***
У лифта мне встретился управляющий, сказал, что вечером зайдёт подписать какие-то бумаги: вроде бы собирались ввести дополнительный сбор, чтобы обновить подвальное оборудование, какое — я не вслушивался, всё равно в этом ничего не понимал. Приняв душ и переодевшись, я пообедал быстрорастворимой лапшой, потому что ничего другого не нашлось: увлечённый тренировками, а скорее — «пряниками», я забыл сходить в супермаркет. Обычно я запасался продуктами на неделю или две, в основном полуфабрикатами, которые можно приготовить в микроволновке, или ходил обедать в семейный ресторан, что открылся неподалёку (но редко: походы в ресторан — дорогое удовольствие для того, кто пытается экономить). А на всякий пожарный — вот как сегодня — у меня был порядочный запас лапши. После обеда, чтобы убить время, я разобрал вещи, откладывая в пакет те, что нужно постирать: в комплексе была своя прачечная, ей пользовались холостяки вроде меня и нерадивые хозяйки — комнатка, заставленная стиральными машинами. За стирку взималась отдельная плата, кто оплатил — получал ключик от стиральной машины (каждая запиралась в отдельный короб), стиральный порошок нужно было приносить свой. Эту систему придумал управляющий: она приносила доход и не позволяла жильцам ловчить. В дверь постучали. «А управляющий раньше, чем обещал…» — подумал я и пошёл открывать. На пороге стоял… Сумире. Мне потребовалось не меньше минуты, чтобы это осознать, и я настолько опешил от его внезапного появления, что даже не задался вопросом, каким это таким фантастическим способом ему удалось узнать мой адрес. Мужчина был в куртке нараспашку, через плечо — сумка (по виду — тяжёлая), в руке — дорожный чемодан на колёсиках, какие берут с собой в аэропорт. — Что ты тут делаешь? — наконец воскликнул я. Сумире без лишних церемоний отодвинул меня плечом, заходя и таща за собой чемодан, по-хозяйски поставил сумку, а потом и чемодан на гэнкан и, сбросив обувь, водрузил куртку на вешалку поверх моей <куртки>. — Я войду? — спохватился он уже в гостиной. — Уже вошёл… Что значит это вторжение? — недовольно спросил я. В чужом доме он вёл себя слишком вольно. — Я тут подумал… (О, две комнаты?..) что ты прав: я ничего о тебе не знаю. Но хочу узнать. (А тут ванная, да?..) Поэтому я решил, что перееду к тебе. Так мы лучше… (И балкон совмещённый? Как интересно…) сможем узнать друг друга. — Ты решил? — возмутился я. — А у меня спросить не нужно было сначала… Стой, что ты делаешь?! Сумире вошёл во вторую комнату, швырнул сумку на кровать, раздвинул шторы, проверил шкаф, — словом, явно приценивался, да ещё и резюмировал: — Да, здесь и буду жить. Слушай, Юри, как это хорошо вышло, что тут две комнаты, а то я уж думал, что придётся крючиться на диване в гостиной. — Сумире!!! — рявкнул я, но тут в дверь снова постучали. На этот раз — управляющий. Он с подозрением взглянул на Сумире, но тот не дал ему опомниться и засыпал информацией: мол, он вселяется во вторую комнату, с правилами готов в любое время ознакомиться. — А вы кто вообще? — испуганно спросил управляющий. — Я? Я его тренер, — не моргнув глазом, соврал Сумире. — За ним нужно присматривать, реабилитация — штука сложная, поэтому мы решили, что это оптимальный вариант. Управляющий сразу успокоился, безоговорочно поверив, что тренер непременно должен жить рядом с находящимся на реабилитации фигуристом. — Тут есть спортивный канал, — с гордостью сообщил он. И что он так зациклен на этом спортивном канале! — Чудненько, — отозвался Сумире. Они ещё пару минут обсуждали условия проживания, потом управляющий откланялся. Сумире закрыл за ним дверь и с довольным видом повернулся ко мне. — Чудненько, — повторил он. — Что. Ты. Творишь. — Я уже всё объяснил… А это что? Твоё расписание? — Он уже разглядывал календарь на кухне. — Сумире. Мужчина вздохнул и посмотрел на меня. Я собрался с мыслями: — Ты не можешь… — Могу, на самом деле, — возразил он, не дослушав. — И это нам обоим пойдёт на пользу. — Ты!!! — возмущённо выдохнул я. Сумире ухмыльнулся: — Я знаю.10. «Чудненько» и не очень
17 января 2017 г. в 08:47
— Дискомфорт чувствуешь?
Я невольно поморщился, когда доктор ребром ладони прошёлся вдоль позвоночника. Пожалуй, небольшой дискомфорт был, но скорее от самого прикосновения, чем от воздействия, так что я ответил отрицательно.
Сегодня был плановый осмотр. Я сидел спиной к доктору, послушно выполняя его инструкции (наклониться, приподнять плечи, двинуть лопатками) и разглядывая пришпиленные к подсвеченной доске снимки. История болезни вавилонской башней возвышалась на углу стола, рискуя быть задетой локтем и низвергнуться на пол.
Кажется, доктор что-то подозревал. Он тщательно ощупал подреберье и между делом отметил, что мышцы напряжены сильнее, чем он предполагал. Вряд ли реабилитационные упражнения привели бы к такому результату, даже если бы я их выполнял по сто раз в сутки, так что выглядеть это должно было как минимум подозрительно. Но были подозрения или нет, доктор их не озвучил, а мне не пришлось врать: если бы я сказал ему, что снова катаюсь на коньках, что бы из этого вышло? Думаю, ничего хорошего.
Потыкав меня ещё местах в десяти, врач разрешил мне одеться, с осмотром было покончено. Он резюмировал, что моё физическое состояние удовлетворительное, и перешёл к тому, о чём говорить не особенно нравилось:
— А кошмары всё ещё снятся?
— Иногда, — неохотно подтвердил я.
— Или чаще, чем «иногда»? — проницательно спросил врач и, поразмыслив, назначил другие таблетки и предложил записаться на приём к психоневрологу.
От направления я отказался. Специалист вытянул бы из меня что угодно, не хуже инквизитора, и непременно нашёл бы способ справиться с кошмарами, но сколько новых язв открылось бы на душé в процессе? А сколько бы времени было потрачено впустую!
Я никогда прежде не замечал, что в сутках так мало часов! Будто Земля ускорила вращение, с тех пор как я вернулся на каток. И кажется, я сам эволюционировал быстрее, чем «пряники». Тот поцелуй пробудил во мне что-то сокровенное, и в коконе, что я плёл себе годами, появилась трещина, через которую проклюнулись ростки трепетного, неведомого, невообразимо прекрасного и одновременно пугающего… чего-то, что всегда жило во мне, но никогда прежде не проявляло себя. И каждого нового поцелуя я ждал с нетерпением, граничащим со страхом: что ещё он во мне откроет?
Но Сумире настоящими поцелуями меня не баловал. Не знаю, по каким критериям он оценивал «заслуженность» того или иного элемента, но сложность точно была ни при чём: за двойной сальхов, к примеру, я получил лишь тот «детский» поцелуй, которыми Сумире награждал меня в самом начале. А за простейший waltz jump — поцеловал по-настоящему, так глубоко и страстно, что я едва не лишился чувств от нахлынувшего блаженства.
И всякий раз, как я получал не то, что хотел, я невольно чувствовал себя обделённым. Высказать Сумире недовольство я не мог: это как если бы я признался, что поцелуи для меня важны — драгоценны! — и он решил бы, что «пряники» — единственная моя мотивация. Об этом разговора заводить не стоило. Вернулся ли я на лёд, потому что сам захотел этого, или только думал, что сам, а на деле это Сумире мне внушил? Для чего я пытался восстановиться, прикладывая столько усилий, обливаясь пóтом, терпя одну неудачу за другой, но всё равно не сдаваясь? Быть может, потому, что ничего другого я не умел? Не для того же, чтобы приходить на каток и видеться с Сумире, ждать от него слов поддержки и «пряников»? Стал бы я делать то, что делаю, с таким упорством, если бы не было Сумире? И почему он здесь был? Нет, об этом разговора точно заводить не стоило: он породил бы лишь новые вопросы, а возможно, дал бы ответы, которые я боялся получить.
Как бы то ни было, восстанавливался я семимильными шагами: двойные прыжки дались мне легко, получалось уже со второго, максимум — с третьего раза. Скорректированная техника работала безотказно, и я даже несколько расслабился — как глупо с моей стороны! — полагая, что и дальше всё будет так же легко и просто.
В фигурном катании ничего не бывает «легко и просто», а уж после такой травмы — тем более.
— Начни с лутца.
Я несколько растерялся этому предложению: планировал начать с тулупа, а потом уже по нарастающей — так же, как делал до этого, — но Сумире отчего-то решил вмешаться и потребовал, чтобы тройные я начал с отработки лутца. Не посоветовал, не предложил, а именно потребовал и, если судить по выражению лица, не потерпел бы пререканий.
— Но он же второй по сложности? — робко возразил я.
— Ты пирамидку, что ли, выстраиваешь? — ухмыльнулся Сумире.
Я вспыхнул. «Пирамидка» — детская игрушка, где кольца нужно нанизывать на стержень в соответствии с размерами колец, а разбирать её — начиная с самых маленьких. Хотел сказать, что я как ребёнок? В таком случае именно он пирамидку и выстраивает: начинают ведь с самых широких, то есть сложных колец. Я смолчал, но интуитивно чувствовал, что заданный им тон тренировке не поспособствует: я начинал отвлекаться, сердиться, и всё шло кувырком — такое не раз уже было. Лучше всего сделать вид, что согласился, попробовать, не прилагая особых усилий, потерпеть неудачу и вернуться к первоначальному плану с философским: «Нужно сначала отработать что попроще, задать базу для…»
— И если ты не уснул, то сделай его прямо сейчас, — настоял Сумире.
Я посмотрел на него едва ли не с отвращением и шагнул на каток.
Дуга вышла ровная, классическая S, двигаться было легко. Наверное, я в таком накрученном состоянии испытывал некий подъём… Замах, но — никакого прыжка не вышло. Я почувствовал, что тело каменеет, наливается свинцовой тяжестью, будто меня пришпилило ко льду громадной, тяжеленной ручищей и ещё сверху прихлопнуло, чтобы уж наверняка. Я устоял на ногах, но перед глазами поплыло, реальность юркнула куда-то в укромный уголок, а на свободу вырвалось… «ледовое побоище». Лёд задрожал, лопнул рваными провалами, ударил в лицо кровавыми брызгами, ухватил за ботинки и дёрнул вниз, в провал. Я бухнулся на четвереньки, дёргая ногой, — мне казалось, что я пытаюсь высвободить щиколотку из ледяного затора. Никогда ещё выверты подсознания не казались такими реальными. Я с надрывом хватал воздух ртом и никак не мог надышаться.
— Ну и что это было? — Сумире схватил меня под локоть и рывком поставил на ноги.
Я покачнулся, переступая ногами, — колени дрожали — и со страхом заскользил взглядом по нетронутому льду. Глянцевые всполохи перебегали из угла в угол, отражая свет ламп, и в нём не было ничего страшного. Но я точно знал, что под поверхностью притаилось «ледовое побоище» и только и ждёт меня! Потому что это тройной лутц, тот самый злополучный тройной лутц.
— Лутц, — скомандовал Сумире, подталкивая меня вперёд ладонью.
— Нет, — выдавил я.
— Ха? Это ещё почему?
— Давай лучше с тулупа начну…
— Лутц, — совсем уже сурово приказал Сумире.
— Не могу.
— Боишься снова упасть?
— Да, наверное.
— Пф, слабак.
Бровь у меня дёрнулась. Его едкое, пренебрежительное «слабак» задело меня до глубины души.
— Понимаю, конечно, — продолжал он, — что это последствия травмы и непросто преодолеть себя…
— «Понимаешь»? — вырвалось у меня. Нужно было стиснуть зубы и смолчать, но я не смог: — Не смей говорить, что понимаешь меня! Ты ничего обо мне не знаешь. Да, можешь считать это слабостью, но знаешь ли ты, каково это — просыпаться каждую ночь от одного и того же кошмара? Он всегда один и тот же, ничего не меняется, и я снова и снова переживаю то падение: падаю, падаю, падаю, падаю!!!
— Юри… — Он попытался взять меня за плечо, но я отбил его руку.
— А потом просыпаешься, орёшь от страха и боли, корчишься на кровати, как червяк, и боишься даже подумать о том, что всё это было с тобой. И ты смеешь говорить, что «понимаешь»?! — единым духом выпалил я.
Сумире молчал пару минут, потом проронил:
— Да, ты прав, я ничего о тебе не знаю, — и… ушёл.
Я растерянно смотрел ему вслед. Думал, что он хотя бы извинится, а он просто ушёл…
Нам обоим стоило извиниться: ему — за несправедливые слова, мне — за то, что вспылил. Зная Сумире, можно было предположить, что он пытался меня подзадорить, но неудачно выбрал слова.
— Вечно он… — проворчал я себе под нос.
Тренировку продолжать смысла не было, но я всё же сделал несколько кругов, проверяя себя: нет, «ледовое побоище» не интересовали прочие прыжки, оно явилось исключительно тройного лутца ради. Повторять я его не рискнул. Не сегодня.