«Запертый в ваших рамках, я чувствую напряжение, Потерпел мой разум крушение. Требовал любви, жаждал славы, А получил удар по лицу. Исчезаю в оболочке, обретая собственный ад, И мысли, о которых вы бы никогда не рассказали. Продолжайте убивать меня, Мучая себя. Грех — часть времени, ума. Неужели мы разрушаем себя? Граница тает, смешивая признаки, Изображения застревают в моей голове. Почему вы хотите быть выше И плачете при неудаче? Святой Иисус, Святая Мария, Святой Иисус, пожалуйста, помогите нам, Оказавшимся под давлением времени. Я бегу за своей судьбой, Мысль о том, что я всё потерял, Растрачивает то, что я сотворил. Продолжай притворяться всю жизнь, Отравленный собственной ложью, Утянувшей меня вниз, к моему концу И заставившей желанием скрыться…» «Running after My Fate» by Jean-Pierre Taieb
Больничные коридоры, даже спустя два года, всё так же омерзительны Юрию — пахнут разнородным шумом и разнородными людьми, пахнут стерильностью хлорки и медицинскими бинтами, пахнут горькими лекарствами и безнадёжностью, глухой ноющей тоской. За всё то время пребывания в этих стенах запах для Юрия остаётся практически неизменным, усиливающимся с каждым днём, проведённым в кромешной одинокой темноте. Каждый коридорный поворот, каждый широкий пыльный подоконник в тупике у занавешенного прокуренными полотнищами штор окна, каждую металлическую скамью с погнутыми, облупившимися сидениями Юрий знает уже наизусть. Знает щербатую потрескавшуюся плитку под подошвами кед, знает количество шагов до второй лестницы — ровно сто девятнадцать. — Плисецкий, скоро будем спускаться, — предупреждающе звучит голос Анны Викторовны откуда-то спереди. — Я и без Вас это знаю, — Юрий протягивает руки. В ладонь привычно толкается резная деревянная балясина лестницы, гладкая-гладкая, отполированная множеством чужих прикосновений. Шаг вниз, ещё и ещё… ступни привычно находят под собой опору, Юрий ведёт самыми кончиками пальцев вдоль перил, потом и вовсе опускает руки, засовывая их в карманы толстовки, — не видит никакого смысла в ненужной страховке. …Не видит. Какая наглая самоуверенность. Шаг, шаг, шаг. Снова шаг… в пустоту. Тело летит вперёд, считая собой ступени, Юрий отчаянно цепляется за металлические прутья и с глухим стоном валится к изножью широкой лестницы, ртом глотая поднявшуюся колючую мелкую пыль. Уже наученная горьким опытом, Анна Викторовна останавливается и замирает в ожидании у очередного поворота, чётко и немного нервно отбивая острыми ноготками ритм по окрашенной стене. Маша же, глупенькая, добренькая и ещё наивная, как Кацудон, бросается Юрию навстречу — поднимает, поддерживает его под локти, помогая найти опору. Юрий чувствует отчаянную, унизительную злость, спиралью вившуюся где-то в солнечном сплетении, — щёки пылают горячим, гневным румянцем. — Всё со мной в порядке, я просто обсчитался на ступенях, — цедит он сквозь стиснутые зубы холодно и сухо, медленно-медленно, цепляясь стёртыми, ушибленными руками за прутья перил, сам поднимается на ноги — пульсирующее колено словно пронзает сотнями, тысячами острых игл, но Юрий упрямо закусывает губы, ждёт, пока угаснет эпицентр боли. — Не смей меня больше трогать. Он отталкивает Машу, отряхивает собственные штаны, вновь ощупывает пространство и делает два мелких шага влево, возвращаясь на изначальную траекторию пути.***
Лев Давидович остаётся абсолютно таким же, каким Юрий запоминает его полгода назад, — необъятно широким, мягким, добродушным, колким от щетины и пахнущим сладкими пышными суфганиет, политыми топлёным шоколадом и посыпанными мелкой сахарной пудрой. — Приветствую тебя, Юра, — Лев Давидович заключает Юрия в крепкие-крепкие объятия, колет своей бородой ему щёки и шею. — Есть жалобы? — Есть, — скалится Юрий, ногой ищет стул. — Я нихрена не вижу, Вы представляете? Лев Давидович только кашляет в кулак, снимая с переносицы свои знаменитые круглые очки с помятыми дужками, а Юрию на плечо с размаху опускается тяжелая рука. Снова будет синяк, — отстранённо отмечает Юрий и поворачивает голову. В нос бьёт удушающая смесь аромата сладких гранатовых духов, притуплённых морозным воздухом, свежих кислых зелёных яблок и сладкого чёрного чая с лимоном — щедрой, доброй щепоти заварки на полчашки кипятка. — О Боги, ну что за дерзкий мальчишка, — с раздражением отмечает Лилия и сурово треплет Юрия по макушке. — С другой стороны, это не может не радовать: огрызается — значит идёт на поправку. — Он уже третий год идёт на поправку, но что-то никак не дойдёт до финишной черты, — доносится сбоку ворчливый прокуренный голос Якова. — Процесс реабилитации иногда занимает долгие годы, — вздыхает Анна Викторовна, плотно закрывая за собой дверь. — Ты, кстати, присаживайся, Юра. — Под колени мягко упирается деревянный табурет, и Юрий опускается на жёсткое узкое сидение, широко распахивая невидящие глаза. Лев Давидович аккуратно обнимает ладонью его лицо, большим пальцем прижимает челюсть, — под дрожащие веки льются капли, чуть разъедающие слизистую, катятся вдоль скул, будто слёзы. — Подбородок — на металлическую выемку, как обычно. Юрий подчиняется, занимая привычное положение возле аппарата, и чувствует, как неприятно стягивает солью глаза. Спустя томительный (мучительный), долгий осмотр офтальмолог выводит результаты с компьютера на печать и невольно крякает, шелестя хрустящими бумажными листами. — Юра, сделай одолжение, выйди в соседний кабинет к той девушке. Анна Викторовна, проводите его, пожалуйста, — внезапно серьёзным, строгим тоном говорит он, и Юрий напрягается, каменеет безотчётным ужасом внутри — неужели всё настолько плохо?.. — Я что, не имею права знать свои результаты анализов? — яростно возмущается он. Анна Викторовна помогает встать из-за прибора, жёстко берёт Юрия под руку, несмотря на отчаянное сопротивление, и в несколько широких шагов силой выводит за дверь, чуть толкая в спину меж острых сведённых лопаток. Юрий падает в Машины руки, возмущённо кричит, но Маша отводит его к маленькому кожаному диванчику. Дверь захлопывается — и в воздухе повисает тревожно звенящая тишина. Юрий чувствует, как колотится, взволнованно бьётся собственное сердце, аритмичным пульсом отдаёт в висках, и отрывисто приказывает Маше: — Купи мне попить внизу. — Что, прости? — она, вероятно, глубоко погружённая в свои мысли, не сразу расслышала дерзкую полупросьбу. — Принеси мне из автомата возле регистратуры газировки! Ты мне помощник или надзиратель, твою мать?! Или мне самому сходить? Маша удивлённо молчит — Юрий на себе чувствует её удивлённый расстроенный взгляд. Колкое, неловкое извинение уже вертится у него на языке, когда Маша вдруг легко поднимается и невесомо кладёт Юрию ладонь на плечо — прямо поверх синяка. — Я уже спускаюсь. Тебе колу или спрайт? От тёплой, почти сестринской улыбки в голосе у Юрия вспухает ком в горле, и он, отворачиваясь торопливо, неопределённо машет рукой — любую, мол, только побыстрее уйди. Маша выходит из кабинета, и Юрий тут же в несколько осторожных, тихих шагов добирается до соседней двери с консилиумом врачей и наставников и обращается в абсолютный слух, ловя каждое брошенное слово. — …Нет, Лиля, нет. С верным диагнозом я определился ещё около года назад. И для меня этот самый диагноз ещё более неутешителен и сомнителен, чем какой-либо другой. Лев Давидович шелестит плотными листами бумаги, перекладывает их один поверх другого, — Юрий знает, что таким образом доктор настраивает себя для серьёзного разговора. — Какой же, Лёва? — Истерическая слепота, Яша. Формально глаза Юрия в полном порядке — зрачки допустимой ширины, глазное дно в норме, есть нужная реакция на свет. Импульсы тоже присутствуют. Нет только желания видеть. — Хочешь сказать, что мальчик симулирует? — О, нет-нет, ни в коем разе! Это чистая психосоматика — защитная реакция организма на стресс, либо на внутренний конфликт, может быть, на обиду, не знаю. — Даже на обиду? — Разумеется. Катализатором могло послужить любое событие, Лилечка. Даже такое жуткое, страшное, — Лев Давидович сильно понижает голос, и Юрий едва-едва может расслышать его сбивчивый шёпот: — как то… то, что случилось в тот злополучный вечер два года с лишним тому назад. — Но Юрина травма головы… — Травма тут явно не при чём, иначе многочисленные обследования показали бы хоть малейшее отклонение. А в данном случае налицо медицинский каламбур — физически пациент полностью здоров. А вот психологически — вряд ли. Лиля, Яша, Анечка, вы точно уверены, что Юра ничего не помнит? — Совершенно ничего, Лев Давидович, — по крайней мере, он говорит об этом каждый божий день, — громко вздыхает Анна Викторовна. — На все вопросы Плисецкий утверждает, что его последнее воспоминание о том вечере — полупустой грязный вагон метро и группа Сплин в наушниках. И всё. — И что теперь? Ждать, когда его излечит время? — нервно высказывает Лилия, встаёт со стула, прохаживается вдоль стены, чеканя каблуком чёткий шаг. — Нет, Лиля, увы, не оно. За два года Юра Плисецкий имел возможность вернуть себе воспоминания — и он бы наверняка это сделал, если бы вы оба так не оберегали его от любого стресса. Теперь поможет только чудо. — Чудо? Ты это серьёзно, Лёва? Всё, что нам теперь остаётся — это просто верить в чудеса, как детям малым? — громко хмыкает Яков. — Серьёзнее некуда, Яша. У Юры было полно времени — больше, чем два года, но Юра ими не воспользовался. Никаких признаков улучшения. Со слов Анечки, Юра часто жалуется на фантомные боли. Но ему не помогают ни обезболивающие, ни транквилизаторы, ни седативные препараты. Психосоматика — наука не до конца изученная. Я практически полностью уверен, что Юра — быть может, осознанно, а быть может, и нет — подавляет свои проявляющиеся воспоминания, и это полностью отражается на его зрении. Анализы в полном порядке. Увы, но я повторюсь — моя помощь как офтальмолога здесь бессильна. Юра должен пройти полный курс у психолога. — Это бесполезно. Мы нанимали уже трёх специалистов. Все в один голос твердили, что с Юрием, несмотря на замкнутость, всё в порядке. — Значит, не тех нанимали, Лилечка! — Юрий слышит глухой стук кулака по столу — звенит тоненькая ложечка в кофейной чашке. — Да с первого полувзгляда понятно, что Юра полностью погружён в себя и свои проблемы. Подростковый мир совершенно иной, не такой, как у взрослых. Максималисты, активисты, любители делить всё пополам на строгое чёрное и строгое белое, не приемлющие никаких полутонов и нюансов… Любая сталь, пусть закалённая испытаниями и болью, может треснуть и рассыпаться в мельчайшую пыль. Юрий слышит, как скрипит по ламинату кресло, отъезжающее от стола, и торопливо шарахается, отскакивает от двери. Нога цепляет какой-то провод, предательски растянутый вдоль пола, и Юрий, балансирующий на ребре стопы, всё-таки неуклюже падает, бьётся об острый угол стола, вновь приземляясь на многострадальное ушибленное колено. — Боже мой, Плисецкий, неужели Вы даже десяти минут не можете усидеть на месте? — Анна Викторовна, появившаяся из-за распахнувшейся двери, тянет Юрия на себя, подставляет собственное плечо как опору. Оскорбить её Юрий не смеет — подчиняется, осторожно поднимается, невольно подволакивая больную ногу. — Как Мария вообще это допустила? Кстати, а где Мария, Плисецкий? Почему она не в кабинете? Сейчас же впаяю ей выговор! Анна Викторовна злится, неприятным, колючим взглядом ощупывает Юрия. — Маша вышла по моей просьбе, — сознаётся он нехотя, высвобождается из чужих обжигающих рук. — Я сказал, что хочу пить, и послал её вниз за газировкой. — И зачем? — Потому что я усраться как хочу колы, вот зачем! Ну что за допрос! — вспыхивает Юрий. Чёртово колено уже не пульсирует — откровенно печёт, жалит болью, и Юрий чувствует, как вниз по голени скользит горячая кровь, пропитывая штаны. — Можете мне выговор впаять, если не терпится, — одним больше, одним меньше, какая, к чёрту, разница… — А вот и я! — радостно объявляет Маша. Юрий протягивает руку в её сторону: в ладонь толкается ледяная запотевшая банка. Он с остервенением сдирает тугое жестяное кольцо, до мяса обламывая ноготь, и в несколько долгих глотков осушает омерзительно сладкую клубничную фанту. — Хотя и фанта заебись. Что там сказал Лев Давидович по поводу меня? — уже спокойнее интересуется он, сжимая опустевшую банку в мелко подрагивающих пальцах. Солжёт ему Анна Викторовна или скажет, наконец, правду?.. В воздухе ощутимо разливается чужое напряжение, и Юрий с досадой, с обидой понимает — не скажет. Снова его берегут, кутают в гиперопеку и формальную, обманчивую заботу, как малое наивное дитя. Защищают от внешнего мира и новостей, в частности, любых новостей о его собственном здоровье и мире фигурного катания. — Ничего особенного, Плисецкий, по крайней мере, из того, что Вы не знаете. Ваше состояние достаточно стабильно, но не хватает полного тщательного медицинского обследования, чтобы подтвердить результаты. — Да вы что? Снова подтвердить? В который — в четвёртый, в пятый раз? — фыркает Юрий насмешливо. — А я искренне думал, что Лев Давидович хуйни не скажет — хоть на этот раз. — Плисецкий, да как Вы смеете!.. — Но он же и правда не сказал, — удивляется чуть поодаль Маша — Господи, ну вылитый же Кацудон, и Юрий поворачивает голову влево, даже смотрит на неё с небольшим интересом. …Ему кажется, что он смотрит. На самом же деле, Маша находится по его правую руку.***
Под зорким взглядом Анны Викторовны на обратном пути Юрий старается ни единым жестом не показывать, что ему больно: не хромает, не бережёт своё колено — наступает на ногу всем весом. С Анной Викторовной они расстаются в конце коридора под Машину опеку, и Юрий, взмокший, с взрывающимися болью висками, пульсирующим горячим коленом и полной дезориентацией в пространстве, вынужденно принимает её аккуратную, деликатную помощь. Он перекидывает руку через Машины плечи, наваливаясь на неё почти всем своим телом, еле-еле, на собственном упрямстве, на собственной гордости переставляет ватные ноги. Сначала вязь из двух коротких коридоров, затем долгий-долгий, мучительный переход через лестницу: высокая ступенька — пауза, снова высокая ступенька — пауза; финальный путь в сто девятнадцать шагов до палаты кажется настоящей вечностью. Едва они пересекают порог палаты, Юрий обессиленно валится на пол, сползая по стене, и обеими руками накрывает колено, чувствуя, как меж пальцев стекает вязкая тёплая кровь. — Я видела, что ты травмировался, когда упал с лестницы, — Маша осторожно накрывает его руки своими. — Просто позволь мне посмотреть. — За косарь можешь даже фотку сделать и поставить себе в рамку на прикроватную тумбочку, — язвит Юрий, но, тем не менее, от предложенной помощи не отказывается. С Машей он пересаживается на кровать — поближе к свету — и, морщась, выпрямляет ногу. Её ловкие пальцы закатывают штанину, легкими, мягкими прикосновениями ощупывают припухшую горячую кожу вокруг. — Слава богу, не вывих — просто сильный ушиб. Не возражаешь, если я перебинтую? У Юрия на языке — сотня гадостных колкостей. У Юрия в глубине души — странное, тёплое чувство благодарности, мёдом разливающееся изнутри. — Не возражаю, — тихо отвечает он и откидывается на подушки. Маша протирает кровь и края раны смоченной антисептиком ваткой — Юрий кусает губы, но терпит, — перевязывает колено слоями плотных бинтов и расправляет закатанную штанину. Дверь внезапно распахивается, и Маша удивлённо оборачивается, торопливо заслоняя Юрия своей спиной. — Юрий, нам нужно поговорить. — Он сжимает зубы, понимая, что Якова рядом с Лилией нет. Почему? Он злится? Переживает? Злится и переживает? — Оставишь нас ненадолго? — обращаясь уже к Маше. — Конечно, — легко соглашается она и покидает палату. — До завтра, Юра, если что — звони. Юрий расправляет спешно наброшенный на колени тонкий шерстяной плед и выжидающе складывает ладони на коленях. — Если Анна Викторовна опять нажаловалась на меня, — занимает он оборонную позицию: вновь щетинится, скалит зубы, пряча неуверенность, липкий клубящийся страх и острое чувство стыда изнутри за агрессией и бранью. — То повторю ещё раз: я не собираюсь мочиться в утки только потому, что на процедурах меня не выпускают из кабинета. Я в состоянии сам о себе позаботиться! Я неплохо ориентируюсь в пространстве больницы! — О, я в этом нисколько не сомневаюсь, Юрий, — невозмутимо отвечает ему Лилия. — Но здесь я не за этим. Юрий только прячет лицо в ладонях, вызывая в воспоминаниях образ прима-балерины двухгодовалой давности — строгий, царственный, с чуть поджатыми губами, властными, зеленовато-жёлтыми, как тягучий, остро-пряный Шартрёз, глазами, с прямой линией плеч и тонкими изящными руками, скрещенными в ожидании на груди. Образ нынешней Лилии перед ним наверняка всё тот же, только дополненный лёгким недоумением и ощутимым, горьким разочарованием. — Простите меня, — выдавливает Юрий, невольно горбится — стыдится своего поведения. — Я вовсе не хотел… Я не знаю, что на меня нашло… И изумлённо проглатывает слова извинения, когда Лилия легко целует его в макушку и крепко прижимает к себе. — Глупый, глупый мальчишка… Юрия душит пудовая тяжесть вины в груди, душит растущий ледяной-ледяной ком в горле, душат горячие слёзы. Грубоватая, скупая ласка скалывает, пробивает броню отчуждения до самого сердца — Юрию отчаянно хочется разрыдаться в её несколько неумелые объятия. Но всё, что он позволяет себе, — осторожно поддержать Лилию под локти, сжимая тонкую ткань трикотажного платья в ладонях. — Мы с Яковом и так слишком долго задержались в Санкт-Петербурге. Меньше, чем через месяц — открытие Олимпиады в Южной Корее. — Знаю, — тихо бурчит Юрий. — А я не могу… — Нет, не можешь, — отвечает Лилия мягко. — За тобой будет некому присматривать. Олимпиада — это не развлечение, как ты помнишь, это каторжная, порой неблагодарная работа. И сразу после неё мы улетаем в Сочи на несколько месяцев — Яков нашёл себе весьма перспективного ученика. — Понятно. Замену мне готовите, — горько усмехается Юрий. Внутри будто расползается чёрная дыра — густая, непроницаемая, сосущая пустота с опалёнными краями. — А чего на свой каток в Дворец Чемпионов не тащите? Мелковата сошка? — Не глупи! — осекает его Лилия и отстраняется. — Когда мы… когда Яков брал тебя восемь лет назад, он разве считал тебя заменой Виктору или Георгию? — Конечно, считал! Да вы до сих пор оба так считаете! — Юрия прорывает — лавина тревог и волнений находит зыбкую брешь в собственной гордости. — Иначе бы не тратили на меня эту бездонную прорву денег! Отдельная палата, ежедневный уход, обследования, процедуры… Я, может, и слепой, но не идиот! Оформили надо мной попечительство, даже ради этого зарегистрировали повторно свой брак… ни я, ни мой дедуля не в состоянии погасить ни один из этих счетов, даже самый малый! Дедуля вообще едва сводит концы с концами! А что потом, когда мне исполнится восемнадцать?.. Пинком под зад в руки государства? Пойду на фабрику выключатели мастерить? В бордель под извращенцев, чтобы вернуть хоть малую сумму долга?! Моё зрение, может, никогда и не вернётся! Вы сами слышали диагноз и сами в состоянии понять, что физические методы тут бессильны! Мне нахуй не нужен этот психолог, всё со мной заебись! — Ну и ну, — вздыхает она несколько устало. — Наговорился? Всё высказал? — Могу продолжить, если хотите, — обжигающие, горькие слёзы всё-таки предательски капают на подставленные тыльные стороны ладоней. Юрий по-настоящему ненавидит себя сейчас — за глупую, почти девчоночью истерику, за собственную слепоту, тяжким бременем возлёгшую на плечи всех его близких, за страх перед собственным будущим и будущим старенького деда, за беспомощную слабость — тела и разума в особенности. Лилия берёт Юрия под подбородок, сухими, тёплыми пальцами с металлической нагретой полоской кольца на сгибе фаланги легко обводя контур юрьевой щеки. — Подслушивал наш разговор с Львом Давидовичем? И не стыдно? — Вы думаете, я упустил бы такую возможность? — Юрий утирает лицо, по-детски шмыгая носом. — Я думаю, что ты — дурачок. Мы не бросим тебя, что бы ты ни вбил себе вот сюда, — костяшки пальцев смещаются вверх, к виску. — Неважно, сколько тебе лет — пятнадцать, семнадцать, двадцать, — мы с Яковом всегда будем присматривать за тобой. Мы будем рядом, Юрий. — Но все эти разговоры про перспективу… — Вполне имеют место быть. Ты прав — твоё зрение может и не вернуться, но даже если — вдруг! — и вернётся, Яков ни за что не допустит тебя на лёд. Виктор и Георгий уже выросли, оба заняты тренерской работой , оба близятся к объявлению о завершении любительской карьеры. Остаются Мила Бабичева и Аня Покровская — обеим уже за восемнадцать — и Лёня Ивлеев, который в будущем году перейдёт рубикон юниорского чемпионата. Нам нужна свежая кровь, Юрий, нам нужен новый талант. Юрий только невесело улыбается. — Жаль, что для меня уже всё закончено, даже толком и не начавшись. Я точно знаю, что могу намного больше, чем успел показать. — Может быть, и не всё. Может быть, и можешь. Но наверняка мы этого не узнаем. В почти интимной, откровенной тишине неожиданно гулко так некстати вибрирует мобильный телефон — Лилия нетерпеливо сбрасывает звонок. — Яков уже ждёт меня, нам и правда пора. Он обещал тебе позвонить сразу же, как мы приземлимся в корейском аэропорту. Юрий слышит отдаляющиеся чёткие шаги — раз, два, три. Одиночество невесомо подкрадывается сзади, обнимает своими ледяными рыхлыми руками, целует нарастающей апатией в скулу. Одиночество отступает в темноту, когда шаги вдруг замирают и возвращаются обратно — к кровати с Юрием. — Ах да, я совсем забыла. Вытяни руки вперёд, — говорит Лилия, занятно шуршит чем-то в сумке. В подставленные ладони падает широкая квадратная коробочка — гладкое, глянцевое стекло, мягко и плавно скруглённое на гранях. — Что это? — изумляется Юрий. Пальцы нащупывают защёлку в углублении — и касаются внезапного контраста прохладного резного металла и бархата. — Наручные часы — специально для таких, как ты. Подарок на будущее совершеннолетие. Лилия помогает Юрию застегнуть тяжёлый браслет, показывает, где на циферблате под выпуклым стеклом расположены тонкие стрелки. Юрий завороженно водит подушечками вдоль корпуса часов, запоминает каждую мельчайшую деталь, каждую выемку. На оборотной стороне он выцепляет символы, но, сколько бы ни старается, не может разобрать ни одного. — Это гравировка? А что там написано? — Потом когда-нибудь узнаешь. — Судя по голосу, Лилия улыбается — пусть и самыми уголками губ, пусть и не стремится это показывать, — но всё же улыбается. Неожиданный подарок согревает душу, неожиданные и чуть неловкие объятия напоследок — оттаявшее, измученное сердце. Юрий искренне желает им обоим хорошего пути, обещает держать телефон при себе и заворачивается в плед, по новой заводя мелодию музыкальной шкатулки с циферблата часов в четвёртый раз.***
Резкий звонок разбивает чуткий поверхностный сон вдребезги — Юрий, теряясь в реальности, долго шарит руками по смятой постели, гадает невольно имя звонящего — точно не Яков, не Лилия, слишком рано. Георгий? Джей-Джей? Дедушка? Телефон, наконец, толкается в ладонь, Юрий принимает вызов механической кнопкой и зевает в кулак. — Юрка, ты в Петербурге сейчас? — голос Милы, нервный, взволнованный, едва-едва доносится сквозь посторонние шумы и бесконечный раздражающий треск. — В больнице? — А где же мне ещё быть, — хмыкает Юрий, поудобнее зажимает телефон плечом, садясь на постели. — Как тебе Южная Корея? Не променяла ещё Георгия на смазливого азиатского мальчика? Мила долго, чертовски долго молчит — Юрий слышит, как одиноко и гулко свистят в динамике рваные порывы ветра. — Не могу сказать это по телефону, — наконец выдыхает она, дышит тяжело, как-то надломлено, беспомощно всхлипывает, зажимая себе рот. — Я заеду к тебе через какое-то время. Дождись, хорошо? — Какого чёрта?.. Ты что, не в Пхёнчхане, Мила? Эй, Мила! Мила, не вздумай!.. На том конце звонка — отрывистые короткие гудки; Юрий в сердцах запускает новенький телефон в стену и чертыхается, торопливо соскакивая с постели: пора бы научиться сначала думать, а потом совершать идиотские поступки (а лучше вообще их не совершать). Он долго ощупывает в поисках пол в месте глухого приземления телефона, потом подушечками пальцев водит по стеклу — по счастью, ни единой трещины. Сердечное спасибо Георгию за плотный прорезиненный чехол. Мила приезжает через несколько долгих и томительных часов — врывается в палату с запахом снега и свежей хвои, когда Юрий только-только выходит из ванной, вытирая влажные волосы вафельным полотенцем. — Юрка, как я рада тебя видеть! — Милочка порывисто бросается ему на шею, и Юрий невольно приобнимает её за узкие, худые плечики в ответ. Интуитивно, на острой кромке подсознания Юрий чувствует — с Милой что-то не так. От неё резко веет лекарствами, студёным холодом улиц, горьким, свежим цитрусовым ароматом, сигаретным пеплом и бесконечной тревогой. — Что случилось, Мила? — грубовато спрашивает он, подталкивая её к дивану. Мила со вздохом отстраняется, отступает — не легкой, невесомой поступью, а шаркающим литым шагом, — и развязывает шнуровку тяжёлых ботинок. Ботинок? Юрий хмурится: даже в самые неподобающие условия — погодные или какие-то ещё ни было — Мила надевала только каблуки. — Мила, ты уже несколько дней как должна быть в Пхёнчхане, в Олимпийской деревне. В чём дело? Яков и Лилия улетели без тебя? Они знают, что ты здесь? Старые диванные пружины скрипят, чуть приминаются под её весом, шелестит встряхиваемый расправляемый плед. Понимая, что Мила просто невольно оттягивает неприятный, смутный момент откровения, Юрий наощупь проходит к столу возле окна, проверяет на вес, достаточно ли воды в чайнике, и водружает его на электрическую подставку. Ссыпает в чашки чайной заварки с жестяной мятой банки, ставит на поднос вазочку с конфетами, рассыпчатое печенье. Мила внимательно наблюдает за его действиями — синий взгляд ощутимо колет между лопаток. Юрий ставит перед ней широкую чашку с выпуклой клубничкой на боку с дымящимся чаем, сам опускается рядом на диван, подбирая под себя ноги. — Или говори, или быстрее выметайся отсюда — у меня не так много времени, — жёстко приказывает он — стремится задеть побольнее, зацепить за живое подо льдом отстраненности и грусти. Мила берёт свою чашку, шелестит обёрткой конфеты, привычно складывает фантик гармошкой. — Юрка, ты помнишь, — тяжело вздыхает она, дует на обжигающий чай, — как я стремилась попасть на прошлую Олимпиаду в Сочи? — Конечно, помню, — фыркает Юрий, незаметно просовывает руку в карман, на ощупь включая диктофон. — Но ты словила пик пубертата и провалилась на Чемпионате России накануне. Ну и что? — Я знаю, что смогу претендовать призовое место пьедестала, знаю, что смогу претендовать даже на золото. Этот год, возможно, мой единственный и мой последний шанс, — истово шепчет Мила — монотонно, как заводная куколка с каминной полки. — Прошлогодний перелом ноги до сих пор не даёт мне покоя. Кто знает, может быть, вслед за второй операцией последует третья, потом четвёртая, и я никогда больше не выйду на лёд. Но сейчас… сейчас всё так сложно… Я ещё никогда не стояла перед таким сложным перепутьем — отвечать теперь не только за себя. Она не выдерживает — глухо плачет в свои колени, и Юрий неловко треплет её по мягким, тугим кудряшкам, по вздрагивающей узкой спине, обтянутой шерстяным свитером. Мысль, невероятная, почти невозможная, не даёт ему покоя. — Мила, ты что… ты беременна? Она только протягивает руки и вжимается Юрию в плечо мокрым лицом. — Да ладно... Я же просто так ляпнул. Чёрт побери. И что теперь? Будешь сниматься с соревнований? — Юрий накручивает на палец её локон — в два с половиной витка. Мила резко поднимается с дивана, стремительно проходит к окну, раскрывая пыльные плотные шторы в разные стороны. — Ни за что! Я буду соревноваться, как и прежде. Срок ещё маленький — как-нибудь справлюсь. — Да ты точно сумасшедшая! Думаешь, Яков тебя допустит?! — Он ни о чём не знает. — Как не знает?! — А вот так, Юрка, — не знает. — Милочка барабанит пальцами по подоконнику одной известной ей ритм. — Шутка такая. Яков не знает, Лилия не знает, Георгий не знает. Ты знаешь — и только ты. И если проболтаешься — случайно или нет — я тебе этого никогда не прощу. — Да ты подумай хотя бы о ребёнке, дурочка! — Юрий с силой бьёт себя по коленям и морщится, закусывает губы, пережидая острую вспышку боли. — Я уже думала! Много думала, сотни раз с тех пор, как узнала! Записывалась на аборт, отменяла, снова записывалась, снова отменяла, трусила перед дверью клиники… Сорвалась в последний момент из аэропорта, потому что держать в себе это — невыносимо и больно. Юрий только головой качает, хватая собственную чашку с остывшим чаем. — Не говори только Георгию, хорошо? Он ещё ни о чём не догадывается. Извини за то, что я дала эту слабину. Кроме тебя всё равно никто не поймёт, каково это — всегда стремиться к победе. Несмотря ни на что. Юрий только горько ухмыляется. «Всегда стремиться к победе», да? Почему же тогда он оступился на самом верху перед пьедесталом долгожданного золота, откуда падать больнее всего?.. — Учти, если ты займёшь меньше первого места, я натравлю на тебя Лилию — она затаскает тебя по всевозможным врачам и будет крёстной матерью твоему ребёнку. Милочка смеётся, выкатывает по одному из-за стола свои ботинки, туго затягивая шнуровку на щиколотках. — Маленькая месть, да, Юрка? Пожелай мне удачи. Юрий поднимает в воздух выпрямленную руку с плотно сжатым кулаком. — Но ребёнок-то хоть от Георгия? Не нагулянный? — язвит он и торопливо уворачивается от оплеухи. — Спасибо тебе, Юрка, — за всё, — просто говорит Мила, невесомо целует Юрия в щёку и покидает палату. — Жди меня с медалью. Юрий долго-долго вслушивается в её затихающие шаги, вызванивает по оставленному номеру Машу и в своей обычной манере просит её тайком ото всех — особенно от всевидящей Анна Викторовны — притащить в больницу телевизор.