Братец Алёнушка

      Сонную тишину моего убежища лишь изредка разбавляли доносившиеся откуда-то извне трели одинокого соловья, а я завис между сном и явью, словно никак не мог решить, отдаться ли мне объятиям Морфея или всё-таки попытаться проснуться. Первое было бы гораздо предпочтительнее — тело просило полноценного отдыха длиной этак минут в шестьсот, но даже сквозь сковавшую сознание дрёму мне чудились лёгкие, осторожные шаги, и тихий голос чуть слышно звал меня по имени… И я всё силился выкарабкаться из сладких тенёт дремоты, силился ответить тому, чей голос узнал бы теперь и из многих сотен других, но как это часто бывает во сне, не смог выдавить из себя ни звука. Голос понемногу затихал, словно удаляясь, и меня вдруг обуял самый настоящий страх. Я даже ощутил, как неловко заворочался на своей лежанке, расшвыривая сено…       Сон это был или нет, но колкий жар, словно в пику ночной прохладе, вдруг растёкся по моим бёдрам, пробуждая угасшее было возбуждение. «Проснись!» — яркий всполох пронзил пребывающий в странном полусне-полуяви мозг, я трепыхнулся, изобразив жалкую попытку подчиниться беззвучному приказу, но отяжелевшие веки подниматься не желали вообще — тем более, что грезилось мне, будто чьи-то пальцы обнимают мой крепнущий с каждым мгновением член, и тёплый язык настойчиво лижет головку, собирая кончиком тягучую солоноватую влагу… Просыпаться совсем не хотелось, наоборот, я был бы не против провалиться в этот сон поглубже, но изнутри снова торкнуло что-то, и пришлось-таки разлепить словно налившиеся свинцовой тяжестью веки.       И почему я совсем не удивился, обнаружив склонившуюся к моему паху макушку в ореоле разлохмаченных льняных кудрей? Только про настоящий минет Алёшка, наверное, слыхом не слыхивал, и просто облизывал мой стояк, как какой-нибудь салажонок петушка на палочке. Впрочем, моему самому дорогому явно нравилось, как скользит по нему юркий язык, как старательно разглаживает он кожные складочки и щекотно обводит набухшие кровью вены… Словом, моё вытянувшееся точно солдат на плацу дорогое вопило бы, наверное, благим матом, если б умело, умоляя запустить его целиком в ласковый рот!       Тут уж я, не иначе как среагировав на безмолвные вопли столь немаловажной части тела, окончательно проснулся, сграбастал этого сексуального диверсанта под мышки, подтянул повыше и подмял под себя.       Лёшка пронзительно взвизгнул.       — Лёх, давай не так громко, ладно? — прошипел я, склонившись к самому его лицу. — Ты же не хочешь, чтоб сюда сейчас кто-нибудь прибежал?       Он испуганно примолк, качнув головой, а я застыл, засмотревшись на его пунцовое от смущения лицо, и даже растерялся немного от столь неожиданного и приятного вторжения в мой скромный сон. Я-то уже основательно приуныл, наблюдая из своей малиновой засады за тем, как старший омега упорно тащит в дом младшего, и осознав полнейшую несбыточность мечтаний заполучить обалденное Лёшкино тело в полное своё распоряжение. А он сам ко мне пришёл!       — Это что за безобразие? — как можно грознее рявкнул я, очень надеясь, что злость в моём голосе замаскирует растерянность.       Лёха машинально слизнул с губ вязкие потёки, бормотнул что-то невнятное и отвёл затянутый томной поволокой взгляд.       — Тебя спрашиваю! — хорошенько тряхнул я его за плечи. — Почему в одежде?       Лёшкины губы сложились от удивления буквой «о» — да я и сам опешил, сильно подозревая, что моя физиономия тоже изобразила сейчас крайнюю степень изумления. Совсем не то хотел сказать же… Но слово, как известно, не воробей, тем более, что выдал я как раз, что думал — какого рожна ему приспичило напялить штаны и косоворотку, которые ужасно мне мешали? Настолько, что я рьяно принялся сдирать их с Лёшки, и скоро из одежды на нём остался только нательный крестик на сплетённом из бисера гайтане.       Алёшкины пальцы несмело коснулись моих губ, и я поцеловал их — бессознательно, словно только этого и ждал. Втянул в рот, пощекотал языком шероховатые подушечки и позволил им выскользнуть.       — Вань… — Лёшкины ладони легли на мои плечи, плавно стекли по предплечьям к локтям, и я невольно охнул — там, где он меня касался, рождался нежный ожог, словно с кончиков его пальцев стекал жидкий огонь. Я склонился к нему и лизнул сильную шею, поймал губами уголок его губ. Лёха послушно впустил в рот мой язык, и сладостная судорога выкрутила тело — я и не подозревал, что это может быть вот так… Слишком. Слишком горячо. И слишком остро, на грани чувств, почти до боли.       — Пусти! — Лёшка опомнился первым, нехотя разорвав поцелуй. — Батя узнает — убьёт…       — Который из них? — прорычал я, потерпев тройное фиаско в попытках вновь накрыть его губы своими и зарывшись носом в ямку между его ключиц. — Впрочем, пусть любой попробует — порву, как Тузик грелку!       И это была чистая правда — сейчас я голыми руками удавил бы любого, кого, на его несчастье, угораздило бы сунуться сюда и попытаться оторвать меня от Лёхи.       — Лёш, ты не бойся, — уговаривал я больше себя самого, заполошно разукрашивая его грудь и плечи багровыми отметинами поцелуев. — Сладкий мой… мокренький… Ох! — бесцеремонно забравшись рукой ему между ног, я тотчас ощутил, что у Лёшки не только спереди было горячо и скользко, но и сзади, прямо промеж ягодиц. — Блин, да ты ведь заболел вроде? — включилась вдруг память, едва только до меня дошло, что сильное тело под моими ладонями пышет жаром, как раскалённая сковородка. Я мысленно чертыхнулся — сейчас Алёшка непременно спросит, откуда мне сиё известно, и придётся-таки сознаться, что подглядывал за ним, глотая слюни, как какой-нибудь обдрочившийся на фотки голых красоток сопляк…       — Потёк я, — он и внимания не обратил на мой прокол. — Папуля наказал отвары пить, а я ослушался… и… не смог совладать с собой!       — Вот это правильно, что не стал пить папулины отравы… — бессознательно одобрил я, сминая пальцем сморщенный анус и настойчиво протискиваясь в глубину его тела.       Лёха не ответил, лишь вздохнул, прессуя сено шикарной задницей, а мне пришлось крепко задуматься. Что дальше-то? Молодой мужчина, идеальный от растрёпанной макушки и до кончиков пальцев на ногах, прижимался ко мне всем телом, и меня разрывало от желания обладать им — Лёшка завёл меня так, как не удавалось ещё ни одной девчонке, только… Как заниматься любовью с парнем я представлял весьма смутно. Нет, теоретически-то знал, куда нужно засунуть, но вот с практикой было вообще никак… Грёбаные хреноправы, зашвырнувшие меня в этот мир, только и сподобились, что узел на член присобачить! Хоть предупредили бы, что мужика трахать придётся, я бы там, в своём мире, на ком-нибудь потренировался!       Однако мой палец, по-видимому, гораздо лучше знал, что делать — он то углублялся до самой ладони, то медленно выскальзывал обратно, дразнил тугие мыщцы, обводя анус самым кончиком… Потом, явно заскучав в одиночестве, прихватил с собой второй, а там и третий, и вся эта своевольная компания неторопливо и нежно массировала узкое отверстие, словно уговаривая расслабиться и впустить их поглубже, а моё дорогое в безмолвном возмущении тёрлось о голое Лёшкино бедро, явно намекая, что уже заждалось своей очереди погрузиться в желанное тело. Язык тоже не растерялся — он, обнаружив в непосредственной близости Лёхины соски, такие остренькие, твёрдые и вкусные, принялся облизывать их с величайшим удовольствием, раз за разом вырывая у омеги рваные вздохи, и, наверное, завис бы тут надолго, если бы ему не захотелось попробовать на вкус и Лёшкин живот с такой соблазнительной ямкой пупка, и посмаковать сочившуюся смазкой головку его члена. Нос, зарывшись во влажные завитки в Лёхином паху, жадно вдохнул словно сконцентрированный здесь запах омеги, а нахальный язык, используя на всю катушку полнейшее обалдение хозяина, облизал маленькие розовые яички, собрал скользкие потёки в промежности и пошустрил дальше. Пальцы беспрекословно уступили нахалу — он тут же почти целиком ввинтился в узкую дырочку, и моё горло отозвалось вдруг одобрительным рычанием…       Если бы раньше кто-нибудь — даже шёпотом! — предположил, что мне понравится вот так вылизывать парня, сей момент схлопотал бы в рыло, но Лёшка… Он ломал всё, к чему я привык, всё, что раньше считал единственно верным — и я, прижимаясь лицом к тёплой ложбинке, врывался языком в горячее тело, ощущая, как пульсируют стенки тугого прохода, слегка прихватывал зубами нежную шкурку в промежности, забирал в рот едва прикрытые золотистым пушком яички и не мог от него оторваться. Он казался мне сладким…       Наверное, я ещё долго растягивал бы удовольствие, не смея решиться на большее, если бы сам Лёшка не постреливал уже выжидательными взглядами из-под длинных ресниц, а я сам не почувствовал, как скользкий анус пульсирует сильнее, словно сгорая от нетерпения.       — Лёш, ты только не сжимайся, и больно не будет… наверное… — не слишком уверенно прошептал я, мысленно сетуя на то, что этому роскошному омеге достался альфа-неумеха. Которого и альфой-то сделали лишь вчера! Но отступать было поздно и некуда — Лёха завозился подо мной, переворачиваясь на живот, доверчиво развёл ноги и затих, пристроив голову на согнутый локоть.       — Вот и ладно… — я подхватил его под бёдра и поставил на колени, лишь мимоходом отметив, что будто снова перенёсся в своё видение. Только теперь это происходило не во сне — мои руки наяву оглаживали ладную спину, губы торопливо собирали капельки пота с широких плеч, а головка члена тёрлась о скользкую ложбинку между крепких Лёхиных ягодиц и промежность над его отвисшей мошонкой. Наверное, кто-то просто показал мне тогда отрывок из моего же будущего…       Лёшка вдруг охнул, громко и жалобно — должно быть, я, окончательно потеряв голову, толкнулся в него слишком резко. Стенки узкого прохода сжались, Лёха выгнул спину как рассерженный кот, пытаясь сбросить меня с себя, и я, нутром ощутив, что вот прямо сейчас рискую слететь не только с моей норовистой Алёнушки, но и вообще с сеновала, что было сил уцепился за его бока.       — Прости, — виновато пробормотал я, — погорячился малость!       Лёха не ответил, просто не мог, наверное, но расслабился, выдохнул, растёкся по сену тёплой лужицей. А я, сообразив, что сейчас или никогда, опустил ладонь ему на поясницу, с силой прижимая к лежанке, и качнул бёдрами, теперь уже плавно входя до конца.       Лёшка вскрикнул, взвился, усевшись на колени, заёрзал насаженной на член задницей и замолотил руками в воздухе, пытаясь достать меня кулаком хоть по чему-нибудь. Я утратил бдительность всего на какую-то долю секунды — и моё ухо тотчас прострелило болью так, что в голове взорвался целый фейерверк слепящих искр. Вот ведь незадача — не иначе мой кинг-сайз, которым я всегда гордился, оказался великоват для его невинной дырки, а обладатель сей смачной задницы был, между прочим, здоровенным парнем, даром, что с девчачьими замашками! М-да, проблемка…       Пришлось обхватить обеими руками Лёшкины предплечья и сжать его как в тисках. Мускулы бугристыми жгутами вздулись под кожей, однако я нутром чуял, что долго сдерживать этого разъярённого фурия просто не смогу, и тогда мне сильно не поздоровится! Хм, а как, интересно, удавалось здешним задохликам пережить секс с омегами, учитывая то, что любой из них альфу одним щелчком зашибёт? Или альфье достоинство у местных — пропорционально хилому размеру всего остального организма, — размером с гороховый стручок, и омега просто не чувствует, что там сзади в него что-то проникло? А вот Лёха почувствовал, и сейчас размажет меня ровным слоем по всему сеновалу… И на памятнике моём золотом начертают — «погиб от удовольствия». Я невольно поёжился — даже моё дорогое слегка утратило боевой запал, охренев от перспективы угодить на тот свет прямо из тугой задницы, и малодушно выскользнуло наружу. Очнувшийся вдруг инстинкт самосохранения завопил дурниной, настоятельно советуя признать, что справиться с местным омежкой мне не по зубам и побыстрее ретироваться в свой мир, пока цел, но…       — Лёх, ты погоди крошить меня в капусту! — взмолился я, повалившись вместе с ним на душистое сено. Отступиться и отпустить его было выше моих сил — и я лихорадочно зацеловывал напряженные плечи, зарывался носом в спутанные кудряхи и жарко дышал ему в затылок, тихонько уговаривая дать мне ещё один шанс.       Лёшка присмирел подо мной, только дышал тяжело, со всхлипами.       — Ты же говорил, что больно не будет…       — Даже не думал тебя обманывать, — повинился я, пощекотав языком его ухо, и приподнялся, сообразив, что навалился на него всем своим весом. — Но ты ведь у меня первый мужчина! И у тебя там так узко!       Лёха явно не поверил и извернулся ужом, целя кулаком мне в челюсть, но я, уже уяснив, что малейшая слабина может стоить мне, как минимум, сотрясения мозга, был начеку, и, успев перехватить взметнувшуюся руку, прижал его запястье к пояснице.       — Потерпи, ладно? Немного… — попросил я, чуть-чуть покачивая бёдрами — моё дорогое, даром, что с перепугу сбежало из смачной дырки, теперь пристроилось ровно промеж Лёхиных ягодиц и вновь настойчиво потиралось о ложбинку между ними, явно намекая, что оно совсем не прочь побыстрее нырнуть обратно. Сердце конвульсивно дёргалось где-то в горле, меня била крупная дрожь — я содрогался от желания снова ощутить тугой жар омеги и осаживал себя, боясь причинить ему боль. Но, на моё счастье, Лёхино тело само решило прийти мне на помощь — между крепких половинок захлюпало, скользкие капли потекли по его ногам, и я почувствовал, как мощные плечи омеги понемногу расслабились…       Тугие мышцы мягко разошлись, впустив внутрь головку, четверть члена, половинку… Моя мошонка коснулась гладких полушарий — и Лёшка заскулил и выгнулся, силясь выше приподнять зад, да так, что и я услыхал, как хрустнули у него позвонки.       — Лёлик… — испуганно вырвалось у меня.       Лёшка с силой вильнул бёдрами, словно хотел оттолкнуть меня от себя.       Я поспешил откачнуться назад, но когда головка уже почти выскользнула, Лёха сжался, так и не выпустив меня до конца.       — Ещё!       Новый толчок вырвал у него тихий вскрик — тут и я почувствовал, как член задел скользкий бугорок у него внутри… Лёха вновь дёрнул бёдрами, так, чтобы головка опять проехалась по бугорку, и я понял, вот оно — моё спасение. Даже засмеялся тихонько, прижавшись лбом к разлохмаченной Лёшкиной макушке. Он что-то мурлыкнул в ответ — моё превращение в отбивную, похоже, откладывалось на неопределённое время, и я осмелел — почти улёгся на него, просунув руки Лёхе под грудь, и ударил бёдрами сильнее. Ещё раз, и ещё… Лёшка протяжным стоном отзывался на каждый толчок — вспышки удовольствия гасили последние отголоски боли, я это чувствовал так, будто в меня самого врывался сейчас крепкий горячий член, и больше не мог сдерживать себя. Лёгкие жгло, как от нехватки кислорода, мир вокруг померк, превратившись в неяркие смазанные кляксы — и я бился в тугом плену его тела, задыхался от жаркого, безумного кайфа, разливавшегося от паха по всем нервным окончаниям, неумолимо проваливаясь в омут наслаждения. И где-то лишь на самом краешке сознания пыжилась моя проснувшаяся гордость — экзамен на альфопригодность я, кажется, не завалил…

***

      Знобкий ветерок потянул от раскрытого оконца, лизнул мне спину, и я завозился, просыпаясь, пригрёб к себе мирно посапывающего Лёшку. Обнял крепче, накрыл собой как одеялом, защищая от разгула утренней прохлады, и зажмурился, собираясь ещё как минимум пару часиков досматривать сны. Выгребаться с нагретой нашими телами лежанки было категорически лень. Тело ломило от усталости, но то была приятная усталость — первый оргазм на несколько минут вышиб из реальности нас обоих, а после Лёха вволю позубоскалил над растерянным мной, уверяя, что я не застряну в нём навечно из-за опять набухшей на члене блямбы, и, едва дождавшись, пока спадёт узел, снова утянул меня в долгий упоительный поцелуй. Второй узел усмирил его ненадолго, собственно, как и третий, и четвёртый. После пятого болело уже у меня — саднила натёртая докрасна шкурка на члене, но засыпал я жутко довольный тем, что этой ночью побил свой собственный сексуальный рекорд.        Уснуть снова не получилось — во дворе кто-то топал и гремел, и я, спросонок наградив всеми нелестными эпитетами чёртовых жаворонков, которым какого-то хрена не спится в рань несусветную, соскрёб себя с душистого ложа и потопал к оконцу. Впрочем, насчёт рани я, пожалуй, погорячился — солнце стояло уже высоко, и время подбиралось часам к десяти.       — Ну и здоров ты дрыхнуть! — поприветствовал меня тащивший куда-то хомут Верислав, заметив мою физиономию в окошке. — Вчерась-то рвался чуть свет бежать на озеро, а сам… Я, Вань, тут подумал, — Михалыч скинул наземь свою ношу, почесал нос и кивнул на привязанную у забора приземистую чалую кобылку, — чего сотню вёрст ноги колотить? Запрягу лошадку, и домчим с ветерком! Только, — папуля подошёл поближе и заговорщицки понизил голос, — Алёшу с собой не возьмём. Несподручно ему теперь из дому отлуча…        Верислав вдруг смолк на полуслове, побагровев так, что нездоровый румянец залил даже мощную шею, желваки тяжело заиграли на его скулах, а мне и оборачиваться не пришлось, дабы выяснить причину метаморфозы, вмиг превратившую добродушного здоровяка в готовый вот-вот разразиться ураган — к моему плечу прижалась тёплая Лёшкина щека. А уж о том, что течный омега и новоявленный альфа не звёзды всю ночь считали на сеновале, только конченый дебил не догадался бы… Михалыч смерил нас таким взглядом, что будь у него в глазах по арбалету, мы с Лёхой вмиг оказались бы утыканы стрелами, как подушечки для иголок.       — Па-ап? — томно протянул явно ещё не проснувшийся Лёшка.       — Уйди! — зато остатки моей сонливости улетучились вмиг, едва до меня дошло, что сейчас взбешённый папуля снесёт нахрен хлипкую стену сарайки и устроит нам первостатейный расколбас с расчленёнкой. Я ни минуты не заблуждался по поводу того, что оторвут лично от меня, но оттаскивать Лёшку от окна было катастрофически поздно.       — А ну выбирайтесь со своего схрона, авось не сразу прибью обоих! — загремел с улицы папулин бас, и Лёха сам отскочил вглубь сеновала, глядя на меня круглыми как у совёнка глазами. Последнее меня и добило.       — Даже не вздумай нос отсюда высунуть, — хмуро бросил я, отыскивая в сене скомканные штаны. — С батяней твоим я сам перетру…       — Нет, я с тобой! — жалобно проскулил Лёшка, торопливо натягивая рубаху, и скатился по лесенке следом за мной.       — Куда без штанов-то? — одёрнул я не в меру ретивого омегу. — Сказано же, сиди здесь! Ты всегда такой упёртый?       Незапертая дверь сарая отлетела, с треском впечатавшись в стену, и на пороге возник приготовившийся к боевым действиям Михалыч.       — Поди-ка сюда, неслух! — рявкнул он, сверля гневным взглядом непутёвого сына.       Лёха живо метнулся мне за спину, натянув ворот рубахи чуть ли не до самого носа. Вот зря — подол косоворотки задрался почти до пупка, а его бёдра багровели следами грехопадения ничуть не меньше, чем плечи и шея.       — Только пальцем его тронь! — стоять и дожидаться, пока красного как пролетарский флаг Михалыча тихо-мирно хватит кондрашка было бы слишком самонадеянно, и я, отпихнув Лёшку подальше, шагнул вперёд, грудью вытеснив разъярённого папулю обратно на улицу. — Голыми руками на пельмени разделаю! И не говори мне, что альфе не пристало бить омеге морду, особенно, если омега сам нарывается!       Я и сам поразился тому, что мой голос вдруг зазвучал хриплым угрожающим рыком, а Верислав оторопел, смутился и даже как-то сдулся, моментально сделавшись жалким, как спущенный футбольный мяч. Отступил назад и чуть не навернулся, споткнувшись о свой хомут. Опасливо покосился на меня и отошёл ещё на пару шагов.       — Михалыч… — мне даже стало неловко — должно быть, здешним омегам уже очень давно не доводилось видеть разозлённых альф. К тому же — высоких, плечистых, пышущих здоровьем и силой. — Хочешь сорвать злость, вот он я, можешь хоть на щепки построгать, но к Лёшке и не пробуй сунуться!       Верислав смерил меня взглядом голодного удава, и… С места не двинулся, лишь его кустистые брови грозно сошлись к переносице. Очевидно, он быстро сообразил, что попытка построгать на щепки молодого громилу может ему самому кривым боком выйти, а потому папуля только сипел как дырявый паровой котёл, да взглядом силился провертеть во мне дырку. Не сумел.       — Тебя уже, кажись, кто-то строгал! — ввернул всё-таки шпильку он, явно намекая на мою основательно покоцанную шкурку. — Или кошки всю ночь драли?       — Малина ваша сподобилась, — сознался я, скромно умолчав о том, что и Лёхины ногти внесли немалую лепту в роспись царапин на моих плечах.       — Ведь подозревал же, что ты и был той «овцой» в кустах! — усмехнулся Михалыч, а я обомлел, боясь оглянуться на Лёшку — всё-таки спалился, олух! Но сильные руки обвились вокруг моей талии, крепкая грудь прижалась к спине, Лёхин нос уткнулся мне за ухо, грея тёплым дыханием шею, и мне сразу полегчало — значит, он и не думает сердиться за свой невольный стриптиз…       — Да я что? — Михалыч крякнул с досады, тяжко вздохнул и нагнулся за хомутом. — И слова против не сказал бы, не будь ты парнем аж из другого мира! Ты-то домой улепетнёшь, а Алёша… Сам виноват, не укараулил, старый дурак! Понадеялся на снадобье, а надо было всю ночь глаз не смыкать! Ладно уж, чему быть — того не миновать!       — Пап? — тихонько позвал Лёшка из-за моего плеча.       — Выходи, голозадый, не трону, — пыхнул ядом напоследок папуля, стрельнув насторожённым взглядом в мою сторону. — Завтрак на столе…       Ели мы в почти полном молчании — Верислав, мрачный как грозовая туча, нас с Лёхой демонстративно не замечал, зато сварливо шпынял заспанного Семёныча. Лёшка вяло ковырял ложкой в тарелке с пшённой кашей, щедро сдобренной маслом, а мне вообще кусок в горло не лез, и я то и дело хмуро поглядывал в окно, туда, где меланхолично хрупала овсом чалая кобылка. Почему-то от одной только мысли, что придётся тащиться на озеро, становилось тошно, да ведь сам вчера всем уши прожужжал про то, как хочу побыстрее вернуться домой…       Папуля шумно допил свой чай, грохнул кружкой о стол и поднялся:       — Не передумал к озеру-то ехать?       — Нужно же убедиться, что проход и впрямь существует, — напомнил я с решительностью, которой, надо признать, совсем уже не ощущал.       Лёшка вскочил, бросив ложку, и скрылся в другой комнатушке, с такой силой задёрнув за собой занавеску, что та расписным облачком слетела на пол, а мне вдруг почудилось, будто в грудь, прямо на уровне сердца, вонзился раскалённый штырь и провернулся, ещё больше растравляя рану.       — Ну будь по-твоему, — Михалыч, проводив сына тяжёлым взглядом, развернулся и затопал к двери. — Пойду Красотку запрягу!       — Стой, бать, я сам, — разраставшаяся в груди боль жгла калёным железом, и я, ухватившись за возможность заняться хоть чем-нибудь, подорвался с лавки так, словно подо мной загорелось, и кинулся следом…       Дорогу до озера я не запомнил. Верислав, сам взгромоздившийся на передок добротной деревянной телеги, изредка подстёгивал вожжами резво бежавшую кобылку, а мы с Лёхой, как пассажиры класса «люкс», устроились с комфортом на устланном золотистой соломой днище. Напрасно я боялся лавины упрёков — он не сказал мне ни слова, просто умостился между моих ног, прижавшись ко мне спиной, и боль, огненным цветком распускавшаяся в груди всё время, пока я под папулино одобрительное хмыканье запрягал лошадь, а потом усаживался в телегу, утихла, словно успокоенная теплом его тела. Я с облегчением привалился к деревянному борту, всё ещё пахшему нагретой солнцем смолой, и сам не заметил, как задремал. Новёхонькая телега даже не скрипела, покачиваясь на хорошо смазанных рессорах, дорога пыльной лентой убегала вдаль, а Лёшка так уютно сопел в кольце моих рук, уложив голову мне на плечо…       — Станция Березай, кто приехал — вылезай! — громогласно возвестил Верислав, и мы с Лёхой чуть не подпрыгнули, силясь разлепить глаза. — Эй, засони!       — Чего так орать-то? — проворчал я, крепче прижав к себе Лёшку.       — То есть, «станция» Червонное, — поправился Михалыч, подтолкнув меня в плечо, а Лёха гибко потянулся в моих объятиях, отчего мне моментально захотелось попросить папулю погулять где-нибудь часов несколько… Пожалуй, я бы так и сделал, если бы Лёшка не отцепил от себя мои руки и не принялся выбираться из телеги.       — Узнаёшь это место? — полюбопытствовал Верислав, когда мы, пройдя пешком последние несколько метров, оказались у самой кромки воды.       Я только кивнул, не в состоянии вымолвить ни слова — береговая линия в их мире идеально повторяла ту, которая была мне знакома с самого детства. Вон там, по правой стороне, на небольшом, выдающемся в воду мысе, должна быть кафешка, где продавали самое вкусное в Залесске крем-брюле, чуть подальше — облупившаяся будка лодочной станции, слева — беспорядочная цепочка деревянных грибков…       Но этот берег был тих и пустынен — шумливая ребятня не плескалась, как обычно, в прозрачной воде, озёрную гладь не утюжили цветные пятна катамаранов, матери не окликали заигравшихся малышей, а степенные отцы семейств не прихлёбывали пиво и колу из запотевших бутылок, вольготно расположившись в теньке под грибками и почёсывая объёмистые пивные животы. Вокруг, кроме нас троих, не было ни единой живой души, и мне отчего-то вдруг сделалось очень не по себе…       Но не потому, что я испугался утонуть в безуспешной попытке отыскать проход в свой мир. Меня мучило другое. Удастся ли мне забыть тёплые руки, обнимающие мою шею, и припухшие от поцелуев губы, шепчущие на ухо что-то бессвязно-милое, и сильное тело в моих объятиях, жарко подающееся навстречу? А если нет? Если буду помнить всё до мелочей — так, как помню жизнь в своём мире? Смогу ли я жить без Лёшкиного дыхания, щекочущего мне шею, без его рваных вскриков, звучавших для меня пением ангелов, когда он сжимал коленями мои бока, заходясь в приступе оргазма, без солёного привкуса его пота на моих губах? Смогу ли я жить без него?       — Вань… — Лёха тронул меня за руку, и я отмер, оторвав взгляд от водной глади, еле заметно колыхавшейся под лёгкими порывами ветерка.       — Пошли со мной, а? — выпалил я прежде, чем мысль чётко оформилась в моей голове.       — Ты что ещё удумал? — рассердился Верислав.       — Почему нет? — мигом взъерошился я. — Мне ведь повезло попасть в ваш мир, пусть и он посмотрит на мой!       — И правда, пап? — Лёшке моя идея явно пришлась по душе. — Погляжу на их чудеса и вернусь! Отпустишь?       — Михалыч, ну пожалуйста! — сделал я самые умильные щенячьи глазки в мире. — Я только покажу ему всё, о чём рассказывал, а после сам отведу его к озеру, честно!       Верислав набычился — должно быть, последние крохи терпения удерживали его от того, чтобы не отправить незадачливого странника по мирам обратно в озеро одним хорошим пинком. Наверняка он догадывался, что врал я напропалую — заполучив Лёшку в свой мир, больше никуда его не отпустил бы. Но заткнуться я уже не мог и вдохновенно плёл что-то ещё, и Лёха умолял его взглядом так, что Михалыч сначала отвёл глаза, бормотнув себе под нос нечто нелестное в адрес чокнутых путешественников, у которых заноза в заднице свербит, и оттого-то не сидится им спокойно в своих мирах, потом долго мялся, рассматривая мыски поношенных башмаков, словно именно там был написан ответ на мучивший его вопрос, и наконец обречённо махнул рукой:       — Всё равно не отговорю ведь… Эй, а ну пусти, бугай, раздавишь старика-то!       — Да какой ты старик, песок с тебя ещё не скоро посыплется! — хохотнул я, выпуская его из объятий — на радостях и впрямь так его облапил, что в Михалыче что-то захрустело.       — Хех, не скоро, это точно! — довольно расправил плечи папуля. — Только… Может, я тоже, а? Одним глазком…       Последнее мне сильно не понравилось. Тащить с собой ещё и Верислава не входило в мои планы от слова совсем, но… Заартачься я сейчас, и Михалыч снова упрётся рогом — придётся опять уламывать его чёрт знает сколько времени, а потому я, решив, что после обмозгую, как сбагрить домой любознательного папулю, просто кивнул, схватил обоих омег за руки и решительно шагнул в воду.       Кристалльно чистая вода, у самого берега тёплая, как парное молоко, по мере того, как мы забирались всё дальше, становилась прохладнее, намокшая одежда сковывала движения, но я упрямо шёл вперёд, пристально вглядываясь в водную толщу. Мелкая рябь сверкала на солнце расплавленным золотом, посылая нам в глаза толпы солнечных зайчиков, Лёшка щурился, смешно морща нос, но держался вровень со мной, до боли стискивая мои пальцы, а Михалыч плёлся чуть позади и бухтел, как заведённый — очевидно, идея прогуляться в мой мир вдохновляла его всё меньше и меньше.       — Повёлся я, пень замшелый, на мальчишьи выдумки, — ворчал он, вытягивая шею и силясь разглядеть в воде хоть что-нибудь, кроме устилавшей дно мелкой гальки. — Только зря портки да рубаху намочил! Хоть одёжку скинуть надо было…       — И заявиться в чужой мир, в чём папка родил, — закончил за него Лёха. Верислав поперхнулся новой порцией ворчни и притих — примерно на целую минуту.       — Ну и где этот твой проход, фантазёр? — снова завёлся он с пол-оборота, принимаясь пилить уже конкретно меня. — Так и будем тут бродить в поисках незнамо чего, пока жабры с плавниками не отрастим?       Я угрюмо отмалчивался, обшаривая взглядом озёрную гладь. Мне уже и самому казалось, что зря я затеял эту прогулку в озеро. В тот раз первая серебряная молния промелькнула гораздо ближе к берегу, а теперь мы забрели в воду по грудь — и ничего…       — Всё, поворачивай оглобли! — не выдержал Михалыч. — Подурковали и хватит…       — Нет, — вдруг отрезал Лёшка внезапно севшим голосом. — Вань, смотри, вон там!       Я вздрогнул — мне вдруг почудилось, будто что-то невидимое обвило мои ноги и мягко, но настойчиво повлекло вперёд. А в следующий миг вода полыхнула серебром, да так ослепительно, что в глазах потемнело.       — Нашли! — радость плеснула в груди шалой волной. — Михалыч, гляди, вон он, тот серебряный свет! Теперь-то убедился, что ничего я не выдумал?       — Ничерта не вижу, — нахмурился Верислав, так и эдак наклоняя голову, будто силился что-то рассмотреть. — Где?       — Вон ещё вспыхнуло, прямо перед нами, — указал пальцем Лёха. — Только…       — Что? — нетерпеливо рявкнул я, вновь потянув его за руку — туннель в мой мир всё ещё открыт, каких-то несколько шагов пройти осталось, а Лёшка вдруг упёрся обеими ногами — и ни с места!       — Не серебряный он вовсе, твой свет, — Лёха, с опаской покосившись на воду, выдернул из моих пальцев ладонь и попятился, — алый, будто свежая кровь!       — Алый? — недоверчиво переспросил я, и жуткий холод вдруг продрал меня от макушки до пят — словно не жарким летним днём окунулся в озеро, а угодил в едва затянутую ледком прорубь в самый лютый крещенский мороз.       — Алый? — эхом повторил Верислав.       Я схватил Лёшку за плечи и с силой отшвырнул назад, подальше от всполохов серебряного света, змеившихся уже почти рядом — леденящий озноб понемногу отпускал, но на смену ему пришёл страх, такой, что волосы зашевелились у меня на затылке. Страх отнюдь не за себя самого…       Лёшка с шумом рухнул в воду, подняв тучу брызг, но тут же вскочил, отфыркиваясь, а у меня защемило сердце — мокрые кудряхи колечками облепили его щёки, бледные до синевы, словно вся кровь разом отхлынула от его лица.       — Лёлик… — во рту мгновенно пересохло так, что язык прилип к гортани — страшная догадка вырвала у меня лишь беспомощный стон.       Что случилось бы с Лёшкой, шагни он в казавшийся мне серебряным свет? Просто утонул, или его размолотило бы на ошмётки в той водяной мясорубке?       Я протянул к нему руку, но Верислав, до этого только переводивший недоумённый взгляд с одного на другого, смачно сплюнул и тоже поспешил отойти подальше.       — Нет мне дороги в твой мир, — Лёха удручённо покачал головой, первым осмелившись озвучить то, что никак не получалось выговорить у меня.       — Никакого света не вижу, ни серебряного, ни алого, — пробурчал Михалыч, но на всякий пожарный уцепился за Лёшкину рубаху и оттащил его ещё дальше. — Но раз уж ты говоришь, сынок, что он как кровь… Хм… Идём, Алёша, нам пора!       — Нет, погодите! — взвыл я, почти физически ощущая, как истекают последние отпущенные мне минуты в этом мире — серебряные молнии хлестали в воде, подбирались всё ближе, извиваясь, как щупальца огромного светящегося кальмара, и в разливающемся вокруг серебре уже можно было различить пока ещё блёклые оттенки тех необыкновенных красок, что я видел в прошлый свой «заплыв».       — Бывай, Иван, — Верислав вздохнул и задумчиво покрутил головой. — Наверное, оно и правильно…       — Да ни хрена не правильно! — я в ярости звезданул кулаком по воде.       — Если кому-то и понадобилось устроить эту лазейку между мирами, то уж точно не для того, чтобы кто ни попадя шастал туда-сюда, когда вздумается! — проворчал Михалыч. — Тебе позволили взглянуть на наш, а Алёше, видать, в твоём делать нечего. Ну что ж… Прощай, человек из другого мира! Может, ты что-нибудь нам и оставил…       — Лёш! — я с мольбой взглянул на Лёху и поразился — на его белом, без кровинки, лице, казалось, жили одни глаза, потемневшие до синевы в обрамлении слипшихся мокрыми стрелками ресниц. И в них отчётливо плескалась боль.       Я бросился было к нему — обнять, утешить, сказать хоть что-нибудь…       — Ступай, Вань, — Лёха отступил ещё на шажок и предупреждающе вытянул руку. — Тебя, наверное, ждут?       — Некому меня ждать, — глухо выдавил из себя я, будучи не в силах оторвать взгляд от его лица.       — Там твой дом, забыл? — тихо напомнил Верислав. — Пойдём, сынок, долгие проводы — лишние слёзы. Пойдём…       — Лёш, я вернусь! — свет в воде разливался всё ярче, и мне казалось, что уже всё моё тело облито серебром — разве что не светилось в этой серебряной луже. И незримые путы на ногах стягивались всё туже, увлекая меня на глубину, туда, где сиял всеми цветами радуги туннель в мой мир. — Я вернусь, обещаю! Только гляну, как там, дома…       Михалыч обнял Лёшку за плечи и потянул за собой, а я так и стоял, застыв соляным столбом, и смотрел, как они, обнявшись, бредут к берегу. И никак не мог отделаться от ощущения, будто половину моей души с кровью вырвали из тела, а оставшаяся скукожилась в смертельной тоске. Вот когда я пожалел о том, что давным-давно разучился плакать — глаза горели, будто в них сыпанули сухого песку, во рту разлилась противная горечь, но выплеснуть слезами охватившее меня отчаяние я не мог. Не получалось.       — Лёха! Я вернусь!       Дикий ор чуть не разодрал мне горло, а машинальный рывок едва не поверг меня в воду. Невидимые верёвки так спутали ноги, что и шагу ступить оказалось невозможно — мой мир тянул блудного сына обратно, засасывал, как громадная воронка, и сопротивляться этому становилось всё тяжелее.       — Я вернусь…       Тихий хрип вырвался из лёгких вместе с остатками воздуха, но Лёшка всё-таки остановился, вывернулся из-под папулиной руки и обернулся.       Неправда. Шагнув за порог этого мира, я навсегда останусь в своём — понимание пришло внезапно, словно кто-то сказал мне об этом вслух. Но печальная истина открылась не мне одному — несколько растянувшихся в вечность секунд Лёшка смотрел на меня, не отрываясь, так, словно хотел запечатлеть, выжечь в памяти каждую чёрточку моего лица. Прощался. А после снова позволил Вериславу увлечь себя к берегу — и больше уже не оглядывался.       — Зачем?!       Я задрал голову, словно где-то там, в голубой бесконечности неба, и впрямь ожидал увидеть кого-то, кто мог бы ответить на этот вопрос. Зачем меня забросили в этот мир? Чтобы Лёшку теперь раздирало болью? Чтобы меня самого корёжило так, будто мою беспомощную тушку вздёрнули на дыбу?       — За… чем…       Ветвистый серебряный росчерк полыхнул уже в воздухе, прямо перед моим носом, и я вдруг словно воочию увидел… его, мелкого карапуза, ясноглазого, пухленького — ручки и ножки все в «перетяжечках». Так вот что я им оставил? Крошечную жизнь, уже зародившуюся в Лёшкином теле?       Молнии вспыхивали одна за другой, объяв меня серебряным коконом, и где-то там, за серебристой завесой Лёха и Верислав, наверное, уже выбрались на берег… Но ничего этого я не видел. Значит, Лёшка родит сына — моего сына! — и будет укачивать его на руках, щекотать толстенькое пузико, целовать смешной носишко и махонькие розовые пяточки, а я… Я в это время буду даже не в другом городе или стране — в другом мире! И никогда не увижу ни первой улыбки моего сынишки, ни первого шага, не услышу, как он впервые скажет «папа». Никогда не узнаю, каким он вырастет, мой Васька-Василёк — маленькое голубоглазое чудо. Видимо, ему, как и мне, суждено расти сиротой при живом отце… То есть, папа-омега у него, конечно, будет, а отец-альфа… Отец вот прямо сейчас бросит и Лёшку, и ещё не рождённого Ваську. Просто смотается в свой удобный благоустроенный мир, оставив их здесь одних выживать как-нибудь. Да что ж я за свинья такая?       — Лёха-а! — взревел я во всю мощь своих лёгких и рванулся вперёд.       Невидимые путы на ногах разом превратились в тяжеленные кандалы, а озёрная вода вдруг загустела так, будто вокруг разлилась гиблая болотная трясина. Мой мир не желал меня отпускать, держал, опутав паутиной серебристых нитей, но я, лихорадочно меся ногами вязкую топь, по сантиметру, по крохотному шажочку упорно пробивался к берегу — туда, где уже катилась прочь добротная деревянная телега, увозя всё дальше Лёшку и Верислава. Горячий пот ручьями тёк со лба, и багровая пелена гнева застлала мне глаза — неужели некто всемогущий опять решал за меня?       — Да пошёл ты! — мой ор, наверное, услыхали бы даже на Камчатке. — Лёшка-а! Михалыч! Подождите! Я с вами!       И в то же мгновение оковы на моих ногах ослабли и вскоре пропали совсем, вода вновь сделалась обычной, и серебряная муть прояснилась, позволив мне увидеть, как Верислав торопливо натянул вожжи, останавливая кобылку, а Лёха обернулся — и улыбка, несмелая, как первый утренний луч солнца, озарила его лицо.       Где-то за моей спиной отчётливо и ярко полыхнуло алым, но оглядываться я и не подумал. Это всего лишь серебряный свет погас для меня навсегда. Могущественный вершитель судеб принял мой выбор, и мир, бывший моим родным целых двадцать три года, остался где-то там, за гранью, пересечь которую отныне мне не позволят. Даже пытаться не стоит. Ну и пусть — тот, что стал теперь для меня всем миром, одним прыжком перемахнув борт телеги, уже бежал мне навстречу.       Мы столкнулись у самой кромки воды, и я чуть не отлетел обратно в озеро, когда моя совсем не пушинка запрыгнула на меня со всего маху, обхватив руками и ногами. Меня ощутимо шатнуло, но на ногах я всё-таки устоял и подхватил Лёшку под ягодицы, поднимая выше.       — Вань, но… как же твой мир? И все те чудеса, про которые ты говорил? Ведь здесь таких нету… — тёплые ладони обняли мои щёки, и Лёха с тревогой заглянул мне в лицо.       — А знаешь, у него будут твои глаза, — совсем невпопад ответил я. — Голубые, как васильки в поле!       — Что? — Лёшка опешил и на всякий случай пощупал мой лоб.       — У нашего сына! Давай назовём его Васькой? — я рассмеялся, опустил его наземь и обнял, увлекая прочь от озера. И от моего прошлого тоже — никакой другой мир со всеми его чудесами был мне больше не нужен…