0. Мёртвые боги (Gods: deceased)
Непостижима, монахи, эта сансара, нет возможности найти первый момент существования живых существ, ослеплённых невежеством и скованных желанием, что спешат и торопятся в этом кругу перерождений (S.XV.5)
Разумеется, Белиал (“Билл, Билл Мюррей, мы теперь живем среди людей, Джон”) назначил ему терапевта. Разумеется, Джон Уотсон (“Я хочу что-то простое, пожалуйста. Обычное. Не хочу, чтобы новое имя что-то значило. Нынешнее уже ничего не значит.”) не воспринял это решение хорошо. Он кричал — крылья появились за спиной с сердитым, угрожающим хлопком, огромные, закатно-красные от его ярости, — треснула лампочка. Стёкла на этаже высыпались переливчатой, радужной, как конфетти, крошкой на асфальт, и повсюду стоял игривый звон саней Санта Клауса, будто кто-то начал вовсю трещать новогодними бубенцами. Билл заткнулся прямо на выдохе, визг упрямых слов застрял во рту, споткнулся о нёбо и вместо него вышло что-то тихое, собранное и неоспоримое. — Вот об этом я и говорю, Джон. И Джону больше нечего было ответить. В конце концов Билл был его наставником, инспектором по социальной адаптации в новом дивном мире, так что даже если Уотсон после того инцидента не пошёл бы к психотерапевту добровольно, его бы, в конце концов, заставили. Белиал — Мюррей, — никогда не соврал бы в своих экспертных заключениях, даже ради Джона. Особенно ради Джона. Не то, чтобы Элла ему помогала. Она была милым маленьким божком (кажется, помощи отверженным? или то было терпение к упрямым? всех и не упомнишь), чей милый маленький народец вымер лет, эдак, три-четыре тысячи назад — так давно, что от её культа и следа не осталось. Вечность свою она коротала в Теневом Лондоне, чья граница со Срединным Миром была столь размыта и непостоянна, что вечно рвалась и расходилась, а иногда будто и не существовала вовсе. Теневики жили бок о бок, если не среди людей, столько лет, что нанять их в адаптационную программу являлось очевидным решением. Джон понимал это, как понимал и бесполезность своих терапевтических сессий. Как он мог объяснить войну, и нерабочее крыло, и кровь своих братьев под его руками, на его руках — что она вообще могла знать об этом, о его кошмарах, о бессмысленности, о полынно-горькой обиде в горле, как могла помочь, если ни черта, ни хрена из этого не чувствовала? Когда-то в Теневом Лондоне она разрешала проблемы сверхъестественных парочек (“Он снова погрыз все мои туфли, когда обратился! Это всё специально, он пытается довести меня!” — “Я видел, как ты отсасывала у какой-то блондинки! Просто еда, говоришь? Да вы бы посмотрели на себя со стороны!”), в новом мире — “встраивала” в социум таких, как он. Джон не думал, что у неё была достаточная квалификация. Она сказала ему завести блог, и он завёл. Потому что блог — это что-то, что делают только люди. И иногда вампиры, но они предпочитают инстаграм. Джон понятия не имел, что туда писать. Поэтому он написал правду — ничего не происходит. В окно его спальни заглядывало огромное граффити, минималистичный шрифт задорно скалился белоснежными буквами — “Бог умер, да здравствует Бог”. Уотсону оно нравилось: его печально-грубая ирония, которую оценил бы командир. Бывший командир. Он хотел бы написать об этом в блог — но тогда Элла захотела бы об этом поговорить. Время он коротал в основном за бесцельными прогулками по городу, без малейшего понятия, что делать со своим нынешним бытиём. Его земная жизнь началась с конца. Звучало пафосно, но правда нередко драматична. Как ещё можно было бы назвать не только его смерть, но и смерть всего мира — кроме как концом? Жирной точкой в финале. Всё началось с очередной битвы — важной разве что для Джона, потому что он лежал на земле, из него торчал ангельский клинок и он умирал. Посреди крови, и труб, и огненных дождей, всё, о чём Уотсон догадался попросить — “Боже, дай мне жить”. Как ни странно, это сработало. А казалось бы, Бог должен быть на него в обиде. Пока Джон мирно валялся в коме, всё изменилось. Армии паниковали. Бог исчез. Ангелов ждал пустой трон и закрытые ворота рая. В аду не обнаружилось ни души. Двери туда остались распахнуты, но в тартаре верных демонов ждала только тёмная и холодная пустыня без капли сверхъестественного внутри. Будто хозяин в спешке съехал с квартиры, где на самом деле никогда не жил — сгрёб вещи широким жестом, смахнул в чемодан и вышел в дверь навсегда, даже не запирая её — какой смысл запирать голые стены? Мгла исчезала. На месте апокалиптических пустынь за несколько часов вырастали вековые деревья. Мертвая земля превращалась в чернозём. То тут то там в ней находили картошку, словно разбросанную рассеянным, высокопарным демиургом, ни черта не смыслящим в агрономии. Огромные части городов восставали из пепла, смешиваясь, сталкиваясь, налетая на магические кварталы, которые выбрасывало из тонких сфер в реальный мир с силой и инерцией пулеметной очереди — всё это происходило с таким треском, грохотом, хаотичностью, будто два неловких тоддлера, толкаясь локтями и врезаясь в друг друга, пытались построить замок из лего. Потерянные войска ещё продолжали сражаться некоторое время — по инерции, на накопленной за тысячелетия межвидовой ярости, обиде и ... Магия истончилась и, в конце концов, от неё остался лишь пшик. Ангелам и демонам пришлось отстраивать города вместе людьми и учиться водить такси. Или, в случае таких как Уотсон, жить на мизерное пособие, в ожидании, когда их как детальку подточат и отшлифуют, чтобы впихнуть на какое-нибудь место в тонкой машине социума. Джон наблюдал по привычке. Ходил в парки — книга и чёртова трость, а ещё, из чистого автоматизма, хлеб для уток (необходимая деталь при переговорах со сверхъестественными существами, и почему эти встречи никогда не назначали в каком-нибудь старбаксе?). Большую часть времени страницы не переворачивались и выступали хлипким прикрытием, потому что люди всё ещё удивляли Джона. Они — живучее тараканов, всего-то двенадцать лет, а человечество уже собрало себя по кусочкам, встряхнулось и сделало вид, что ничего и не было. Будто их мир не умер. Будто большинство из них не вернулось с того света. Люди жили так, как жили до того — ну, за некоторым исключением. Теперь нужно было держать в голове ещё и то, что оскорбительно называть вампиров упырями и как минимум невежливо подмечать повышенную волосатость ликанов. Ангелы, да и многие демоны, в большинстве предпочитали оставаться при своих. Они жили в изолированных кварталах, в полной автономии, а где-то даже организовывали большие резервации — Уотсон понятия не имел, как они отбили себе Лос-Анджелес, но что ещё удивительнее, как Небесное правительство смогло сотрудничать с Демоническим, чтобы этого добиться. Но Джон пролежал в коме больше одиннадцати лет, наверное, многое вынуждено было измениться. Кто-то, как он, предпочитал (или был настойчиво рекомендован) отречься и подписаться на “программу защиты участников боевых действий”. Получить новое имя, новую биографию, новую личность — скрывать истинную сущность, изменить тело, сделав его более… человечным. Научиться вести себя, как люди, жить с ними на равных. Джон плохо справлялся, но смотреть в глаза боевых товарищей было ещё хуже. Он стал бессмысленным. Жалким. Старым. Билл холодно указал в один день, что для всех будет лучше и безопаснее, если он спрячется, пока всё не разрешится и не вернётся на круги своя, к прежней модели мира. Уотсон сомневался, что это когда-либо произойдёт. Иногда он бродил по пустым улицам и закоулкам, ведомый на поводке зовом бедствия. Мужчина, которого держали в подвале вампиры в качестве еды; девушка, у которой какой-нибудь божок, ставший наркоманом, отбирал сумочку — они кидались ему на плечо и уверяли, что Джон был их ангелом-хранителем. Тяжесть, скрытая, подоткнутая под лопатками, отзывалась ноющим согласием. Так он и встретил Шерлока.