утрите мне кто-нибудь слезу, — а Ямамото не собирался останавливаться. — Вы прямо парочка родителей!.. О, Инуока, утри-ка мне слезу! — Семпаи! А вы чего все тут стоите? — Инуока, в большой забавной шапке с помпоном, который весело качался туда-сюда, когда тот мотал головой, отделился от стайки первогодок и остановился рядом с ними. — А почему вы плачете, Яма-сан? — Они заботятся, я — умиляюсь. Блин, автобус! — Он оглянулся на Куроо и Яку, упаковавших Кенму и заодно натянувших ему капюшон по самые брови. Теперь тот насупленно взирал на мир в щёлку между шарфом и мехом. — Вы идёте? Куроо-сан, нам ведь на один! — Я иду, — заявил Кенма глухо из-под трёх слоёв кашемира. — А они пусть делают что хотят. И чуть не уронил приставку в снег, в последний момент извернувшись. Вот бы на тренировках с мячом такую прыть проявлял, ей-богу. — Не дерзи матери! — Тора, сынок, ты сейчас до автобуса не дойдешь, а долетишь, — предупредил его Яку. — Я в обход, — решительно заявил Куроо, тоже натягивая капюшон. Яку смерил его скептичным взглядом — оно и понятно. Куроо в ярко-красной горнолыжной куртке на белоснежных пейзажах школьного двора был незаметным ниндзя, не иначе. — Мать со мной. Но помните, мы следим за вами! — и сделал пальцами жест глаза-в-глаза Кенме. — Я приду к тебе, как с геометрией расправлюсь. — Или как геометрия расправится с тобой, — пробормотал тот и засеменил за машущими на прощание Ямамото и Инуокой. — Или не геометрия, а я. Заканчивай эти родительские шутки! — Яку всё ещё хмурился, но тем не менее послушно пошёл за ним к пристройкам. Куроо передвигался перебежками, так что шли они не так чтобы с убойной скоростью. — Я серьёзно, Куроо. — Во-первых, — шпионским громким шепотом и паясничая, оглядываясь по сторонам, прежде чем передвинуться за следующие кусты, заговорил Куроо. — Прародитель этих шуток — Ямамото, хотя есть у меня подозреньице, что он до них дошёл не сам, а это Кай его надоумил. А во-вторых — да что такого? Уже год как их шутят, а ты спохватился. Яку оглянулся на него, потом психанул и выдернул за локоть из кустов — на тропинку, чтобы они шли нормально. Его бордовая шапка была вся белой от снега. Снег падал на нос в блеклых веснушках — Куроо обожал его дразнить, когда летом они становились совсем заметными — и на шарф, а щёки покраснели от мороза. Куроо упрямо ответил взглядом на взгляд — карие глаза Яку тоже выглядели почти бордовыми из-за шапки. — Мне они не нравятся, — прервал гляделки он и отвернулся. Куроо поправил на нём шапку, слезшую с уха. Уши Яку были больной темой для всей команды: на первом году он подхватил менингит с осложнениями, и теперь все жутко беспокоились, когда на Токио опускалась первая изморозь. Яку ворчал, что все параноят исключительно из-за того, что параноит Куроо. Тот и не отрицал. Он до сих пор зимой носил с собой три шапки — одну на себе, другую для Кенмы, если тот забудет, и третью для Яку, потому что ему всё время казалось, что тот может прийти без неё. Впрочем, Яку — определённо не Кенма, особенно по уровню ответственности, так что без шапки не пришёл ни единого разочка, а Куроо так никому и не признался, зачем таскает с собой третью, только отшучивался. — Да эй, почему? Приколы как приколы. — Может, они унижают меня как личность. — Куроо закатил глаза. — Может, мне неприятна феминная роль. — Куроо проглотил шутку о постановке на фестиваль на втором году, когда девочки саботажем заставили Яку играть Джульетту. — Может, мне не нравится быть замужем. — Куроо, подумав, признал аргумент как валидный. — Может, мне не нравится быть замужем за тобой. Куроо… Так, а вот это уже камень в огород. — Ну ничего себе новости, — озвучил Куроо свои претензии вслух. — Ты три года замужем за мной, что за бунт на корабле? — Твой либеро и твоя жена — разные вещи, капитан. — Вообще одна фигня. Погоди, а зачем тогда ещё либеро в команд- да хватит! Вот не прекратишь драться — и я буду шутить о том, что ты занял место в стартовом составе через постель! — Ты и так об этом шутишь! Да, точно. Было дело. И прилетело в живот тогда не слабо. Куроо оборачивается на Яку, чтобы отстоять своё право шутить женатые шутки, но натыкается взглядом на то, как тот сильными круговыми движениями трёт друг о друга ладони — все красные, и даже на вид ледяные. Куроо едва не спрашивает, куда тот дел перчатки, но тут же вспоминает о Кенме и, закатывая глаза, стягивает свои. — Э, — говорит Яку, замечая этот манёвр, — нет-нет-нет. Даже не думай, я тебе кто, девчонка? — Жена, — Куроо почти силой приходится заставить его дать руку, — прекращай бить себя в грудь, ты мерзлявый, и мы оба это знаем. — Я же попросил заканчивать. — Раскрасневшись, Яку отдёргивает руку и принимается натягивать перчатки сам. — Доволен? — Я всегда доволен, когда ты в тепле! — Ты всегда доволен, когда я в бешенстве! — Бешенство греет тебя изнутри, это синонимично, прекрати со мной спорить и идём! Ворча и выкобениваясь, Яку неохотно начал передвигать ногами. По пути Куроо заныл, что теперь у него замерзли руки, и самовольно засунул левую Яку в карман — на его куртке карманов не было. Остаток дороги они шли, препираясь о том, выглядят они как идиоты или нет. Сошлись на том, что выглядят, но это не имеет значения. С горем пополам Яку довёл его до остановки и, прежде чем отправиться дальше по улице, сказал: — Насчёт шуток — я тебе серьёзно говорю. Заканчивай. * — Как ты думаешь, чего это он? — А ты что, расстроился? — Да не. — Куроо пожал плечами и врезал Кенме фаерболом. — Просто не врубаюсь. Нормально же всё было. Куроо эти шутки — вот если совсем честно — нравились. И это не то, что он ничего против них не имел: они ему действительно были… приятны. Ему нравилось их шутить, ему нравилось, когда остальные так шутили. То, что Яку их отождествление с парой вдруг начало доставлять неудобство, оказалось неприятным сюрпризом. — Может, они его смущают. — Кенма сделал подсечку и воткнул меч прямо куда-то ему между ног. Очки хэпэ полетели со сверхзвуковой скоростью вниз. Вот зараза. — Смущают? Хватит грязно играть! — Ну, я не знаю. Это обычно в духе… — Кенма помолчал, зато очень успешно провёл контратаку. Герой Куроо держался на честном слове и воле к жизни. — …девушек. Вроде как стесняются. — Это в том случае, если девушка влюблена в главного героя, — нравоучительно поправил его Куроо, — и ты это в манге вычитал. Кенма индифферентно хмыкнул. — Ну, а кто знает-то? Куроо сначала не понял вопроса. А когда понял, то Кенма как раз разбил ему голову ударом ребром ладони. Герой агонически засверкал и упал посреди арены. Зелёным засветилось: KENMA9801 WIN. kuroohotpepper проиграл. Всё. Воля к жизни кончилась. * — Лев, иди сюда. — Лев, иди туда. — Лев, не туда. — Лев, поправь галстук. — Лев, заправь футболку и — куда это ты пошёл, зал в другой стороне. — Лев, вот это съешь, тут белки. Давай-давай, до последнего кусочка! — Лев, блин, не ешь, тут холестерин. — Ты задолбал, — честно поделился в конце большой перемены Куроо, откидывая голову назад, на парту Яку. Тот уставился на него сверху вниз и, недолго думая, всунул в рот сухарик. Прожевав его, Куроо показательно открыл рот, намекая на благотворительность. — Это такой способ меня заткнуть? — Военная хитрость. — Яку хмыкнул. — Так чем я задолбал? — Не приставай к пацану, он мимо класса спокойно пройти не может. — А, это я, значит, пристаю? — Яку показал пальцем на дверь, хотя Льва там уже с минуту не было. — А ничего, что он мимо нашего класса на этаже старшеклассников ходит только для того, чтобы помозолить мне глаза? Он сам признался, мол, Яку-сан, а вы так забавно сердитесь, смотреть весело, вот я и хожу! Тьфу. Слыхал? — Мы вырастили монстра, — согласился Куроо, а потом запнулся. Да, точно, шутки. Впрочем, кажется, в этот раз Яку не обратил особого внимания: — И этот монстр обнаглел. — Он закинул сухарики в рот и кровожадно захрустел, всё ещё глядя в сторону двери. — На тренировке будет у меня приседать в приёмах, пока задницу не сведёт. Куроо подавил желание закатить глаза. Когда Ямамото в прошлом году доставлял ему не меньше хлопот — Яку почему-то не жаловался, хотя даже ходил с ним к завучу, когда тот подрался. А Лев нас так, видите ли, цепляет, что мы даже после школы воинственные сообщения про него только и пишем. Нет, правда — Куроо давно заметил, и один раз чуть не высказал, но промолчал. Смешно звучит — Яку первый и засмеёт. — Смотри, не увлекись мыслями о его заднице, — вздохнул он, выпрямляясь и опуская стул на все четыре ножки. — Что? — переспросил Яку, тут же отвлекаясь от двери. — Всё, шуточки гомосексуального характера пошли — твой арсенал тех, что выше плинтуса закончился? — Шуточки гомосексуального характера — это, кстати, тема. Рассказать тебе одну, об одном очень низком парне с огромным… Ай! * Иногда Куроо бывало интересно, есть ли у Яку своя жизнь за пределами их общения. Как вопрос звучало не очень, но по ощущениям — именно это Куроо и интересовало. Вот у него самого — была. Несмотря на количество времени, которое он проводил с Яку в классе, на тренировках и после школы, остальные часы в сутках очень быстро расхватывались Кенмой (хотя это скорее Куроо его хватал), Бокуто, даже Сугуру, дружба сквозь ненависть (Куроо нравился именно такой посыл, звучало круто, прям как в фильме) с которым обязывала их встречаться как минимум раз недели в две, чтобы устроить сеанс оскорбительного времяпрепровождения и душевного обливания друг друга грязью. У Яку… А с кем, собственно, дружил Яку? — У тебя ведь есть друзья кроме меня, верно? — с подозрением осведомился Куроо, идя вслед за ним через полки исторической секции в библиотеке. Яку планировал поступать на редакторское дело в Аояму, и по истории ему нужны были очень высокие баллы — Куроо видел его читающим учебники даже в перерывах между тренировками и в автобусе, когда Некома ездила на игры. Яку обернулся на него без оскорбленного выражения лица, зато со своим любимым что-ты-несешь: — Тебе напомнить, что я собирался сегодня сюда с Фукунагой и Араи? И твою фразу «ой, успеешь с ними ещё посидеть, возьми меня»? — Я имею в виду вообще, — отмахнулся Куроо. — А в библиотеку ты меня с собой редко берёшь, естественно, я напросился. В субботу. Утром. Вместо перебросов мячом с Бокуто, сериалов и перепрохождения Dishonored с Кенмой. Видимо, Яку тоже заметил какой-то подвох, потому что снова пошёл вперёд, но продолжил: — Ты в последнее время всегда напрашиваешься. Я про библиотеку, даже не начинай! Лучше ищи Жана Жореса, латиницей будет написано. — Ж-а-н Ж-о-р-е-с? — Куроо даже не пытался не исковеркать. — Она на французском, что ли? — На английском. Мы в отделе иностранной исторической литературы, Куроо, — Яку вздохнул, — тут всё на английском. Ищи. А после Ж-а-н-а Ж-о-р-е-с-а ему понадобились куда больше ещё более невыговариваемых фамилий, так что вскоре в руках у Куроо была стопка книг, на которые можно было поставить подбородок. Самое ужасное, что, видимо, Яку всерьёз собирался всё это читать. Для Куроо, который всегда ладил с химией, физикой и точными науками, иностранные языки были занятием бесполезным, если это не латынь; Яку же был лучшим в классе по английскому и литературе ещё до того, как записался на подготовительные университетские курсы. И теперь Куроо собирался потратить день, наблюдая за тем, как он зубрит иностранные учебники. И, что самое странное — в последнее время он не видел в этом времяпрепровождении ничего скучного. За Яку было интересно наблюдать не только когда он злился (тут Куроо понимал Льва как никто другой): он многое проговаривал вслух, когда учил, и лучше запоминал, если пересказывал кому-то материал. Куроо не раз заставал его за пересказом Мировой войны членам команды или одноклассникам — и рассказывал он гладко, интересно, живо шутил и иронизировал над историческими событиями. Если признаваться самому себе, Куроо не помнил, когда именно полюбил наблюдать за тем, как Яку учится, или в какой именно момент поймал себя на том, что старается оказаться рядом вовремя, чтобы стать слушателем — одним из, но куда лучше единственным — хронологии образования африканских государств. А ещё Яку делал классное лицо, когда его перебивали — но куда лучше, когда нет. Если так посмотреть, у Яку вообще было классное лицо — что бы оно ни выражало и чем бы он ни занимался. Симпатичное. Мысль резанула, когда они уже садились за один из больших столов в конце зала — но отторжения не вызвала. «Ладно, — подумал Куроо, — Ладно». Подумаешь. Вон, у Акааши тоже симпатичное лицо — и никто не стесняется это признавать вслух. — …И почему ты всё время носишь за мной книги? — Яку плюхнулся на стул, стаскивая рюкзак — с лицом Фродо из «Властелина Колец» на переднем кармане; подарок от команды на прошлый день рождения, но выбирал-то Куроо — себе на колени. — И инвентарь за меня таскаешь, ты не замечал? Никаких женатых шуток, настойчиво напомнил себе Куроо, хотя кроме этих шуток у него никогда не было нормального оправдания. Так что он пожал плечами и, сгрузив книги на стол, сказал: — У тебя маленькие руки, — и сел, разминая плечи, — мне их жалко. — У меня просто кость тонкая, — закатил глаза Яку. Куроо бессовестно заржал, и библиотекарь тут же стремительно воззрела на них а-ну-ка-взглядом. Яку пнул его ногой под столом, пряча ухмылку в воротнике спортивной ветровки. Эту ветровку Куроо помнил ещё с походов на втором году — темно-зелёная, великоватая ему в плечах. Она окончательно скрадывала его размеры, и Яку в ней выглядел совсем худым. Куроо всегда посмеивался над тем, что его можно было обхватить одной рукой — и в этой ветровке шутка смотрелась как констатация факта. «Мило», — отчётливо подумал Куроо. Яку почесал бровь ручкой. «Ну охренеть теперь», — отчётливо подумал Куроо. — Ты будешь вглядываться в бездну, пока она не начнёт вглядываться в тебя, или мы сегодня займёмся французской революцией? «Какие ещё сюрпризы ты мне подкинешь», — отчётливо подумал Куроо, обращаясь к подсознанию. — Почти подкат, — хмыкнул он вслух. — Ну, знаешь… Я бы занялся с тобой французской революцией… — и поиграл бровями. — Как звучит! Яку поднял на него взгляд и тут же принялся чесать нос, так что Куроо удивлённо моргнул: он знал Яку как облупленного, и чесание кончика носа всегда символизировало волнение. Или, например, смущение — как тогда, когда девочки, смеясь, вытолкали его в женском викторианском костюме на середину класса и начали умилённо пищать да фотографировать. — Да-да, — тем не менее, ответил он, придвигая к себе учебник, — ваши родители случайно не французские революционеры, а то вы меня покорили, как Бастилию... — Обожаю, — Куроо ткнул в него углом его же рабочей тетради, — когда ты поддерживаешь мои шутки! — Никому не говори о том, что я так делаю, иначе мне придётся тебя убить, — засмеялся Яку. — Ямамото сейчас бы сказал, что, — муж и жена одна сатана, — что… А, ладно. Ямамото сейчас бы ляпнул что-нибудь глупое. На каком моменте падения абсолютизма ты там остановился? Давай я найду страницу. Через четыре часа Куроо довольно неожиданно пришёл к уже существующей в своей голове мысли о том, что заниматься с Яку — да, это стоит потраченного на учебники выходного. Проводить время с Яку, это, чёрт возьми, стоит многих выходных. Он успел ещё раз пожалеть о нескольких прошлых субботах, когда лень и желание прокрастинировать перевесили, и учиться Яку ходил с Фукунагой; пожалел он об этом впервые ещё в тот момент, когда на тренировке они начали обмениваться междусобойными шуточками о Людвиге Шестнадцатом. Шутить о Людвиге Шестнадцатом и без Куроо — вот это вопиющее хамство. В ту тренировку он обиделся настолько, что комментировал рост Яку до тех пор, пока Лев (!) не сказал «можно я не буду повторять эту шутку, она обидная?», а Кай не упёрся в него укоряющим взглядом, и Куроо понял, что переборщил. И, возможно, расстроенное лицо Яку — единственное, которое Куроо не так уж и нравится. Он отправился за продовольственным подкреплением ещё через полтора часа, когда у Яку громко завозмущался живот. Тот, отвлекшись от конспектов, удивлённо проконстатировал, что, кажется, хочет есть — и Куроо тут же вызвался сходить. — Может, ты ещё чего-нибудь хотел? — спросил он по возвращению, не усаживаясь на стуле до конца, будучи уверенным в том, что Яку сейчас вспомнит о том, что к чаю в бутылке и снэкам из автомата на первом этаже «неплохо бы мешок булок». Ещё бы вспомнить, где здесь продаются никуманы с мясом — иначе придётся идти за ними до станции. Но, к его удивлению, Яку только рассеянно подпёр подбородок рукой и, не отвлекаясь от конспектирования, пробормотал: — Мороженого хочу. Но его сюда проносить нельзя. — Мороженое? — не поверил своим ушам Куроо, стараясь открывать мюсли потише, чтобы местная мадам Пинс не накинулась на них, как коршун. — В конце ноября? — А почему нет? — Яку ухмыльнулся и бросил на него взгляд из-под ресниц. Куроо на секунду замер, а потом продолжил свои попытки бесшумного дзюцу открытия упаковки — но та всё время выскальзывала из пальцев. — Я и на улице зимой его ем. — Сумасшедший, — восхитился Куроо. — Ничего сумасшедшего не вижу. Или ты думаешь, что мороженое остаётся вкусным только летом, а зимой оно резко противеет? — Оно круглый год холодное. В этом, знаешь ли, прикол... — да поддавайся ты уже! — И что, если я принесу тебе фруктовый лёд, ты его будешь вдохновенно обсасывать на улице? Яку цыкнул: — Обсасывают сам знаешь что, а я фруктовый лёд, — он демонстративно щёлкнул зубами, — грызу. И ты бы принёс мне не лёд, а, — он оторвался от учебника, — эти, орео. В ведёрках такие, видел? — он с энтузиазмом показал руками что-то, размером напоминающее слона. Если оно действительно такого размера, Куроо даже из магазина его не вынесет. (Вынесет, куда денется). — Там внутри такие сэндвичи, — сэндвичи, похоже, размерчиком под стать ведёрку, — пломбир между печеньем, ну, как обычные орео, только в три раза толще. И вкусов охренеть сколько. Обожаю, — он взмахнул руками, — с апельсиновой крошкой и шоколадом. Душу бы продал… Ты чего ржёшь? Потому что это смешно. Забавно. Куроо покачал головой, посмеиваясь, и сказал, уже просто играясь между пальцев со всё ещё закрытым батончиком: — Я видел в магазине рядом с домом. Куплю сегодня и буду наслаждаться, раз уж такая история. — Да прекрати, это нечестно! — Яку искренне возмутился. — Я у себя в районе вообще найти не могу! А раз я не ем — то и ты не смей! Куроо уже открыл рот, чтобы пошутить насчёт жены, которая сидит на диете и заставляет сидеть на ней всю семью (он что, действительно так часто об этом говорит?), но вовремя сумел превратить это в: — Ты как собака на сене, ни себе, ни людям. Кто тебе ходит за едой, когда меня нету рядом? Ответ «никто, только ты у нас такой добрый, балбес», на который Куроо рассчитывал, внезапно превратился в: — Вообще-то, Фукунага с собой всегда кучу еды таскает, — перелистывая страницы, ответил Яку, даже не подозревая о том, что оказался предателем. — А Араи из дома носит большое бенто, но почти его не ест, так что его ем я. Кто такой, блин, Араи? — Что ещё за Араи? Очередной первогодка, которого ты взял под крыло? — дёрнул бровью Куроо и предпринял ещё одну остервенелую попытку открыть батончик. Яку поднял на него удивлённый взгляд, видимо, почувствовав недовольство в голосе. А что он хотел? Кормят его другие друзья, видите ли. — Араи это девушка, — медленно произнёс Яку. — И ты с ней, вообще-то, проучился весь второй год. Куроо аж остановился в своих попытках, уставившись на Яку так, будто тот заявил, что бенто ему носит лорд Волдеморт: — Девушка? Ты что, проводишь по семь часов в библиотеке с Фукунагой и девушкой? — А иногда и без Фукунаги, когда его припрягают родители. — Яку недоумённо нахмурился, начав нервно стучать ручкой по обложке учебника. — И мы с Араи занимаемся вдвоем. — Семь часов наедине с девушкой? — всё ещё не верил Куроо. — Ты? Образ Яку, который за три года старшей школы не то что ни с кем встречаться не начал (как будто Куроо был в этом плане более прогрессивным), но даже ни на один гоукон не сходил, и которого все девчонки называли никак иначе, кроме как «милашкой» — с затяжными, почти интимными посиделками в библиотеке у Куроо никак не вязался. Он тут же вспомнил и Араи — та весёлая, выше Яку на голову (хотя покажите того, кто не), с длинной косой и милой щёлочкой между передними зубами. Яку — и она? Да ну. Куроо почувствовал какое-то едкое, недоверчивое раздражение. Впрочем, с «ты» он, наверное, переборщил. — Ну да, — прошипел Яку, захлопывая учебник, и зло сощурившись. — Девушка на меня ведь даже не посмотрит, потому что я ростом не вышел, верно? — Да я не... — Так благородно с твоей стороны — всё время меня в это тыкать носом! — Да стой, погоди, Як… — Так по-дружески! Куроо запаниковал. — Я не это имел в виду! Прости! — выпалил он, стараясь говорить быстрее, чем на них обратит внимание библиотекарша — или чем Яку начнёт психовать и дёрганно убирать тетради в сумку. — Извини! Мориске! Я не хотел тебя обидеть, окей? — Ты никогда не хочешь меня обидеть, но, смотри-ка, — Яку взбешённо щёлкнул пальцами. — Фокус, блин, покус! — Да я просто вообще ни разу не слышал про эту Араи! И не понял какого чёрта! — Куроо дёрнул его за запястье через стол, чтобы тот перестал собираться, и притянул к себе тетради. — Я удивился, вот и всё! Ты мне первый раз о ней говоришь! — А почему я должен был тебе о ней говорить?! — взбесился ещё больше Яку, пытаясь выдернуть руку. Но Куроо крепко обхватил тощее запястье, и хрен он позволит им поссориться только потому, что не умеет держать язык за зубами! — Мы проводим восемьдесят процентов суток вместе, мы одноклассники, сокомандники и мы, блин, друзья! — Я тоже ни разу не слышал о твоих девушках! — У меня их и не было! — У меня тоже! — Молодые люди! — голосом тюремного надзирателя осадили их с конца зала. Кроме них в этом отделе никого не было, так что голоса, наверное, раздавались по всем углам. Куроо и Яку ещё пару секунд неотступно попялились друг другу в глаза, затем почти хором пробормотали извинения, поклонились и послушно расселись по своим стульям. Некоторое время стояла неловкая тишина, пока Куроо, наконец, не кашлянул и не спросил, пододвигая Яку его конспекты: — Так что… Араи? Вы не встречаетесь? Яку посмотрел на него, — всё ещё раздражённо — покачал головой и вздохнул: — Боже мой, нет конечно. О чём ты только думаешь? — О том, что ты можешь за моей спиной встречаться с девчонкой, которую я и то с трудом вспомнил. — У неё есть парень. Студент, они любят друг друга до… до одинаковых брелков на телефонах! Градация степени любви в понимании Яку стоила отдельного комментария, но напряжение Куроо ещё не отпустило, так что вместо хохмы он напряженно уточнил: — Ты же не влюблён в девушку, у которой есть парень? Лицо Яку дало однозначный и очень выразительный ответ. — Или не влюблён в парня, у которого есть девушка? Лицо Яку… Лицо Яку сделало эмоциональный кульбит, он заморгал и отвёл взгляд. Желудок Куроо повторил первый манёвр и отчего-то сжался. — Нет, — пробормотал Яку, бросая на него быстрый взгляд, — нет, я не влюблён в парня… у которого есть девушка. Мы будем сегодня заниматься или продолжим обсуждать несуществующую личную жизнь друг друга? Куроо, чувствуя себя отчего-то нахально храбрым — волнение всё ещё ворочалось внутри, но это было однозначно другое волнение, а не то, которое просыпалось в нём, когда Яку, сияя исторической эрудицией, собирал вокруг себя толпу людей — осклабился: — Моя единственная личная жизнь — это ты, расслабься. И, когда он увидел, как Яку почесал нос, а его дурацкие уши почему-то покраснели, донельзя довольным голосом продолжил: — Так что там с этой барышней, которая советовала крестьянам есть пирожные?.. И, наконец, разорвал упаковку от мюслей. По дороге домой, сойдя с электрички, Куроо специально завернул в крошечный супермаркет рядом с прачечной и купил мороженое: оно холодило руки, пока он фотографировался. Вечерний Токио, заметенный сугробами, светящийся окнами, светофорами и фонарями, засвечивал ему лицо, но большое ведро было отчётливо видно. Куроо подпрыгнул пару раз, пытаясь согреться, пока отправлял фотку, и чуть не опоздал на зелёный свет. То ли в честь выходных, то ли в честь приподнятого настроения Куроо, Исикавы Мами под окнами он не обнаружил. Уже дома у Кенмы, когда они на двоих разделывались и с мороженым, и с уровнем в Диабло, пришёл ответ: «Ни секунды не сомневался, что ты именно так и сделаешь :Р» И фотка, где Яку, лёжа на кровати, показывал ему средний палец. Куроо засмеялся сквозь разжевывание печенья от орео, и Кенма заглянул ему через плечо: — Ты проверял телефон каждые десять минут только ради того, чтобы Яку тебя в очередной раз послал? — безэмоционально то ли спросил, то ли подвёл итог он и вздохнул. — Клиника. Ты будешь мне вообще помогать, или я должен проходить Лощину Стенаний без тебя? Куроо дохрустел печеньем, поспешно набирая ответ, и скатился по покрывалу с кровати, устраиваясь рядом с Кенмой, но всё ещё смотря в экран телефона: — Лощина Стенаний? Звучит как название летнего волейбольного лагеря. Поехали! * Это не могло быть простым совпадением. — Ты это видел? — пробормотал Куроо, тиская Яку за рукав и оттаскивая его в переулок. — Видел?! Не бывает таких совпадений. Так что если Яку сейчас начнёт смотреть на него этим своим у-тебя-просто-слишком-большая-самооценка-взглядом, то он- — Видел, — соглашается Яку серьёзным тоном, выглядывая из-за угла магазина и тут же ныряя обратно. — И всё ещё вижу. Она никуда не делась. Куроо решительно кивнул. То, что Исикава Мами стояла прямо напротив того магазина, куда Куроо и Яку поехали покупать диски — команда решила скинуться и подарить Кенме на день рождения новый Watch Dogs 2, а волонтёрами отправила капитана и я-ведь-даже-не-вице-почему-я — вот это нихрена не было совпадением. Куроо в макаронного монстра верил больше, чем в такие, блин, совпадения. Другой район, другая станция метро, один из десятков переулков рыночного района в Тиёде — и, конечно, она просто вышла купить молока. — Она сумасшедшая, — оптимистично возвестил Куроо. — И однажды она пырнёт меня ножом. — Да прекрати. — Яку поморщился, несильно пихнув его в плечо. — Давай без этих твоих предсказаний. Нужно как-то сбежать отсюда так, чтобы она нас не заметила. А твоя чёртова куртка никак этому не способствует. — Я могу снять, — тут же предложил Куроо и потянулся к застёжке, но Яку треснул ему по ладони. — Мне не нужен капитан с температурой прямо перед полуфиналом! — А зарезанный капитан тебе нужен? — Мне нужен капитан, который умеет быстро бегать, — веско сказал Яку, указывая подбородком куда-то Куроо за спину. Тот скептично цокнул, но обернулся. — Видишь ту машину? От неё до рекламного стенда метров двадцать. Если успеем добежать, когда она снова отвернётся — проскользнем в проходную, там она уже нас не увидит. Ну как? — Яку поднял на него глаза и ухмыльнулся. — Осилишь, капитан? Куроо фыркнул: — Да я стометровки бегал, когда ты ещё пешком под стол ходил. — Мы ровесники, дебил. — Ну и я о том же: ты же до сих пор под стол можешь зайти пешк… Блин! — Яку поспешно закрыл ему рот ладонью. Сам ударил, сам пожалел об этом, какой самостоятельный. — Ну поори ещё, чтобы мой замечательный план накрылся! — прошипел он. Ладонь у него была дико холодной — Куроо вспомнил, что свои перчатки он у Кенмы так и не забрал. Надо будет сегодня их кинуть себе в рюкзак. — А ты бей меня больше, — прошипел в ответ Куроо, когда Яку убрал руку. Мысль о том, что способ его заткнуть был хорош, но Куроо знает получше, была настолько стремительной, что он даже не успел на ней сосредоточиться. И слава богу. — Ну что, мы бежим? — А ты готов? — Яку бросил взгляд на предстоящую дистанцию. Куроо дёрнул уголком рта — а затем рванул с места. Вероятно, побег прошёл вполне успешно. Вероятно, потому что где-то в середине дистанции они просто начали бежать наперегонки, уже не особо заботясь о том, заметят их или нет, и со всех ног мчались по узким дневным улицам Токио. Потом узкие закончились, и в какой-то момент они вырулили на широкий проспект Акихабары — Куроо не обратил внимания, потому что периферийным зрением увидел, что Яку догоняет. Когда они снова куда-то свернули, он тоже не заметил и пришёл в себя, когда чуть не навернулся о сугроб — они забежали в какой-то заснеженный сквер прямо посреди высоток. — Я, — пытаясь привести дыхание в норму, просипел Куроо, — я… я… — Дол… долбоеб? — Яку согнулся, опершись о свои колени, но тем не менее умудрялся говорить гадости. Вот гремлин злобный же. — Я… выиграл! — наконец, заявил Куроо, пытаясь выпрямиться. — Я выиграл… И теперь… Ты должен мне… Яку тоже начал выпрямляться. Вокруг них стояли занесённые снегопадом деревья, за которыми виднелись качели. Лавки вокруг собрали шапки снега и были нетронутыми. Даже ни единого прохожего здесь не наблюдалось, хотя, казалось бы, центр города. Маленький закуток с деревьями был абсолютно пуст. Абсолютно пуст — это значило, что Исикавы здесь тоже не было. Однозначная победа. — Ничего я тебе не должен, — пробормотал Яку. Щеки и уши у него раскраснелись от мороза, шарф в крупную клетку сбился и теперь было видно горло. Куроо представил, как сейчас выглядят его волосы, и в лучшие времена не отличавшиеся укладкой волосок к волоску, и внутренне пожалел себя. А ещё тех, кому не повезло это увидеть. — Должен. Ты же… джентльмен. Держи своё слово, — Куроо продолжал настаивать уже сам не особо понимая на чём. Это Яку виноват, как обычно. С ним хотелось спорить просто ради спора. И потому что он был упрямым, словно мул, и это раздражало. Куроо часто говорили, что это он упёртый баран — но, ей-богу, они просто не видели Яку. (Вообще-то видели.) (Но какая разница, звучит-то классно.) Яку утёр лоб и посоветовал ему отвалить. Куроо не согласился, и ещё добрых пару минут они выясняли, кто именно и куда должен отваливать (ладно, ладно, возможно они оба упрямые, но Яку всё равно больше), пока Куроо, у которого закончились аргументы, не слепил на скорую руку снежок — и не отправил его в полёт до Яку. То есть, прямиком до лица Яку. Твою мать. — Так, давай до суда сразу оговорим, — Куроо отступил на шаг, — что это вышло случайно. — До суда дело не дойдёт. — Яку отплюнул снег и демонстративно медленно вытряхнул его из шарфа. — Я тебя убью. — Не убьёшь, — ответил Куроо без должной уверенности в голосе. Яку, конечно, маленький, но метеориты по сравнению с планетами тоже маленькие — а сколько разрушительных последствий! Динозавры же нихрена не просто так вымерли. — Убью, — настоял Яку. — Не убьёшь. — Убью. — Не убьё- И в следующую секунду Куроо пришлось закрываться руками, чтобы Яку со всей дури не влетел ему головой в живот — прямо как бык в тореадора. Он захохотал, потому что насупившееся круглое лицо Яку — это надо видеть, и попытался поймать его за рукава пуховика, чтобы не получить по щам. Обледеневшие руки скользили, Яку чертыхался, Куроо продолжал смеяться — брови Яку сошлись к переносице, как у недовольного первоклассника — и обхватил его поперек туловища, прижимая к себе со спины. Тот начал пихаться, как ненормальный, разбрасывая руки во все стороны, елозил, пытаясь вырваться то ли из захвата, то ли из куртки, и Куроо по инерции шагнул назад, чтобы удержать его внутри кольца рук (которое вот-вот грозило разойтись — Яку никогда не был слабым, посмотрите на следы затрещин у Льва на шее). — Ай, ай, да хватит! Куроо хотелось смеяться дальше, но это не так уж и просто сделать, когда тебя пытается убить то, что уже однажды погубило динозавров. Он сделал ещё пару шагов назад, снег под ногами скользит, и Куроо понял, что они ступили на гололёд. — Блин, Яку, сто-о- -о-о-о-о-ой он закончить не успел, потому что где-то в середине этой серенады из него вышибло весь воздух. Они повалились на тропинку, как кегли, и в процессе полёта Яку умудрился залепить ему по челюсти рукой. А потом голова Куроо приземлилась на землю. — Я сдаюсь, — спустя паузу на отдышаться выдавил он, ощупывая ладонями шапку с черепом под ней. — Всё, сдаюсь, ты победил. Вводи свои войска, оккупируй территории. Тебе всё можно. — Вот ты придурок, а, — простонал Яку, пытаясь с него сползти. Куроо всё-таки засмеялся — и у него даже не зазвенело в ушах. В какой-то момент лицо Яку оказалось прямо над ним, и у Куроо на мгновение пролетела шальная мысль, которой он даже не успел устыдиться, потому что тот уже соскользнул на землю рядом. — Серьёзно, Куроо, — глубоко выдохнул. — Таких придурков, как ты, — вообще больше по земле не ходит, верь мне. — Звучит как комплимент, — улыбнулся Куроо. Яку посмотрел на него несколько долгих секунд, потом улыбнулся в ответ: — Нихрена это был не комплимент, — и тяжело перевернулся на спину, утыкаясь взглядом в просвет неба между крышами высоток. Между ними ненадолго разлилась умиротворяющая тишина — слышно было только, как машины гудят где-то на соседних улицах переполненного города. Куроо повернул голову, чтобы посмотреть на Яку, и в тот же момент Яку тоже повернулся — и они уставились друг на друга. Потом снова засмеялись — и это чертовски, до щекотки под рёбрами здорово. — Я не могу их не шутить, — отсмеявшись, внезапно признался Куроо, не отворачивая головы. Яку несколько раз недоумённо моргнул — у него светло-рыжие ресницы, это вообще как, он точно японец? — и слегка нахмурился: — Мне нужен переводчик с кошачьего? — Шутки, — пояснил Куроо, чувствуя, как снег начинает таять за шиворотом. — Ну, родительские. Женатые. Они прикольные и мне нравятся. Яку шумно вздохнул, поворачивая голову наверх, к небу. Над ним всплыло облачко пара, тут же рассеявшееся в холодном воздухе. Куроо упрямо не отворачивается — приходится гипнотизировать взглядом то, что в поле зрения, то есть подбородок. — Ну и чем они тебе нравятся, скажи на милость? У этого парня какие-то проблемы, подумал Куроо. И это не связано с вопросом и матримониальными шутками, нет — у Яку офигеть какой маленький подбородок. И уши. Сейчас, когда они помидорного от холода цвета, было особенно видно — уши и подбородок просто пипец девчачьи. Заметка для Куроо-из-будущего: никогда не произносить этого вслух при Яку. — Мне в них комфортно, — наконец выдал Куроо-из-настоящего, отвлекаясь от рассматривания чужих ушей и подбородков. Вот сейчас ему, кстати, очень даже некомфортно. Может, это не у Яку какие-то проблемы, а у него? — В приколах про мужа и жену тебе комфортно? — Яку издал смешок. И тут до Куроо доходит: уши. Маленькие и ничем не прикрытые уши. — Да. Блин! Вставай! — Чего ты… Но Куроо уже вскочил на ноги, чуть не пропахав уже своим подбородком ледяную корку на земле, и потянул Яку за собой. Тот, чертыхаясь, принялся подниматься, но не успел нормально встать, как Куроо начал оглядываться: — Где твоя шапка? — Шап... Ой, чёрт. Они тут же замельтешили в её поисках, обходя всё место побоища и заглядывая за соседние деревья, но ничего не нашли. Куроо хмурится, и начинает говорить, что всё потому что Яку совершенно, невозможно, неприемлемо упрям; Яку вообще не понимает, к чему полезли эти претензии, и они могли бы препираться так вечно, если бы не: — Дай мне свою тогда и не психуй! — Яку толкнул его со всей дури плечом, и Куроо — ну конечно же — элегантно улетел в сугроб. — Чёрт, прости! Чего ты на ногах не стоишь, идиот! — и кинулся его поднимать. Куроо фыркнул себе под нос: извиниться и тут же оскорбить — в этом весь Яку. И насчёт шапки у него была идея получше. — Что ты делаешь? — Погоди-погоди… Где ты, милая… — и с победным воплем он затряс зажатой в кулаке шапкой с ушами и верёвочками. — Настало твоё время! — Ты всё ещё носишь с собой ту запасную шапку? — глаза Яку, и без того не маленькие, расширились ещё больше, пока Куроо, откинув рюкзак назад, принялся натягивать её ему на голову. — У тебя с головой всё в порядке, Тецуро? Имя резануло по ушам, но Куроо ничего не сказал: иногда они переходили на имена, хотя и очень редко. Сейчас, видимо, сорвалось случайно — акцентировать на этом он не хотел, как и всегда. «Тецуро» каждый раз звучало приятно. — Я ведь каждый день носил шапку, — Яку изумлённо подёргал за завязки, поднимая на него взгляд, — зачем ты продолжал таскать её в портфеле? Куроо остановился, как вкопанный. — Ты-ы-ы-ы, — и сощурился, — ты что, знал, что она для тебя? — Что? — не понял Яку, как будто они тут обсуждали, что для игры в волейбол, оказывается, нужен мяч. — В смысле — знал ли я? Ты ж её начал таскать после того, как я из больницы вышел. И этот твой орлиный, — он изобразил страшные глаза, — взор, когда я шёл в сторону улицы из раздевалки. Естественно, я знал. Я же не тупой. Куроо бы обязательно пошутил на эту тему, если бы не чувствовал тупым себя. Ну, ладно, если не тупым — то очень и очень глупым. А ещё неловким. Шестьдесят процентов неловкости и ещё шестьдесят — глупости. И стыда. Щеки обожгло, и Куроо ужаснулся — если он сейчас ещё и покраснеет, то это финита ля дебилоидо, иначе не назовёшь. Яку снова подёргал за завязочки, бегая по его лицу — да отвернись ты, ладно, не отворачивайся — взглядом: — Подожди, — он откашлялся. — Ты думал, я не знал? — Ну. — Куроо перевёл свой взгляд на их ботинки. Его сорок третий на фоне зимних кроссовок Яку, какого, тридцать шестого, что ли, смотрелся внушительно. — Ну, я ж не кричал об этом по школьному радио. — И шутил про то, что она для сокрытия твоей ужасной причёски. — И шутил про то, что она для сокрытия моей ужасной причёски… Эй! Яку хихикнул. Абсолютно по-детски, откровенно и радостно хихикнул. Яку, который — хмурые брови и подзатыльники, и все эти «Куроо, завали» да «сейчас получишь». Хихикнул. Естественно, Куроо не раз слышал как тот смеётся — за три-то года, но сейчас звук почему-то дал щелбана его устоявшейся картинке мира. Он поднял на него глаза — Яку выглядел так, будто уже с трудом сдерживал смех. Смотрел на него, кусал губы и напрягал щёки, чтобы не выползла улыбка. Действительно, самый настоящий маленький злобный гремлин, надо переименовать его в телефонной книжке, довольно подумал Куроо. И разрешил: — Да ржи уже, задолбал. И Яку засмеялся. * К концу ноября Куроо достал со своей проблемой, кажется, каждого. В Некоме не осталось ни одного человека, которому бы Куроо не пожаловался на свою докучливую психичк… фанатку. Какой-то шутник завёл на двери раздевалки график её появлений, и в среду Куроо как раз застал Яку за вписыванием туда галочки напротив графы «появлялась перед воротами». — Тебе бы лишь поиздеваться, — ущипнул он его за тощий бок. Яку ткнул его ручкой, но Куроо только подтолкнул его к выходу: — Пошли, тренер уже пришёл. По дороге до зала речь зашла о том, что у Акааши, оказывается, в своё время тоже была сумасшедшая поклонница, разбившая однажды лагерь под окнами его комнаты в общежитии. Уже после построения Куроо рассказал о том, что, дескать, Бокуто и Коноха каким-то загадочным способом от неё избавились («не в уголовно-наказуемом смысле, что ты так на меня смотришь»), потому что не могли позволить, чтобы их волшебному связующему что-то так докучало. Выслушав, Яку скептически скрещивает руки на груди: — И что советует наше светило психиатрии? — и оборачивается. — Лев! Лев, я всё вижу! Ничего он не видит: Льва вообще не было в поле зрения. Кажется, он был в кладовой. Тем не менее: — Я всё вижу, выходи и отрабатывай приём! — Я в другой комнате, а вы всё равно видите, Яку-сан! — раздалось нытьё со специфическим акцентом. — Ничего себе у вас зрение! — Считаю до пяти и иду за тобой! — У тебя, — Куроо выставил на него указательный палец как раз к тому моменту, когда Яку поворачивал голову обратно; так, что тот чуть не врезался в него носом, — на Льва какой-то бзик. Я и раньше замечал, но не придавал значения. — Какой бзик, — убирая ладонью руку Куроо от лица, недоуменно спросил Яку. — Бзик на то, чтобы первогодка учился принимать? — Учится как учится. Вон, Шибаяма тоже первогодка, тоже отдыхает, чего ты его не гоняешь? Яку слегка наклонился, чтобы заглянуть Куроо за спину. Потом выпрямился и поднял брови в своём излюбленном куроо-ты-тупой выражении лица: — Шибаяма только что чуть не сделал тройное сальто назад, принимая подачу Торы. Это у тебя такое понимание отдыха? Сочувствую. — Не язви! — проворчал Куроо. Брови Яку, будто живя отдельной жизнью, поползли ещё выше: — Ты сейчас попросил меня не делать то, чем ты занят девяносто процентов времени, или мне послышалось? Боже, когда он успел подхватить остроязычную чуму и стать самым остроумным парнем в этой комнате? Куроо что-то пропустил? — И не ёрничай, — снова выставил палец Куроо, и Яку снова — на этот раз раздражённо — опустил его руку. — Меня с собой не путай. Лев! Десять секунд уже прошло! — Вот видишь! — Куроо хотел торжествующе тыкнуть ему в лицо третий раз, но почувствовал, как Яку предупреждающе дёрнул его за руку. — Ты секунды считал! Тот весь ощерился: — Не считал я ничего, господи! Это образно! Что тебя за муха укусила!.. Лев! — Я иду, Яку-сан! — Три секунды! Куроо надеялся, что его лицо достаточно выразительно и осилит те мимические потуги, которые он приложил, чтобы буквально написать поперёк своего лба «Я ЖЕ ГОВОРИЛ». Видимо, сработало, потому что Яку опасно сощурился и сделал шажок ближе. Ниже на две головы, а напора столько, что Куроо аж захотелось сделать шаг назад в беспокойстве за свою сохранность. — Ну уж извини, что тренер хочет его в основной состав, а ты его всячески поддерживаешь. Я тебе говорил, — он понизил голос, — что Лев пока не готов, но ты же никого у нас не слушаешь! — Я слушаю, — так же горячо зашептал Куроо, слегка наклоняя голову. — Но я тебе тоже уже говорил… — А я тебе говорю сейчас, — тоном, тяжестью которого можно было наносить черепно-мозговые, перебил его Яку, — что ты захотел его в состав — я взялся им заниматься. Ты хочешь получать от него результат — я, чёрт возьми, из кожи вон лезу, чтобы впихнуть этому парню в голову хоть что-нибудь. Так что не смей, — и теперь это уже палец Яку больно упёрся ему в грудь, — мне. За это. Высказывать. Что бы там у тебя в башке ни творилось — хотя я представить себе не могу, что ты думаешь, будто я… — он ещё больше понизил голос. — Господи, притесняю Льва? Издеваюсь надо Львом? Ты вообще в своём уме?! Нет, нет, нет, подождите, Куроо — Куроо так не думает. Но судя по лицу Яку, он-то как раз считал, что Куроо именно так и подумал — и… О, чёрт, этот изгиб бровей — да он же сейчас обидится. — Я не считаю, что ты издеваешься надо Львом! — Куроо наклонился ещё ниже, и теперь они разговаривали практически нос к носу. — Когда тебе успели заехать по голове мячом и отбить мозги? Конечно, ты притесняешь не Льва — ты притесняешь всю команду! Так, судя по дернувшейся верхней губе, способ извинения не сработал. Почему это, интересно. — Ладно, ладно! Я к тому что… Что… Что… — Куроо пожевал губы, но говорить надо было быстрее. — Что у тебя ко Льву какое-то другое отношение, не как к остальным, окей? Я только это и имел ввиду! — Да какое у меня ко Льву отношение, ты можешь по-человечески пояснить?! — Я не знаю! — Теперь это уже Куроо отпихнул его руку вниз. — Он тебя как-то особенно раздражает? Ты бьёшь его больше всех. Может, он тебя бесит как человек? Может, у тебя есть немецкие корни и ты не любишь русских? Может, он тебе нравится, но ты не знаешь, как выразить симпатию? — И я даже теряюсь, какой из вариантов тупее, — после паузы ответил Яку, качая головой. — Так. По делу. Тебе кажется, что я отношусь ко Льву по-особенному, и тебя это напрягает, в этом у нас проблема? Куроо моргнул. Никакой проблемы не было. То есть, она была — из-за чего-то же в нём проснулся брюзжащий капитанишка — но… Её ведь не было. Её и до сих пор нет — ровно до тех пор, пока… — Э-э-э, Яку-сан? Куроо-сан? Глубоко личный тет-а-тет, который они устроили посреди — вот неожиданность — спортивного зала, прервал Лев, переводя недоумённый взгляд с одного на другого и несмело перекатывая мяч из руки в руку. — Мы будем тренироваться? Яку-сан, сколько можно отдыхать! Я насчитал сто восемьдесят секунд! — Поздравляю, ты умеешь считать до трёхзначных чисел, — поделился с ним Яку, ещё раз оглядываясь на Куроо. А потом отступил на шаг, скрестил руки на груди и неуютно повёл плечами. — А теперь марш на площадку. Давай. Вперёд. Мимо проходящий Ямамото присвистнул: — А вы что, уже закончили? А то так мило было, я даже сфоткал — стоите, милуетесь, за руки аж держитесь! Счастье у родителей — счастье в семье! Куроо никогда никого не заставлял нарезать круги вокруг стадиона в наказание — и, видимо, пора было начинать. Хотя, судя по взгляду Яку, Ямамото к тому моменту уже вряд ли будет в живых. * Куроо подспудно понимал — он прозевал момент, когда что-то вокруг них с Яку начало меняться. Взял — и пропустил. И очнулся только тогда, когда понял, что откровенно пялится на спину Яку в раздевалке. «Ну да, — думает, — всё к этому и шло. Зашибись». По комплекции Яку может соперничать только с Шибаямой или младшим менеджером Карасуно, ей-богу. Спина — худая, с выпирающими лопатками, острые плечи, тонкая шея. Гипнотизирует. Куроо сглатывает, даёт себе мысленную оплеуху — докатился — и всё равно смотрит. Даже тогда, когда Яку уже натягивает футболку от формы, смеясь над чем-то, сказанным Каем, и одёргивает её. Куроо стоит, замерев с мешком для кроссовок в руке, и не может отвести взгляда от шеи в вороте футболки, от затылка и от — чёрт возьми — ушей. Действительно, за-ши-бись. Яку оборачивается как раз в тот момент, когда Куроо почти уговорил себя отвернуться. Они сталкиваются взглядами, и это похоже на автомобильную аварию — в том числе и потому, что Куроо чувствует себя как водитель, которого застукали пьяным за рулём. Яку смотрит на него несколько долгих секунд, и Куроо не понимает, что будет страннее — продолжать молча на него пялится или подозрительно быстро отвести взгляд. Да, господин полицейский. Нет, господин полицейский. Яку нервно облизывается и отводит глаза, и Куроо замечает, что у него снова покраснели уши. Да застрелите меня к чёртовой матери, господин полицейский. Тренировка проходит как обычно; тренировка и следующие несколько дней, придерживающиеся одной и той же стабильной рутины. Например, Куроо и Яку, играющие в гляделки, но игнорирующие эти странные паузы наотмашь. Например, Куроо, вызвавшийся сам тренировать приёмы у Льва. Например, Исикава Мами. Кажется, эта девчонка решила довести его до расстройства на нервной почве. — Может, мне правда позвонить в полицию? — устало спрашивает он, сначала пропуская Кенму, а затем опускаясь напротив Яку и Кая в МакДональдсе. Первый поднимает голову, пережевывая огромный кусок, и изо рта у него торчит лист салата. Он делает нечеловеческое «глоть», вытирает рот тыльной стороной руки и спрашивает: — А чего, где она опять? Кенма, оставляя на консоли только одну руку, показывает пальцем другой в окно, и возвращается к игре. Кай и Яку наклоняются над столом, пытаясь выглядеть под фонарями, разгоняющими вечерний сумрак, Исикаву. Куроо вздыхает и крадёт картошку с подноса Яку. Что её выглядывать, вон, стоит, даже не прячется. И фотографирует ещё, скорее всего. Знать, что у кого-то дома на стенке висит коллекция твоих портретов в фас, анфас, жующего, бегущего, занимающегося, недовольного, смеющегося, какого угодно — откровенно жутко. Куроо с раздражением думает, что не удивился бы, будь у неё его фотография в туалете, карта родинок или сканы с детских снимков. — Ты не пробовал ещё раз с ней поговорить? — озабоченно спрашивает Кай, откидываясь на спинку стула. Куроо качает головой и делает ещё одно покушение на картошку Яку, но тот даже не бьёт его по рукам: — После той пары раз — неа. Бокуто говорит, — он хмыкает, бросая взгляд на Яку, тот закатывает глаза и шумно отпивает колу, — что мне нужно наврать ей, что я с кем-то встречаюсь. Мол, со сталкершей Акааши это сработало. — Чтобы она облила несчастную кислотой? — Яку, кажется, не в восторге. — Ты себе представляешь, что она может устроить, если у неё не всё в порядке с головой? Подставишь какую-нибудь девушку. Даже подвергнешь её жизнь угрозе! Куроо смеривает его сомневающимся взглядом: — Думаешь, там всё настолько плохо? — Ты ей четыре раза давал от ворот поворот, а она до сих пор думает, что у вас… Как она там это говорит? — Особенная духовная связь, — пробормотал Кенма. Куроо оглянулся на него, взял ещё картошки и поднёс ко рту, чтобы тот съел. Яку щёлкнул пальцами: — Особенная духовная связь! И как она отреагирует, если будет думать, что какая-то другая девушка претендует на эту связь? Нет. Неа, — он покачал головой. — Я против этой затеи. Куроо показательно достал телефон из кармана: — Так, набрать сообщение… Совень… Чувак… Яку… Против… Твоей идеи, — и, переведя красноречивый взгляд на Яку, нажал клавишу. — Отправить. Блин, — осекся, — не та кнопка! Все засмеялись. Традиционные пятничные посиделки третьегодок — и Кенмы — в круглосуточном МакДональдсе заканчивались тогда, когда появлялся шанс пропустить последний автобус. За десять минут до этой пунктирной линии риска Кай погнал всех собираться, так что они как раз лениво перешучивались, когда Куроо завёл одну из своих любимых тем. — Куда ты с собой столько берёшь? — указав открытой ладонью на пакет, спросил он у вылезающего из-за стола Яку. Тот фыркнул. — Уже три года вопрошаю: где прячется твой желудок? В параллельном измерении? — Он не прячется, а вольготно располагается между поджелудочной и… И чем? — И желчным пузырем? — как вариант предлагает Кай. — И всеми твоими другими органами, Яку, — Куроо качает головой, — которые чисто физически не могут уместиться в твоём крошечном теле, не бей меня, не бей! Вот, смеяться можешь, разрешаю. — Я по-твоему вешу сколько, тридцать? — прыскает Яку, натягивая куртку. — Вместе с мышцами, наевшийся и в одежде? Куроо смотрит на Яку сверху вниз и думает, что, возможно, мог бы поднять его одной рукой. Сначала мысль забавная — посадить его как ручную обезьянку на локоть и ходить, веселить народ, держа в другой руке перевёрнутую шляпу для пожертвований. Подайте на корм, а то мальчик-то совсем расти перестал… Потом картинка сменяется, и Куроо снова держит Яку на весу — только на этот раз… К такому полёту фантазии жизнь его не готовила. Даже в юные тринадцать, когда двенадцатилетний Кенма был до ужасного похож на девчонку, и Куроо две недели думал, что в него влюбился. А самое удивительное, что, потянувшись потрепать Яку по затылку на прощание и кладя ладонь на его шею — и он может её обхватить — он встречает слегка испуганный, взволнованный взгляд. Отвернуться полностью он не успевает — Куроо видит, как эти его экстрамаленькие уши краснеют. И это не мороз. С другой стороны — мало ли? Аллергическая реакция на вишнёвый сок — или на… на Кая. Или, может, это он при Кенме краснеет — нежная влюблённость у него тоже в их крашенного задрота. А вовсе не и. Дома Куроо сначала меряет шагами комнату, а когда мама распахивает его дверь и говорит, что если ему не спится, то он может прогуляться, потому что за грохотом его шагов она не слышит собственные мысли, он выходит на улицу. Всё запорошено и заледенело, но он зачем-то — видимо, это уже записано где-то на подкорке мозга — берёт с собой волейбольный мяч. Бокуто берёт с третьего гудка и радостно ухает ему в трубку. — Слушай, братан, — Куроо подкидывает одной рукой мяч и, когда тот падает обратно ему в руку, спрашивает, — что ты знаешь про синдром Адели? * Что удивительно — ничего не меняется. Одновременно Куроо чувствует, что меняется всё. Чувствует отчётливо, но на практике это происходит так незаметно и такими кривыми обходными дорожками, что, пока не обратишь внимания, кажется, что всё по-прежнему. Яку делится с ним своей едой, протягивая горячие булки в хрустящей бумаге прямо ко рту, Куроо бегает в магазин, когда часы сидения в библиотеке затягиваются до густой зимней темноты. Яку отдаёт Кенме перчатки, так как тот упорно забывает свои, и они препираются с Куроо по пути домой, прежде чем последний засовывает ему в карман свою руку, погреться. У Яку раз за разом краснеют уши. Они делают домашку на западной лестнице, развалившись на ступенях, и Кай приносит им упаковку сока, которую они пьют одну на двоих. Яку чешет нос и отворачивается. Яку пишет раздражённые сообщения про Льва, постоянно опечатываясь. Куроо присылает сэлфи, чаще всего — с Кенмой, иногда с Бокуто. Яку передаёт приветы. Бокуто радостно бухтит, что надо позвать и его тоже, а потом — нет, погоди, он как треснет, я боюсь, не зови! Акааши извиняется. По понедельникам Куроо находит письма в своём почтовом ящике, а по пути на утренние тренировки чей-то взгляд упирается ему прямо между лопаток. Куроо ускоряет шаг. Яку наклоняется над тетрадью по математике, и на лице у него широким мазком — отчаяние. Куроо смеётся, закусив губу, и тянет к себе его записи. Ямамото продолжает шутить о женатой паре. Яку привстаёт на цыпочки и бормочет ругательства, пытаясь привести его причёску перед приходом завуча в приемлемый вид. Куроо, наклоняя голову, думает: возможно, ему не кажется. Думает: возможно, ему не кажется, и это хорошая идея. Той же ночью, ворочаясь четвёртый час, он думает: господи, да это же ужасная идея. Мозгами — мозгами Куроо это понимает. Ужасная и очень тупая. — Действительно, — произносит он в темноту комнаты, — тупая. Прямо как я. И тянется к телефону. Яку отвечает под сотый гудок — ровно в тот момент, по закону жанра, как Куроо отчаивается и хочет уже сбрасывать и идти напиваться (клубничным молоком из холодильника). — Если твой дом не горит — я сам приеду и подожгу его, — обещает он ему с того конца трубки загробным голосом. — Приезжай, — с готовностью соглашается Куроо. — Твою мать, ты- — Привет. — Что случилось?! — Ничего, — спустя тяжелую паузу, отвечает Куроо, хотя предполагает — и понимает — что такой ответ только выведет Яку из себя и тот бросит трубку. На что он рассчитывал вообще? — Просто… захотел с тобой поговорить? Этот ответ или не понравился Яку настолько, что тот решил игнорировать существование Куроо, или Яку от шока заснул летаргическим сном, или — у Куроо больше не было вариантов. Внутри всё как-то ожидающе заворочалось — как часто бывало в последнее время, когда Яку оказывался ближе расстояния вытянутой руки. Как будто что-то должно произойти, но никак не происходит. Он сглатывает. — Яку? — делает попытку спросить. — Если ты разозлился настолько, что у тебя в голове разорвался какой-то сосуд и ты умер, это совсем не круто. В тишине трубки раздаётся смешок, слышен шорох. — Над чем ты смеёшься? Над артериовенозной аневризмой головного мозга? Куроо представляет себе Яку — заспанного, трущего ладонью глаз, укутанного в пуховое, толстое одеяло. Этот парень, он всегда мёрзнет, и одеяла у него всегда самые толстые — даже в летних лагерях. Он укутывается, закатывается в них, как ролл с яичной начинкой, только светлая макушка торчит. И уши. Куроо улыбается. — Ты совсем психопат, да? — сиплым ото сна, но уже абсолютно спокойным голосом спрашивает Яку. — Звонить мне в… сколько, господи, четыре часа утра, чтобы поболтать о кровеносных сосудах — это, блин, в твоём стиле, — и он тоже улыбается. — Психопаты — это те, кто стоит под чужими окнами в шесть часов утра на морозе, — тоном знатока поправляет его Куроо. Он смотрит в тёмный потолок, но на самом деле видит, как Яку закатывает глаза. Может представить себе каждую деталь его мимики — красноречивой, сочной, живой. — Какая точная диагностика. Это тебе… — Яку прерывается, чтобы зевнуть, и Куроо не спасается от зевательного рефлекса. — ...Бокуто рассказал? Куроо сонно хмыкает, прикрывая глаза: — Хватит над ним смеяться. Он поступает в мед, ты в курсе? — ...Кто? — Бокуто. — Куда поступает? — В медицинский университет. Несколько секунд царила такая мёртвая тишина, как будто сосуд всё-таки разорвался — теперь уже от удивления — и Яку умер прямо в своей постели, заслужив премию Дарвина. Умереть оттого, что Бокуто Котаро умеет удивлять — нет, серьёзно. — Так, ладно, — голос у него, когда он начинает говорить, всё ещё поражённый. — Это не совсем то, что я ожидал услышать в середине ночи, но ладно. Это же Бокуто. От него всё, что угодно можно ждать. — Тебе он нравится? — расслабленно спрашивает Куроо, вслушиваясь в голос на той стороне провода. Яку удивляется после паузы: — Кто, Бокуто? — Почему ты постоянно забываешь, что мы разговариваем именно о нём? — Потому что ты второй раз огорошиваешь меня, — Яку ещё раз зевает, слышно, как он ворочается. Куроо накрывает ощущение уюта. — Ну да, нравится. Я только что сказал: это же Бокуто. Кому он может не нравиться? — Угу, — соглашается Куроо. — Он у меня такой. — А почему ты вообще спрашиваешь? Опустим, что всё ещё четыре часа ночи и ты звонишь мне, чтобы поговорить о Бокуто. — Ты первый его упомянул, не вали с больной головы на здоровую. И… я не знаю. Ну, ты ему нравишься, правда, он тебя боится, — Куроо широко ухмыльнулся, так и не открывая глаз. — Это мне стоит его бояться. Ты видел его размеры? Каждый раз, как он меня обнимает, я боюсь, что мне кранты. Они оба смеются. Яку сонно сопит, и Куроо, продолжая улыбаться, спрашивает: — Не хочешь в следующий раз потусить с нами? Со мной, Кенмой, Бокуто и Акааши? Это вырывается спонтанно: он не раздумывал над этим неделями, боясь подойти и предложить. Просто внезапно картинка, где Яку проводит время с ними, пытается кормить Кенму, бьёт Бокуто по коленям и прижимает ладонь ко лбу, когда всё становится совсем весело, вызывает у него исключительно вопрос: «А почему я раньше до этого не додумался?». Он бы мог разговаривать с Акааши про все эти иностранные книжки — тот тоже читает какую-то немецкую муть в оригинале, и толкать острым локтём самого Куроо, когда тот бы снова начал его поддразнивать. Хмурился бы, потом смеялся, потом ругался, и Куроо бы бессовестно над ним ржал — пока смех не оставался на лице дебильнейшей из всех улыбок. — А там, — Яку откашливается, — точно не будет Исикавы? А то я уже не уверен, что ты ходишь куда-либо без неё. — Вот зачем, — стонет Куроо, — зачем ты испортил такой момент? Ну всё, спасибо. Теперь я думаю об Исикаве. Подсобил. — Она о тебе тоже думает, уверяю. Может, прямо сейчас… Глядя в твоё окно. После этой фразы наступила такая жуткая тишина, что Куроо распахнул глаза. И подскочил. И к окну, путаясь в одеяле, понёсся с уверенностью, что сейчас действительно увидит там Исикаву, прижавшуюся лицом к стеклу — или силуэтом, стоящим под фонарём. Но на ночной белой улице никого не было. — Я тебя ненавижу, — пробормотал Куроо, опуская голову. Яку тихонько засмеялся, видимо, прикрывая рот кулаком. — Тебя. И эту, у которой с головой не в порядке. Вы оба меня задолбали. — Я просто не успеваю каждый день просыпаться пораньше, чтобы сменить её у твоего забора, извини. — Вот ты шутишь, а я уже думаю носить с собой перцовый баллончик. Она на всю голову. — Куроо вздыхает, лениво, как после выплеска адреналина, отправляясь обратно в кровать. — На всю голову больная, это ужасно. Ещё чуть-чуть — и повешу транспарант «в этом доме тебе не рады, уходи» на калитке. Ебанутая. — Прекрати, — Куроо не видел, но Яку определённо поморщился, — её пожалеть надо. Куроо откинулся на подушку: — Пожалеть? Её? А меня ты не хочешь пожалеть? — Слушай, ну, да, у неё проблемы с головой. Но она… Чёрт, она просто в тебя влюблена, окей? Это неправильно, но понять можно. — Нельзя, — пробурчал Куроо, натягивая одеяло. — С черта ли понимать. В школу иду — она. Из школы иду — она. Из окна смотрю — она. У меня такое ощущение, что я как-нибудь открою глаза, и угадай кто будет рядом на подушке? — Ты только жалуешься, — проворчал Яку, — но у тебя нет никакого плана, как исправить ситуацию. — В следующий раз просто пошлю её, — Куроо цыкнул. — И я абсолютно серьёзно. Если она не понимает по-хорошему, я просто больше не буду с ней возиться. — Куроо! — голос Яку посерьёзнел. — Я понимаю, что ты недоволен, но- — Что «но»? — Куроо раздраженно сжал край одеяла. Эта тема натёрла серьёзную мозоль, но он слишком долго старался быть вежливым, даже когда говорил о ней. — Ты типа думаешь, что её влюблённостью в меня можно оправдать то, что она меня преследует? Так, что ли? Что подсовывает письма, липнет, уверена, что мы встречаемся? Да нахрен такие влюбленности, вот что я тебе скажу. Мне вообще не нужны все эти штуки — влюблённость, вот эти восторженные чувства, пусть оставит их себе, а меня не трогает. Я задолбался. Яку неловко замолчал на той стороне трубки. Потом втянул воздух: — Да, ладно. Ты прав. Здесь есть… рациональное зерно. Слушай, — он явственно поморщился. — Давай я пойду спать? И ты иди. У нас завтра тренировка в семь, спать осталось несколько часов. Куроо сел на кровати и выдохнул: — Яку… — Спокойной ночи, ладно? Нихрена не ладно. — Давай, — согласился Куроо, — ага. До завтра, чувак. * Из всех своих вчерашних слов Куроо был уверен в одном точно: он действительно, блин, задолбался. У него даже мама теперь нервно выглядывала в окно, прежде чем пойти на работу. Это становилось серьёзной проблемой, решение которой он всё время малодушно откладывал на потом. (И эта проблема была не единственной, которую он решал таким способом) (В какой момент в его жизни вообще стало столько проблем и почему он не заметил их появления?) Ежедневный утренний променад до школы, который он всегда совершал с молчащим Кенмой под боком, он прервал решительным «иди один» и похлопыванием по спине. Кенма даже спрашивать ничего не стал, только вздохнул так, как будто это не Куроо, а он задолбался — по жизни, поправил сползающий рюкзак и кивнул. Куроо готов был любить его только за это — за то, что тот понимал его без слов и умел в нужный момент смолчать, в отличие от всех его остальных друзей. Яку бы сейчас определённо сказал «нет, ну наконец-то» или «и года не прошло, как ты понял, что нужно что-то делать?». Да, спасибо, Яку, ответил ему Куроо в своей голове, заворачивая за угол магазина бытовой техники в маленький переулок. С тобой тоже надо что-то делать. Спасибо, что напомнил. Исикава Мами, его личный кошмар и главный злодей из тинейджерского слэшера про маньяков, шла прямиком за ним. Так что, когда она свернула в подворотню, ища глазами, куда делся Куроо, тот вырос прямо перед ней из-за мусорного бака. — Слушай, — прямо сказал он, — я не могу быть с тобой. Где-то в воображаемой вселенной тут зал громыхнул аплодисментами, Бокуто всплакнул в платок, а Акааши успокаивающе похлопал его по плечу. Куроо был без понятия, что в этой воображаемой вселенной делал бы Яку, но дал себе зарок узнать. Исикава Мами широко улыбнулась: — Доброе утро, Куроо-сама! Вы проснулись в плохом настроении? Так, сейчас всё пойдёт по накатанной колее. Плавали, знаем. Куроо собрался с духом. Сделал шаг вперёд (лишьбыунеёнебылоножалишьбыунеёнебылоножа) и плотно, крепко взял её за плечи. Она была небольшой, худенькой, так что это не составило ему никаких проблем. — Мы не встречаемся, — он слегка её встряхнул. — Я и ты. Не. Встречаемся. У нас нет никаких отношений. Вообще. Мы чужие друг другу люди. Улыбка слегка сползла с лица Исикавы, и по позвоночнику поползли мурашки настоящей жути. Господи, лишь бы у неё не было ножа! Куроо глубоко набрал воздух в лёгкие. Так, он доверяет Бокуто? Он доверяет Бокуто. Кому в этом страшном мире ещё доверять, если не Бокуто. Поэтому он говорит: — Я кое-кого уже люблю. Я кое с кем встречаюсь. — Нет, — отвечает Исикава мгновенно и так уверенно, будто знает точно. Куроо даже опешивает от такого железнобетонного «нет», и на какую-то долю секунду ему становится страшно. «Нет, ты ни с кем не встречаешься, потому что если да, то я убью твою гипотетическую девушку», «Нет, ты ни с кем не встречаешься, потому что если да, то я убью тебя», «Нет, ты ни с кем не встречаешься, потому что если да, то я убью твою гипотетическую девушку, тебя, а затем выстрелю себе в голову, как Курт Кобейн» — вариантов море! Но Исикава, продолжая смотреть на него, как на дурачка, отвечает: — Зачем ты врёшь, Куроо-сама? Я ведь знаю весь твой распорядок дня. Если бы ты с кем-то встречался, я бы знала. Минус наличия фанатки — твоя личная жизнь больше не твоя личная жизнь. Плюсы наличия фанатки — ты всегда будешь в курсе, встречаешься ли ты с кем-то или нет. — Я встречаюсь, — говорит Куроо, потому что других вариантов у него больше нет. Отступать-то куда? — Я встречаюсь, — продолжает настаивать Куроо, как идиот. — Нет, — качает головой Исикава так, будто сообщает ему плохую новость. Будто это он тут заблуждается и она старается быть очень деликатной, чтобы его не расстраивать. — Встречаюсь, — кажется, это уже чистое упрямство. И почему эта сумасшедшая девица принимает решения за него? — С кем? — кажется, сумасшедшая девица решает над ним сжалиться. — С Яку. Ну, вот. Он это сказал. Гром аплодисментов стал на четыре октавы выше. — С… Яку? — С… — он это сказал. Вот ведь чёрт. Чёрт! — Яку. — С Яку-саном? — ещё раз переспрашивает Исикава неверящим голосом, и это всё начинает напоминать какую-то игру, где нужно как можно больше раз произнести имя Яку, так что Куроо решает выиграть: — С Яку-саном, — он отпускает её и в пространстве между ними показывает ладонью где-то на уровне своего пупка. Слава богу, что Яку этого не видит, капитан Некоме всё ещё нужен живым. — Ну, знаешь, Яку Мориске. Коротенький такой. Либеро в команде. — Я знаю, кто такой Яку-сан, — медленно произносит Исикава. — Вы… встречаетесь? — И любим друг друга, — подхватывает Куроо. Вот в чём-в чём, а в художественном приукрашивании он был хорош как никто другой. — Ты видела, как мы общаемся? Он поправляет мне одежду, приглаживает мне волосы. Я его кормлю и вожу на свидания в библиотеку — ну, он из этих у меня, знаешь, — он показал ладонью смазанный жест рядом с виском, — которые помешаны на учёбе. Мы держимся за руки — если ты моя фанатка, ты должна была видеть! У нас настолько давние отношения, что мы уже как женатая пара. Не замечала? Я сам-то недавно заметил, но, как оказалось, со стороны-то куда виднее. И, что самое интересное, — никакого художественного приукрашивания, на самом-то деле. Сплошная, блин, чистая правда. Исикава ошарашенно кивнула: — За… замечала. Вы правда… очень близки. — Ты же не будешь обливать его кислотой, верно? — с подозрением поинтересовался Куроо. Та странно на него взглянула, покачала головой, открыла рот, чтобы что-то сказать, и снова его закрыла. Куроо решил воспользоваться моментом и сбежать, как его наконец догнал вопрос: — Куроо-сама, вы… гей? — Ага, — господи, твою мать, — похоже на то. И Куроо понимает, что — действительно. Очень похоже на то. * «бртн бртн! я понл, я вс понл. ты ей скзал, хрш. а яку ты сбршс скзть?» «о чём?» — желая тянуть время как можно дольше, медленно написал Куроо, другой рукой поднимая стул и так же медленно водружая его на парту. «о тм, чт вы встрчаетесь??» Звучало двусмысленно, как ни поверни. Куроо даже не стал спрашивать, что именно Бокуто имел в виду, потому что он-то вполне мог просечь фишку и спрашивать о том, что важнее. Было бы странно, если бы не. Походу, все вокруг уже давно догнали. Вон, Кенма смотрит на него весь день, как на умственно отсталого. Хотя, ладно. Ничего нового, это не показатель. Кенма всегда на него так смотрит. Справа раздаётся звук, и Куроо поворачивается. На другом конце пустого класса Яку с каким-то остервенением топит тряпку в ведре. Куроо кусает нижнюю губу. Вот ведь. Блин. — Ты закончил с доской? — немного сухо спрашивает, засовывая телефон в задний карман. — И со своей половиной класса, — в тон ему отвечает Яку, не оборачиваясь. — Осталось только вынести мусор. — А-а-а… Ага. Ясно. — Угу. И так — весь день. Если Яку и вёл себя странно и отстранённо, то только потому что Куроо — потому что Куроо все уроки вёл себя странно и отстранённо. С самого утра. Осознание того, что они с Яку… Точнее, что он правда к Яку… А Яку, скорее всего, к нему… Закончить предложение ни разу так и не удалось в силу того, что Куроо начинал хотеть говорить об этом прямо сейчас и прямо здесь — или бежать домой посреди урока. Желания метало из стороны в сторону, и только Яку, как якорь, оставался в них неизменной фигурой. Нужно было как-то подступиться, а как — Куроо понятия не имел. — Так, ну, — Яку неловко вытер руки о штаны, и уставился на Куроо исподлобья. Видимо, он ждал, когда тот что-нибудь выдаст о своём сегодняшнем дёрганном поведении, но Куроо только полез в телефон, проверять, не пришла ли спасительная смс от Бокуто. — Ладно, я закончил. Тебя… тебя ждать? Какая спасительная к черту смс от Бокуто, если он не отправил ему ответ? Точно. Самое время заняться. — М-м-м… — неопределённо протянул Куроо, рассеянно скользя пальцем по клавишам. Яку перед ним нахмурился: — «М-м-м» должно значить что-то конкретное или я сам должен додумать варианты? — «М-м-м» значит, что ты можешь… Как тебе удобнее, в общем, — в последний момент соскочил с шутки Куроо, занервничав. Яку раздраженно раздул ноздри: — Тогда я пошёл? — резко, напряженно спросил он. Куроо почувствовал, как заводится — ни с того ни с сего — в ответ. Чего он на него давит? Подумаешь, ведёт себя слегка не как обычно. Из-за этого у них в стране уже в бешенство принято впадать? Припадочный. И, не отрываясь от телефона, Куроо кивнул: — Тогда ты пошёл. — Отлично. — Здорово. — Суперски. — Превосходно. — Здорово. — Ты повторяешься. — Иди ты, — выплюнул Яку, рывком натягивая на плечи пиджак и направляясь к выходу из класса. — Как тебя отпустит — напиши. И как только дверь за ним заехала на место, Куроо тут же пнул ведро — а потом бросился его ловить, потому что Яку, ублюдок, оказывается не полностью слил воду. Почему рот никогда не хочет говорить нужные слова? Может, он чем-то болен? Надо спросить, чёрт возьми, у Бокуто на этот счёт, потому что Куроо уже начинал о себе волноваться. Если его шанс не быть убитым Яку похерит то, что у него какой-то хитровывернутый аналог синдрома Туретта, это будет самая нелепая безответная влюблённость в мире. Куроо, сидя на корточках, опёрся руками на ведро и низко опустил голову. Влюблённость. Замечательно, ты это сказал. Признание — первый шаг к выздоровлению и всё такое, верно? Так обычно говорят врачи? Или они могут сказать что-нибудь более толковое? Как насчёт… Как насчёт «чувак, ты стал писать шифром MARS или мне пора обижаться?» — и ни одного сокращения?.. И о чём он вообще? Перейдя в исходящие, Куроо понял. И вздохнул, запрокидывая голову. Потому что когда ты ссоришься с Яку, лучше не притворяться, что ты можешь заниматься параллельно чем-то ещё. «в общем пошёл варианты отлично здоровски блин не уходи вот урод». * Он даёт себе обещание, положив руку на иксбокс, что поговорит с Яку завтра. И идёт в школу — ликуя, потому что всё не зря, и Исикавы больше не наблюдалось — с твёрдым намерением его выполнить. Его решимость тверда и непоколебима, он знает, что пора совершить прыжок веры, как в третьем Бэтмэне, и собирается это сделать — ровно до того момента, как сталкивается с Яку нос к носу (нос к груди, фигурально выражаясь) в конце холла. У того при виде него лицо насупливается, но подходит он первым: — Пришёл в себя? — Я никуда и не выходил, — делает постную мину Куроо. — Значит, ты просто так меня вчера весь день игнорил? Яку продолжает хмуриться. Куроо щелкает языком: — Что за напраслину ты на меня наводишь, хоббитское отродье? — и переводит взгляд на часы. — Звонок через минуту! Пошли, и, блин, почему ты до сих пор здесь, а не в классе? Растерянное «но я ведь тебя жду» настолько отчётливо мелькает у Яку на лице поверх веснушек, что Куроо хочется наклониться и поцеловать и его, и каждую из них — но вместо этого он толкает его к лестнице, приговаривая что-то о скверном характере Со-сэнсэя. Что было отстойным, так это то, что Куроо никогда не был идиотом. И, будучи не идиотом, он прекрасно понимал, зачем сказал Исикаве, что встречается именно с Яку. Это не было… Куроо делает рывок по ступеням, не отрывая взгляд от спины Яку. Это не было признанием самому себе — спасибо, он как-то и без этого догадался. Это было — признаться вслух кому-то ещё. В немалой степени. Это было — признаться Исикаве, чтобы сунуть это под нос Яку, всерьёз или как очередную идиотскую шутку (о, в идиотских шутках Куроо был мастер), и посмотреть, как тот отреагирует. В степени большой, как статистика съемов Бокуто. Если Куроо — не идиот, но — всё-таки идиот и ему всё только кажется, то всё будет как на ладони. Больненько вдарит под дых, но будет очевидно и понятно. Если он, конечно, не зассыт. * — И это, — он хлопает Яку по плечу в последние секунды, пока Со-сэнсэй закрывает дверь, — я сказал Исикаве, что мы встречаемся. — Доброе утро, класс. Так, а почему с доски не стёр… * И, дамы и господа — он зассал. Зассал как четырнадцатилетка, и эту историю можно будет рассказывать половозрелым внукам как присказку о том, как делать не надо. Яку оглядывался на него весь урок и делал такие страшные глаза, что Куроо понимал — умереть он успеет быстрее, чем признаться ему в любви. Хреновая версия Ромео и Джульетты. Версия Ромео и Джульетты под редакцией Куроо Тецуро, где Джульетта закалывает Ромео ножом, потому что он был отчаянным придурком, и скидывает его тело в венецианский канал. Шекспир задорно переворачивается в гробу. Некоторое время Куроо дырявит взглядом затылок Яку — эта шея и эти уши доведут его до греха — а потом, стараясь спрятаться от зоркого орлиного глаза Со-сэнсэя, достаёт телефон и прячет его под тетрадью. «Что мне придумать в своё оправдание перед смертью?». Получатели: Совень, Грумпи Кэт, Злобный Гремлин. Телефон завибрировал почти сразу же. Совень: лол я перслал акши!!11 Злобный Гремлин: ты не успеешь даже вскрикнуть Злобный Гремлин: КАКОГО ЧЁРТА ТЕЦУРО Грумпи Кэт: (￢_￢;) Злобный Гремлин: Куроо! Совень: а ты ему прзнлс в лбв или в том что он твй поддльнй бф??? Злобный Гремлин: немедленно ответь мне, слышишь Совень: бф - эт бойфрнд, а не бстфрнд, птмчт тв бстфрнд эт я Злобный Гремлин: ты поэтому себя так вёл? знал, что напортачил и не хотел умирать от моей руки? Злобный Гремлин: правильная тактика выживания, потому что я тебя прикончу до того, как меня прикончит она Совень: акши гврт чт ты длжн прзньтся нрмльн и пгврть об этм Совень: но блн эт яку я за тбя боюсь Спасибо, Бокуто. Хоть от кого-то в этом городе можно получить сочувствие и поддержку. И понимание. Понимание, потому что Куроо и сам за себя боялся. Тридцать процентов того, что Яку выкинет его из окна третьего этажа — и семьдесят, что скажет «я не думаю, что встречаться с тобой — хорошая затея, Тецуро», своим сожалеющим голосом. И припечатает сверху: «Извини». Хорошее воображение Куроо уже рисовало себе эту сцену в красках и деталях, и он сполз по стулу, нервно крутя в руках карандаш. Чёрт. Интересно, он успеет дать дёру сразу после звонка так, чтобы Яку его не догнал, если кинет вещи тут? Три года хорошо жили — ещё шестьдесят нормально поживут, ничего страшного. (Правда, перспектива так никогда и не попробовать прикусить покрасневшее ухо Яку или не оставить на его шее несколько больших, алеющих засосов, не сказать ему вслух, что его рост — самая замечательная вещь в мире, не погладить те веснушки над поясницей, и не-) Куроо про себя чертыхается. А потом его телефон вибрирует: Грумпи Кэт: не сбегай (；⌣̀_⌣́). * — Какого чёрта? — он рычит. — Что ты ей наплел? Рычит — и тащит его на буксире вниз по лестнице, прямо по коридору, потом снова по лестнице, и за несколько поворотов, пока они, наконец, не оказываются в коридоре старого корпуса, где даже на переменах почти не бывало людей. Останавливает около окна и отталкивает к подоконнику. Куроо поднимает руки вверх в сдающемся жесте и даже не пытается противостоять этому напору маленького тарахтящего бульдозера. — Куроо. — Да, это моя фамилия, — покорно соглашается Куроо, качая головой. — Куроо! — предупреждающе выставляет палец вверх Яку. Куроо кивает: — И эта тоже. — Прекрати немедленно. Прекрати, — он запускает руку в короткие волосы. — Ты ведь даже не подумал, когда ляпнул ей про меня, верно? Самое смешное, что Яку, который обычно всегда оказывался прав, когда другие ошибались, в этот раз пролетел по полной. Проблема была как раз в обратном: Куроо думал о нём столько, что пришлось ей о нём сказать. И сейчас придётся сказать и самому Яку. — Почему именно я, — тем временем продолжает шипеть тот, — тебе что, некому больше жизнь портить? Назвал бы Кенму! — Кенма мне не нравится. — Ну охренеть новости, — Яку всплескивает руками. — Пойду, скажу твоему лучшему другу об этом! Куроо ухмыляется, потому что ситуация становится до кинематографичного смешной: — Да он в курсе. Было бы странно, — он хмыкает, — если бы он знал и мы продолжали дружить как ни в чем ни бывало. — Ты вообще о чём? — психует Яку, будто думая, что ему просто хотят заговорить зубы и избежать праведного гнева. Куроо делает лицом невыразительное «да так» — немного демонстративно. Он всё ещё не готов об этом говорить, если Яку сейчас сам не- — М-м-м, погоди, — тот моргает. — Я не… Я конечно не… Чёрт, ты же, — он выставляет перед собой открытую ладонь и будто резко сдаёт обороты, потому что дальше голос у него волнуется, как на ветру: — ...не в этом смысле, да? — В каком? — инертно интересуется Куроо. Яку смотрит на него снизу вверх, Куроо смотрит на него сверху вниз, и вокруг нет никого, кто бы смог прервать этот порочный круг — только зимний ветер завывает сквозь плохо прикрытую оконную раму. Яку пару раз открывает рот, но ничего не говорит. Куроо ничего не говорит тоже. И они, кажется, снова просто упрямятся. А потом Яку настороженно произносит: — Куроо. — Что. — Ты же не в том смысле, что я... тебе нравлюсь? И это даже не «я тебе нравлюсь», это настоящее «ятебенравлюсь», потому что Яку почти глотает фразу. Как будто надеется, что потом сможет сделать вид, что он этого не говорил. — Ну, если уж совсем честно, — Куроо чешет затылок, и отводит от Яку взгляд, а потом возвращает его обратно к его лицу, — по ходу, в том. Яку застревает на полувдохе. Это даже слышно: вот он глубоко втягивал воздух носом, а вот перестал, почти подавился. Он морщится, смотрит на Куроо так, будто тот сейчас сказал какую-то очень неудачную шутку. Его брови поднимаются и сходятся домиком. Куроо снова неотвратимо хочется ткнуть ему пальцем между ними, чтобы согнать складку. — «По ходу, в том», — не очень уверенно передразнивает его Яку. — Если это шутка, — голос слегка даёт слабину, и Куроо делает маленький шаг вперёд, — то ужасная. А если признание, то самое никудышное, что я слышал. Нет, ну за такое можно и сделать огромный шаг назад — вот почему с тобой никто не встречается, блин, Яку — но Куроо даёт ему ещё один шанс и остаётся стоять на месте. Яку нервно облизывает губы и смотрит на него так, будто Куроо не признаваться в чистой и искренней подошёл, а скинуть его в яму со скорпионами. — Я в тебя… — Куроо пару раз цокает языком, перекатываясь с мысков на пятки и обратно. Взгляд Яку становится интенсивнее — не то «да скажи это уже», не то «господи, ну и болван, дай, я сам полезу в эту яму». — Я в тебя всиндромаделинился. Ты мне нравишься, и мне вот чудится, что я тебе тоже нравлюсь. — Что ты мне тоже нравишься, — медленно повторил Яку, теперь уже бродя взглядом по чему угодно, кроме Куроо. Его уши — эти ужасные маленькие уши, от которых Куроо, серьёзно, не мог оторвать взгляда и это уже не смешно, он что, какой-то извращенец? — начали, по обыкновению, стремительно краснеть. И Куроо подсказал: — Втюрился по уши. Яку отмер и поднял сначала брови, а потом и взгляд: — Втюрился по уши? Но что-то в его голосе, какая-то смешинка, одним махом спихивает с плеч Куроо огромный нервный комок, запрятанный в чемодан неуверенности и волнений. Внутри всё начинает ходить ходуном — от этого разговора, от ситуации, от всего подряд. От Яку. От Яку, который смотрит на него с проходящим испугом — и с нежностью. Куроо знает, что он уже видел её, ловил её и чувствовал за прикосновениями, за приглаживанием волос и пальцами, поправляющими ему воротник рубашки — но на этот раз он знает, что ему с ней делать. И от этого знания ему сносит голову сильнее, чем когда-либо и от чего-либо. Так что он делает ещё один шаг вперёд и кивает: — Без ума от меня. — Без ума… — он закатывает глаза. — У тебя самооценка не страдает, я так посмотрю? Но Куроо уже несёт: — Может, займёмся французской революцией на выходных? — Твою мать, Куроо! — ужасается Яку. И смеётся, опустив голову. Куроо улыбается сам и сокращает последнюю дистанцию, чтобы поймать его смех ртом — первые секунды Яку продолжает смеяться ему в губы, но Куроо обхватывает его руками, притягивает ближе, и он очень быстро замолкает. Это не один большой поцелуй: Куроо целует его несколько раз, каждый из которых отрывается от него практически полностью, пока Яку не обхватывает его затылок руками и не тянет сильно, властно вниз. Наклоняет голову, припадает губами, уверенно и настойчиво. Его пальцы скользят в волосах и чуть ниже, по шее; до мурашек. Дыхание перехватывает, потому что Яку не позволяет отстраниться: смело ведёт языком по губам, прихватывает, не даёт ни единого шанса не ответить на такой напор. «Вот же командир» — нежно думает Куроо, внутри у которого эйфория расцветает большим, пышным цветком. А потом, вспоминая, снова отстраняется — спустя пару попыток, потому что не то чтобы ему так легко позволили бы это сделать и не то чтобы он слишком хотел — чтобы открыть глаза, облизнуться и ультимативным тоном задать вопрос: — А мы будем любить друг друга до одинаковых брелков на телефонах? Яку пинает его по ноге, но из объятий — захвата — не выпускает. Улыбается так весело и так хорошо, и Куроо готов держать его так, неудобно согнув спину, вечно. Какая разница, заработает он себе остеохондроз или нет, пока Яку весь — под его руками, и улыбается так, что у Куроо в голове лопаются любые мысли, оставляя его абсолютно безмозглым и абсолютно счастливым? Тем не менее, качает головой Яку со своим любимым — и любимым Куроо, зачем заниматься самообманом — видом «почему именно это и именно мне», и говорит: — Куроо. У нас уже два года одинаковые брелки на телефонах. Куроо — потому что да, это его фамилия — задумчиво жуёт губы пару секунд, потом согласно кивает, мол, справедливо, пожимает плечами и наклоняется к нему снова. Яку опять смеётся. Куроо скользит руками по его спине, обводя пальцами контуры лопаток, перемещается на поясницу, обеими ладонями давит, толкая к себе. И думает, что этот смех — самый классный звук, который он слышал. А ещё он думает о том, что и не предполагал, что Яку согласится беззастенчиво и безоглядно целоваться посреди коридора, наплевав на то, что их может увидеть любой, кто захочет срезать путь через старый корпус. Но тот, кажется, совсем об этом не думает — подаётся к нему вплотную, сам вжимаясь грудью и бедрами, гладит по линии челюсти, смотрит из-под ресниц — у Куроо сжимается всё внутри, такие взгляды нужно объявлять вне закона, господи боже мой — приглашающе открывает рот… И говорит, стопоря ладонью его в грудь: — Чёрт, подожди, это не отменяет того, что ты наговорил Исикаве! У Яку внутри — маленький зануда, от которого сводит зубы (и которого Куроо готов носить на руках), у Куроо на лице — то самое конечно-конечно выражение, которое появляется у него всякий раз, когда он собирается этого маленького зануду проигнорировать (и продолжить с ним целоваться, потому что, как выяснилось, это становится его самой любимой вещью в мире, почему он не додумался сделать этого раньше): — Ой, смотри, вон она, — он неопределённо мотает головой за окно, не отрывая жадных глаз от Яку, — нам срочно нужно сделать вид, что мы встречаемся! — и тянется обратно, потому что если изображать, то на полную. Уж в этом-то он не собирается халтурить. То, что он собирается делать, так это зацеловывать Яку до тех пор, пока у того не распухнут губы, а потом пересчитать каждую из его веснушек на лице. А потом слева что-то вспыхивает. И у Куроо — о, у Куроо за последнее время появился опыт. Он знает, как отличить вспышку фотоаппарата от любой другой. В страшном сне её узнает. Они с Яку чуть ли не отскакивают друг от друга на чистом испуге, и Куроо слышит сдавленное «мать твою» — потому что за окном: — Вы такие милые! — глухо верещит Исикава из-за толстого, покрытого изморозью стекла и машет им рукой в ярко-жёлтой варежке. Исикава, про которую Куроо пошутил, и которой не должно было здесь быть. — Куроо-сама! Не волнуйтесь! Я подумала и решила, что полностью поддерживаю ваши отношения с Яку-сама! — Здорово, — бормочет Яку, прижимая ладонь к лицу. — Просто круто. — Я в этом не виноват, — делает попытку Куроо. Лицо Яку говорит об обратном. Он что, будет его бить, даже когда они в отношениях? — Я начну собирать ваши фотографии как парочки! — радостно пищит Исикава, потрясая фотоаппаратом. — Это было так страстно! Не упущу ни единого момента! Куроо сглатывает. Он определённо будет его бить, особенно когда они в отношениях.