Элементы произвольной программы с букетом фиалок и неизвестным

      «И почему оно непременно должно быть таким ярким?» — сердито подумал я, заслоняясь ладонью от бесцеремонного солнца. Я забыл задёрнуть шторы вчера, и теперь оно разбудило меня и немилосердно слепило глаза. Сердиться на солнце было глупо и бесполезно, но я всё равно сердился: из-за него я проснулся на три часа раньше обычного, а это означало дополнительные три часа скуки.       С того дня, как я побывал на катке, скука чувствовалась особенно остро, и я невольно отмечал глазами на календаре бессмысленные даты: три дня назад был на катке, семь дней назад был на катке, пятнадцать дней назад был на катке… как будто это какое-то знаменательное событие!       В тот день, вернувшись домой и переодеваясь в пижаму, я невольно задержался у зеркала (в шкафу, с изнаночной стороны дверцы, было вытянутое овальное зеркало, отражение — во весь рост) и придирчиво посмотрел на себя, припомнив слова старика. Из-за трости или из-за перелома бедра, но один бок действительно «просел» на пару сантиметров. Я пощупал плечо, двинул им вверх и тут же задохнулся от боли: некстати отозвалось в позвоночнике, и я невольно наклонил торс вбок, чтобы ослабить напряжение мышц. А, вот оно! И не в трости дело: я непроизвольно пытался избежать болевых ощущений, всё происходило на уровне рефлексов. Я выдохнул и снова попытался выпрямиться — на этот раз удалось продержаться секунд тридцать, а потом, скрючившись в три погибели, я пополз к кровати, понимая, что сегодня ночью позвоночник даст мне жару. Так и случилось: я промаялся до утра.       Утром нужно было идти к доктору на очередное обследование. Я взглянул на обломки трости и вздохнул, представив, как буду ковылять до больницы без неё. Поразмыслив, я надел корсет — он плотно обхватывал торс от подмышек до живота — и тут же заскрипел зубами: в корсете спина выпрямилась по максимуму, увильнуть и согнуться было невозможно. Отдуваясь, я ухватился рукой за стену: в затылке гулко отдалось болью, даже в глазах потемнело. Но я твёрдо решил, что буду носить его. Фигурное катание ни при чём: не оставаться же мне кособоким на всю жизнь!       За корсет и за то, что пришёл без трости, доктор меня разругал. «Сломалась трость», — отводя взгляд, объяснил я, и он всучил мне новую. Я вышел из больницы, опираясь на трость, но едва свернул на тротуар — сунул её под мышку, как носят зонты. Доктор знал своё дело, но его целью было поставить меня на ноги, а не вернуть мне былую форму: подумаешь, сутулиться стал! Главное, что не в инвалидном кресле. А мне почему-то хотелось верить тому незнакомому старику, так что я предпринимал различные уловки, чтобы обмануть доктора: приходил с тростью, но никогда на неё не опирался, носил корсет, но снимал его, забежав прежде в туалет, и заходил в кабинет уже так.       Мало-помалу плечо выровнялось, а я привык держать спину прямо, и надобность в корсете отпала сама собой.       Увлечённость чем-то сродни наркомании. Календарь утверждал, что на катке я побывал четыре с половиной недели назад, и всё это время я мучился воспоминаниями: мне не хватало запаха льда — суховатого, дразнящего ноздри; холодка, бродящего по телу мурашками и зудящего в носу так, что кончик становится красным; скрипа лезвий и тающих попавших на лицо ледяных и снежных искр… Почувствовать бы всё это хотя бы ещё один раз! Не испытать, просто понаблюдать со стороны…       «И тебе этого достаточно? Неужели ты бы удовлетворился лишь этим?» — вдруг прозвучало в голове. Так ясно, как будто кто-то сказал мне это на ухо. Я подскочил, невольно озираясь по сторонам, но в комнате, конечно же, никого не было. А этот внутренний голос продолжал допрашивать, бередя старые раны, и на каждый вопрос хотелось кричать в ответ: «Нет! Нет! Но что я могу поделать?»       «Просто схожу с ума…» — апатично подумал я, когда голос умолк. А на другой день, вернувшись из больницы, вместо того чтобы пойти домой, я завернул на каток.       Старик, казалось, не удивился моему приходу. Он вообще не обратил на меня никакого внимания, занятый газетой. Я положил купон на стойку и прошёл на каток (дверь была открыта). Ноздри жадно раздувались, поглощая такой желанный запах. Я сел на одну из скамеек, прислонился спиной к стене, чтобы дать позвоночнику передохнуть, и впился глазами в лёд, пытаясь представить себе кого-то катающимся на катке… или представить себя? Испортить этот идеальный лёд, прочертив на нём полосы острыми коньками, ошибиться в прыжке и упереться в холодную поверхность ладонью — дорого бы я дал, чтобы снова прочувствовать это!       Скамейка рядом скрипнула, это пришёл старик, деловито открутил крышку принесённого термоса и протянул мне кружку, из которой шёл дымок. Горячее какао! На меня опять нахлынули воспоминания: в детстве я всегда брал с собой на каток термос с какао и пил его, обжигаясь и отдуваясь, когда уставал или замерзал, а потом с новыми силами накидывался на упрямые, неподдающиеся аксели и тулупы. Особой одарённости я в себе не чувствовал — всё пришло благодаря упорному труду и изматывающим тренировкам. Тренер считал иначе, но я-то себя знал.       — Сидишь и смотришь? — спросил старик.       — Сижу и смотрю, — подтвердил я.       — А без трости пришёл, — кажется, усмехнулся он.       Мне почему-то показалось, что он меня подначивает.       — Вместо того чтобы сидеть и смотреть, лучше бы на лёд вышел, — продолжал старик, прихлёбывая из кружки и шумно крякая.       — Говорил же я вам, что больше не могу кататься, — раздражённо отозвался я.       — Да кто тебя заставляет кататься? — ничуть не смутился он. — Я говорю: вышел бы на лёд, у бортика постоял или пару шагов сделал — и то хорошо. Что бездельем маяться?       Я дёрнулся: его слова были созвучны тому, что нашёптывал внутренний голос.       — У меня коньков нет, — буркнул я.       Думаю, если бы я не был фигуристом, старик предложил бы мне коньки напрокат. Но я был — и он не предложил.       — Тогда сиди и смотри, — сурово сказал он и унёс термос.       — Сижу и смотрю, — кисло отозвался я себе под нос.       Но просто «сидеть и смотреть» уже расхотелось, я не без труда поднялся со скамьи и пошёл домой.       — Ты снова приходи, — сказал старик мне вслед, — купон-то на год.       Пару дней я провалялся в кровати, размышляя над его словами. «Постоять у бортика или сделать пару шагов» — да разве это сравнится с полноценным выездом! Нелепый, просто смехотворный эрзац… но даже его-то сомневаюсь, что осилю.       «И коньков у меня нет», — пытался убедить я себя, когда осознал, что на лёд меня тянет всё сильнее и что я готов даже на четвереньках по катку ползать, только бы снова на него выйти.       Коньки были, на самом деле, — та запасная пара, что тренер забыл привезти на соревнования. Где-то там, в спортивном комплексе, где мы тренировались, лежала себе в моём шкафчике, запертом на замок (а ключ у меня в бумажнике). Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь его вскрыл: раздевалка была большая, а мой шкаф — самый неприметный, неудобный, потому что прижат к углу, его и даром никому не надо. Я раньше злился, что мне отдали именно его, а теперь даже порадовался. Но пойти туда и забрать вещи… Непременно столкнёшься с кем-нибудь, кого бы я предпочёл не встречать.       «Новые могу купить», — недовольно подумал я, но уже знал, что не куплю.       Ещё через пару дней сомнений я взял такси и поехал в спортивный комплекс (он был на другом конце города, ехать пришлось минут сорок). На этот раз поездку я перенёс нормально: под одежду я надел корсет, он хорошо фиксировал спину. Я рассчитал время: команда на тренировке, в раздевалке никого не будет, зайду и быстренько заберу вещи, — но не учёл, что расписание могло измениться. А оно изменилось, и когда я вошёл в раздевалку, то на меня уставилась вся команда в полном составе, включая Джейсона, и тренер. Они, пожалуй, растерялись больше меня: не ожидали, наверное, что я когда-нибудь тут появлюсь, — и разом замолчали.       — Вещи забрать пришёл, — сухо сообщил я, проходя к угловому шкафчику.       Кто-то из ребят спросил о моём самочувствии, — искренне радуясь, что я хожу на своих двоих. Но тут в разговор вмешался Джейсон, бесцеремонно хлопнул меня по спине ладонью:       — Ну и как тебе живётся с такой травмой?       Уверен, он сделал это намеренно, чтобы причинить мне боль: и физическую, и душевную. Циничный, насмешливый, граничащий с издёвкой поступок. Осознание того, что он, должно быть, всегда меня терпеть не мог или просто-напросто завидовал, повергло бы меня в шок, узнай я об этом раньше. Но сейчас я не только не удивился, но и ничуть не расстроился: да, должен признать, травма лишила меня многого, но и сделала меня сильнее. Поэтому я повернулся к нему и спокойно спросил, слегка — всего лишь слегка — улыбнувшись:       — А как тебе живётся с украденной программой? Загребаешь жар чужими руками?       Его лицо перекосилось, и он злобно ответил:       — Тебе она всё равно ни к чему. Костыли где оставил?       — А надо было с собой принести? — сокрушённо вздохнул я. — И как же я об этом не подумал! Тебе они нужнее, раз мою программу так откатываешь, точно у тебя вместо ног протезы.       Если бы тренер не остановил, думаю, словесная перепалка переросла бы в драку, а драки контрактом запрещены. Но со мной-то контракт разорвали, а стало быть, я мог делать что мне заблагорассудится. В отличие от Джейсона: каким пятном на репутации стала бы свара с инвалидом! Язвительностью я никогда не страдал, но сейчас с удовлетворением подумал, что неплохо постоял за себя и хотя бы чуть-чуть отомстил им за предательство. Кан раздражённо пнул стену и вышел, кое-кто из ребят хохотнул (видно, не очень-то его в команде любили).       Я отпер шкафчик, вытащил оттуда сумку и, расстегнув её, убедился, что всё на месте: и запасная пара коньков, и спортивный костюм. На полках оставались ещё кое-какие мелочи, я покидал их в сумку, собрал разные бумажки: грамоты, справки, программы тренировок и выступлений — дома разберу, что выкинуть, что оставить, — и невольно отдёрнул руку от папки, лежавшей на самой нижней полке. Я совершенно забыл об этом — заставил себя забыть! — но раньше я собирал газетные вырезки о Викторе. Целая куча цветных и чёрно-белых заметок и фотографий за пять или шесть лет! Я сглотнул и не глядя сунул папку в сумку: выбросить жалко, а открыть ни за что бы не решился.       На обратном пути я завернул в магазин спорттоваров и купил новый спортивный костюм: старый был бы велик.       Когда я пришёл, старик взглянул на меня вполглаза, но ничего не сказал — протянул только ключ от двери и опять уткнулся в газету. Готов поспорить, это была та же самая газета!       Я сложил вещи на лавочку и долго сидел, пытаясь собраться с силами (или с духом?) и переобуться. Коньки лежали у меня на коленях, но я никак не мог решиться расшнуровать их. Эту пару я носил несколько лет, но сейчас, глядя на блестящие лезвия и фигурные выемки, я почувствовал недоверие: коньки казались чужими, как будто я впервые в жизни держал их в руках и понятия не имел, что с ними делать. Мне понадобилось порядочно времени, чтобы поставить их на пол и начать разуваться. Затягивая шнурки, я невольно сравнивал теперешние ощущения с воспоминаниями: так же плотно ли они сдавливали щиколотку, так же твёрдо ли упирались колодкой в ступню? И как я вообще умудрялся не только стоять, но и ходить на коньках по обычному деревянному полу? Я встал — меня тут же шатнуло, я упёрся рукой в стену. Отчего так сложно удержать равновесие? Ведь я ещё даже не вышел на лёд…       Я доковылял до бортика, вцепился в него обеими руками и толкнул воротца. Всего один шаг — и я снова в своей стихии… Сердце грохотало, как камнепад по горному склону, горло сжималось и затрудняло дыхание. Но я всё же сделал этот шаг — шагнул за воротца, лёд скрипнул под коньками и…       «Ледовое побоище». До сих пор я думал, что оно мне только снилось, но вот сейчас, в тот самый момент, когда я почувствовал лёд под коньком, оно выбралось из лабиринтов сна в реальность и со всей силой обрушилось на меня. Перед глазами поплыло, как будто нашла пелена, даже затошнило, и ноги подкосились, задрожали, становясь ватными. Я рухнул на колени, упираясь ладонями в лёд и шумно хватая ртом воздух, но он колюче царапался в горле и отказывался снабжать легкие кислородом. Я задыхался, тело содрогалось конвульсиями, тишина наполнилась уродливыми завываниями ускользающего сознания.       Очнулся я на лавке, под головой — моя собственная куртка, на лбу — смоченное тёплой водой полотенце. Старик стоял возле меня и ждал, когда я приду в себя. Должно быть, он услышал мои хрипы и поспешил на помощь. Я шевельнул губами — голоса всё ещё не было, — и он отозвался:       — Лежи, лежи, сейчас пройдёт.       Когда я очухался и смог сесть, старик опустился рядом и подал мне бутылку с водой и какую-то таблетку. Я, ни о чём не спрашивая, выпил и откинулся спиной на стену; дыхание всё ещё было неровное, в животе теснилось что-то невнятное и мерзкое, но мыслил я непривычно ясно: на лёд больше не вернусь, ни за что!       — Это страх, — сказал старик, как будто зная, о чём я думаю и что чувствую, — всё в голове, нигде больше. Ничего, пройдёт.       Я с сомнением покачал головой.       — Сдашься тогда? — хмыкнул он.       Я стиснул зубы. Сделать невозможное возможным…       — А ты потихоньку, потихоньку, — увещевал старик, похлопывая меня по плечу. — Ты молодой, куда тебе торопиться? Сегодня шажок, завтра другой. Когда страх поборешь, оно легче станет.       Он был прав, конечно, я и сам это понимал, — что всё это закавыки подсознания, — но понять и преодолеть — это разные вещи. Я пробовал потом раз сто, но безрезультатно. В обморок я, правда, больше не грохался, но неизменно оказывался или на четвереньках на льду, или как рыба-прилипала — вцепившись в бортик. Мертвецки пьяный пытается устоять на разъезжающихся ногах… Даже сложности, которые я поначалу испытывал во время реабилитации, теперь казались пустячными. Всего лишь встать, даже не проехать — и то не могу!       Конечно, говорят: «Не вышло в сотый раз — в сто первый попробуй», — но я уже совсем отчаялся и решил для себя: если и завтра ничего не получится, плюну на всё и выкину коньки и фигурное катание из жизни.       «Ладно, сегодня в последний раз пробую», — подумал я, решительно берясь за воротца, чтобы ступить на лёд. В первую секунду мне даже показалось, что я справился с этим шагом: тошноты не было, под коленями не дрожало, голова казалась лёгкой и ясной. А ещё через две секунды я сообразил, что уже стою на четвереньках на льду, едва сдерживая спазмы в горле. Нахлынула досада, глаза горячо вспыхнули, на лёд упало несколько солёных капель то ли пота, то ли слёз.       — А-а, — с растяжкой сказал кто-то надо мной, — ну и ну!       Я поднял голову. Сумире! Он стоял в воротцах, сунув руки в карманы куртки, и в этой позе было столько же пренебрежения, сколько во мне сейчас досады.       — Жалкое же зрелище… — протянул Сумире, и его губы выгнулись насмешливой ухмылкой. — Думал, ты уже вовсю катаешься, а оказалось… Жалкое зрелище.       Я подскочил:       — Что?!       Я был настолько ошеломлён и его тоном, и его словами, что мне даже не показалось странным, что он как-то нашёл меня здесь (а это было странно, потому что никто, кроме меня и старика, не знал, что я хожу на этот каток). И меня прорвало. Да какое он имеет право так со мной говорить? Что он вообще понимает? «Вовсю кататься», он говорит? Да он хотя бы представляет себе, что может чувствовать человек, которому в позвоночник вкрутили с десяток шурупов? Знает ли он, сколько я прилагаю усилий, только чтобы просто перенести ногу через порог, не говоря уже о том, как сложно удерживать равновесие на коньках? Или держать спину прямо — это, он думает, легко? А попробовал бы он подняться по лестнице на седьмой этаж, когда лифт сломан! «Вовсю кататься», он говорит? Лучше бы ему придержать язык и извиниться.       А Сумире… засмеялся. Я побагровел от гнева, не разобрав сначала, что в этом смехе не было ничего оскорбительного для меня, и прорычал:       — И что смешного?!       — Ну… просто ты орёшь на меня вот уже пять минут… и не замечаешь, что совершенно спокойно стоишь на коньках на льду. — И он показал мне большой палец.