Братец Алёнушка

      Пока Верислав шуршал на кухоньке, собирая в узелок немудрёные домашние припасы, а Лёшка, притащив из погреба внушительный жбан с квасом, переливал душистый напиток в крынку, накрыв её горлышко чистой тряпицей, я едва ли не приплясывал от нетерпения в сенях, куда меня совсем невежливо выпихнули омеги, чтобы не путался у них под ногами. И только хмуро поглядывал в окошко — на солнце, понемногу клонившееся к закату.       — Неужели собрались? — вырвалось у меня недоверчиво, когда Лёха наконец-то вышел ко мне, держа в одной руке рубаху и что-то похожее на сплетённые из ремешков сандалии, отчего я, взглянув на свои босые ноги, только теперь не без удивления заметил, что всё это время без особого неудобства обходился без обуви. В другой он тащил не слишком лёгкую на вид котомку с едой и крынкой и ещё какой-то свёрток под мышкой.       — Вот, держи, — Лёшка, начхав с высокой колокольни на моё недовольство, протянул приготовленную для меня «экипировку», а свёрток только ухватил поудобнее, напрочь игнорируя мои заинтересованные взгляды и настойчивые попытки разузнать, что именно в нём лежит.       — До самой ночи-то не задерживайтесь! — напутствовал нас явившийся следом папуля. — На озеро можно и после махнуть! Было оно тут не одну сотню лет, чай, и сегодня не убежит!       Я, торопливо облачившись в рубаху и плетёные башмаки, всё же отобрал у Лёхи котомку и повесил себе на плечо:       — Пошли, что ли?       Михалыч, заметив сиё вопиющее недоразумение, нахмурился и снова открыл было рот, наверняка собираясь просветить меня насчёт ещё кое-чего, что «альфе не пристало», но Лёшка только шикнул на него — помалкивай, мол! — и заторопился на улицу.       Но, оказалось, что дёргался я зря — в этот раз мы добрались на луг гораздо быстрее, и вовсе не потому, что знакомая дорога всегда кажется короче. Выйдя за калитку, Лёха вдруг повёл меня совсем не в ту сторону, откуда мы пришли, и только отмахивался, как от назойливой мухи, на все мои расспросы.       — Вот дойдём — и увидишь, — твердил он.       Околицу мы миновали в полном молчании, ибо я всё-таки счёл за лучшее заткнуться, смирившись с тем, что ответа мне явно не получить, и решив, что пускай уж этот Сусанин ведёт меня, куда ему одному ведомо, и вышли на довольно утоптанную многими ногами тропку. Идти по ней было легко — тропка незаметно спускалась под уклон, и наконец вывела нас в небольшую, сплошь заросшую сочной высокой травой и редким кустарником ложбину между округлых «спин» двух пологих холмов.       — Ёлы-палы! — только и смог вымолвить я и застыл в восхищении, разглядев пасшийся невдалеке небольшой табунок лошадей — разномастных, но, как на подбор, упитанных и ухоженных.       — Вот как знал, что тебе понравится, — ухмыльнулся Лёха, бросив наземь свой свёрток.       — Ну ты злодей, — попенял ему я, тщетно пытаясь совладать с собственными губами, растянувшимися в широченной улыбке. — Мог и предупредить ведь!       — Зачем? Чтоб весь сюрприз испортить? — с деланным безразличием хмыкнул Алёнушка и сунул в рот два пальца.       Резкий двукратный свист заставил лошадей вскинуть головы и тревожно запрядать ушами, а поджарый гнедой жеребец вдруг тихонько заржал, словно в ответ, и заковылял к нам, неловко переступая спутанными верёвкой ногами. Лёшка, сдёрнув с моего плеча котомку, торопливо пошарил внутри, добыл краюху хлеба и сам заторопился к нему.       — Каков красавец! — восхитился я, проследив за тем, как конь, аккуратно сняв губами краюшку с Лёхиной ладони, довольно захрупал угощением. — Чистокровный дончак?       — Кто? — изумлённо вскинулся Лёшка.       — Донской рысак, говорю, — объяснил я, потянувшись погладить бархатистую шею.       — Нет, Вань, ошибаешься ты, — мотнул головой Лёха. — Быть того не может…       — Вот это ты кому сейчас втираешь? — рассердился я. — Думаешь, мне одну лошадиную породу от другой отличить не под силу? Зря! На нашем конезаводе, знаешь, как за чистотой крови следят?       — Не думаю, — Лёшка обнял рукой точёную голову жеребца и отвернулся, уставившись куда-то вдаль. — Только у нас, Вань, никакого Донска нет…       — Дона. Река такая есть, там, в моём мире… — машинально поправил я и призадумался, пристально разглядывая лакомившихся сочной травой лошадей. Ошибиться и впрямь было невозможно — изучить особенности той или иной породы времени у меня было навалом. И сразу было видно, что лошадей здесь держали не ради забавы, вроде скачек или верховых прогулок, но в разношерстном табунке, состоявшем в основном из приземистых крестьянских лошадок и нескольких тяжеловозов, я углядел ещё и парочку золотистых ахалтекинцев, и белую как снег арабскую кобылу, и… Боже мой!       — Без седла-то на лошади… сможешь? — напомнил о своём существовании Лёшка, и мне всё-таки пришлось оторвать взгляд от великолепного, чёрного как смоль орловца.       И только теперь я увидел, что лежало в таинственном Лёхином свёртке, который он сейчас и разворачивал, присев на корточки… Две уздечки с поводьями!       — Не хотелось тащить с собой ещё и сёдла, — Лёшка поднялся и помахал рукой перед моим носом. — Ау-у! Не свалишься без седла, спрашиваю?       — Издеваешься? — прорычал я, уже протянув руку за одной из уздечек, но раздавшийся позади детский басок заставил меня обернуться.       — Игрунка забрать хочешь? — повторил, обращаясь к Лёхе, коренастый крепкий карапуз лет десяти.       Ну конечно, не смог сдержать улыбки я — кто же лошадей одних пастись отпустит!       — Павел, — пацан, ничуть не смущаясь, сунул мне чумазую ладошку.       — Иван, — отрекомендовался я, согнав с лица неуместную улыбку, и пожал мальчишке руку — сразу видно ведь, что мужик-то серьёзный, при деле, не то, что лоботрясы, очищающие от яблок чужие сады. Какие уж тут улыбки… — Омежонок, небось?       — Тоже двоюродный, Сеньки-Женькин младший, — кивнул Лёха, протягивая Пашке уздечку. — Цыгана Ванюхе взнуздаешь? На другого коня он теперь не согласится — влюбился с первого взгляда!       — Ещё чего? — возмутился я, смерив Алёнушку уничижительным взглядом. — Сам справлюсь!       — Норовистый он, может взбрыкнуть, — обеспокоился Лёха. — Пусть уж лучше Пашка, он-то свой… Цыган — коняга с характером! Может, лучше другого…       — Ещё на полудохлой кляче прокатиться предложи! — я презрительно сплюнул сквозь зубы, выхватил у него уздечку и присел, склонившись к котомке. — Для моего коня горбушка найдётся?       — Вань! — опасливо проблеял Лёшка мне вслед, но волновался он и в самом деле напрасно — Цыган хоть и косился на меня недоверчиво, только вздрогнул слегка, но не взбрыкнул и не отшатнулся, когда я, протянув руку, погладил красивую голову. От предложенного угощения конь тоже не отказался, и уздечку на себя надеть позволил. Окончательно убедившись, что жеребец явно не намерен лягнуть меня или укусить, я распутал ему ноги и, ухватившись обеими руками за длинную гриву, вскочил на широкую спину. Ударил пятками по крутым бокам, и Цыган пошёл вперёд так мягко и плавно, словно ступал не по самому обыкновенному лугу, а по ухоженному травяному покрытию ипподрома. Мы с ним описали пару широких кругов — грешен, каюсь, прошляпить возможность порисоваться, ловя на себе восхищённые Лёхины взгляды и откровенно завистливые Пашкины, я просто не мог и пускал жеребца то рысью, то галопом, то даже иноходью, не переставая удивляться тому, как безупречно конь слушается поводьев и сигналов всадника — словно кто-то специально готовил его к состязаниям по выездке. И впрямь, оставалось только дивиться, что вороной оказался прекрасно обучен, и я снова задумался, гадая, зачем местным крестьянам понадобилось обучать жеребца выездке. И вообще, откуда мог взяться здесь чистокровный и великолепно выдрессированный орловский рысак, особенно, если прикинуть, сумму со сколькими нолями пришлось бы выложить за такого коня в моём мире…       — Ну, вволю накрасовался, что ли, выпендрёжник? — оценил мои старания Лёшка, поджидавший меня, уже сидя верхом на Игрунке. — Хм… Я-то боялся, что Цыган вообще тебя к себе не подпустит!       — Может, и не подпустил бы, если бы почувствовал мою неуверенность или страх, — я натянул поводья, останавливая рядом своего коня. — Лёш, а откуда он у вас?       — С рынка, — пожал плечами Лёха. — Папуля себе его купил, да только… говорю ведь, хара́ктерный попался жеребец!       — Неужели самого Верислава застращал? — усмехнулся я. — Может, конь просто не понял, чего от него хотят, когда твой папуля на него взгромоздился? Кажется, раньше его седлали только опытные всадники… Знаешь, что-то мне подсказывает, что Цыган, как и я — не из вашего мира. Только не спрашивай, с какого перепугу я так решил — просто чувствую, понимаешь?       Лёшка молча кивнул, не сводя с меня пытливого взгляда, притих внизу и Павлуха, явно пытаясь уразуметь, про какой это мир я тут толкую.       — Думается мне, — несло меня всё дальше, — если уж ядерная катастрофа смела с лица земли в вашем мире города и, наверное, даже целые страны, то вряд ли выжившим людям было до того, чтобы спасать чистокровных племенных жеребцов и кобыл, и уцелевшие лошади размножались сами по себе. За сотни лет перекрёстных спариваний от чистоты крови наверняка не осталось бы и следа, к тому же местные животные, как и люди, тоже пострадали от радиации — взять вон хоть вашего Борьку-уродца… Но в экстерьере и у Цыгана, и у твоего Игрунка — ни единого изъяна! К тому же, моего жеребца целенаправленно готовили к соревнованиям, которых в вашем мире давно не существует… Если вообще когда-нибудь были.       — Предполагаешь, они, как и ты, попали к нам из твоего мира? — снова ухватил мою мысль Лёха.       — А может, и нет никакого «моего» или «вашего» мира? — задумчиво произнёс я. — Но есть несколько параллельных реальностей одного? И существуют они, не пересекаясь, каждая по своим законам, но между ними есть нечто вроде туннелей-проходов. Возможно, что их даже великое множество, только никто о них не знает… И не узнает, пока кто-то всемогущий не захочет показать обитателю одной реальности другую. А если уж можно переправить сюда людей, то почему животных-то нельзя?       — Кто-нибудь мне объяснит, про какие такие реальности вы тут талдычите?       Мы с Лёхой, совсем позабыв про Пашку, даже подскочили от неожиданности.       — Не сейчас, ладно? — Лёшка, склонившись, потрепал братишку по вихрастой головёнке.       — Вот только сами разберёмся толком, а уж тогда… — обнадёжил мелкого я, машинально подхватив котомку, которая совсем уже было собралась соскользнуть с Лёхиного плеча. — Да и недосуг пока — нам сегодня, кровь из носу, надел докосить нужно!       Пацан недовольно насупился, но мой Алёнушка уже нетерпеливо тронул поводья, направляя Игрунка к тропинке, и мы с Цыганом, не мешкая, поспешили следом. Я только и успел махнуть Павлухе на прощание — извини, брат, как-нибудь после потолкуем. Если доведётся…       Лёшка пустил коня лёгкой рысью, снова выбрав одному ему известный маршрут, а мне только и оставалось тащиться следом, как смиренная монашка, оставив попытки ещё разок продемонстрировать ему своё мастерство езды без седла. Впрочем, совсем скоро мы всё-таки выбрались на широкую и хорошо наезженную дорогу, а вокруг раскинулся уже знакомый мне пейзаж — до луга со стожком, где я очнулся поутру, отсюда было, что называется, рукой подать. Я озадаченно хмыкнул, заметив, что не только мы решили вернуться, как только немного спадёт жара — народу по дороге на луг пылило предостаточно. Но в этом-то как раз и не было ничего удивительного — селяне спешили покончить с покосом, пока стоит хорошая погода. Меня изумило другое — среди плечистых крепышей-омег я увидал и нескольких мужичков весьма тщедушного телосложения. И шли они на луг явно не затем, чтобы просто прогуляться — некоторые тащили на плечах косы, другие несли котомки со снедью.       — Смотри-ка, не все омеги так балуют альф, как твой папуля своего Жору, — попенял я Лёхе, кивнув на довольно многочисленное семейство, мимо которого мы как раз и проскакали с ветерком.       — Да и папуля бы, наверное, не шибко баловал, — хмуро отозвался Алёнушка. — У отца сердце больное, вот и жалеет его Верислав… Бережёт. Не будь он лекарем, Георгий давно уже обретался бы на том свете!       — В нашем мире тоже умирают от сердечных болезней, — с горечью посетовал я. — Вот и моя мама… Кхм… Уж не хочешь ли ты сказать, что в этом вашем захолустье можно вылечить сердечника травяными настоями? Ну пусть не совсем вылечить, но достаточно долго поддерживать в больном человеке жизнь? Бред! Вон, в моём мире — и врачи образованные, и самые современные лекарства…       — А с чего ты решил, что наш мир хуже вашего? — неприязненно буркнул Лёха, заставив меня моментально умолкнуть и крепко призадуматься.       Действительно — с чего? Много ли мне известно об этом мире? Может, обычный местный травник готовит свои отвары из растений с такими лечебными свойствами, о которых у нас и понятия не имеют? Как знать, вдруг здесь и рак лечить умеют…       — Узнаёшь? — спустя несколько томительных минут молчания Лёшка махнул рукой куда-то влево.       — Никак приехали? — ухмыльнулся я, заприметив невдалеке мой стожок.       — Вань, — Лёха натянул поводья и ловко спрыгнул с коня, — а твоя мама, выходит, от сердечной болезни умерла?       — Выходит… — проворчал я, застигнутый врасплох этим неожиданным вопросом, и спешился, взяв коня под уздцы. — Только мне сейчас совсем не хочется об этом говорить. Без обид?       — Ладно, — Лёшка понимающе кивнул, забирая у меня поводья. — Где косы спрятаны, помнишь? А я пока лошадей пастись отпущу…       Солнце неторопливо катилось по небу, повторяя, как и в моём родном мире, свой извечный путь от восхода к закату, палящий зной понемногу сдавал позиции мягкому вечернему теплу, а я, безуспешно пытаясь утереть тыльной стороной ладони стекавший ручьями со лба пот, всё чаще поглядывал на Лёху, размеренно взмахивавшего своей литовкой сбоку и чуть впереди от меня. Он, к тайному моему удовольствию, давно уже скинул рубаху, но теперь Алёнушке и в голову не приходило рисоваться — просто промокшая от пота ткань, наверное, неприятно липла к телу. Он даже не оглянулся ни разу, но это ничуть не мешало мне пялиться то на его руки, откровенно любуясь тем, как красиво перекатываются мускулы под гладкой кожей, то на льняные кудри, облепившие влажными колечками Лёшкину шею, то на сильную спину с казавшимися такими беззащитными крылышками лопаток и ямками над упругими полушариями ягодиц. Да что там — мне, пока солнечный диск лениво опускался к горизонту, не раз приходилось одёргивать себя, гоня из головы крамольные мысли о том, что какого чёрта я, как последний осёл, машу тут косой вместо того, чтобы сграбастать в объятия это ходячее очарование и немедленно упасть вместе с ним в густую траву… И, чем больше солнце клонилось к закату, тем сильнее хотелось упасть, собственно ещё и потому, что, к стыду своему, мне всё-таки пришлось признать — выдохся я гораздо раньше Лёшки и к вечеру уже держался на чистом упрямстве. Мне даже пришлось поспешно подавить невольный вздох облегчения, когда он, закончив косить свою последнюю полосу, развернулся и двинул мне навстречу.       — Ну что, может, поужинаем уже? — полюбопытствовал я, кивнув в сторону оставленной у стожка котомки, когда мы наконец сошлись на небольшом пятачке ещё не скошенной травы.       — И впрямь, пора бы перекусить, — Алёнушка стянул болтавшуюся у него на плече рубаху и утёр ею взмокшее лицо и шею, между делом пристально оглядев мою измочаленную тушку, которой я очень постарался придать самый бодрый вид, на какой только был способен. — Устал, небось, как раб на плантации?       Я только подивился, услыхав сравнение явно из нашего мира, но мои старания Лёшку, по-видимому, нисколько не обманули, и его жалостливый взгляд моментально взбодрил меня получше, чем ведро ледяной воды.       — Да с чего тут уставать? Всего ничего скосили-то, — я бодрячком оглянулся, и мне резко поплохело — ёксель-моксель, неужели реально столько выкосить вдвоём меньше, чем за полдня? Мой стожок теперь остался далеко-о позади…       — Сам докосишь? — Лёшка отвернулся, пряча ухмылку. — А я с ужином похлопочу…       — Конечно, — согласился я с энтузиазмом, которого, надо признаться, вовсе не ощущал — все мышцы с непривычки ныли так, словно меня засунули в молотилку, а потом пару раз переехали асфальтовым катком. Но желание уже завтрашним утром оказаться дома всё-таки пересилило опасение рухнуть без сил прямо здесь, на недокошенном островке, и мне оставалось только вновь перехватить поудобнее надоевшую хуже горькой редьки косу…       Воодушевлённый твёрдым решением либо докосить наконец чёртову траву, либо свалиться замертво в обнимку с литовкой, я обернулся, лишь заслышав позади чей-то негромкий говор, и помрачнел — Лёшка, этот неутомимый зайчик-энерджайзер, уже успел смотаться за нашей котомкой и, расстелив на земле чистую холстину, деловито раскладывал на ней собранные папулей припасы, а какой-то замухрышка, явно из той семьи, что косили свою делянку неподалёку, подобрался к нему вплотную и вовсю пускал слюни, обеими руками наглаживая круглую Лёхину задницу. И что-то глумливо, как мне показалось, шептал ему на ухо. Судя по костлявой комплекции — кого-то из местных детишкоделателей принесла нелёгкая…       — Эй, ты, пробник мужика, а ну метнулся отсюда, пока от тебя только мокрое место не осталось! — рявкнул я, даже не заметив, как ухитрился оказаться совсем рядом с милующейся парочкой. — Ещё раз увижу, что ты к нему грабли тянешь…       Замухрышка моментально понял, чего от него хотят — как же не понять, когда в довесок к словам перед его шнобелем возник ещё и внушительный кулак?       — Да что вы, господин хороший! — залопотал этот недомерок, заинтересованно принюхиваясь к моему кулаку, но лапы от Лёхиного зада поспешил убрать. Окинул недоверчивым взглядом мою не менее внушительную фигуру и снова скосил глаза на кулак.       — Я же с самыми лучшими намерениями…       Мои не слишком цензурные рекомендации по поводу, куда ему следует засунуть свои намерения, замухрышка слушал, уже вовсю мелькая цыплячьими лодыжками в поспешном драпе к своему наделу.       — А ты чего разделся? — напустился я на обалдевшего Лёху. — Ещё бы и штаны снял, задница ванильная, чтоб все окрестные задохлики наверняка сюда сбежались! Сейчас же рубаху надень, — пробурчал я для острастки и вдруг примолк, сообразив… С чего это я взъерепенился-то?       — Дурак ты, Вань, — обиженно пробасил Лёшка, поднимая с земли свою косоворотку. — Здоровенный, а дурак!       — Чего сразу дурак-то? — попробовал выкрутиться я, пытаясь понять, с какого перепугу вдруг закошмарил незнакомого мужика. — Солнце вон — хоть и вечер уже, а всё ещё печёт! Обгоришь ведь!       — О себе позаботился бы, — отрезал Лёха. — Тебе уже, кажись, самому макушку напекло!       С полчаса мы сидели у разложенной на тряпице еды и молчали — я задумчиво жевал травинку, теряясь в догадках, что за блажь на меня накатила, а Лёшка просто дулся, иногда бросая на меня злющие взгляды.       — Так… — я, решив первым навести мосты примирения, решительно ухватил с холстинки ломоть хлеба, шмякнул сверху не слишком тонко отрезанный кусок козьего сыра, украсил это дело кружками домашней кровяной колбасы и перьями зелёного лука, уселся поближе и поднёс всю аппетитную конструкцию прямо к Лёхиному носу. — Лёш, в сказках Иван всегда дурак, но это же не повод, чтобы морить себя голодом!       — Отстань, — отпихнул он мою руку.       — И что такого сделал-то? — недовольно пробурчал я, снова поднося ему свой самодельный сэндвич. — Подумаешь, шуганул этого нахала! А какого рожна он тебя лапать полез? Вот, блин… Ну хочешь, пойду его обратно позову?       — Не хочу, — капризно скривился Алёнушка и впился зубами в предложенное угощение. Прожевал, отжал у меня весь оставшийся бутерброд и вздохнул, окинув сердитым взглядом мою скромно притулившуюся рядышком персону. — Сам-то ты домой подашься, в свой мир, — всё же изволил он озвучить свои опасения, — а перед тем всех женихов мне распугаешь! Уж лучше не ходил бы со мной косить!       — Ещё чего! — моментально взвился я, хоть где-то в глубине души и понимал, что он мертвецки прав. Но какое-то упрямое «будь по-моему» вновь заставило меня возразить его разумным доводам. — Как тебя одного отпустишь? Тебя же любая мышь загрызёт!       Лёшка побагровел.       — Да ладно! — замахал руками я, догадываясь, что сейчас остатки бутерброда полетят прямо в мою ухмыляющуюся рожу. — Это же просто шутка! А если без шуток, — согнал я с лица дурашливую ухмылку, — то никуда я тебя одного не пущу! И не заикайся даже! По крайней мере, пока я здесь! Вот доведёшь меня до озера, а потом верти тут задницей перед кем хочешь, а я на это смотреть не могу!       Лёха посмурнел и даже отодвинулся немного, а мне вдруг стало так паршиво, словно я только что предал того, кто был мне неизмеримо дорог.       — Лёш, да я бы остался, — виновато забормотал я, обняв его за плечи. — Только я ведь и в самом деле никакой не альфа, что бы там ни померещилось твоим папашкам! Обычный мужик, каких полно! То есть, там, в моём мире…       Лёшка зашипел, сбросив мою руку.       — Больно? — ахнул я. — Обгорел-таки! Так, ну-ка собирай снедь, а я косы припрячу, да коней приведу! Всё, давай до дому, а там и поужинаем!

***

      — Вот этим плечи ему намажь! Боль как рукой снимет…       Верислав материализовался рядом неожиданно, словно джинн из бутылки, и я даже вздрогнул, с неохотой оторвавшись от своего занятия. За окошком горницы догорал закат, а мы с Лёхой, воздав должное папулиным кулинарным шедеврам, удобно расположились друг за дружкой на длинной дубовой лавке. Напрасно он пытался отбрехаться, утверждая, что нигде у него не болит — я, превозмогая одолевавшую меня после обильной трапезы сонливость, всё же уломал его снять рубаху, и теперь осторожно обмывал ему плечи и спину смоченной в воде тряпицей, сетуя про себя на то, что его казавшаяся на удивление нежной кожа и впрямь изрядно покраснела от долгого пребывания на солнце.       — Правда? — я брезгливо скривился, косясь на плошку, которую папуля держал в руке — там зеленело что-то вязкое и сильно смахивающее на заплесневелую мазь. — Может, лучше…       — Поучи учёного-то ещё, — хмыкнул Верислав, бесцеремонно сунув мне под нос свою плошку. — Но если тебе так уж противно, ладно, я смажу!       — Сам справлюсь, — пахло это безобразие почему-то приятно — мёдом и травами, и я, забрав у Верислава плошку со снадобьем, решительно окунул в него пальцы и принялся старательно растирать Лёшкины плечи.       Папуля булькнул что-то неопределённое и отошёл к возвышавшемуся в углу большому сундуку, украшенному вырезанными из дерева узорами. За чистой тряпицей, наверное.       А спустя несколько минут я понял, что и в самом деле лучше было бы доверить Лёшкино лечение Вериславу… ибо явственно ощутил, что оно, сиё лечение, как-то ненормально действует на самого лекаря — вскоре мне показалось, что ладони начинают гореть огнём от самого лёгкого прикосновения к Лёхиной коже. И этот огонь, скользнув обжигающими ручейками по рукам, мгновенно объял всё тело, свернувшись жарким жгутом в паху, а моё «самое дорогое» тотчас вытянулось по стойке «смирно», радостно вскинув головку. Ещё минут десять я крепился, надеясь, что неожиданное возбуждение схлынет так же быстро, как и возникло, но ещё совсем недавно свободно болтавшиеся на мне штаны принялись жать совсем уж немилосердно, впиваясь швом в самый пах.       — Лёх, подожди, я сейчас, — чуть не выронив из рук несчастную плошку, я воровато оглянулся, очень надеясь, что копавшийся в сундуке Верислав не просёк странного состояния горе-лекаря, не слишком аккуратно брякнул снадобье на лавку и опрометью бросился к двери. Ненароком вынес в сени пытавшегося зайти в горницу Семёныча и пулей рванул на улицу. Меня хватило только на то, чтобы заскочить за угол дома, а потом жалкие остатки моего терпения разом иссякли — я рывком содрал с себя проклятущие штаны, оперся рукой о стену, а другой ладонью обхватил каменный от возбуждения член…       Я ещё приходил в себя, основательно забрызгав спермой бревенчатую стену, когда где-то рядом раздалось вопросительное «ме-е-е?» — расположившийся за низкой деревянной загородкой скотного двора Борька с большим интересом таращился на меня во все четыре глаза.       — Пошёл на хрен, козлина, — огрызнулся я и наклонился подтянуть штаны — хоть Борька не человек, конечно, и никому не сможет рассказать о моём грехопадении, а всё равно сделалось как-то неловко, — и едва не заорал от ужаса. Бывший в моей руке член не только не опал ещё после оргазма… На его основании, у самой кромки паховых волос, я вдруг увидел заметное утолщение. Оно не болело, наоборот, новый разряд наслаждения пронзил меня от макушки до пят, едва я только попробовал там потрогать, но, чёрт подери, откуда вообще взялась эта блямба?! Чёрт-чёрт-чёрт!!! Неужели какое-нибудь местное насекомое забралось мне в плавки и укусило, пока я спал на том стожке? А что, вполне ведь возможно…       Меня тотчас словно облило леденящим холодом — вот и ответ, почему мой организм стал вдруг откалывать что-то непонятное! Точно! Тот жук, или кто там меня кусал, наверняка был ядовитым, оттого-то меня теперь и плющит! Может, я вообще уже умираю? В панике путаясь в штанах, я помчался обратно в дом — нужно немедленно показать эту штуку Вериславу, он ведь лекарь! Он поможет!       — Лёха! Михалыч! — пушечным ядром ворвавшись в горницу, я насмерть перепугал и всё ещё сидевшего на лавке Лёшку, и смазывавшего ему спину папулю. — У меня тут такое выросло! Наверное, какая-то местная сколопендра укусила, пока я на стогу разлёживался! И что теперь делать-то, а? Михалыч, я умираю, да?       — Дурень здоровенный тут вырос! И помрёт он ещё не скоро… — папуля, намётанным глазом оценив моё «приобретение», нахмурился, совсем по-бабьи уперев руки в бока, а Лёха вдруг зарделся как маков цвет, подорвался с лавки и скрылся за занавеской, прикрывавшей вход в соседнюю комнату.       — Ты, Ванюша, причиндалами перед Лексеем шибко не сверкай! — вывернулся откуда-то Семёныч и грозно свёл к переносице жиденькие бровки. Но, вопреки своим словам, и сам во все глаза вылупился на мой кинг-сайз. Никогда такого в природе не видал, что ли? — Он у нас мальчонка невинный! Идём-ка, я те кой-чего растолкую… — махнул он тощей лапкой в сторону двери.       Я в растерянности воззрился на Верислава, но он только кивнул, указав глазами на мужа:       — Иди-иди, он тебе объяснит! Ишь ты, это ж надо такое придумать… «сколопендра»!       Михалычевы губы вдруг скукожились куриной жопкой, словно здоровяк еле-еле сдерживал смех, и я счёл за лучшее по-тихому смыться за дверь…       — Никто тебя, Вань, не кусал, не боись, — проворчал Семёныч, указав взглядом на моё опухшее хозяйство, когда дубовая створка глухо стукнула, закрываясь за нашими спинами. — Ты оделся бы, что ли. Это же просто узел! У альфы — обычное дело… Что, так сильно прижало, ажно рукоблудием себе подмогнуть пришлось? Ты уж в следующий раз, как приспичит, потихоньку сам с собой… а омег моих более так не смущай!       — У альфы может и обычное, — окончательно сравнявшись цветом лица с варёным раком, пробурчал я и, заметив, что блямба наконец-то пропала, словно её и не было, запихнул в штаны слегка обмякший член. — Но я-то ведь не альфа! И никогда им не был!       — Да ну? — насмешливо вскинулся Семёныч, но я только безнадёжно махнул рукой и поплёлся к своему сараю, раздумывая, откуда у меня вообще мог взяться этот самый узел…       Пребывая в сильно растрёпанных чувствах, я завалился на сеновал и первым делом устроил собственному организму мысленный допрос с пристрастием на предмет ещё каких-нибудь неожиданных сюрпризов.       Но этот, так по-свински подставивший меня подлюка молчал, как вражеский лазутчик на допросе, и я понемногу успокоился, размышляя над тем, что же всё-таки это было. Значит, напугавшая меня до усрачки блямба — всего лишь «узел»… Обычное дело для альфы, а я-то и в самом деле никакой не альфа! Конечно, ни ростом, ни силой природа меня не обидела — это да. Может, когда-то здешние альфы именно такими и были? Ну и что? Во всём остальном я, как выдал однажды один яйцеголовый умник с параллельного курса — типичный представитель вида «мужикус обыкновеннус», который в Красную книгу не занесён и водится везде, где есть пиво и телик с футболом. Какой из меня альфа? Да и то сказать — альфы обитают только в этом мире, и исключительно затем, чтобы оплодотворять омег… Ну этим-то дело привычное, женщин они отродясь не видели, и плевать им, что омега тоже мужик. А вот мне не плевать! Я в сторону мужиков ни с матримониальными, ни даже с трахальными намерениями не смотрел никогда! И вообще — я девушек люблю!       «Правда, что ли? — язвительно вякнул внутренний голос. — А кто все зенки об Алёшку обмозолил?»       — Просто он красивый, а на красивое всегда приятно посмотреть, даже на парня! — попробовал я урезонить этого ехиду.       «Угу-м, в свете последних событий — особенно на красивого парня! Приятно до полного функционального отказа серого вещества в черепушке и непредсказуемых последствий в штанах! Или наоборот — предсказуемых? — безжалостно припечатал голос. — И кто, позвольте уточнить, там, на лугу, взъярился как ревнивый баран?»       — И не думал ревновать! — попытался откреститься я. — Просто…       А что «просто»-то? Просто меня взбесило, что какой-то захудалый мачо лапает моего… Ё-моё! Да что ж это такое?       «Вот-вот, — понимающе хмыкнул голос. — Что-то, Вань, в тебе изменилось. Не говоря уже про то, что у тебя неизвестно отчего узел вырос!»       Хм… А ведь и правда — отчего? Неужели меня немножко переделали, прежде чем отправить в этот мир?       Я поёжился и зябко передёрнул плечами, вспомнив, как выворачивало меня наизнанку в той водяной «мясорубке» — выкручивало, как мокрую тряпку, раздробив, казалось, каждую косточку, — чертыхнулся и принялся ощупывать себя, опасаясь найти на собственной тушке ещё какие-нибудь не согласованные со мной изменения. Но руки-ноги-голова были, кажись, мои родные, туловище тоже… Значит, мне лишь самое дорогое подправили. Спасибо, хоть по самые яйца не укоротили, костоправы хреновы! Или, вернее сказать — хреноправы?       Так, Вань, спокойно, не кипеши. Попробуем сначала разобраться…       Во-первых — Михалыч говорил, что от меня пахнет альфой. Ну и что? Мало ли чем может пахнуть от мужика? Особенно, если учесть, что его принесло хрен знает откуда — может, он топал или даже бежал сотню вёрст, как лунатик, оттого и вспотел, бедняга! И, ясен пень, что не розами от него вонять будет! Походу, нюхач из Михалыча так себе. Хотя… А ведь тот замухрышка на лугу тоже как-то подозрительно обнюхивал мой кулак! И ноги нарисовал сей момент, стоило мне разок на него рявкнуть! Вряд ли бы местный альфа испугался здоровенного мужика, ибо мужики обыкновенные, без всяких там заморочек в виде разделения на альф и омег, в здешнем мире не водятся в принципе, а богатырским телосложением могут похвастать только омеги… По всему выходит — задохлик, ни разу в жизни не видавший обычного мужика, должен был принять меня за омегу, но альфе-то от омеги не драпать положено, а валить красавца-богатыря и тогось… со всем возможным энтузиазмом. Однако, у заморыша почему-то не возникло желания даже полапать меня за задницу, как того же Алёшку!       Во-вторых — теперь я почему-то на дух не выношу спиртного. Это что за мать вашу так? Ну ладно, допустим, что местных альф и спустя несколько сотен лет достало наследие «ядрёной» войны — наверное, наследственные мутации блокировали выработку ферментов, расщепляющих алкоголь, отсюда и полная непереносимость. Но мой-то родимый организм — ни разу не мутант, и его сроду не тянуло сию секунду бежать к белому другу, дабы передать привет из глубины желудка, даже если он чуял запах алкоголя с глубокого бодуна! А теперь даже от слабенькой вишнёвой наливки с души воротит…       В-третьих, моё самое дорогое, отродясь не подводившее и в самых аховых ситуациях, когда случалось мне забраться на такую страхолюдину, что на неё не встал бы и у слепого, вдруг надумало не хило подрасти в толщину, напугав меня до полусмерти!       В-четвёртых… Ну не-е-ет! Этого вообще не может быть, потому что быть не может, мать вашу! Да ладно… чего уж самому себе-то зубы заговаривать? Мне до умопомрачения нравится Лёшка. Нравится смотреть в его чистые голубые глаза, нравится, как льняные кудряхи липнут к его взмокшей от пота шее, нравится чувствовать исходящее от него тепло, когда он просто сидит рядом…       Ёп…перный театр! Чтоб мне провалиться обратно в свой мир!       Снова ощутив заметное беспокойство в штанах, я вскочил и бестолково заметался по сеновалу, зажимая руками пах. Мамочки мои… Помогите, эй, кто-нибудь! Что со мной сделали? Кто я?!       Ночь давно уже наступила, расплескав гроздья ярких созвездий по бархатно-чёрному небу, и полная луна, похожая на круг ноздреватого сыра, взошла, залив призрачным светом спящую деревушку, а я всё сидел, уныло уставившись в оконце сеновала. Моё явно сорвавшееся с катушек возбуждение униматься не собиралось — оно то утихало немного, сворачиваясь ощетинившимся колючками ежом в паху, то набрасывалось, как оголодавший тигр, вновь заставляя меня скрежетать зубами и метаться по сеновалу. Одежда вдруг стала ужасно раздражать, будто наждачкой царапая вспотевшую кожу, и пришлось скинуть с себя всё до последней нитки. Малость полегчало, но во рту давно пересохло, и губы уже саднили оттого, что я без конца их облизывал, однако пойти в дом и попросить хоть кружку воды я не решался, хоть и видел, что там ещё не спали — выходящее на задний двор окошко тускло светилось, и за тонкой занавеской хороводились чьи-то тени. «Ручей же рядом!» — выдал наконец спасительную мысль мой коллапсирующий мозг, и я, тихонько подвывая от нетерпения, принялся торопливо спускаться, нащупывая голыми ногами перекладины лесенки.       Чёрт-чёрт-чёрт!!! Вот надо было не пялиться на Лёшку, кретин, а дорогу к ручью запоминать — мысленно выругал я себя, пытаясь припомнить, был ли здесь днём густой малинник. Память ничего такого не зафиксировала, однако я, неслышной тенью выскользнув из своего сарайчика и пойдя наугад в слегка подсвеченной луной темноте, сначала чуть не кувыркнулся через невысокий тын, а после довольно долго барахтался, пойманный сетью из гибких веток, усыпанных спелыми ягодами. Но ручей журчал уже где-то совсем недалеко, если, конечно, меня не обманывал слух, и я принялся продираться сквозь хитросплетение малиновых кустов, гонимый надеждой промочить наконец саднящее горло.       Малинник кончился внезапно, словно цепким кустам надоело изображать из себя вериги, и прямо у моих ног заструилась переливающаяся серебром в лунном свете вода. Целый фонтан холодных брызг окатил меня с ног до головы, но вовсе не поэтому я тихонько отступил назад, чуть не грохнулся на спину, зацепившись ногой за то ли за ветку, то ли за корень, и присел, стараясь понадёжнее укрыться за сплетением ветвей…       Освежиться в ручье захотелось не мне одному — Лёшка, одетый лишь в короткую исподнюю рубаху, зайдя по колени в прозрачную воду, плескался в ней, точно малое дитя, зачерпывая струившуюся прохладу сложенными ковшиком ладонями. Всего-то метрах в трёх от того места, где я изображал затаившегося в кустах партизана!       Согнутая ветка, вырвавшись из-под моей руки, распрямилась, больно хлестнув меня по лицу, и я будто очнулся от многолетней спячки, вдруг осознав, что всем моим прошлым убеждениям только что пришёл полный и окончательный трындец… Мокрая ткань облепила Лёхин торс как вторая кожа, мягко обрисовывая контуры совершенного тела, и я чуть не слизал себе губы до самых зубов, прикипев взглядом к темневшим под промокшей рубахой и сжавшимся от холода соскам. А от того, что было вообще не прикрыто, меня от макушки до пят облило жарким потом. Я чуть не завыл от желания провести ладонями по стройным бёдрам, зарыться пальцами в мокрые завитки в Лёшкином паху, покачать в ладони его яички, обхватить рукой член — почувствовать, как наливается он упругой силой, отзываясь на ласку… И воспылал вдруг дикой завистью к воде, ласково обнимавшей его ноги, и к струйкам прохладной влаги, стекавшим по гибкому телу — им было позволено то, о чём я мог лишь мечтать. Крепость в моём лице, ещё несколько часов назад собиравшаяся до победного конца выдерживать осаду Лёшкиной красоты, капитулировала без боя — я хотел его безумно, до белых всполохов в глазах, до рвавшихся из горла судорожных всхлипов, и даже привстал было с корточек, уже предвкушая, как выскочу из кустов, и через мгновение желанное тело окажется в моих объятиях, и… едва не зарычал от разочарования, заслышав неподалёку шорох неосторожных шагов.       Человек шёл, совершенно не таясь, и Лёха тоже его услышал — обернулся, и с его губ слетел глухой стон. Наверное, ему тоже очень не понравилось, что кто-то посмел нарушить наше невольное уединение.       — Алёша! — прогундосил в темноте голос Верислава, и я торопливо забился поглубже в малиновые заросли — вот только папули здесь не хватало! И надо же ему было разрушить своим появлением такой волшебный момент!       — Алёша! — Михалыч, пыхтя как древний паровоз, вырулил на бережок и цепко огляделся по сторонам.       — Да один я, — кисло проинформировал его Лёха. — Чего примчался?       — Ступай домой, сынок, — задохнувшись от быстрой ходьбы, прохрипел папуля, и я поневоле навострил уши — голос здоровяка звучал почти умоляюще. Чего это он испугался?       — Не хочу, — отмахнулся Лёшка, но Верислав, покряхтывая от холода, сам попёрся в воду, и, ухватив его за руку, потянул к берегу. — Идём-идём, — настойчиво повторял он, таща упиравшегося Лёху. — Простудишься ещё…       — Не простужусь! — попытался выкрутиться из его захвата Лёшка. — Ну пап! Плохо мне… больно…       — Идём-идём, — твердил как заведённый Михалыч, — я и лекарство уже тебе приготовил! Сейчас выпьешь — и полегчает…       Лёха заболел? Сказалось, видимо, долгое пребывание на солнце — наверняка тепловой удар схлопотал… Или у него жар оттого, что обгорел? Ещё, больной, в холодную воду полез! Я, забыв обо всём на свете, выпрямился во весь рост и ломанулся сквозь кусты, но… Подлые ветви снова обвили мои ноги, и я плашмя рухнул в опостылевшие заросли, давя ароматные ягоды и перепачкавшись малиной так, что хоть варенье вари.       Омеги дружно обернулись.       — Так один ты здесь был, говоришь? — прошипел Лёшке Верислав, озираясь по сторонам.       Каким по счёту чувством я угадал, что поднимать голову не стоит, а лучше затаиться и лежать очень тихо? Верислава я не боялся, но моя голова, нехило так приложившись о землю, несколько прояснилась и всё-таки сообразила, что придётся ведь рассказать Лёшке, как подсматривал за ним, чуть не захлебнувшись слюной. От одной этой мысли мои щёки вспыхнули так, что было просто удивительно, как от них не занялся огнём весь малинник.       — Один, — подтвердил Лёха. — Да брось, опять соседская овца тут колобродит, наверное! Не впервой ей от стада отбиться! Надо бы изловить дурную, да отвести…       — Ну её к бесу! — с досадой отмахнулся папуля и снова потянул его за собой. — Идём, пусть Макарыч сам со своей животиной разбирается!       Я едва сумел дождаться, пока они не скроются в доме — всё тело зудело, словно под кожу напихали маленьких злющих ос, и бросился в спасительную прохладу. Отыскал местечко помельче и залёг на самое дно, высунув из воды только нос — и лежал долго-долго, пока зубы не начали выбивать марш Турецкого. Зато возбуждение наконец отступило и уже не вгрызалось в моё тело злобной псиной, но теперь в полной мере заявила о себе и усталость после этого безумного дня, лишив меня последних сил. Обратно в сараюшку я притащился совершенно разбитым, и дремота тотчас смежила мне веки, едва только моя измученная и основательно исцарапанная ветками малины тушка кулём повалилась на душистую лежанку.