Тысячу раз

Он не помнит своего имени и понятия не имеет, было ли оно у него когда-нибудь. Он не помнит, как родился, и рождался ли вообще. Он помнит только грозу. И капли дождя на его лице. Кажется, это было на заре времен — или чуточку позже, когда он уже смог осознать себя и осознать, что такое человек. Бегущий от грозы являлся человеком точно — вот и руки тебе, и ноги быстрые, и глаза ясные, и намокшие, потемневшие от воды волосы. Где же они встретились, где он нашел приют от непогоды? В пещере? Дупле большого дерева? Пытался ли человек развести огонь и согреться, или зябко обнимал себя за плечи, не в силах унять дрожь в своем теле? Он не помнит. В те времена ничто не сковывало его — он мог находиться в любой точке мира, и братья его, бестелесные и прекрасные, не теряли связи с его юным, едва родившимся разумом. Лучшее время. Человек не мог видеть его. Это не было новостью, но все же слегка печалило — хотелось подарить тепло прикосновением, ласково унять испуг, хотелось любить так же сильно, как и весь окружающий мир. Но с ним он мог говорить, а с человеком — нет, и это было так удивительно и так печально. Он не помнит, что было после. Чувство всепоглощающей любви ушло так скоро, и он не сумел удержать его в себе. В подземельях Гренландии не бывает гроз. Но человек, способный любить свою жизнь так же, и даже больше — нашелся. В ледяном безмолвии его гром прозвучал куда оглушительнее настоящего. И не было ничего прекраснее этой грозы, сильных рук и ясных глаз. И не было ничего прекраснее человеческого разума, стремящегося узнать все секреты его братьев, и, узнав, выйти наружу — к своим. Разве он, бестелесный и невесомый, мог остановить этого человека, движимого своими желаниями, уверенного в них? Он слышит его мысли и запоминает свое первое имя. Он слышит его мысли и чувствует, как кто-то дотрагивается теплой рукой до него, промокшего под дождем и испуганного громом и молниями. Он слышит его мысли и учится любить мир снова.