Тысячу раз

Тысячу раз. Он был убит тысячу раз. На холодных камнях покрывается корочкой льда его некогда горячая кровь, плоть заветривает, вон там валяется довольно большой кусок — кажется, недавно это была рука, собакам должно понравиться, это, должно быть, вкусно. Боль такая, что темно в глазах, но он не знает, что такое боль — ему весело и хочется смеяться, пожалуй, он начал бы танцевать, если бы мог подняться на ноги. Когда-то он танцевал с мертвецами, но они, в отличие от него сейчас, были такими легкими, что порыв ветра мог унести их — как странно, раньше он и не задумывался, почему им не мешал ветер? Но он не был ни мертвым, ни живым — изначальная сила, сочетание добра и зла, больше, чем смерть или жизнь, которые сосуществуют в людях. Его называли богом, ему подносили лучших мужчин и женщин, одевали их в наряды из змеиной кожи и кормили самой вкусной едой, так что он мог ещё чувствовать приятное послевкусие и тяжесть в их желудках. Нежные, теплые тела живых так слабо ощущали прикосновения мертвых — словно щекотка. Смешно до ужаса, почему в горле так хлюпает, что невозможно посмеяться? Почему смертные думают, что это так страшно? Совсем не страшно! Лежать, превращенному в кровавое месиво, без возможности пошевелиться, без надежды на то, что кто-то найдет тебя в недрах земли под бескрайней ледяной пустыней. Чувствовать, как крысы обгладывают твои кости, слышать приглушенное рычание вдали — интересно, если ему отгрызут уши, лишится ли он слуха, или в этом проклятье быть мертвым — слышать, видеть и осознавать все, пока не придет конец этому миру? Как смешно. О какой смерти вообще может идти речь? Легкие делают слабый вдох. Израненные ноги кое-как шевелятся. Оставшаяся рука висит плетью, как ни напрягайся, нет никакой возможности удержать то, что вываливается через дыру в животе, но до этого нет никакого дела. Он встает, делает несколько несмелых шагов вперед, а потом вдруг пускается в пляс. Поскальзываясь на собственной крови и внутренностях, натыкаясь на стены, заливаясь смехом, больше похожим на бульканье, он пытается вспомнить то, как танцевал когда-то среди мертвых — какими плавными были их движения, как красиво они выглядели, по сравнению с неестественной бешеной пляской живых. Какая-то замешкавшаяся крыса попадается ему под ногу и он снова падает, смех обрывается ударом о грудную клетку, и больше не получается издать ни звука. Их словно выбило, а жаль — это тоже довольно забавно. Рычание все ближе. На лицо опускается что-то холодное, глаза, залепленные слипшимися от крови волосами, могут различать только свет. Видимо, он не заметил дыру в потолке. Страшно обидно лежать с вывалившимися кишками, когда до человеческого мира, столь желанного, всего несколько метров. Чертовы собаки. Не наткнись он на них — возможно, был бы уже наверху, где куда красивее и на снегу остаются глубокие следы, и нет скользкого камня, ударом выбивающего из легких воздух и разбивающего собой хрупкие органы человеческого тела. И так тихо, что слышно только их гребаное рычание. Раньше, не имея человеческой оболочки, он мог слышать людей, которые сумели здесь выжить, и своих бессмертных и бестелесных братьев. Получив же тело, он впервые столкнулся с тишиной такой полной, что можно было расслышать, как пищит крыса в другом конце коридора. Хороший повод сойти с ума. Куда лучше, чем смерть, для того, кто умирал уже тысячу раз до этого. Правда, он никогда не держался в умирающем теле так долго. С тихим рычанием собака начинает обгладывать его руку. Когда она успела подойти так близко, тощая, тоже на грани смерти — но горячая и живая, в отличие от него. Он надеется, что не успеет остыть до того, как его доедят — горячее мясо должно быть гораздо вкуснее. Он же не сможет существовать в обглоданных костях, правда? Стоит мозгу превратиться в кашицу — и эти воспоминания исчезнут, словно плохой сон, а он воссоединится со своими братьями. Не будет ни тишины, ни смерти, ни даже боли, о которой он почему-то снова забыл — скорее раздражающее, чем пугающее чувство. Как и хлюпающие звуки из-под клыков зверя — скорей бы это кончилось, умирание безумно утомляет. Даже смеяться уже не хочется.