«Ещё лишь раз скажу тебе перед тем, Как уйду, Что всё это время я боялся это показать. Никто не может спасти меня сейчас, нет. Никто не может спасти меня сейчас. Звёзды видны только во тьме, И у меня, у меня ощущение, что моя душа отравлена, И я, я чувствую себя таким не_живым! Ещё лишь раз скажу тебе перед тем, Как уйду, Что всё это время я боялся это показать. Никто не может спасти меня сейчас, нет. Никто не может спасти меня Сейчас…» «Battle Cry» by Imagine Dragons
Сегодняшней ночью ему снова снится океан — безмятежный, глубокий, с тёмно-зелёными волнами, едва тёплыми от солнца. Юрий зачерпывает прозрачную воду ладонями, пропускает меж своих тонких пальцев, давая ей стечь на белоснежный песок, и в несколько летящих, стремительных шагов заходит в океан, легко отталкиваясь от дна и выплывая на глубину. Полуденный свет стремительно меркнет — солнце скрывается за сизыми рваными тучами, берег покрывается мелким колким инеем. Океан сдавливает Юрия своими ледяными плотными ладонями, выбивая прелый, кислый от страха воздух из лёгких, и утягивает вниз, на самое дно, — туда, где нет ни искр солнечного света, ни тепла: вечный сырой холод и непроглядная мгла.***
Юрий просыпается отчаянным рывком, — дрожит всем телом, — откидывает тонкое-тонкое одеяло и судорожно ищет металлический выключатель настольной лампы. Нащупывает. Нажимает — но долгожданного, сокровенно лелеянного внутри чуда не происходит. Вокруг по-прежнему смыкается абсолютная давящая темнота, обнимает своими чёрными страшными руками. Юрий тяжело дышит в собственные согнутые колени, утирает лицо влажными потными ладонями, снимая липкую паутину кошмарного сна. Медленно поднимается на непослушные, ватные ноги, руками осторожно ощупывает неподвижное пространство вокруг. Тело невероятно тяжёлое, непослушное, — совершенно измотанное ночным кошмаром. Юрий приглаживает взлохмаченные длинные волосы. Два полушага вперёд — в ладонь толкается стакан с ледяной сопрелой водой. Юрий жадно её выпивает, ловя последние капли губами, ставит стакан обратно, — нет, промахивается. Стекло разбивается вдребезги, эхо разрезает тишину и долго звенит у Юрия в ушах. Он аккуратно опускается на колени, ищет осколки лёгкими прикосновениями, собирает их в ладони. Один из них, оказавшийся чуть поодаль, в слепой зоне вытянутой руки, режет в вязкую кровь кожу под запястьем, — Юрий стонет сквозь стиснутые зубы, губами собирает алые сладкие капли, несколько раз проводит вдоль пореза языком, зализывая сочащиеся набухшие края. Осколки он ссыпает на подоконник, сдвигая их к углу оконной рамы, осторожно, медленно разворачивается к постели. Идёт обратно, снова руками обнимает пространство, — шаг, затем ещё один, чуть по диагонали, — но координация предательски подводит. Рама кровати больно бьёт под колени, и Юрий падает навзничь, раненной рукой цепляясь за изголовье. Сил на то, чтобы подняться, не остаётся, — он долго-долго лежит на полу, свернувшись в клубок на ковре и кровью окропляя пушистый, изъеденный молью ворс. Чёртову больничную палату Юрий уже знает наизусть — каждый выступ на окрашенной краской холодной стене, каждую трещинку под кончиками пальцев, каждую шероховатость неровного пола под босыми ступнями. Знает гладкий широкий подоконник, такое же гладкое, стеклянное окно, обрамлённое старой, рассохшейся, деревянной рамой с облупившийся краской. Знает разросшийся эухарис с тонкими глянцевыми листьями и тонким сладким ароматом, узкую односпальную койку с металлическим изголовьем из прутьев и жёстким матрацем. Знает прикроватную тумбочку с бессмысленной для него настольной лампой под абажуром. Знает пушистый, затёртый бесконечными чужими ногами ковёр возле деревянного старого стола, столь громоздкого и широкого, пахнущего пылью, что под ним можно прятаться и долго-долго плакать в собственные колени. Знает дверь в крохотную ванную комнату, облицованную мелкой, покрытой слоем налёта плиткой в выпуклый ромбик, чуть сколотый, затёртый на выступающих краях. Юрий знает чёртову больничную палату до множества раз скрупулёзно вымеренных шагов — три с половиной шага от входа до подоконной доски и почти пять — от стены вдоль ванной до продавленного дивана, укрытого наброшенным на спинку пледом — подарком Милочки на семнадцатилетие, которое Юрий провёл под капельницами. Юрий вообще знает многое — не остаётся тайной для него ни собственный диагноз, втиснутый размашистым, «докторским» почерком в отпечатанные бледные клеточки больничной медкарты, ни почти вынужденное заточение здесь, словно в клетке, — в этой маленькой одноместной палате в три с половиной на почти пять шагов. Юрий знает, что клетка на самом деле много ýже, чем кажется, — и ограничивается даже не больницей, не палатой — его собственным телом. Почти два года он беспомощно слеп и живёт в полной, кромешной, абсолютной темноте. Самым сложным, пожалуй, было переучиваться по-новому жить. По-новому есть — медленно зачерпывать ложкой суп и так же медленно пить бульон с кромки, губами подхватывая стекающие капли, по-новому медленно одеваться, теперь тщательно ощупывая изнаночные швы футболок, по-новому засыпать — без привычного мерцающего света ночника. Юрий с детства боялся темноты… о Боги, какие наивные, трогательные страхи. В темноте значительно обостряются чувства — ощущение собственного тела в пространстве, осязание, обоняние, слух. Юрий выучивает наизусть чужие шаги — тяжёлую, литую поступь Якова, лёгкий бег Милочки, почти кошачью грацию Георгия, уверенную точёную походку Лилии. Юрий учится по-новому использовать телефон — только голосом: отправляет звуковые сообщения, учится звонить и принимать вызовы вслепую, прислушиваясь к каждому чёткому виброотклику в ответ на дрожащее прикосновение пальцев. Юрий учится жить (существовать) по-новому без тренировочного льда, — заполняет своё в разы опустевшее ежедневное расписание бессмысленным изучением шрифта слепых, учится чувствовать пальцами выступы букв. Учится новому распорядку — раннему подъёму, ранним посещением процедурной, ранним осмотром докторов. Просто учится, гоняя в диктофоне записи с уроков, занимается с приходящими учителями математикой, географией, историей, литературой... Геометрию Юрий ненавидит — чертит вслепую треугольник с тупыми углами, пытаясь вникнуть в условие, и отчаянно злится на свою беспомощность, — тупым оказывается в условии явно не треугольник. Юрий учится хотя бы существовать (даже не жить) без Виктора. Цветные сны постепенно бледнеют, превращаются в сепию. Неизменными, сочными цветами остаются в памяти лишь прозрачные зелёные воды океана и Викторовы чёртовы льдисто-голубые чуть прищуренные глаза.***
Юрий отвлекается от вязких, как душные летние сумерки, мыслей, когда слышит настойчивый глухой стук снаружи комнаты — тройной, чёткий, как с азбуки Морзе. Анна Викторовна, его лечащий врач, — узнаёт Юрий и спиной ищет опору тумбочки. — Плисецкий, Вы встали? — доносится строгий женский голос из-за двери, и Юрий спешит подняться на ватные ноги и пересесть на развороченную смятую и уже остывшую постель. Стук повторяется уже громче, чётче. — Плисецкий, Вы слышите меня? — Да встал я, встал, — огрызается он, утирает заплаканное лицо рукавом толстовки. — Слышу. Входите уже. Дверь распахивается настежь, — и обнажённые ноги в спальных шортах лижет широким языком прохладный свежий воздух с коридоров. Анна Викторовна входит, чеканя устойчивый шаг устойчивым каблуком, — в два размашистых не женских шага до кровати. Юрий чуть вытягивает вперёд подбородок — сегодня от Анны Викторовны ощутимо пахнет ароматизированным ментоловым табаком — приторно-сладкими, женскими сигаретками, — тяжёлыми восточными духами и резкими нотами мази Вишневского. Пахнет морозцем и совсем чуть-чуть — еловой хвоей. Пахнет усталостью и глухим ноющим раздражением. Опять, что ли, с дочерью поругалась и курила на балконе сигарету за сигаретой до самого рассвета холодного, студёного утра?.. — Плисецкий, как Вы спали? Ежедневный стандартный вопрос даже не поднимает волну раздражения в груди. Каждое утро все два с небольшим года, что он числится здесь, — формальное одно и то же. «Как спали?» и «Вспомнили что-нибудь?». — Нормально я спал, — фыркает Юрий, скрещивает лодыжки перед собой, усаживаясь по-турецки. — Абсолютно так же заебись, как и вчера, как и позавчера, как и год назад, и даже как три года назад, когда ещё видел этот грёбанный свет. Анна Викторовна, наверное, привычно морщится. Отучить Юрия от нецензурной лексики ей никак не удаётся, — Юрий насмешливо усмехается, даже извиняется порой, встряхивая длинными светлыми волосами и по-ангельски невинно складывая ладони у груди, потом вновь забывает нужные, переученные слова и тасует-мешает фразы привычным раскладом с хорошо известным русским артиклем «блядь». Юрий больше матом не ругается — Юрий матом говорит. — Плисецкий, к Вам возвращаются воспоминания — хотя бы обрывками? Юрий закусывает губы, сцепляет пальцы рук в замок. Второй вопрос он решительно ненавидит — за чёртово разящее, липкое сочувствие в каждом чёртовом сухом слове. — Естественно, нет, — пожимает плечами Юрий — ложь почти легко срывается с языка. Второй вопрос он решительно ненавидит — за чёртово собственное враньё, так невесомо, наверное, читающееся на его незрячем лице. Воспоминания о случае, сломавшем-перечеркнувшем ему жизнь, никогда и не вернутся… Потому что Юрий помнит абсолютно всё — до самых мельчайших, до самых омерзительных и болезненных подробностей. Через мгновение длиной в три глухих удара сердца о рёбра до Юрия доходит, что они в палате не вдвоём, и он напрягается, — да, кажется, так и есть. Юрий слышит дыхание, тихое, чуть взволнованное, слышит шелест одежды чуть вдали. Слышит мелкие шаги, будто кто-то, нервничая, долго-долго переминается на одном месте. Будто бы читая его мысли, — а, может, считывая их с Юрьева лица, — Анна Викторовна говорит: — Это Мария, она будет Вам помогать. …Какой позор. — Не нужна мне ничья помощь, блядь! — взрывается криком Юрий. — Я не убогий, чёрт побери, — прекрасно справляюсь и сам, безо всяких ебучих помощников! — Плисецкий, держите себя в руках! — возмущённо осекает его Анна Викторовна. — Мария — интерн, её работа чётко прописана в контракте и Вас никоим образом не касается! — Касается, блядь! Касается, пока в моём личном пространстве трутся медсестрички и медбратья, подстилающие кусок клеёнки на обследованиях мне под голую задницу, помогающие мне бриться и не промахнуться струёй мимо унитаза! Анна Викторовна только вздыхает, острыми ноготками барабанит по столу. «Трудный пациент». «Вечный бунтарь». «Несчастное, некогда — до сих пор! — одарённое дитя, потерявшее погасшую цель в темноте». Порой Юрию кажется, что чёртово зрение ему и не нужно — чужие невысказанные обрывочные мысли повисают упрёками в воздухе. — Хватит уже жалеть себя, Плисецкий. Вы не уникальны в Вашем стремлении похоронить в себе целый мир. Юрий захлёбывается холодным воздухом, почти захлёбывается негодующим праведным возмущением, рвущимся из груди, но Анна Викторовна наклоняется — Юрий слышит, как шелестит выглаженный медицинский белый халат — и вдруг по-матерински кладёт ему на плечо свою горячую узкую ладонь. Юрий дрожит, вспоминая руки собственной матери — такие же некогда ласковые, сухие и горячие-горячие от водки и тлеющей сигареты меж пальцев. — Переодевайтесь и выходите из палаты, Плисецкий, Лев Давидович Вас уже ждёт на плановый осмотр. Мы с Марией подождём снаружи. — Мягко говорит Анна Викторовна и отстраняется. Дверь палаты закрывается, вновь оставляя Юрия одного. Пусть и ненадолго.***
Порой Юрий думает, лишь бы он был просто грёбанным наркоманом, сливающийся с толпой точно таких же бледных, блёклых зависимых лиц. Получить дозу героина и с вожделением впустить её в собственное тело в любом случае значительно проще, чем дозу Виктора. Потому что от дозы героина, если она не избыточна, не выкручивает спиралью внутренности, как от одного мимолётного, вскользь брошенного взгляда пронзительных голубых глаз. Потому что от дозы героина не взлетают надо льдом в счастливом, окрылённом пируэте тройного акселя, как от будто небрежно оброненного слова похвалы. Потому что от дозы героина грёбанное сердце не будет так счастливо и влюблённо выпрыгивать, рваться из груди. Потому что отсутствие героиновой дозы — почти посильная тяжесть. Потому что отсутствие дозы Виктора — медленная, мучительная гибель без воздуха под плотными, прозрачными слоями тёмно-зелёных, океанских, солёных вод. «Вик» — «тор!», «Вик» — «тор!», «Вик» — «тор!» — скандируют яркие лозунги, скандируют фанаты, скандирует Юрьево сердце. Виктор спустя полгода прибывает в Россию, улыбается, поддерживает своего оробевшего ученика за локоть. Камеры среди толп, толп разнородных пёстрых людей в Шереметьево выхватывают то, что никто — особенно Юрий! — в принципе не должен замечать: румянец, томный аквамариновый взгляд из-под пепельных длинных ресниц, светлые веснушки на прямом тонком носу, когда операторы снимают Виктора особенно близко. Виктор небрежно подписывает собственные лица с чужих плакатов, так же небрежно — почти самовлюблённо! — машет рукой, затянутой в коричневую кожаную перчатку. Он обнимает своего ученика за плечи, спиной заслоняет от вспышек фотокамер и уверенно ведёт их обоих к выходу. — Очередной повод покрасоваться, не более, — неодобрительно ворчит Яков, качает головой, когда Мила прерывает видео с Ютуба и смеётся, обхватывает Юрия за шею. — Настоящий тренер так не должен себя вести. — Вы только посмотрите на него, Яков Давыдович. Наш котёнок уже вздыбил свою нежную шёрстку и сейчас помчится вправлять Виктору мозги, — дурачится она, как маленькая девчонка, встряхивает своими огненно-рыжими кудряшками. — Отвали от меня, женщина! — огрызается Юрий, ужом выкручивается из её вовсе не девичьей хватки. — Будто бы я знаю, куда мне бежать! Мила вновь протягивает телефон, машет им, — с мерцающего экрана Юрий успевает прочесть название отеля, куда Виктор вместе с Кацуки заселяется... уже заселился пару часов тому назад. — Тут и знать не нужно, дорогой! В эпоху электронных газет новости летят вперёд тебя. Юрий опускает растерянный, обжигающий смущением взгляд на носки собственных коньков, покрытых крошкой подтаявшего льда. Внутри взволнованной трепещущей птичкой бьётся решение — почти осязаемое, дикое-дикое, наивное, пьянящее нутро своим сумасшествием. Юрий медленно-медленно снимает с себя милины руки, коротко, исподлобья смотрит на Якова. — Я устал, — бросает он чуть небрежно, чувствуя, как внутри всё сжимается-дрожит от напряжения. — Отдохну в раздевалке. Милочка удивлённо оборачивается через плечо, Яков недоверчиво сцепляет на груди мощные руки. — Смотри только без глупостей, Юра. Садишься на лавку и суперклеем приклеиваешься к ней на двадцать минут, пока я не закончу занятие с Милой. Только шелохнёшься — натравлю на тебя Лилию. Понял меня? Потом я отвезу вас к себе домой. Юрий спешно кивает, по-прежнему не поднимая головы, — боится, что Яков сможет прочитать все его мысли/эмоции/чувства в светящихся возбужденных глазах. Юрий торопливо сбрасывает с ног коньки, переобувается в старенькие кроссовки с протёртыми задниками, поверх футболки надевает свитер, пальто… в спешке забывает свой оброненный мобильный телефон под скамьёй. Со всех ног несётся к метро, перепрыгивая через ограждения, забегает в последний вагон поезда, прислоняется к закрывшимся дверям. Упирается в собственные колени дрожащими руками, пытаясь выровнять-унять сбившееся горячечное дыхание. Куда он едет? Зачем он едет? Для чего он едет?.. В наушниках айпода чарующе, медово поёт Васильев из группы Сплин, твердит про людей, что пытаются уйти прочь из проклятого круга. Юрию тоже этого хочется — оборвать все цепи, тяжёлым бременем первой любви сковывающие его разум и тело. В гостиницу его пускают без досмотра, девушка-администратор, едва взглянув на фамилию Юрия в паспорте, отсылает на третий этаж, в комнату номер триста двадцать два. Юрий дёргает на себя ручку двери, барабанит кулаками в номер, стучит отчаянно почти что грёбанной азбукой Морзе «Впусти меня! Впусти!». — Виктор, я знаю, что ты здесь, чёрт побери! — кричит Юрий в замочную скважину, пинает многострадальную сотрясающуюся дверь. — Открой сейчас же, ублюдок! Виктор, блядь!.. Металлическая блестящая ручка проворачивается по кругу, темноту прорезает узкая полоска бледного света, и Юрий по инерции летит куда-то внутрь комнаты. Не падает — потому что оказывается в кольце чужих светлых рук, бережно поймавших его под плечи. — Юра? Что… что ты здесь делаешь так поздно? Юрий поднимает голову, щурится. Перед ним стоит Виктор в спальных застиранных полосатых штанах и простой серой футболке с оранжевым маревом от баскетбольного мяча, влетающего в кольцо. Тот самый Виктор, чей холёный образ Юрий уже с полгода видит только по мерцающему голубому экрану телевизора, — встрёпанный, тёплый-тёплый ото сна, с отпечатком морщинок наволочки от подушки и явным недоумением на мятом лице. — Юра, что-то случилось? — голос Виктора звучит напряжённой тревогой, его горячее дыхание касается юрьева затылка. — С кем — с Яковом, Жорой? Лилией? Милой? От Виктора терпко пахнет густой разогревающей мазью, пахнет свежей сдобой и сладким кофе, пахнет чистыми простынями. Пахнет-разит откровенным смятением. Юрий горько скалится сквозь воспалённые мысли — его здесь не ждали. — Что-то должно обязательно случиться, чтобы я смог просто увидеть тебя? — хрипло спрашивает он, смахивая спутанные ночным ветром волосы с лица. Виктор отстраняет Юрия, отстраняется сам, опирается плечом о дверной проём. Растерянность сменяется задумчивостью — Виктор мягким, таким знакомым-знакомым до рези в глазах чувственным, округлым жестом оглаживает свой подбородок длинными тонкими пальцами. — Мы же увидимся на Гран-при послезавтра. В чём бы ни была твоя проблема, уверен, что она сможет ещё немного подождать, верно, малыш? — Подождать? А ты и правда не видишь никакой проблемы, да? Ты хоть что-нибудь замечаешь дальше собственного носа, а, блядь? — зло шепчет Юрий сквозь поступающий ком в горле. Собственные чувства сжигают беспокойное, разъеденное кислотой первой любви сердце в груди. Виктор хмурится — на заспанном лице, пусть и на едва уловимое мгновение, проступает отчётливая, откровенная злость. — Если ты пришёл, для того чтобы таким образом пожелать мне спокойной ночи, то я тебя услышал. До послезавтра, Юрий. Передавай Якову привет. Юрий склоняет голову, дрожит, чувствуя, как в глазах вскипают слёзы. — Виктор, кто там пришёл? Голос Кацудона из-за поворота стены разбивает чёртову реальность вдребезги, а собственные так и не высказанные чувства, жгущие язык, — в месиво пустых, никому ненужных — ненужных Виктору! — слов. Виктор вдруг улыбается, приподнимая брови и оборачиваясь через плечо, — нацепляет чёртову маску поверх усталого явного раздражения. — Всё в порядке, это Юрио! Он просто зашёл пожелать нам удачи! Я, пожалуй, тебя отведу обратно, вдруг что, — снова обращается к нему Виктор. — Ты остановился на старой квартире у Якова? Это совсем рядом, около двадцати минут пешком. — Я тебе не ребёнок, блядь! Сам уйду! — Ты — ребёнок, а я — взрослый, — жестко отвечает Виктор — рушит тайные сокровенные надежды и расставляет одним предложением все точки над «и» — и просит этого Кацудона дождаться его, Викторова, возвращения, чтобы продолжить… ...Продолжить… что? Кацудон выступает из-за угла в зелёной полурастёгнутой пижаме, обещает не ложиться спать, смущённо и почти трогательно поправляет очки... Горячая кровь приливает Юрию к бледным щекам, — он с силой отталкивает Виктора от прохода, подхватывает собственный рюкзак с пола и, не слыша встревоженных окриков, несётся по бесконечной лестнице вниз, перепрыгивая через ступени… Какой он идиот… Какой он слепой, наивный, влюблённый идиот...***
Футболка летит на спинку стула, следом отправляется леопардовая толстовка из спортивного прошлого, безобразно заношенная, затасканная до катышков, до микроскопических дыр, но по-прежнему горячо любимая и даже, кажется, всё ещё пахнущая Виктором. Руки Юрия за два с небольшим года после того-самого-случая обрастают новыми шрамами. Шрамов много, и все они разные: от самых старых и неаккуратных, неумелых и рваных, поперёк запястий, оставленных в ещё детском возрасте, до самых свежих, полуторамесячных, вдоль руки, выведенных с хирургической точностью. Восемнадцать полосок на левой руке и восемь — на правой. Живот цветёт безобразными ожогами от сигарет. На правой ноге, вдоль щиколотки, — два длинных шва после операции. На спине — две бледно-красные широкие полоски крест-накрест, спасибо мудотчиму и его офицерскому ремню. Сегодня коллекция шрамов пополняется ещё одним глубоким трофеем вдоль ладони от осколка стакана. Какая ерунда. Все эти шрамы ничто, пустота по сравнению с исполосованной в рваные кровоточащие лоскуты душой. Ничто по сравнению с сердцем, умирающим с каждым мгновением звенящей тишины в этой грёбанной больничной палате в три с половиной на почти пять шагов. Ничто по сравнению с существованием без ежедневных тренировок на льду и бурных зрительских оваций, трогающих до восторженных слёз. …Ничто по сравнению с каждым вздохом без Виктора. Юрий затягивает на поясе сумку, приглаживает пятернёй отросшие волосы и в смятённых чувствах покидает палату. Сегодня в нём, Юрии, отчего-то слишком много Виктора.***
Юрий несётся обратно в кромешной темноте, оплавленной светом редких-редких фонарей, скользит по обледеневшему тротуару в своих стареньких кроссовках, считает зачем-то шаги про себя — тысяча второй, тысяча сорок второй… Когда до квартиры Лилии и Якова остаётся всего несколько кварталов — два чёртовых поворота: налево и направо, — Юрия из темноты сгребают чужие руки, затянутые в кожаные перчатки, зажимают ему искривившийся запоздалым возмущением рот, нос, ощупывают всё тело, мерзко, похотливо пробираясь сквозь слои одежды к горячей обнажённой коже. Юрий вскрикивает, непонимающе отбивается изо всех своих последних сил, размахивает руками, — но его отталкивают в густую темноту. Котомка с коньками летит к открытому люку, падает на землю, лямками свисая в открытую яму. С него с медвежьей силой сдирают рюкзак, обрывая крепления. Какая бессмыслица… Юрия плотно вжимают в щербатую кирпичную стену гаража, разворачивают лицом к подтекающей водосточной трубе, укрытой коростой тающего льда. — Только пикнешь — снесу тебе голову, — жарко шепчет незнакомец ему на ухо, почти чувственно прихватывает зубами мочку, скалится и проталкивает ладонь в штаны, ощупывая пах. — Блядь, какого лешего?! Так ты не девка?! Юрия с силой бьют под дых, затем — под колени, и он валится в ноги этому насильнику, на скользкий заплёванный тротуар, хватая ртом морозный стылый воздух. Незнакомец вздёргивает его за подбородок, больно тянет за волосы вверх, всматривается Юрию в слезящиеся глаза и внезапно ухмыляется, обнажая щербатые мелкие зубы. Он целует Юрия — до омерзения грязно, отвратительно, языком скользя вдоль нёба. — Впрочем, какая уже разница… будем считать, что удача не на твоей стороне, парень. Всё это — фарс, нелепая, злая комедия, — обессиленно думает Юрий, когда получает хлёсткую, унизительную, жёсткую пощёчину наотмашь и плечами валится на промёрзлую землю, в чужую клумбу с укрытыми поэтиленом цветами и полной окурков жестяной банкой. Насильник больше не церемонится: звенит тяжёлой пряжкой ремня, оцарапав ему острой металлической кромкой живот, стаскивает с Юрия джинсы вместе с бельём, широко разводит ему ягодицы. Юрий мечется, бьётся, — носок грязных берцев врезается под треснувшее ребро, и Юрий всхлипывает, больше не сопротивляясь, — почти покорно принимая свою несчастливую судьбу. Незнакомец связывает ему кисти рук собственным ремнём, затягивает туго петлю до онемения пальцев. В груди у Юрия вместе с пузырящейся тёмной кровью на губах клокочет липкий смех, перерастает в истерику, когда он поднимает голову к размытому в ночи далёкому электрическому свету. В пыльное стекло фонаря тревожно бьётся мотылёк — откуда он взялся, этот самоубийца-мотылёк, в холодном московском ноябре?.. А потом становится и вовсе не до смеха — в Юрия проталкивается твёрдый, возбуждённый член, распирает изнутри стенки, давит, с силой давит, заполняя собою нутро. В челюсти Юрию упирается кожаная потрёпанная перчатка, небрежно снятая с руки, глаза заволакивает мутная пелена боли, и Юрий глухо, надрывно мычит, сглатывая солёные-солёные слёзы. Он чувствует, как сильные, чужие и ледяные-ледяные руки, облачённые в стылый зимний ветер и сигаретный дым, тискают, мнут, пользуют его беззащитное полураздетое тело в этой ноябрьской ночи. Перед глазами покачивается фонарь, тонет бледным золотистым светом в темноте, — Юрий дрожит, зубами сжимает чёртову перчатку, уже разорванную, пропитавшиеся сукровицей и слюной, давит рвущийся из горла дикий крик, беспомощно давит обжигающие слёзы, льющиеся по щекам, царапает обломанными чёрными ногтями и стёртыми пальцами тротуарную плитку. Под стареньким порванным пальто, под не снятым закатанным свитером — огрубелая ладонь, оглаживающая его худую, плоскую грудь и сдавливающая жёсткими шершавыми пальцами болезненно натёртые припухшие соски. Незнакомец хрипло стонет, прихватывает ртом Юрию кожу на шее, толкается бёдрами глубже — хотя куда уже глубже?.. — и спускает прямо в него, наваливаясь всем своим телом, превратившимся в сплошной оголённый нерв. Больше не поддерживаемый чужими руками, Юрий падает навзничь к своему рюкзаку, чувствует, как нестерпимо горячо, как отвратительно влажно у него меж собственных бёдер, усыпанных багровыми пятнами будущих синяков. Далеко-далеко на периферии сознания Юрий слышит, как тревожно скрежещет металл, царапая острым концом плитку тротуара, с трудом поворачивает голову, — над ним зависает толстый ржавый прут арматуры, расплывающийся в далёком свете фонаря. — Ты уж прости, парень, — из темноты на него глядят голубые-голубые глаза в обрамлении светлых ресниц, с тем же ебучим сочувствием и стой же ебучей фальшью, как и у Виктора. Юрий захлёбывается болезненными воспоминаниями, захлёбывается болезненным сдавленным стоном, когда насильник пинает его под щиколотки, на которых болтаются не содранные до конца джинсы. — Я уже говорил, что сегодня не твой день? Спокойной ночи… малыш. Малыш… Первый удар приходится по рёбрам, следующий уже по ногам — всё его тело горит огнём, плавится бесконечной, накатывающей волнами болью, когда прут снова и снова рассекает ночной воздух Москвы. Мотылёк падает, трепещет опалёнными крыльями, фонарь тревожно моргает желтоватыми бликами всё чаще и чаще и, наконец, гаснет, медленно исчезая во тьме. Юрий из последних сил сворачивается в эмбрион на заплёванном тротуаре, накрывает разбитыми локтями голову, но прут опускается на затылок, ещё раз, и ещё раз, — и Юрий проваливается в спасительную глубокую темноту вслед за светом погасшего фонаря и умирающим мотыльком со сгоревшими крыльями.