С любовью из России

Автобус был почти пуст, если не считать пары преклонного возраста в конце салона и двух друзей явно не в самом трезвом состоянии, которые сидели через кресло и, громко говоря, время от времени переходили на брань, такую откровенно грязную, что Юри лишь хмыкнул, про себя окрестив это просто и лаконично: «Россия». Хотя Юри уже двадцать четыре, и он дипломированный врач, но чувствует себя всё тем же семнадцатилетним парнем, который вдруг ни с того ни с сего ошарашил всех близких новостью о том, что собирается стать психотерапевтом и никак иначе, и что это его, и ему это очень нравится, и отговаривать его бесполезно. После школы он и правда поступил, с удовольствием учился, вникал во все тонкости и время от времени язвил старшей сестре, мол: — Как там твоя драгоценнейшая учёба? — хмыкала она в очередной раз ему в трубку в вечернем разговоре. — Так втянула, что совсем забыл свет белый, не дозвонишься, не допишешься, а? Не боишься уйти в неё совсем и потеряться с концами? — Единственное, чего я боюсь, так это неоправданной агрессии с твоей стороны, — монотонно, как, в общем, и всегда, Юри лениво, тягуче отвечал сестре, успевая при этом помешивать ужин и учить конспекты с утренних занятий. — Ты не думала обратиться к специалисту? — ответом ему был дикий, почти что нечеловеческий крик. Кацуки на первом же курсе стал одним из самых лучших учеников, тихий и спокойный на первый взгляд парень с застенчивой улыбкой на проверку оказался упёртым, как баран, и не пасовал ни перед чем, включая одногруппников, учителей и ректора, который, кстати, отправлял юного мозгоправа на самые что ни на есть лучшие конференции и слёты специалистов в данной области, на одном из которых Юри и познакомился с Виктором. Виктор, красавец и платиновый блондин, на несколько лет старше его самого, к моменту знакомства уже имел законченное образование, какую-никакую практику, место в одной из частных закрытых клиник Питера и неимоверно лёгкий, почти по-детски смешливый характер, который имел резкий контраст на фоне тяжёлого и непреклонного характера Кацуки. Дружба таких разных, не похожих друг на друга парней началась с обыкновенной драки. Это был пятничный вечер, третий день с прилёта Юри во Владивосток, третий день его жизни от лекции к лекции. Столько профессоров и специалистов собралось, чтобы передать знания друг другу, поделиться опытом, поспорить, посовещаться, обсудить тяжёлые и оттого неимоверно интересные случаи. Лекции закончилась почти в одиннадцать вечера, кто-то из собравшихся пошёл посидеть в баре, кто-то уехал сразу же в аэропорт, кто-то, всё ещё не прекращая громко вскрикивать, так и остался в зале спорить и искать истину, Юри же, натянув на себя чёрное пальто и толстый, самый тёплый шарф, который нашёлся по приезде в ближайшем магазине, пошёл в гостиницу. Тёмно было хоть глаз выколи, фонари работали вяло, время от времени помигивая и грозясь выключиться совсем. Снег, за день втоптанный до состояния тропочек и узких дорожек, хрустел, изо рта шёл пар, было холодно. На углу виднеющегося здания курила компания, дымя, смеясь и хлыща алкоголь прямо из бутылок. По-хорошему Кацуки нужно было их обойти, свернуть в ближайший переулок и затеряться в зимней ночи, но он был так поглощён своими мыслями, что пришёл в себя только в тот момент, когда уличное хулиганьё уже окружило его со всех сторон. Тут-то и явился Виктор. Сказать по-честному, драка была так себе, и оба врача получили на орехи, всё-таки двое против семерых - и дураку было бы понятно, кто кого и как сильно в тот вечер отмутузил. Пока Юри сплёвывал кровь на уже подпорченный грязный снег и пытался найти на ощупь платок, Витя лежал на спине и смотрел на черное непроглядное небо: — И чёрт меня дёрнул пойти пешком, — сказал блондин, садясь. — Хотя, что не говори, погодка сегодня чудесная. — Я, к сожалению, вашего энтузиазма не разделяю, — вытирая лицо и руки белым накрахмаленным платком, ответил брюнет. — Впервые в России? — улыбнулся блондин. — Да, впервые. — Небось и холод не любишь? — Не люблю, когда мне морду бьют. После этих слов Виктор откинулся на снег и рассмеялся. Потом закономерно потащил Юри к себе, объясняясь тем, что, мол, негоже японцу шляться в таком состоянии ночью одному, и вообще у него и аптечка, и чай с вареньем, и сменные вещи он ему даст, хоть они и на добрых три размера больше, чем низкорослый Кацуки. В конечном итоге всё это кончилось совместным просмотром сообщения Виктора, который должен был выступать на следующей неделе. Парни, увлекшись разговором, и не заметили, как проговорили до утра. Потом была поездка в Москву с группой студентов из своего вуза, во время которой уже хороший знакомый японца выкрал его почти на три дня и, как Кацуки не упирался, устроил настоящие каникулы с походами по магазинам, музеям и кучей разных интересных мест. — Я приехал сюда учиться, понимаешь, — Юри, несмотря на разницу в возрасте, уже привык разговаривать с русским как с ребёнком. — У-Ч-И-Т-Ь-С-Я. Виктор лишь озорно улыбнулся и, надувшись, проканючил: — Ну, и зануда ты. Потом Витя приехал в Японию. На неделю. Не следует даже уточнять, что Юри пришлось взять целую неделю отгулов, чтобы развлекать друга-иностранца. Потом был выпуск, защита диплома и почти что месяц в поисках хорошего места трудоустройства, а потом случился звонок Виктора, и теперь Юри едет в автобусе с двумя чемоданами, красным дипломом, рабочей визой и желанием поскорее влиться в работу. Как бы смешно это не было, но он снова в России и снова зимой. Остановка за городом находится весьма в глухом месте и окружена только лесостепью и маячащим на горизонте заливом. У знака, указывающего остановку, по колено в снегу стоит Виктор. На нём распахнутое пальто, из-под которого виднеется белый халат, и дорогой кашемировый свитер, волосы растрепались на ветру, глаза слезятся от ледяных порывов, но русский всё так же мило улыбается, одной рукой убирая пряди с лица, другой придерживая полы пальто на своей груди. — Как добрался? — Чуть не окоченел по дороге, — спокойно отвечает Юри. — В этой стране вообще бывает другая погода? — спрашивает японец, передавая один из чемоданов в руки друга и направляясь в след за ним в глубь насаждения высоких елей, прочь от дороги. — В стране бывает, — отвечает Виктор, перекрикивая завывающий ветер, и улыбается, — в Питере — нет. Юри другого ответа и не ожидал. Никифоров провожает японца до его нового жилья, которым оказывается небольшой, разделённый на три секции дом. Юри достаётся крайняя часть, включающая в себя одну комнату, кухню и уборную. Кацуки не привередлив, тем более к общажной комнате, в которой он прожил без малого пять лет, он привык, значит, и к этому чуду строительного искусства примостится. Убраться только да обжиться, чтоб стало похоже на человеческое жильё, а в остальном даже неплохо. Виктор, сославшись на ночную смену, быстро прощается с другом и, пообещав заглянуть утром на чай, уходит. Юри долго осматривает своё небольшое жильё и, плюнув на всё, ложится на старенький диван, тут же засыпая. Утро начинается с… Виктора, который, раздеваясь на ходу, громко начинает говорить что-то про доброе утро и что-то ещё про работу и начальника Якова. Каждое его предложение громче и радостнее предыдущего, начинает греметь посуда, и шипеть включенная плита. Юри закатывает глаза и прячет голову под подушку. — … его перевели с Московской клиники две недели назад, — говорит Виктор, рассматривая налившийся кровью укус. — Сначала хотели к буйным поместить, но родители настояли, мол: «Не портите ребёнку жизнь, ему всего пятнадцать». — Не хило он тебя укусил для пятнадцатилетнего, — задумчиво рассматривая руку друга, отхлебывая всё ещё горячий чай, замечает Юри. — Да это ерунда, — отмахивается блондин, — даже швы накладывать не пришлось. — И каков диагноз? — По всем признакам - острый психоз, — откусывая бутерброд, говорит русский. — Агрессия, рассеянное внимание, отсутствие аппетита, социальная замкнутость. — Не разговаривает вообще? — удивляется Юри. — Это что же так ребёнка довело? Никифоров посмотрел на друга и ухмыльнулся: — А ты догадайся. — Ясно. Обшарпанные коридоры, тусклые лампы, серые полы, запах лекарств, белые халаты и стоны больных. Дойдя до кабинета заведующего, Кацуки поправил очки на носу, постучался и, дождавшись ответа, вошёл. За массивным деревянным столом сидел не менее массивный мужчина под пятьдесят, в упор смотря серьёзными глазами на нового подопечного, хмуря брови, и, хмыкнув каким-то своим мыслям, проговорил: — Только выпустился? — голос у Якова был низкий и глубокий, по интонации начавшегося разговора было ясно, что перспектива взять на работу молодого специалиста без практики не сильно-то радует мужчину. — Да, около полугода назад, — четко отвечает японец. — Значит, ещё совсем зелёный, — вздыхает Фельцман. — Что же ты у нас тут забыл-то, пацан? Небось, и диплом у тебя красный, и на курсе ты был лучшим, какие такие черти тебя к нам затащили? — Черт. Он всего один. Глав врач вдруг расплывается в улыбке: — Никифоров поганец. Ну, я и не сомневался. Дальше были просмотры документов и рекомендаций, разговор о том, как вообще устроена вся больница, и что следует делать, чтобы в ней выживать. — Пока ты у нас новичок, будешь только две смены в неделю ночные брать, график у медсестёр спросишь, лекарства и всё необходимое - у них же, — выбирая из кучи бумаг четыре папки, вещает мужчина. — А это тебе на первое время, — Юри тут же начинает открывать истории болезней, просматривая их, — пока не привыкнешь - простые случаи будешь разбирать, наберёшься опыта, потом посмотрим, — Фельцман ехидно ухмыляется и договаривает, — если, конечно, на родину не сбежишь. — Благодарю, — вежливо, как и положено воспитанному японцу, отвечает Кацуки и, забрав бумаги, выходит. — Ох, и влип я, — задумчиво произносит Яков, потирая подбородок. — Паренёк-то позаковыристее Витьки будет. Влиться в коллектив получается сразу же, благо Никифоров со своей непосредственностью и легкостью со всеми в хороших отношениях. Ну, кроме Якова, с которым они время от времени собачатся с пеной у рта. Первая рабочая неделя прошла на удивление хорошо. Юри с его дотошными перфекционисткими замашками не уставал и не сходил с ума от скуки или спокойной текущей однообразной каждодневной жизни. Парень всерьёз взялся за каждого из своих больных, посещал их по десять раз на дню, следил за тем, что они едят, пьют, читают, слушают, и как вообще происходит их лечение в целом. Виктор лишь руками разводил: — Знал я, что ты зануда, но чтоб на столько, — улыбался блондин. — Хотя это же ты. Две ночные смены прошли без происшествий, только вот Кацуки в первую же из них успел отчитать заснувшую на посту молодую медсестру, которая была ошеломлена настолько, что даже не обиделась, а, наоборот, воспылала к молодому врачу самыми нежными чувствами, часто угощала его сладостями и печеньем, сделанным своими руками. — Не успел приехать, уже обзавёлся воздыхательницей, — подкалывал японца Попович.  — А ты шустрый. В таком режиме прошли ещё две недели. Одним декабрьским вечером Юри, заполнив все документы и повесив аккуратно свой халат, уже собирался домой, как услышал дикий вопль с третьего этажа и, не думая ни о чём, стремглав бросился туда. Крик почти не прерывался, но становился всё громче. Добежав до открытой двери палаты, где, как знал молодой врач, лежал самый тяжёлый пациент его друга, Юри увидел отчаянно вырывающегося из рук санитаров подростка, худого и нескладного мальчишку с золотыми до плеч волосами, дёргающегося в конвульсиях настолько сильных, что двое высоких здоровых мужиков еле его сдерживали. Виктор в тот момент набирал шприц с успокоительным, стоя спиной к двери чуть в стороне, и беспрерывно твердил: — Ещё немного, сейчас, ещё чуть-чуть. Мальчишка делает ещё один рывок, вырывается и, оттолкнув от себя медперсонал, устремляется к выходу. Юри не успевает среагировать, как его оттесняют к давно некрашеной стене напротив двери тощие костлявые руки с тонкими длинными пальцами, вцепляющимися до боли в предплечья с двух сторон. Японец вздрагивает всем телом, как только поднимает взгляд и сталкивается с огромными зелёными глазами подростка. Бешеные, с увеличенными зрачками глаза смотрят на него, как на кусок дерьма, прожигая дикой ненавистью и злобой до самого нутра. Кацуки хочется отвести взгляд, но нельзя ни в коем случае давать слабину, показывать, что ты боишься, что слабее, что, если он надавит, ты сдашься. Японец перехватывает инициативу и, схватив мальчишку за кисти, припечатывает его спиной к стене, меняясь с ним местами, нависая сверху, сверкая проникновенными, почти чёрными глазами, тоже злясь и источая собой чистую ненависть, и смотрит златовласому прямо в глаза. Виктор, так и застывший с уколом в руках от шока, не может даже пошевелиться. Через две минуты его подопечный, всхлипнув, оседает на пол, прикрывая голову руками, и начинает плакать. На следующее утро Яков вызывает к себе Кацуки и серьёзно, впрочем, как и всегда, посмотрев парню в глаза, передаёт ему личное дело Юрия Плисецкого. — Извините, но я не могу, — спокойным тоном говорит Юри. — Это пациент Виктора. — Именно, — обрывает его заведующий. — Он сам предложил мне отдать этого мальца тебе взамен на всех твоих больных. Пришёл ко мне сегодня утром и, чуть ли не размахивая помпонами над головой, рассказывал, как тебе удалось усмирить Плисецкого. — Но, — начал было упираться японец, как в кабинет влетел Никифоров. — Явился - не запылился, — пробурчал Яков, — наконец-то. Твой этот японец упирается, — пожаловался он своему подопечному. — Говорит, не возьму я Плисецкого, не этично это — уводить из-под носа у друзей. Я уже намучился с ним: и так и сяк, а он ни в какую - упёрся как горный козёл на своём, вот же. — Не переживайте, я с ним договорюсь, — белозубо улыбается блондин. — Виктор, — начал было Кацуки, зыркая на друга серьёзным тяжёлым взглядом, — потрудись объяснить. — Да тут и объяснять-то нечего, — вздохнул блондин, присаживаясь в кресло напротив. — Я веду его уже больше месяца. И ничего, понимаешь, совсем ничего - никаких результатов вообще. Только истерики, которые приходится подавлять препаратами. Юрий на меня больше вообще никак не реагирует. — Вчера ведь он плакал, — возразил японец. — Именно, — вставил Фельцман, — впервые после перевода в наше заведение. — Он на тебя отреагировал, — продолжал Виктор. — Ты единственный, кто вообще смог хоть какой-то реакции от него добиться, этот парень ни на медсестёр, ни на врачей внимание не обращает. Не обращал до вчерашнего вечера. Поэтому… — Поэтому мы думаем, что было бы весьма правильно отдать его тебе для лечения, — заканчивает главврач. Юри, до этого стойко молчавший, всё ещё испытывал сомнения: как мальчик, который смотрит так проникновенно, так зло, дико, жутко, может не замечать людей вокруг себя, он же ведь вчера смотрел на него, пока не заплакал, смотрел и потом, свернувшись на полу комочком, загнанно и опасливо выглядывал из-под костлявых рук, давясь слезами и всхлипывая, даже когда его скрутили и затащили в палату, он на него смотрел, когда делали больной укол, даже в этот момент он не отводил своих изумрудных глаз. — Странно, — единственное, что говорит Кацуки, покидая кабинет. Весь день Юри ходит по коридору третьего этажа взад и вперёд, стирая подошву ботинок о серый пол, не идёт на обеденный перерыв и не пьёт кофе, а просто ходит, скрестив руки за спиной. Часам к семи вечера нянечка-повариха, проходившая за весь день мимо молодого врача уже несколько раз, когда приносила еду для Юрия, похлопывает парня по белому халату и тихо, шёпотом говорит: — Молодой человек, вы ведь не кушали целый день. Может, я вам что принесу с кухни? А то мне смотреть больно: и так кожа да кости, да ещё за работу переживаете, скоро станете не лучше вашего пациента, — женщина мнёт в руках край фартука и смотрит на Юри, как на любимого ребёнка: жалобно и ласково. В этот момент Кацуки приходит в себя, оборачивается к окну и видит темень. Совершенно непроглядную темноту за стёклами окон, хотя, как казалось самому японцу, ходить он начал не больше получаса назад, когда за окном ещё можно было разглядеть серое с поволокой тяжёлых облаков небо. «Проходил целый день по коридору. Это же надо. Пролодырничал целый день». Юри вздыхает, и на него наваливается чувство вины, ложится тяжестью на плечи и голову. Хочется сесть на корточки и прикрыть голову руками, точно как Плисецкий вчера. Становится так стыдно за самого себя и за то, что посмел себе такую вольность, и за то, что за целый день так и не вошёл в палату к Юре. — Как он ест? — вдруг спрашивает молодой врач, так и не повернув головы от окна. — Юра-то? — уточняет женщина. — Плохо ест, почти совсем ничего в рот не берёт, как жив ещё - не понятно. — Ну раз так, то две чашки горячего сладкого чая и пироги, — Кацуки поворачивается к кормилице. — Они же ведь у вас есть? — Конечно - конечно, — вспыхивая под внимательным взглядом молодого мужчины, тараторит она. — Свежие, вкусные, пышные, мы их каждый день печём. Как только женщина скрывается за поворотом, молодой доктор закрывает карие глаза и, выдохнув, направляется к двери. Палата, в которую поселили Плисецкого, на удивление большая, но в ней почти ничего нет, кроме белых стен, потолка, старых гудящих ламп, круглого стола со стульями и кроватью в дальнем углу, на которой, свернувшись в клубок, лежит его нынешний больной, мальчик пятнадцати лет отроду, худой и смахивающий на девчонку Юра. Он одет в голубую пижаму, его голые ступни прижаты друг к другу, и даже от входа можно заметить переплетенные сети вен, проступающие из-под кожи и поднимающиеся по лодыжке. Вид весьма болезненный и совершенно не имеет ничего общего с внешним видом тех лежащих здесь, кто подаёт надежды на выздоровление. Пока Кацуки рассматривал место теперь его постоянного пребывания на ближайшее время, в комнату вошла та самая, милая, пытавшаяся его накормить женщина с подносом, на котором, как и просил доктор, были чай и пироги. Юри улыбнулся и кивнул головой на стол: — Всё остальное можете убрать, оно нам не понадобиться, — стоило только японцу заговорить, как подросток, вмиг повернувшийся к нему лицом с огромными от ужаса глазами, так и не вставая с кровати, с поджатыми под себя ногами, вжался испуганно в стенку, натянув тонкое одеяло до самого подбородка. Нянечка, заметив изменения в поведения пациента, вскрикнула и чуть было не выронила всё, что было в её руках, а именно остывший Юрин ужин, к которому он, по всей видимости, даже не притронулся, но молодой врач вовремя успел подхватить край подноса и поспешил успокоить испуганную. — Не переживайте, он ничего вам не сделает, — вдруг заулыбался Юри. — Он просто так показывает, что помнит нашу с ним вчерашнюю встречу, правда, Юра? — обращается к подростку Кацуки, провожая женщину до двери и закрывая за ней дверь. Юри садится за стол, специально разворачиваясь так, чтобы сидеть лицом к мальчишке, пододвигает к себе чашку чая, начиная греть о неё пальцы. — Знаешь, я теперь твой новый врач, — говорит он Плисецкому, всё так же пытающемуся слиться со стеной, — так что было бы не плохо познакомиться. Меня зовут Юри Кацуки, я из Японии, мне двадцать четыре года. Надеюсь, ты любишь пирожки и сладкий чай, потому что их принесли специально для тебя, — японец поднимается на ноги, всё так же смотря на затравленного ребёнка. — Мы с тобой будем часто видеться, так что не нужно меня бояться, я не сделаю тебе больно и не обижу. А теперь, будь добр, поешь, это очень сильно может помочь нашей цели, — Юри ещё раз улыбается и, прихватив свой чай, выходит из палаты. Юрий долго смотрит ему вслед испуганными глазами, потом встаёт и идёт к столу. Кацуки приваливается к стене прямо в коридоре, роняет кружку и пытается вспомнить, как дышать. Когда ему пришлось выпроводить кормилицу, руки начали трястись так сильно, что пришлось вцепиться в ручку двери в надежде не упасть на колени прямо у выхода. Ноги становились ватными, стоило только вспомнить эти до сумасшествия большие зелёные глаза, настороженно следящие за каждым его движение и жестом. Юри представил себе, что находится в клетке с тигром, маленьким, но очень опасным, любое неверное слово или действие может стать последним. Японец тихо выдохнул и, не обращая внимание на растекающийся по полу чай, ушёл. — Я его боюсь, — вместо «доброго утра» говорит Кацуки. Виктор аж давится утренним кофе, откашливается и выкидывает остатки напитка в картонном стаканчике в ближайшую урну: — Ну, Яков конечно мужик серьёзный, но ты зря так, он своих людей, знаешь… — Я говорю про Плисецкого, — перебивает Никифорова брюнет. — Я боюсь своего пациента. В этот раз Виктор поперхнулся батончиком. — Что-то я не понял, — медленно произнёс Виктор, — ничего. Двое друзей стояли в палате на третьем этаже и смотрели на закутанного, как в кокон, мальчишку, выпучившего глаза на Юри. — Совершенно ничего, — переводя взгляд с японца на пацана и обратно, добавил Никифоров. Юри выходит из комнаты первым. Смех Виктора слышит вся больница от подвала до чердака: — Это же надо, боится он. Юрочку нашего. Боится, — блондин складывается пополам, хватаясь за живот. — Да он тебя сам боится, чудо ты японское. Смотрит, будто ты его убивать пришёл, не иначе. Эй, Юри, ты чего? — Пошёл к Юрию, у меня к нему вопрос, — на ходу бросил Кацуки. — Юри, стой, — крикнул вдогонку блондин, но друг уже скрылся за поворотом. — Плисецкий же ведь не разговаривает… ни с кем, хотя чем чёрт не шутит. Разумеется ответа на вопрос «почему ты на меня так смотришь» Кацуки не добился. Бедный ребёнок лишь сильнее вжался в перила кровати и начал поскуливать. С этого момента всё пошло кувырком. Юри злился, страшно злился на Плисецкого, который вдруг решил, что молодой невысокий японский врач - самое страшное чудовище во всей больнице. На Виктора, который в силу своего характера всё никак не унимался. На Якова, который не слушал увещевания Кацуки, пытающегося ему донести, что Юрию нужен другой врач срочно, иначе ситуация может стать хуже. На самого себя в конце концов, какого черта, спрашивается, он приехал в Россию, в своей стране что ли клиник мало. Юрий при любой попытке зайти к нему в палату, понаблюдать за ним или, что хуже, поговорить, сжимался в клубок и чуть ли не шипел. Зеленоглазый дикий кот. К концу недели в одну из ночных смен, когда пациентов водят на водные процедуры, часов так в девять вечера, Юри, как и полагается врачу, ждал своего подопечного, ходя из стороны в сторону по палате, поглядывая на наручные часы, потом в окно, затем на несобранную кровать Плисецкого. Старая выучка к порядку во всем не оставила его равнодушным к такому зрелищу, Кацуки заправил постель, аккуратно расправив все края, и присел у изголовья. Проснулся он от того, что почувствовал, что его кто-то гладит по волосам аккуратно, трепетно, едва касаясь рукой, стараясь не потревожить сон. Холодные пальчики опустились на щеку, Кацуки приоткрыл один глаз. Перед ним на корточках сидел Юрий с мокрыми волосами, свисающими отдельными потемневшими прядками с обоих сторон от скуластого, осунувшегося лица. Глаза, лучащиеся детской радостью, смотрели на медленно двигающийся по лицу японца пальчик, пока мальчик не заметил, что доктор смотрит на него в ответ. Плисецкий тут же отдёрнул руку и завалился назад, оказываясь на полу. На мальчишке были одни пижамные штаны, в этот раз белые, и полотенце, накинутое на худую длинную шею. Юри, облокотившись на локоть, приподнялся на кровати и внимательно посмотрел на Юрия. — Уже помылся? — тихо спросил брюнет. Подросток странно дёрнулся, будто от удара, и начал отползать к ножкам стола. — А ну, стой, — Кацуки говорил тихо, но чётко. Зеленоглазый сжал плечи и уставился на пальцы своих же ног. — Юрий, посмотри на меня, пожалуйста. Мальчик медленно, нехотя поднимает глаза, встречается взглядом с тёмными глазами японца и тут же отворачивается. Юри на секунду забывает, как дышать, он всё понял. — Юрий, встань пожалуйста с пола, ты можешь простудиться, — Кацуки поднимается со скрипучей кровати, не без радости наблюдая, как медленно с пола поднимается и его пациент. — Хорошенько вытри волосы и оденься, только потом ложись спать, хорошо? — всё так же на грани слышимости просит японец, чуть наклоняя голову, пытаясь посмотреть в лицо златовласому. — Юрий, хорошо, да? Плисецкий, бросая резкий злющий взгляд на своего врача, встаёт в пол оборота, лицом к окну, кивает, словно сам себе, неуклюже натягивает на всё ещё сырую голову полотенце и начинает вытираться. — Спокойной ночи, Юрий, — улыбаясь, шепчет Юри и прикрывает за собой дверь. Поздно ночью в ту же смену, сидя в ординаторской в компании той самой обруганной когда-то молодой медсестры, которая, томно вздыхая, рассказывает какую-то очередную историю из своего личного арсенала, Юри потягивает крепкий кофе со слоёными булочками и глупо улыбается. Плисецкий может смотреть на него с ненавистью, дёргаться от него, как от прокажённого, шипеть и закапываться в одеяло, но краснеет он очаровательно. Дела у молодого доктора скоро стали налаживаться. Юри каждый день бывал у Плисецкого не менее трёх часов: приходил, здоровался, разговаривал, иногда просто сидел на стуле рядом с кроватью мальчишки, старался много улыбаться и не делать резких движений, говорил медленно и тихо, провожал Юрия на все нужные процедуры и с них же его забирал, вечерами время от времени позволял себе заполнять свои бумажки за столом прямо в палате, не утруждаясь походом в специально отведённый для подобных вещей кабинет. Японская гордость, конечно же, напоминала о себе редкими вспышками, шипя в самое ухо: «Что это ты делаешь, а? Что ещё за панибратство с пациентом?» Но Кацуки лишь отмахивался и, в очередной раз улыбаясь, почти заговорчески говорил Юрию: — Если что, это не я, договорились? — клал плитку шоколада под перьевую больничную подушку доктор, каким-то внутренним чутьём зная, что Юрий сладкое любит. Тем более как иначе, если не за сладости уговорить ребёнка нормально питаться. На том и сошлись: Юри приносит Плисецкому всякие сладости, а Юрий начинает есть то, что дают в больнице. Хоть он и кривился поначалу, бросая недовольные, обиженные взгляды на своего врача, но упёрто поглощал ложку за ложкой, шмыгал носом, хлюпал последними остатками супа, но ел. Кацуки обычно сидит через стол, смотрит и улыбается, а потом решает попробовать поесть вместе. — Моему пациенту необходимо набрать вес, — монотонно и чётко говорит Юри, обращаясь к своей уже хорошо знакомой поварихе. — На той диете, которую ему прописал его бывший врач, он никогда не восстановится. Я хочу, чтобы его кормили с врачебного стола, — выделяя голосом каждое произнесённое слово, вещает молодой японец, прося прощения у всех известных святых за такую откровенную ложь. Но есть то, что дают больным, просто невозможно: безвкусно и горячо. Попробовав еду первый раз, Кацуки понял-таки, почему зеленоглазого мальчишку пришлось долго уговаривать, а соблазнился он только на сладости. Всё потому, что они хотя бы имеют вкус, больничная же еда совершенна пресная. — Я прекрасно осведомлён, что для персонала готовится другая еда, она более жирная и калорийная. И я прошу вас… Разговор случился долгий, на кухне Юри пробыл больше двух часов, разговаривая со всеми: поварами, нянечками, медсёстрами и врачами. Дело закончилось в кабинете Якова. Вечером того же дня, сидя напротив ужинающего подростка, уперев подбородок в сомкнутые ладони, молодой врач нарадоваться не мог результатами своего труда. Юрий с жадным чавканьем ест принесённую самим врачом еду, глотая её, время от времени откашливается, облизывается и улыбается, смотря на человека напротив. Юри тоже улыбается и вспоминает слова Фельцмана «ты его балуешь», и почему-то неимоверно гордится собой. Юрию всего пятнадцать, он ребёнок, и баловать его на самом деле очень приятно. Стук заставляет японца подняться с дивана и открыть дверь, впуская в нагретое помещение порывы ледяного ветра. На пороге стоит уставший после смены Виктор и слёту выдаёт: — Выключили отопление, какая-то авария на станции. Жутко холодно. И этого хватает, чтобы у японца сердце ушло в пятки. Юри сразу же собирается на работу. Несмотря на то, что ночная смена сегодня начинается с восьми, японец приходит в больницу к шести, весь взмыленный и не выспавшийся, в расстёгнутой куртке и без шапки. Совершенно не чувствуя холода, разгоряченный, наперевес с огромным набитым пакетом он спешит на третий этаж, без стука врываясь в палату. Юрий сидит в своей излюбленной позе на кровати, замотавшись в два тонких одеяла, и хоть как-то пытается согреться. Кацуки спешно опустошает пакет. Юри принёс свои собственные самые тёплые вещи, взятый с дивана плед, заставил Юрия переодеться и весь вечер ни на шаг от него не отходил. Потому что помнил, что он врач, потому что читал дело Юрия, потому что знает его почти наизусть, и приписка к индивидуальным примечаниям в виде «слабый иммунитет» заставляет прикусывать губы, сжимать кулаки и надеяться на то, что в этот раз их пронесёт — Юра не заболеет, и всё будет хорошо. Но увы. После вечерней процедуры Юрий вяло топает вслед за врачом обратно в свою комнату и почти не поднимает глаз от пола. Шаркая подошвами потрёпанных тапок, мальчик доходит до кровати и, не смотря на Кацуки, тут же ложится. Юри садится на привычное место и смотрит, как подросток укрывается принесённым им тёплым пледом, натягивает его до самой макушки, скрываясь в тёплом коконе. Когда приносят ужин, Юра не встаёт, всё так же лежит, не шевелясь, и вроде бы даже сопит. Кацуки не решается его будить ни через час, ни через два. К одиннадцати мальчик просыпается сам, неспешно потягивается, так и не вылезая из тепла. Юри наливает пациенту горячего чая из термоса, спасибо Виктору за столь нужный в этих широтах подарок, и протягивает чашку Плисецкому. Зеленоглазый сначала пытается отказаться, но после твёрдого «я настаиваю» и протянутого шоколадного батончика, он сдаётся и, садясь на кровати по-турецки, начинает трапезу. Японец наблюдает за ним. Ест подросток без аппетита, медленно, будто нехотя пережёвывая, да и в целом выглядит как-то устало. Закончив, Юра опять ложится. Юри же посильнее натягивает на плечи тонкий белый халат и впервые за весь день чувствует холод, но решает ничего с этим не делать. Ночь проходит неспокойно, к рассвету Юра затемпературил. Без преувеличений Кацуки поднял на уши всех, пока до полудня дожидался терапевта из ближайшей больницы. На вызов прибыла высокая худая женщина чуть за сорок с классически убранными на затылок волосами и торчащими скулами. Сначала она посетила кабинет главврача, как потом рассказывал Виктор, чтобы поздороваться с бывшим мужем, и только потом вместе с молодым японцем поднялась на третий этаж. Осмотр Юрия занял почти три часа. Мальчик капризничал и вырывался, всё время пытаясь снова лечь, отдёргивал руки и шипел, когда к разгоряченной болезнью коже прикасался холодный стетоскоп. Кацуки старался успокоить ребёнка, как мог, нежно ненавязчиво держал его за руки, растирая большими пальцами худые ладошки, гладил по спине, придерживал за плечи и не переставал шептать: — Юрочка, всё хорошо. Всё хорошо. Сейчас. Ещё чуть-чуть, и ты отдохнёшь. Потерпи, Юрочка. Ещё немного, Юрочка. Пожалуйста. Плисецкий и правда терпел, как бы ему всё это не нравилось, как бы он не хотел спрятаться в своём убежище, он терпел. Смотрел на Кацуки своими большими затуманенными температурой зелёными глазами, почти плача, но терпел. Когда терапевт закончила осмотр, она вытащила из своей сумки небольшой чемоданчик и в приказном тоне выдала: — Мне нужна его кровь. Юри сглотнул, боясь даже представить, как это будет происходить. Пять минут, пока суровая женщина в белом халате тыкала в худые руки Плисецкого, безуспешно пытаясь найти хоть одну вену, японец прижимал к себе плачущего Юрия, уткнувшегося ему в плечо, прижимающегося к нему так по-детски наивно, искавшего у него, у Юри, защиты, и ничего не мог сделать, только обнимать в ответ и гладить, и шептать в золотую макушку. Даже когда врач, собрав свои вещи, сказала, что анализы пришлёт не раньше, чем через три дня, оставила рецепт и ушла, даже тогда Юрий не оторвался от японца. Мальчишка с закатанным рукавом свитера и прижатой истерзанной иголкой рукой к груди ещё сильнее прильнул к молодому врачу, всё так же громко плача и глубоко вдыхая через рот, невольно жалуясь на то, как сильно ему сегодня досталось. У Юри сжималось сердце и щипало глаза, он обнимал и гладил ребёнка по спине, мягко раскачивая из стороны в сторону до тех пор, пока Юрий не уснул. — Закончили? — тихо спросил Виктор, протягивая Кацуки чашку горячего кофе. — Закончили, — ответил японец. С того дня Юри ни разу не был дома дольше двух часов. Через три дня, как раз в день прибытия анализов Плисецкого, Юри затемпературил сам. Правда, хорошо, что у него есть вечно неунывающий Никифоров, который со своей незаменимой улыбкой между делом прямо во время обеденного разговора отдал ему пачку импортных хороших таблеток, прокомментировав это не иначе, как «а вдруг сгодится». И как в воду глядел. После обеда пришли анализы, и японец не нашёл ничего разумнее, чем выйти подышать на улицу прямо в халате, прямо на мороз. Японская ипостась Кацуки гаденько ухмылялась, говоря: «Ну, да, молодец. Что могло быть более разумным для врача-психотерапевта, находящегося на работе, как не идти успокаивать нервы на улицу». Юри даже не обратил внимание на эту мысль, просто стоял под пронизывающим свистящим ветром, вдыхая полной грудью до боли в лёгких, пока его горящая от новостей голова не охладела. Входя в здание больницы, Кацуки не без удовольствия заметил, что отопление наконец-то починили и в здании заметно потеплело. Молодой врач выдохнул и направился прямиком на третий этаж. День прошёл в приятных трудах: то дело подшить, то отчёт дописать, то проследить за тем, как Юрий ест, то сходить к Якову на ковер. После ужина, померив температуру Плисецкому и дав ему лекарства, Юри уложил пациента спать и присел за стол с книгой по профессиональной тематике. К десяти часам нещадно разболелась голова, и стало трудно дышать. Кацуки закрыл книгу и, сложив руки на столе, опустил на них голову. Проснулся он глубоко за полночь в полной темноте: кто-то выключил свет. Юри поморщился, представляя, как в палату вошла медсестра и увидела, что он спит прямо за столом. Та самая медсестра, которую он сам же и отчитывал за сон на рабочем месте. Стыдно-то как. А ещё жутко болит голова, и во рту сухо. Японец сглатывает слюну и поворачивает голову в сторону кровати Юрия. Из темноты на него смотрят зелёные глаза, светясь сами по себе и создавая свет вокруг себя, от чего отчётливее видно мальчишеское лицо, взлохмаченные, ещё сильнее отросшие волосы и болезненно розовые скулы. Юрий смотрит доктору прямо в глаза, закусывает тонкую губу, но взгляда не отводит. Юри тоже. Они смотрят на друг друга долго, вглядываются, изучают, о чём-то безмолвно говорят и, видимо, договариваются, потому что Кацуки, медленно встав со стула, направляется к кровати Плисецкого. Следующий раз Юри просыпается в четыре утра, чувствуя, как Юрий, уткнувшись своим тонким носом в его шею, сопит. Молодой врач чему-то рвано улыбается, прижимает подростка ещё ближе и снова проваливается в сон. Утро начинается с огромных испуганных зелёных глаз, всхлипов и попыток вытолкнуть врача из кровати. Юри мягко смеется, наблюдает, как Плисецкий, пытавшийся как и обычно спрятаться в свой родной кокон, заслышав смех, поднимает полный смешанных чувств взгляд, пытаясь показать всю степень его ненависти и презрения к японцу, натыкается на задорную улыбку и подмигивание, и с громким визгом, краснея до ушей, переворачивается на живот, и утыкается лицом в подушку. — У тебя хорошее настроение, — замечает Виктор, смотря на улыбающегося чему-то друга. — Я заболел, — монотонно отвечает Юри и пускает в расход первую таблетку. Тем же вечером Юрий, поужинав вместе со своим врачом, демонстративно ложится к нему спиной. Кацуки, глотая очередную таблетку, лишь улыбается. На следующее утро Фельцман предупреждает японца, что не ранее, как завтра, к ним в больницу заедет его бывшая переговорить по поводу Плисецкого. Юри вспоминает об анализах, и его настроение тут же портится. Всю смену напролёт Кацуки заставляется себя заниматься чем угодно, только бы не думать о Юре и его здоровье. Бумаги, отчёты на неделю вперёд, заполненные и перепроверенные документы, общение со всеми известными коллегами, что угодно, только бы не вспоминать зелёные глаза. Засев в ординаторской после пересменки, Юри вновь взялся за бумажные дела, но закончить ему так и не дали. В кабинет ввалились Никифоров и Попович, который полулежал - полувисел на друге японца. — Что случилось? — АНЯ! — зарыдал с порога Попович. — Опять? — одними губами поинтересовался японец, смотря прямо в синие глаза Виктора. Тот в ответ лишь печально улыбнулся и кивнул. Юри возвёл глаза к потолку. — Заноси его, давай сюда, — освобождая стол, командовал брюнет. — Только смотри аккуратно, не урони ничего. — Я его встретил по дороге к заливу, — оправдывается Виктор. — Ты представь, Юри, этот дурень пошёл топиться. — АНЯ… — завывал во весь голос Георгий. — Моя Анечка… Аня. Жизнь моя… — мужчина всхлипывал и плакал, цепляясь руками за Никифорова, пытающегося уложить его на диван. — Любовь всей моей жизни. Аня. Моя Аня… душа моя… — Он что, пьян? — спокойно спросил Юри, доставая принадлежности для капельницы и тазик на всякий случай. — Ну, разумеется, — отцепляя от себя руки пьяного товарища, отвечает Виктор. — Вот же идиот. — Не без этого, — соглашается Кацуки, присаживаясь на корточки перед Поповичем, начиная закатывать ему рукав клетчатой красной рубашки и затягивая жгут. — Ты не понимаешь, Юри, — вдруг вскакивает Попович, — не понимаешь. Она моя вторая половина, — через слезы и стоны кричит мученик. — Она та самая, моя судьба. — Судьба… — тихо повторяет Юри. — Знать бы ещё, что у вас, у русских, это значит. — Судьба, — вдруг послушно ложась на диван, сипит Георгий, — не имеет физических признаков, это ощущение. Просто ты знаешь, что вот это она, и всё. Знаешь, что ты к ней шёл всю свою жизнь, что ты такой, как ты есть, весь без остатка для неё. — Любовь страшная штука, — констатирует Виктор. Юри мысленно с ним соглашается и вводит иглу. Двое друзей устроились по разные стороны на полу возле дивана, проведя время до глубокой ночи за тихими разговорами. Виктор, уставший после смены, уснул первым. Юри долго смотрел на его спокойное красивое лицо, потом перевёл взгляд на Поповича, который, всё ещё находясь в бреду, одними губами шептал «Аня». Юри тихо отворил дверь палаты, в надежде хоть одним глазком взглянуть на спящего Юрия. Просто убедиться, что с ним всё в порядке. В палате было темно, карие глаза наткнулись на освещаемый от окна силуэт. Юрий сидел за столом, если быть точнее на столе, облокотившись на тонкие руки с двух сторон от туловища, опустив голову к коленям. Его волосы свисали ровным потоком вниз, лица не было видно. — Почему ты не спишь? — хрипло спрашивает Кацуки. Юрий, дёргаясь будто от испуга, поднимает свои кошачьи глаза и смотрит. Прямо на Юри смотрит. Пронзительно, внимательно, всепоглощающе, глубоко и так невероятно испуганно, что приходится сжимать карманы на белом халате до белеющих костяшек. Плисецкий ждал его, ждал весь день. Несмотря на болезнь и недомогание, на то, что его всё ещё морозит и постоянно тянет в сон, он ждал Юри. По спине молодого врача проходится волна мурашек. Юрий медленно, по-кошачьи изящно, бесшумно спрыгивает со стола и направляется прямиком к застывшему на пороге японцу. Подойдя на расстояние вытянутой руки, мальчик неуверенно поднимает глаза и, будто спрашивая, аккуратно тянет пальцы к ладони брюнета. Он касается кончиками пальцев выпирающих на кистях доктора узлов, нежно поглаживает, жмурится, прикрывая глаза, втягивает в себя губы, обхватывает ладонь мужчины большим и указательным пальцами, снова поднимает свои зелёные болота на Юри. Кацуки смотрит в ответ спокойно, уверенно, доверяя себя полностью, позволяя Юрию все, что он захочет. Мальчик делает шаг назад, вглубь комнаты, потом ещё один и ещё, так и не отпуская руки. Японец безропотно следует за ним. Не спеша, дыша через раз, оба, врач с его пациентом, двигаются к кровати. Засыпая под мерное дыхание Юрия под ухом, Кацуки думает, что сегодня он имеет полное право лежать здесь, сегодня его пригласили. Встреча с терапевтом проходит тяжело, Юри ходит по кабинету, мечется от окна к двери, сжимает зубы и никак не может принять то, что ему сообщает это худосочная бесчувственная женщина. — Что я могу для него сделать? — спрашивает Кацуки. — Прекратить делать что-либо вообще, — сухо отвечает терапевт. — Но я его врач. — Я тоже врач. И как врач я уверенно заявляю вам, что, если в ближайшее время вы не прекратите колоть ему психотропные препараты, организм мальчика не выдержит, он слишком слаб для… Юри впервые в жизни выходит из помещения, громко хлопнув дверью. Шаг. Шаг. Шаг. Ещё шаг. Ещё. Ещё. Лестница. Ступени. Коридор. Дверь. Холод. Юри в одном халате, как и пару дней назад, выбегает на улицу. Не останавливаясь, сразу же направляется вперёд. Преодолевая весь двор, первые, самые ближайшие к выходу больничные постройки, японец переходит на бег. За спиной слышится окрик охранника на контрольном пункте, какие-то русские, смазанные свистящим ветром слова, которые Кацуки даже не пытается разобрать, двигаясь только вперёд. Лицо и руки горят огнём, очки, покрывающиеся изморосью и мешающие различать путь впереди, отправляются в нагрудный карман прямо на ходу. Пальцы не слушаются, цепляются за дужки, словно когти животного, но Юри это мало интересует, он продолжает бег. На самом деле всё поганей некуда, и психотерапевту это известно. Ему всё стало понятно ещё тогда, когда он только заглянул в карту Плисецкого. Огромное количество проколотых, прокапанных препаратов самого сильного действия, которые не назначают даже взрослым, совсем не подающим надежды больным, а Юре было всего тринадцать, когда началось лечение. Мальчишку без малого травили два года, не удивительного, что состояние становилось только хуже. А ещё Барановская. Барановская с её строгим пучком на голове и совершенно бесчувственным взглядом, спокойная до отвращения и абсолютно бесчеловечная. Профессионал своего дела, один из лучших. Человек, на которого стоило бы равняться, и Юри действительно равнялся на подобных ей ещё в университете, ещё пару недель назад равнялся, а сейчас ему противно, горько и тошно от этого. Мерзко представлять себя в свои за сорок выхоленного уважаемого мужчину, компетентного специалиста и совершенно бездушного гада. Он не хочет быть таким. Никогда. Позади остаются дома, засыпанные снегом сады и улочки, по которым носятся закутанные с ног до головы в тёплые вещи люди. Юри направляется в сторону прилеска, того самого, через который его когда-то вёл Виктор, того самого, который ведёт к пустынной автобусной остановке, того самого, с которого начался его большой путь к непростой русской жизни. Полы халата развиваются на ветру. Юрию нужны витамины и укрепляющие, а ещё покой, постоянная психологическая поддержка и успокоительные. И смешивать всё между собой нельзя. Совсем. Вообще. Вот и получается, что Кацуки становится перед выбором. Либо быть профессионалом и лечить душевнобольного, либо быть человеком и спасать ребёнку жизнь. У Плисецкого и душа, и тело в одинаково отвратительном состоянии, лечить получится только что-то одно. Совершенно здоровый псих или мёртвый, но вменяемый подросток. Юри бежит. Бежит из-за всех сил. Дышит через рот, глубоко вдыхая во всю силу лёгких ледяной воздух, задыхается, кашляет, сжимает зубы. Бок уже болит, нос совершенно не способен нормально функционировать, потому что опух и покраснел, руки, сжатые в кулаки не ощущаются вовсе, тело, промёрзшее до костей, всё ещё продолжает двигаться на чистом упрямстве, злости и гордом японском характере. Ноги с каждым новым рывком утопают в пушистом снегу по самое колено. Кацуки приехал в Россию, чтобы стать врачом, никто не предупреждал его, что ему придётся предавать свою совесть. Никто не предупреждал его, что он станет убийцей. Юри даже представить не может, как всё дошло до этого. За спиной, обтянутой белым халатом, остаются высокие близко посаженные ели. Торчащий из-под сугробов знак как маяк тянет к себе туземца. Юри совершенно без сил смотрит бешено горящими глазами на яркий квадратик и спотыкается. Руки погружаются в белый ледяной плен, опускается вниз голова, в которой проносится мигающей строкой яркий зелёный цвет. Кацуки закидывает голову назад, открывает рот. Над пустынной заснеженной дорогой разносится дикий крик. В больницу японец возвращается затемно. На нём тёплое пальто, свежий халат и ни одного признака того, что молодой врач собирался позорно сбежать. Юри неторопливо бредёт в ординаторскую, застав там лишь кипу бумаг на столе и остывший кофе. Японец печально вздыхает и, мысленно закатывая глаза, думает: «Чудесно. Вот и первое опоздание на смену». Потом достаёт из-под верхней одежды пушистый рыжий комок, аккуратно кладёт найдёныша на диван и начинает раздеваться. Дверь в палату Плисецкого открывается почти неслышно, Юри оглядывает помещение. Свет выключен, кровать заправлена, еда нетронута, а Юрий стоит у окна спиной ко входу и смотрит на улицу. Кацуки проходит вперёд, дверь за ним, закрываясь, щёлкает, Юрий тут же поворачивается. У мальчишки испуганный взгляд и неловкая, почти виноватая поза. Бесцветные больничные вещи висят на нём, как на вешалке. А ещё Юрий весь ёжится и дёргается под взглядом карих глаз, неловко поводит плечами и сцепляет руки вместе, делая неуверенные полушаги то вперёд, то назад, покачиваясь, будто вот-вот упадёт. Кацуки осторожно на свой страх и риск выставляет впереди себя маленькое мурчащее существо и произносит: — Я нашёл тебе друга. Детские зелёные глаза загораются безграничной радостью, и Плисецкий, забыв о своём недавнем смущении, вмиг подбегает к врачу, ласково забирает из рук японца огненно-рыжего котёнка, сразу прижимая животное к своей груди. Юри замечает на лице мальчика улыбку и отчего-то улыбается сам. — Животные в больнице под запретом, — строго говорит Яков, недовольно зыркая на японца. — Это мой новый метод лечения, — спокойно даёт отпор Кацуки. — Вы ведь сами отдали мне Плисецкого, как совершенно безнадёжного больного. Я его лечу, и у меня это получается, поэтому вы должны дать мне самому решать, что моему пациенту будет лучше. Юри ещё хотел сказать что-то вроде: «Хотите забрать кота? Ради бога, забирайте. Посмотрим, что устроит вам мой Юрочка». Подросток с первой минуты, как только новый жилец палаты на третьем этаже попал к нему в руки, не отпускал рыжее тёплое существо от себя никуда дальше поесть и пописать. Кстати, коробка под определённые естественные нужды была найдена в ординаторской самим Юри. Молодой врач, поначалу очень переживавший за реакцию Плисецкого на живое существо, сейчас, кажется, был рад даже больше самого мальчишки. Юрий был ласков и нежен с котом, не пытался ему навредить или сделать больно. Значит, навыки общения с другими существами у него в норме, а такая совершенная незаинтересованность окружающей средой не более, чем проявление личностных качеств характера. Юрий умеет общаться с другими, он просто не хочет. — Вот же, — хмыкает Фельцман, пока отвоевавший-таки нового подопечного Юри идёт к выходу. — Животное тоже под твоей ответственностью. — Разумеется. Жизнь в больнице постепенно налаживается. Виктор улыбается, когда Яков в очередной раз грозится уволить его к чёртовой матери, Попович выходит из запоя об утраченной любви, медсёстры шушукаются по углам о новых, купленных специально к новому году обновках, врачи строят планы на последний день декабря. Всех накрывает волна какого-то нежного, трепещущего ожидания праздника. И Юри не становится исключением. Выпросив у главврача день выходного и прикинув свои финансы, японец, заранее договорившись с Виктором на замену, заступает на ночное дежурство. Ужин в компании Юрия и его нового друга проходит легко. Мальчишка с удовольствием поглощает принесённый своим врачом шоколад и внимательно наблюдает за хвостатым соседом, лакающим молоко прямо на столе. После еды Кацуки провожает своего подопечного в ванную комнату и отправляется на осмотр больницы. Обход, как ни странно, занимает намного больше времени, чем всегда, и в палату к Плисецкому японец заглядывает после десяти. Блондин не спит, стоит у окна, прижимая к себе рыжего, и с большим интересом, как кажется Юри, за чем-то наблюдает, не реагируя ни на скрип, ни на шаги, ни на подошедшего вплотную к спине японца. Кацуки прослеживает взгляд мальчишки и сразу понимает, что так сильно заинтересовало зеленоглазого. На улице, прямо под фонарным столбом в ночи стоят двое людей. Один из них, мужчина, что-то громко говорит, интенсивно жестикулируя двумя руками, девушка рядом с ним стоит спокойно и внимательно наблюдает за оппонентом. Это два врача из соседнего отделения. Что они обсуждают или же почему спорят, Юри даже представить не может, но в следующее мгновение девушка тянет на себя шарф мужчины напротив и целует его. Вот так просто, на улице, на холоде, под ярко горящим фонарём. Кацуки переводит взгляд на Юрия. Подросток, буквально вытянувшись в струнку от увиденного, задержал дыхание, неподвижно глядя на происходящее действо. Юри наблюдал, как на худом, бледном лице проступает какая-то совсем новая, ранее не проявленная реакция. Горящие глаза, чуть приоткрытые губы и бледное, едва заметное покраснение на скулах. — Они целуются, — тихо говорит Юри. Плисецкий отрывается от происходящего за окном, переводит испытующий взгляд на врача, безмолвно спрашивая. — Она так показывает свои чувства к нему, даёт понять, что он ей не безразличен. Юрий спокойно дослушивает и снова поворачивается к окну. Пара на улице уже обнимает друг друга. Блондин вдруг становится задумчивым и немного грустным, легонько кивает сам себе и, развернувшись со спящей ношей на руках, бредёт к кровати, оставляя Юри у окна в одиночестве. Ночь проходит спокойно, утром Юри сдаёт смену и уезжает в город. Если сказать, что всё прошло плохо, значит не сказать ровным счётом ничего. Как же Кацуки отвык за пару месяцев, прожитых в российской глубинке, от городов. Огромное количество народа, толкучка в транспорте, бранная речь, куча запахов. Всё куда-то спешит, по улице японца несло толпой разных, русских и не только, людей. Горящие новогодние витрины слепят и без того больные глаза, шум вокруг заглушает собственные мысли, время от времени запыхавшийся, забегавшийся японец останавливается перевести дыхание и избавиться от накатывающей волной дурноты. День проходит тяжело и быстро, выходит Юри из автобуса в вечернюю темноту. У него с собой два огромных пакета, набитых разными, в основном ненужными, как думается его японской стороне, покупками. Он вдыхает полной грудью морозный воздух и с чувством выполненного долга идёт домой. Утренняя смена приходит незаметно, потихоньку сменяется персонал, халаты, небо на горизонте, и начинается утренний обход. Юри, пришедший на работу в хорошем расположение духа, не спеша переодевается в рабочее и поднимается на третий этаж. Первый попавший в комнату Плисецкого луч яркого белого света из коридора не разрезает собой непроглядную темноту, но попадает в утренние сумерки, серым покрывалом застилающие всё пространство палаты. Молодой врач, тихо проходя внутрь, сразу же замечает яркое рыжее пятно на серой то ли от освещения, то ли самой по себе подушки, хмурится, осматриваясь вокруг. Не найдя взглядом Юрия, японец подходит к самой кровати, аккуратно кладя руку на бугор из одеяла, который тут же опадает. — Юрий, — разрезает тишину встревоженный голос Кацуки. — Юрий, ты где? Врач заглядывает под кровать и под стол, а потом, намереваясь идти к шкафу, оборачивается, и внутри у него всё резко холодеет. Свернувший калачиком у самой двери, прислонившись спиной к стене, сидит Плисецкий. — Юрий, — реакции нет. — Юра, — чуть громче произносит врач. Снова тишина. Юри, в два шага преодолев разделяющее его с ребёнком расстояние, упал на колени, хватая златовласого за плечи. — Юра, Юрочка, — тряся мальчишку, почти срывался на крик японец. — Что с тобой? Что случилось? — Кацуки резко замолкает. Между тощих, почти с прозрачной кожей пальцев торчат тонкие золотые волоски, подстриженные ногти измазаны в крови. Юри аккуратно поднимает голову подростка и еле удерживается от крика. Всё лицо и шея подростка измазаны в крови, а сам мальчик находится без сознания. Не раздумывая ни секунды, Кацуки хватает пациента на руки и выбегает из палаты. Юрия приводят в себя медсёстры, пока его врач, стоя рядом, с огромными от страха глазами оглядывает тело своего подопечного. Вся одежда пропиталась красной влагой. Плисецкий драл с себя кожу почти отовсюду. С шеи, с груди, с рук, с икр. И делал он это до того момента, пока не упал в обморок то ли из-за потери крови, то ли от болевого шока. — Он же жив, — тихо, почти на грани слышимости спросил Юри. — Конечно, он жив, — отвечает ему молоденькая медсестра, стаскивающая с Плисецкого грязную одежду. — Сейчас всё обработаем, и будет как но… — девушка оборачивается к японцу и замолкает. — Вы чего? — Что чего? — уточняет Кацуки, не понимая странно растерянный, направленный на него взгляд. — Крови что ли боитесь? — медленно спрашивает девчушка. — Нет, с чего вы взяли? — Зеркало прямо за вами. — Какое зер… — начинает было Юри, оборачиваясь, но тут же замолкает. Из отражения на него смотрит серо-зелёный, трясущийся мелкой дрожью человек с дикими горящими карими глазами. Кацуки поверить в это не может, застывает истуканом, пялясь на самого себя, как на восьмое чудо света, где-то очень далеко позади слышится женский голос, говорящий: — Надя, тащи успокоительные, он сейчас в обморок грохнется. Кацуки проваливается в темноту. Как только сознание возвращается, первой мыслью становится: «Плисецкий! Как он?» Юри садится и открывает глаза. На полу перед диваном в ординаторской, скрестив ноги по-турецки и нацепив на нос очки, сидит Виктор. Русский сосредоточенно читает какие-то документы, сравнивая разные бумаги между собой. — Витя, — тихо окликает японец друга. Блондин сразу же поворачивается, грустно улыбаясь: — Ну ты и даёшь, Кацуки, — тихо начинает мужчина, — это надо же. Чтобы ты и так расчувствовался. — Я думал он умер. — Жив твой Плисецкий, — весело отвечает Виктор. — Жив, слышишь меня, жив. А вот ты меня страшно напугал. Провалялся весь день в бреду, я тебя лично сам дважды успокоительными колол, а ещё девочки, к которым ты Юрия приволок утром, тоже тебя кололи. Это же получается три раза за двенадцать часов. Представить страшно, как тебя теперь штормить будет после этого, — Виктор придвинулся ближе, хватая Кацуки за запястье. — Как, кстати, ощущения? — Бывало и лучше, — честно отвечает Юри, ощущая вдруг свалившуюся на всё тело слабость, тяжёлую затуманенную голову и почти неощутимое ощущение себя в окружающем пространстве. — Ну, ничего, — ласково говорит Виктор, поднимаясь с пола, — сейчас поставлю тебе капельницу, и утром будешь как огурчик. — Юра? — Что? — Мне нужно его увидеть, — заплетающимся языком отвечает Кацуки. — Юра спит, у него сегодня тоже денёк весёлый выдался. Так что завтра увидишь, а сейчас, — приказным тоном заявляет русский, — быстро лёг и руку вытянул. Кацуки, откинувшись на спину, остаётся только согласиться. Виктор, внимательно наблюдающий за своим другом всю ночь, под утро, как раз когда Юри засыпает, решает сходить за чашечкой кофе. Но, спустившись к приёмному посту, мужчина застревает за разговором с парочкой молоденьких сестричек, в итоге пробалтывает с ними без малого три часа. Возвращаясь назад, блондин почему-то вдруг решает по дороге сделать крюк и заглянуть в палату бывшего больного. Легко, немного пританцовывая, поднимаясь по лестнице, Виктор насвистывает какую-ту весёлую мелодию, улыбаясь при этом самому себе. «Хорошо всё, что хорошо кончается» — думает он, аккуратно, чтобы ненароком не разбудить бедного ребёнка, приоткрывает дверь и отступает назад. Врачу показалось, что в тишине спящей палаты он услышал всхлип. Виктор вновь примкнул к тонкому открытому проёму, затаив дыхание. Всхлипы были заглушённые и тихие, смешанные с дыханием и каким-то тихим, неразборчивым шёпотом. Никифоров аж рот открыл от удивления, легонько прикрыл дверь и на всех парах понесся в ординаторскую. — Юри, ты не поверишь, я только что был у Плисецкого, — только открыв дверь, начал радостным голосом блондин, — и он… Взгляд русского сразу же погрустнел, он всё понял. Кацуки на месте не было. Японец находился на третьем этаже в палате Плисецкого, на кровати своего израненного пациента, накрывая своими слабыми руками так нежно льнущего к нему подростка, тихо шепча на незнакомом Юрию японском языке какие-то ему одному понятные слова, и плакал вместе со свернувшимся у его живота калачиком, испуганным, загнанным в угол собственной психикой ребёнком. И так горько Кацуки, кажется, не было ещё никогда. Предновогодняя неделя началась совершенно не празднично. Следующее утро для Кацуки Юри началось на коленях в кабинке туалета для медперсонала со смеси желчи и слюны. Трясущимися руками, скользящими по холодному кафелю, молодой японец с трудом мог держаться даже в согнутом положении на коленях, которые всё время пытались разойтись в разные стороны. Голова была одной большой гудящей болевой точкой, остального тела, казалось, не было вообще. Последствия проведённой ночи в неудобном, скрюченном у ног Юрия прямо на полу положении были настолько несоизмеримы с последствиями трёх уколов успокоительных препаратов, что Юри, может быть, даже съязвил что-нибудь по этому поводу, но под утро ему стало настолько плохо, что даже вездесущая японская ипостась решила оставить свои смешки и уточнения при себе. — Интоксикация, — протягивая стакан с холодной водой, констатирует Виктор. Юри медленно, на трясущихся ногах выходит из кабинки и, слабо кивая, забирает подаяние из рук русского. Слабость, растекающаяся по всему телу, не проходит ни после первого глотка, ни после второго. Кацуки медленно тянет воду, отхлёбывая по чуть-чуть, дышит тяжело и громко, чаще через рот, облизывается, а затем снова припадает губами к стеклу. — Да, — опираясь бёдрами на один из нескольких стоящих в ряд умывальников, говорит Никифоров, — хорошо мы тебя вчера напичкали, ничего не скажешь. Даже подумать страшно, как долго ты ещё будешь отходить. — Ничего страшного, оклемаюсь, а вот... — тихо начинает японец, договаривая про себя «а вот Юра, возможно, и не сможет», но вслух произнести не успевает, как, в общем-то, и добежать до ближайшей кабинки, согнувшись у рукомойника в очередном спазме. Всё начало дня Юри проводит в уборной, потом с помощью взявшего на себя обязанности его няньки Виктора перебирается в пустующую палату. В ней Кацуки остаётся до вечера. Не пьёт и не ест - спит. Всё выделенное ему время, просто не имея возможности хоть как-то контролировать своё тело, впадает в состояние близкое к спячке, не реагируя ни на что: ни на свет, ни на входящего время от времени проведать его Никифорова, ни на вломившихся страстно целующихся медсестру и врача из приёмного отделения, решивших скоротать обеденный перерыв как-то более весело, чем предполагает служебный кодекс, ни на что. — Ну, ты как? — тихо, почти не слышно интересуется Виктор. — Живой, — хрипит японец, сидя на кровати, опустив босые ступни на холодный пол. — Это-то понятно. В остальном как? — блондин улыбается. — Э… — язык не слушается, голова всё ещё в лёгком полусонном тумане, — мне нужно в душ. — Только не в наш, там трубы потекли, а когда сделают… — Виктор кривится. — Ну, ты знаешь. — Как бог пошлёт, — вдруг ухмыляется Кацуки. — Россия… — Так что, давай, пошли в душ для пациентов. — А так можно? — сомневается Кацуки. Виктор закатывает глаза к потолку. — И я пойду один. Отвязаться от Никифорова не удаётся, русский отвоёвывает место по левую руку, поддерживая Юри на лестницах и поворотах. Брюнета всё ещё водит из стороны в сторону, хоть и держится он как обычно гордо и уверенно. Виктор открывает перед другом дверь в душевую, придерживая её для болезненно-равнодушного японца, потом спрашивает: — Может быть… — Не нужно. — Уверен? — Абсолютно. — Точно? — Никифоров! Входная дверь с едва слышных хлопком закрывается, по коридору разносится звонкий смех блондина, Кацуки выдыхает и начинает стягивать с себя вещи. Тёплая вода тонкими струйками сбегает по тонкой, слишком светлой для азиата коже и стремится к стоку под ногами. В помещении клубится пар, становится тепло. Кацуки, и без того сонного и вялого, размаривает ещё сильнее. Отвернувшись к стене и начав мыть голову, японец не слышит ничего, кроме тихого гудения в ушах. Нельзя сказать точно: из-за потока воды, стекающего по голове, или это всё ещё слабое напоминание о вчерашнем. Кацуки мягко растирает шампунь по грубым чёрным волосам, не различая запаха средства, что, в общем-то, его и не особо волнует. Глаза закрыты, молодой врач оторван от внешнего мира. Юри совершенно не волнует всё то, что так или иначе находится за пределами его кожи, слуха и зрения. Сейчас японец, словно спрятавшись под колпаком, абсолютно точно уверен в каждом своем действии и решении, даже если они и не входят в общепринятые понятия, нормы и условности. Кацуки для себя всё решил, уверился и принял новую веру, решив целиком и полностью посвятить себя служению. На мокрую тёплую кожу неожиданно ложатся худые ледяные ладони, Юри покрывается мурашками. Присоединившийся бережно двигает руками вверх по спине и закапывается пальцами в мыльные волосы, японец откидывает голову, подставляясь под нежные руки. — Юра, — тихо выдыхает врач. Руки исчезают, на их место приходит не менее холодная кожа, прижимающаяся ко всей поверхности спины. Юри обнимают цепкие мальчишеские руки, цепляющиеся за него, как за круг спасения, к плечу прилипают чужие волосы, чуть ниже шеи, под левой лопаткой греет чужое дыхание. Юри, вдыхая полной грудью, поворачивается. Перед его взором предстаёт нагой Плисецкий. Тонкий, прозрачный мальчик с неземной красоты глазами. По блондину уже струится вода, и волосы, намокнув, потемнели, но это не меняет того факта, что даже больной, с изодранной кожей и яркими проступающими синими венами он прекрасен. У Юри, смотрящего прямо на своего пациента, вдруг отступает сонливость и головная боль, взамен начинает щемить в груди: сильно, больно, глубоко. Кацуки, сам не зная отчего, открывает руки в стороны, приглашая. Юрий же без раздумий снова льнёт к нему. Позже, глубокой ночью, когда оба уже вернулись в палату на третьем этаже, Плисецкий, красный и распаренный, тут же засыпает, а Юри, придвинув стул от стола ближе к кровати, сидит, закинув ногу за ногу и, не отрывая глаз, рассматривает спящего. От Плисецкого по коже идет холодок, от Плисецкого Кацуки перестаёт рационально думать, от Плисецкого всё нутро сжимается от безграничной нежности, к горлу подступает ком слёз и всхлипов, от Плисецкого хочется стать кем-то большим и значимым, героем, чтобы спасти этого несчастного, ни в чём не повинного мальчишку, от Плисецкого перехватывает дыхание, от Плисецкого зависит больше, чем от Юри. Этот факт уже настолько ясен и очевиден, что попытки переубедить себя бесполезны. Кацуки остаётся только смириться и принять свою долю безоговорочно, полностью. Японец проводит без сна всю ночь, а утром отправляется к Якову. Юри водит Юрия на перевязки каждый день по два раза, наблюдает за процессом, изучая затягивающиеся рубцы взглядом, и молится. Молится каждый божий день: «Только бы не осталось шрамов. На Юре не должно быть шрамов» и смотрит в глаза Плисецкого, который в моменты перевязок стыдливо отводит взгляд и краснеет. — Больно, Юра? — тихо спрашивает Кацуки так, будто они находятся в комнате совершенно одни. Блондин сначала удивляется, округляя и без того большие глаза, а потом отрицательно машет головой, снова опуская глаза в пол. Медсестра лишь улыбается и мягко гладит мальчишку по голове. — Наш герой, — нежно называет Плисецкого невысокая полная брюнетка. «Да, действительно герой, — думает про себя японец. — Мой герой». Уколы теперь делаются только в палате и только самим лечащим врачом. Кацуки настоял - Фельцман сдался. Утром и вечером Юрий безропотно закатывает рукав рубашки и даже не морщится, когда вводят иглу, зато морщится Юри. Хорошо, хоть не испытывает отвращения к самому себе, теперь не испытывает. Кацуки не стыдно смотреть в глаза Плисецкого, больше нет. До Нового года остаётся два дня, суета достигает своего пика. О празднике говорят все и везде. В столовой, в коридорах, в кабинетах и даже на собрании. Кацуки сам вызывается дежурить, за что получает обиженный взгляд Виктора и «Ну, Юриииии… Ну, блиииин… Что же ты за человек-то такой?» Приходится дать честное обещание, что первое он проведёт в компании своего друга. Русский, ещё немного понудев, соглашается и, собрав вещи, уезжает в свою квартиру в Питере. В больнице без малого остаётся десять человек: один врач в лице Юри, две медсестры, которые вечером тридцать первого всё равно уедут за ненадобностью, и мелкий обслуживающий персонал. Большую часть пациентов их отделения, так или иначе, забирают по домам, остаётся только Юрий и ещё трое больных, которые по тем или иным причинам не могут уехать. Тридцатое проходит в жуткой спешке, японец, не привыкший к такому шуму на собственной работе, сидит в кабинете своего пациента почти безвылазно, наблюдая за играющим с котом Юрием, заполняет бумаги и хмыкает каждый раз, стоит ему услышать быстрые постукивания женских каблуков. «Всех будто с цепи сорвало, — думает японец. — И что они все нашли в этом празднике? Будто и без того забот мало». Врач улыбается сам себе, подмечая свою сквернейшую занудную японскую половину, мысленно отвечая ей: «Россия же», и продолжает работу. Тридцать первого Кацуки притаскивает в палату к Плисецкому найденную дома мишуру и украшения на Новый Год, решая, что Юрию пятнадцать, он хоть и не совсем здоровый, но всё же ребёнок и ему, наверное, как и любому русскому мальчишке, хочется праздника, только вот безликая палата не подразумевает под собой праздничного настроя. Ведь, что ни говори про «праздник - это состояние души» и «нужно уметь радоваться просто так», развешанные блестящие украшения, старые вырезанные из шоколадной фольги звёздочки и снежинки зажигают в глазах зеленоглазого подростка такой вихрь радости, что Юри остаётся лишь смиренно, подперевшись плечом о шкаф, наблюдать, как Юрий носится из угла в угол, размещая всё больше и больше мерцающих побрякушек по всей палате, и улыбаться. Ниточки тонкого дождика воодушевлённый Плисецкий так же наматывает на кота и Юри. Ни тот, ни другой сопротивления не оказывают. Как только подросток решает, что работа окончена, он ещё раз осматривает обновившуюся комнату и, повернувшись к своему врачу, вдруг смущается, начинает заламывать руки и краснеть, но улыбаться при этом не перестаёт. Вечер приходит по-зимнему быстро. Кацуки, мягко улыбнувшись, отпускает почти весь персонал больницы, понимая, что всех их, в отличие от самого японца, ждут дома с большим нетерпением. Тем более в их отделение буйных и совершенно невменяемых пациентов нет, есть Юра, но у Юры есть Юри, и это совсем другая песня. После обхода, пройдя по коридору и заглядывая в каждую из палат, Кацуки выключает свет и тихо движется дальше. К своему подопечному Юри возвращается почти в десять часов, и они вместе садятся есть. Еду, кстати, ту самую, русскую-праздничную, им принесла давно знакомая повариха, специально для них готовившую ее дома. Японский врач и русский мальчишка за столом всё время переглядываются, ловя взгляд друг друга, улыбаются и корчат рожи. В общем и целом, ведут себя как два идиота, но это их мало волнует, впрочем, как и то, что один из них психически нездоров, а другой лишь притворяется хорошим врачом. Им весело и тепло, а ещё сегодня канун Нового Года, и хочется чудес. После ужина Кацуки сам перебинтовывает Плисецкого, отмечая, что, наверное, перевязки, как и многое другое, останутся в прошлом году. Всё ещё очень маленький рыжий комок мешает нормально разматывать бинт, повисая на лоскутьях всеми десятью коготками. Юри пытается изобразить из себя взрослого, журя разыгравшегося кота и Юрия, заходящегося в хохоте. Мальчишка так заливисто смеётся, что у Кацуки снова щипет в солнечном сплетении. Ближе к полуночи врач направляется к двери, ведущей из палаты, а на погрустневший взгляд Плисецкого отвечает: — Я сейчас вернусь, подожди. Через пять минут Юри возвращается с собственным пальто в руках и парой тёплых тапочек. Юрий сидит на стуле и не шевелится, пока молодой врач аккуратно переобувает ребёнка, потом ставит его в полный рост, накидывает на блондина пальто, плотнее укутывая Плисецкого в чёрный драп. — У меня есть для тебя сюрприз, — отвечает на немой вопрос Кацуки и осторожно тянет Юрия к выходу. Они спускаются в полной темноте, тихо ступая по ступенькам вниз к выходу из больницы. Юри, ведя за собой Плисецкого, счастливо улыбается, почему-то думая о том, что за такие вот финты его к хренам нужно уволить, но для начала его нужно поймать, а кто сегодня здесь, в этой больнице, сможет спалить его на горячем? Двое санитаров, ушедших в подсобку с тремя бутылками водки? Вот уж навряд ли. От вседозволенности и своей ненаказуемости Кацуки пьянеет сильнее, чем от алкоголя. Внутри всё начинает теплеть, становится так пьяно и хорошо, что японец совершенно забывает, где и в какой роли он сейчас находится. Сейчас есть только он и Юрий, который несмело, видимо отвыкнув от улицы и здешних холодов, переступает порог отделения, выходя на приступок. Юри, стоя совсем близко к блондину, начинает ковыряться в карманах собственного пальто, которое сейчас находится на плечах у Плисецкого, доставая на свет божий пару бенгальских палочек и зажигалку. На самом враче только свитер, штаны и белый халат, но Кацуки совершенно не холодно, особенно в тот момент, когда светящиеся зелёные глаза с восторгом наблюдают за сыплющимися в разные стороны огоньками с подожжённого наконечника. Одна палочка остаётся в руках Юри, другая же аккуратно передаётся восхищённому Плисецкому. Они стоят друг напротив друга, блондин и брюнет, близко-близко, между ними искрит огонёк и нарастающее чувство абсолютной правильности происходящего. Юри смотрит на Юрия со всей нежностью, которая только может в нём содержаться. Юрий же смотрит в ответ, не отводя глаза, как обычно. Огоньки медленно затухают, и лица обоих поглощает ночная темнота. Первый выстрел салютов, запускаемых в той самой деревушке, в которой остановился врач, оповещает о наступление нового года. Юри поднимает лицо вверх, наблюдая за очередной русской традицией. Первый залп, второй, третий. Кацуки снова поворачивается к Плисецкому в надежде увидеть чистую, наивную реакцию на подобную красоту, но, как ни странно, сосредоточенный, почти серьёзный взгляд Плисецкого направлен на самого японца. Юри сглатывает вдруг резко поднимающийся из горла страх, а потом его берут за воротник халата и тянут вниз. Сердце уходит туда же. Новый год для Кацуки Юри начинается с чуда. Утром первого января, пока Плисецкий всё ещё спит, Юри оставляет на столе подарок и уезжает к Виктору. Русский встречает его радостными вскриками и медвежьими объятиями, попутно затягивая в квартиру. В питерской квартире Никифорова светло и уютно, Кацуки снимает верхнюю одежду и проходит внутрь. День проходит незаметно и быстро, Виктор смеётся и много болтает, Кацуки всё время поднимает глаза на окно. — Параноик вы, батенька, — неожиданно серьёзно хоть и с той же неизменной улыбкой говорит Виктор. — Лечиться вам надо. Юри с ним мысленно соглашается, а утром 2-ого ни свет ни заря тащит друга на работу. — Связался с трудоголиком на свою голову, — канючит русский, трясясь в пустом холодном автобусе, не открывая глаз. Юри его почти не слышит, мысленно уже поднимаясь по лестнице на третий этаж. Плисецкий встречает своего врача ленивым недовольным взглядом. Кацуки пытается правдоподобно улыбнуться и для чего-то тянет руку к мальчишке, резко её отдергивая и шипя. Юри удивлённо смотрит на собственную ладонь и никак не может поверить. Юрий его укусил. — Это не смешно, — сводя брови к переносице, заявляет японец смеющемуся Виктору. — Нет, зануда ты моя очкастая, — обрабатывая руку друга, настаивает русский, — это очень смешно. Следующие два дня Плисецкий демонстративно не замечает японца, почти до мелочей повторяя поведение месячной давности. Подросток тырится по углам, отказывается есть за одним столом и вообще во время нахождения в палате врача из-под одеяла не высовывается. Первый день Юри терпит, второй нервничает, на третий позволяет себе бесцеремонно залезть на кровать мальчишки, чуть ли не с боем выколупать Плисецкого из его кокона и сжать в объятиях, прижимаясь спиной к груди. — Юра, пожалуйста, прости меня, — начинает взахлёб Кацуки. — Прости, я обещал. Обещал, что уеду. Я ведь даже не подумал, что ты так обидишься, прости меня, Юрочка, прости. Если бы не обещал, я бы от тебя вообще ни на шаг никуда бы не отошёл. Никуда никогда… — Юри говорит долго, всё сильнее сжимая в руках пытающегося вырваться блондина. В какой-то момент Кацуки ощущает, что Плисецкий перестаёт сопротивляться и затихает. Японец разжимает руки и тут же чувствует, как Юрий повисает у него на шее. Юри не знал, как много понял подросток из его слов, но, кажется, он его простил. Дальше жизнь начинает течь медленно и спокойно. Уколы утром и вечером, душ, иногда совместный, медленно и верно проходящие следы на мраморной коже, совместные завтраки и ужины, почти что их общий кот, смех Никифорова, уже начинающий напоминать живого человека Попович, девочки медсёстры и собрания у Якова в кабинете. — …набрал 400 грамм, — оповещает Кацуки главврача. — Плисецкий начал набирать вес? — удивлённо спрашивает сидящий по левую руку Виктор. — Да и весьма успешно, — монотонно отвечает японец. — Вот это да, — тянет Фельцман, вставая из-за стола. — Прогресс на лицо. Вот смотрите, новенький - а своего дело знает, — громогласно произносит Яков, — не то что вы, оболтусы, чтоб вас всех к едрёна матери. Все присутствующие на собрание врачи вздыхают и пытаются что-то возражать, Кацуки же опускает голову вниз, словно провинившийся, и тихо говорит: — Не стоит. — Стоит, — перечит Яков, — ещё как стоит. Мы думали, мальчишка на тот свет отправится ещё до конца года, а он вес набирать начал. Это невероятный результат. И тебя, Юри, определённо есть за что хвалить. Всё остальное японец почти не слушает: ни похвалы от коллег, ни другие отчёты, ни наставления более чем гордого им Фельцмана. Он только кивает и натянуто улыбается, сбегая при первой же возможности. После собрания Юри выходит на улицу, как всегда, в одном халате, спокойно, почти не замечая мороза, идёт в глубь построек больницы. Каждое следующее отделение мощнее предыдущего и в плане постройки, и в плане тяжести заболевания больных. В самом последнем лежат буйно помешанные, неизлечимо больные, настоящие психи. Да и здание соответствующее: старое, громоздкое и жуткое. Кацуки останавливается прямо напротив него, некоторое время смотрит в маленькие, увешанные решётками окна и благодарит бога, что в своё время Плисецкий не попал сюда в силу ли обстоятельств или просьбы родных. А может сыграло роль его весьма отречённое отношение к окружающему миру. Ведь кому, как не японцу, знать, что Юрий эмоционален, спонтанен и непредсказуем. Во что выльется его лечение - предугадать невозможно. Хотя Кацуки и не собирается этого делать, он просто будет поступать так, как считает правильным. Молодой врач, вздохнув полной грудью, с наслаждением отмечая свежесть воздуха, возвращается назад. Заходя в процедурную вечером, Юри здоровается с медсестрой, мягко улыбаясь ей. — Давайте помогу, — вдруг предлагает молодая девушка, — хоть шприц наберу. — Что вы, что вы. Не стоит, — вежливо, почти сладко говорит брюнет. — Прошу, не утруждайте себя моей работой. Худая длинноногая блондинка тихо хихикает и, погладив молодого врача по плечу, выходит из помещения. Кацуки выдыхает и подходит к столу, где уже лежит препарат, шприц, жгут и одноразовая салфетка для дезинфекции. Японец тут же начинает распаковывать упаковку с уколом, воровато оглядываясь. Убедившись, что никто не видит, достаёт из кармана ампулу с легко усваиваемыми витаминами, набирает, убирает пустой тюбик назад в карман, открывает ампулу с психотропным и выливает её содержимое в ближайшую раковину. Пустую стекляшку кладёт на стол для отчётности, после уже более спокойно моет руки, надевает перчатки и, взяв всё необходимое, направляется к Плисецкому. — 48.850, — улыбаясь говорит Юри, — добрых 700 грамм за десять дней. Юрий, ты молодец, — хвалит врач мальчишку, стоящего на весах. Так или иначе, златовласый щуплый паренёк потихоньку начинает выздоравливать, физически уж точно. А про остальное Кацуки предпочитает не думать, главное, что Плисецкий будет жить. — Ну, а теперь на водные процедуры, — бодро говорит врач, пропуская блондина вперёд. Кацуки внимательно рассматривает худую спину подростка, всё больше уверяясь в том, что никаких следов не останется. Даже возможные розовые полоски, которых так боялся японец, даже они со временем пропадут. Юрий молод и регенерация кожи у него на пике. Юри улыбается и начинает растирать мыло по коже своего пациента. Длинные неровные локоны золотых волос спускаются почти до самых лопаток. Каждый раз смотря на Плисецкого в душе, Кацуки думает, что мальчишку пора стричь, но после, сидя в палате на третьем этаже и вытирая полотенцем голову зелёноглазого, понимает, что на такую красоту у него просто не поднимется рука. Начинается февраль. Юри всё так же бесстыдно мошенничает с лекарствами, Юрий всё меньше начинает напоминать полуживой скелет, Виктор шутит, Яков орёт, зима и не думает заканчиваться. Частые вьюги, кружащие за окном, нередко занимают собой Плисецкого на несколько часов подряд. Аккуратно заплетённая коса лежит на спине парня, стоящего у большого окна, подросший рыжий кот привычно спит на руках, японец сидит за столом, внимательно рассматривая очередной рисунок своего подопечного: — Это невероятно красиво Юра, — совершенно честно восхищённо говорит Юри, рассматривая светлый зимний пейзаж, перенесённый на бумагу. — Просто удивительно правдоподобно. Кацуки даже представить себе не мог, во что выльется его новогодний подарок. Обычный набор для рисования, который был проигнорирован в начале года из-за обиды ребёнка, вдруг стал использоваться. Сначала было что-то абстрактное: какие-то точки, крючочки, палочки. Юри решил, что Плисецкий за неимением другого средства для коротания времени в закрытом помещение пытается занять себя хоть чем-то, но потом на глаза молодого врача попал совершенно хорошо разбираемый рисунок пушистого любимца блондина. Потом ещё один и ещё, разные позы, ракурсы, затем Юрий неуверенно протягивает ему рисунок самого Кацуки, молодой врач настолько впечатлён, что не находит ничего лучше, чем подхватить подростка за талию и закружить по комнате. Их любимый стол, кровать Плисецкого, входная дверь — мальчишка изображает всё, за что только может ухватиться его взор. Плисецкий даже пытается нарисовать самого себя, но, почему-то разозлившись в процессе работы, разрывает рисунок на куски, так и не закончив. Потом приходит очередь пейзажей, однообразных, заоконных, но настолько невероятно реалистичных, что Кацуки, рассматривая очередную работу своего подопечного, всё больше и больше впечатляется. Юрию же нравится дарить свои рисунки японцу, некоторые вешать на стены, некоторые отдавать добрым и ласковым медсёстрам, которые принимают дар от ребёнка с невероятным трепетом и нежностью. Один рисунок даже перепадает Никифорову, и гордый таким обстоятельством Виктор вешает изображение на стену в общей ординаторской, часто любуясь им во время чаепития и отдыха. Похорошевшего Плисецкого полюбили всей больницей. Мальчик набирает три килограмма и два сантиметра в росте, становится на удивление спокойным и тихим, только ярко горящие глаза всё ещё выдают непокорное кошачье нутро. В Плисецком кипят страсти и вечерами, а смотрящий на него Кацуки щурит свои карие глаза и хмыкает чему-то своему. Медсёстры частенько приходят прямо в палату к Юрию, заплетают его волосы, кормят мальчишку вкусностями и смеются своей маленькой компанией. Блондин смеётся вместе со всеми, позволяя трогать себя, заплетать, иногда даже красить. Кацуки же, наблюдая за подобным развлечением со стороны, ловит на себе смущённо счастливые взгляды Плисецкого и судорожно пытается вспомнить, когда забитый резкий подросток вдруг становится мягким и открытым ребёнком, когда происходит такая значимая трансформация в социальном общении. Юри думает, почему из активного деятеля он становится пассивным наблюдателем, а потом Юрий громко смеётся, прикрывая рот всё ещё худыми ладошками, и японец решает безропотно согласиться с любой ролью. В одну из ночей, когда заласканный всеобщим вниманием Плисецкий начинает капризничать, не желая ложиться спать, хотя время уже близится к полуночи, Юри придвигает стул к койке, берёт блондина за руку и начинает рассказывать хорошо знакомые с детства истории на родном языке. Юрий тут же сосредотачивает всё своё внимание на брюнете, вслушиваясь в набор звуков, играющих мелодию на незнакомом языке. Через полчаса мальчик засыпает. Следующим вечером ситуация повторяется. К концу недели подобное вечернее мероприятие перетекает в совместное чтение. Кацуки, лежащий на кровати своего пациента, читает на русском вслух, а Плисецкий заглядывает через его плечо и слушает. Вскоре японец начинает почитывать для мальчишки и по утрам. Наконец вошедший во вкус подросток заставляет своего врача читать почти весь день с перерывами на поесть и поработать. Пока Юри сосредоточенно старается как можно быстрее закончить заполнять бумаги, примостившийся на соседнем стуле Юрий внимательно наблюдает за Кацуки с детским любопытством, наклонив голову на бок. Японец отлично понимает, чего от него хочет Плисецкий. Мальчишка с нетерпением ждёт свои сказки на ночь, ведь за окном уже темно, и большая часть больницы погружена в мирный сон. Только персонал бодрствует на своих законных рабочих местах, и такой вот неугомонный ребёнок, как Юра, кидающий почти молящие взгляды на своего врача. — Потерпи ещё немного, я почти закончил, — не поднимая голову на Плисецкого, говорит Юри. — Угу. Кацуки будто током ударяет. Японец поднимает расширившиеся от удивления глаза, тихо переспрашивая: — Что? Плисецкий молчит. Юри же всё равно сомневается, что ему это только показалось. Через несколько дней японец убеждается в своих предположениях, когда во время очередного утреннего чтения на мгновение, будто делая перерыв между перелистыванием страниц, скашивает глаза на подростка и так и застывает. Юрий, не произнося ни звука, шевелит губами, в движении которых Кацуки может без труда понять последнее прочитанное им предложение. Ночью, как только Плисецкий засыпает под боком японца, молодой врач аккуратно выбирается из больничной койки и направляется прямиком в библиотеку, где в плоть до самого рассвета поглощает книги по психолингвистике. Сидя напротив Юрия за завтраком, не выспавшийся, но довольный Юри мысленно уже предвкушает будущую работу. Составление методики занимает без малого две ночи и целый день между ними, в который Кацуки упрашивает знакомых русских девочек из персонала занять своего пациента хоть чем-нибудь. Мила и несколько её подружек с ожидаемой, совершенно девичьей реакцией соглашаются и, наспех собрав косметички и прочие девичьи побрякушки, шутя и посмеиваясь, бегут на третий этаж. Придя к ужину, Юри застаёт Плисецкого с какой-то невероятно-как-сделанной прической на голове, рассматривающего себя в принесённом девчонками зеркале. Мила, всё также весело подшучивая, тянет японца в самый эпицентр развлечения, очень заговорчески спрашивая: — Скажи же, что он красивый? Юрий поднимает глаза на Юри, японец даже не успевает вдохнуть. И без того большие глаза, обрисованные ярким чёрным карандашом, прибивают Кацуки к полу, не позволяя шевелиться. Всё, что может выдавить из себя молодой врач: — Невероятно… Да, действительно невероятно. «Невероятно озабочен», — злобно добивает японское эго. Кацуки клюёт носом над книгами, дописывая последние уточнения для задуманного, всё время мысленно возвращается к лицу Плисецкого, к тонким чертам лица, к пухлым блестящим губам и к глазам: невероятным, колдовским, манящим. Юри пристыженно скулит, утыкаясь лицом в бумагу, сжимает жёсткие чёрные волосы и не позволяет себе признаться в том, что и без слов абсолютно ясно. То, что по началу кажется простым, на деле же таковым совершенно не является. Плисецкий со свойственным ему упрямством опрокидывает Кацуки на импровизированный мат врачебного поприща. Вся хитроумная выдумка Юри летит к чертям, показывая свою совершенную несостоятельность ещё на первой неделе попыток. Как ни старается японец, прыгая вокруг своего пациента, чуть ли не хороводы вокруг Юрия начиная водить, результата нет. Плисецкий молчит как рыба об лёд, только гладит тонкой рукой рыжего и щурит хитрые зелёные глаза. Кацуки, не теряя надежды, ищет всё новые и новые пути и вновь сталкивается с совершенным отсутствием ответной реакции. В какой-то ожидаемой пиковой точке собственного отчаяния японец воспламеняется как спичка. Вспыхивает весь полностью. Виктор с открытым ртом, стоя у распахнутой двери в ординаторскую, боится войти внутрь. Внутри помещения бушует такой ураган, который русскому врачу никогда наблюдать не доводилось. Кацуки нарезает круги по комнате настолько быстро, что шлейф его белого халата вздымается позади тонкой фигуры японца, громко говорящего самому себе что-то на японском. Как может судить Никифоров, это что-то явно нецензурное. Юри попеременно сжимает скулы и кулаки, жестикулирует, резко вскидывая руки то вверх, то в стороны, потом подходит к разложенным на невысоком кофейном столике конспектам, написанным своей же рукой и последний раз мерзко кривится. Такого лица у японца Виктор никогда не видел, да что там лица, Виктор вообще своего друга таким никогда не видел. От всегда спокойного, безэмоционального Юри не осталось ничего, кроме белого халата и очков, съехавших почти на самый кончик носа. Кацуки хватает бумаги и с неистовым остервенением начинает рвать их на куски, шипя сквозь стиснутые от закипающего внутри гнева зубы. — Юри, — на грани слышимости выдыхает русский, с ужасом наблюдая происходящее перед ним действо. Кацуки отвлекается от своего занятия, переводя бешеный, почти сумасшедший взгляд на невольного свидетеля своего срыва. Никифоров нервно сглатывает, почему-то вспоминая старый голливудский киношный штамп о том, что свидетелей преступлений и грязных делишек в живых не оставляют, и в тот же момент ощущает колючий холодок, пробегающий по позвоночнику до самого копчика. Японец почти без малого в два шага вылетает из кабинета, уверенно направляясь к лестнице. «К Плисецкому» — проносится в голове у Виктора. За мальчишку становится страшно, поэтому, не успев придумать вариант получше, Никифоров в лучшей из русских традиций решает встать на защиту всеобщего любимца, лечь грудью на амбразуру, устремляется вслед за японской бестией. — Юри, Юри, — кричит русский в спину быстро удаляющегося брюнета. — Юри, не надо. Ты его напугаешь. Юри, Юри, я прошу тебя, не на… Кацуки, обернувшись, одаривает Никифорова таким взглядом, что оставшиеся слова застревают у блондина прямо в глотке. Когда японец скрывается из виду, русский крестит воздух перед собой и надеется, что Юрию удастся выжить. Злой как чёрт врач вбегает в палату, чуть не снимая дверь с хлюпких петель. Плисецкий, сидящий за столом, поджимает под себя худые ноги, сосредоточенно смотрит в открытую перед ним книгу и шевелит губами. Кацуки, замечая последнее, рычит, хватает ничего не понимающего пацана и рывком, подхватив хрупкое тело под ягодицы, сажает златовласого на стол, уперев руки по обе стороны от него. — Читаем, значит, — смотря прямо в испуганные глаза напротив, начинает японец. — Я, значит, на изнанку выворачиваюсь, ритуальные танцы пляшу, изгаляюсь, как могу. Всё для тебя, мой единственный, любимый, а мы сидим и читаем, да? Юрий, вжимая голову в плечи, пытается отодвинуться от явно недружелюбно настроенного Кацуки, резко замирая от командного: «Сидеть на месте». Подросток идёт мелкой дрожью под злым карим взглядом и жмурится, жмётся, делаясь ещё меньше, чем есть. В его лоб утыкается щека врача. — Почему, Юрий? Почему? Я же знаю, ты можешь. Я же вижу, что ты всё понимаешь. Так почему ты молчишь? Чем я провинился, что ты не хочешь говорить со мной? Чем, Юрий, скажи, чем? — Кацуки говорит тихо и чётко, прямо в ухо мальчишке. Он держит его за плечи мягко, совсем не так, как должно быть в случае, когда всё нутро плавится и кожа горит, совсем не так, как хочется самому японцу, совсем не так, как даже хотеть нельзя. — Юрий, я не знаю причин, но одно мне точно известно. Как только сотрудничество перестаёт приносить пользу, лучше находить что-то или кого-то, кто сможет вести тебя дальше. Плисецкий смотрит в ужасе на своего врача, который смотрит в ответ, ласково улыбаясь. — Я сделал всё, что мог. Пора передавать тебя другому специалисту. На долю секунды в палате становится так же холодно, как и на улице. Кажется, даже стёкла обмерзают. По бледной щеке Юры скатывается слеза. — Прости меня, мой золотой, — шепчет японец, начиная медленно отстраняться от подростка. Плисецкий вцепляется в запястья врача, не давая ему отодвинуться, утыкается лицом в плечо, обтянутое белой тканью, и навзрыд ревёт. Так надрывно и больно, что Юри не может не обнять мальчишку покрепче. Златовласый плачет всем телом, дёргаясь, всхлипывая, хватаясь за японца всеми конечностями, стараясь удержать брюнета единственным известным ребёнку способом - физически, заставить остаться, не дать отстраниться, приклеиться к кареглазому намертво, чтобы невозможно было рассоединиться. От осознания этого Кацуки даже не пытается сдержать улыбки: он нужен Плисецкому. — Ю-и, — сквозь всхлипы пробивается хриплый неразборчивый голосок. Кацуки резко отстраняет Плисецкого от себя, заглядывая в мокрое, покрасневшее лицо. — Повтори. — Ю-иии, — всхлипывая, выдавливает из себя Плисецкий. — Ю-л-и, — мальчишка хватается за полы раскрытого халата, отчаянно пытаясь придвинуть доктора ближе к себе. У Кацуки начинает шуметь в голове. Будто посадка в самолёте: всё вокруг гудит, а после резко взрывается одним единственным, первым, как и у Юрия, так, в общем-то, и у всех рождённых детей: — А-а-а-а-а-а-а-а-а-а… И до Кацуки доходит. Совершенно всё. Юрий понимает, Юрий умеет читать, Юрий и говорить умеет. Только вот его связки его подводят. Отвыкнув работать, как надо, сейчас горло Плисецкого ему не подчиняется, борется за своё молчание и не даёт мальчишке право на руководство всем телом целиком. Но Юрий борется не меньше, чем его врач, в сотню раз сильнее, борется сам с собой. — Умница, — Юри обхватывает ладонями всё ещё искривлённое в плаче лицо, соединяет лбы. — Моя ты умница. Настоящий боец. Мой герой, — мягкие поцелуи сыплются на Плисецкого водопадом: нос, щёки, лоб, глаза, волосы. Постепенно всхлипы затихают, но Кацуки ещё долго качает подростка в ласковых объятиях, чувствуя, как на собственном лице засыхают солёные дорожки. Кацуки связывается с Лилией на следующий день, она приезжает через два часа после звонка и, не заходя к Якову, поднимается к Плисецкому. Осматривает мальчишку и переводит взгляд на Юри, глядя понимающе-одобряюще, и улыбается. — Десять дней, и связки придут в норму. Таблетки я оставлю. Процедуры буду делать сама каждый день. Ждите к обеду. Распрощавшись, терапевт уходит. Весь курс лечения Юрий не выпускает из своего поля зрения Кацуки больше, чем на час. Ходит за своим лечащим врачом хвостиком везде, благо выходить из палаты ему начали разрешать ещё в первых числах последнего месяца зимы. Тем более Плисецкий держится молодцом: приветливо улыбается медработникам, кивает, но неизменно близкую дистанцию сохраняет только с Юри. Первое время Виктор подшучивает над этими двумя, называя их подружками не разлей вода, и канючит, что ай-ай-ай, как Юрию не стыдно отнимать у него единственного друга, да ещё и всё время его собой занимать, даже посекретничать наедине не удаётся. Потом треплет мальчонку по макушке и говорит уже отдельно Юри: — Завидки меня берут, господин Кацуки, вон тебя как любят. Всего-то два месяца прошло, а ты уже первого красавца нашей больницы захомутал, когда успел? Юрий при этом краснеет, пытаясь спрятаться за спиной своего врача, а японец только поправляет очки на переносице и спокойно отвечает: — Завидуй молча, Витя, — заставляя таким образом своего друга смеяться ещё громче. На третий день процедур Кацуки наблюдает, как закончившая своё дело Лилия мурлычет вместе с Плисецким какую-то лёгкую мелодию, используя разные гласные звуки. С серьёзным лицом она даёт наставления мальчишке почаще вспоминать свои любимые мелодии и тренировать горло. После её ухода Юра напевает себе под нос какие-то песенки почти постоянно. Юри этот способ восстановления голоса нравится до безумия. Во-первых, тембр голоса у Плисецкого приятный, ещё пока чуть хриплый, но достаточно высокий для подростка, не надломленный, как это бывает у ребят его возраста. Во-вторых, в шумной, полной больнице людей свой собственный живой магнитофон — это невероятная роскошь, которой молодой врач с удовольствием наслаждался, заполняя скучные отчёты или просто отдыхая. Кацуки, вернувший своё прежнее расположения духа, целиком и полностью погружается в новую приятную часть своей профессии, даже не подозревая, что ждёт их с Плисецким впереди. Через два дня случается катастрофа. Нет, с Плисецким-то всё отлично, он на попечении Барановской идёт на процедуры, перед уходом кидая на Кацуки доверчивый нежный взгляд. Всё самое интересное происходит потом, когда к Юри подбегает запыхавшийся Виктор, тараторя что-то про то, что Яков срочно его ищет. Японец идёт в кабинет главврача и через два часа возвращается оттуда другим человеком. Виктор ищет Кацуки по всей больнице и не может его найти нигде. Плисецкий, вернувшийся в палату, через пару часов начинает нервничать, не выпуская кота с рук. Пришедший в его покои бывший русский врач выглядит ужасно неловким в своих попытках натянуто улыбаться, это настораживает. — Ю-р-и? — тихо спрашивает мальчик. — Г-д-е? — А Юри, — Виктор взлохмачивает и без того спутанные волосы. — Юри, он… он занят сейчас, его на ковёр вызвали, понимаешь… бумажки, все дела. — Ч-т-о… — обеспокоенно начинает Плисецкий. — Ничего страшного, — перебивает ребёнка взрослый. — Честное слово, это пустяки, просто… ну, знаешь… долго это очень всё рассказывать, обсуждать… вот он и задерживается, ты только не переживай. Виктор безбожно и нагло врёт, и самое мерзкое из этого всего, что враньё, сука, это единственная вещь на свете, которая Никифорову совершенно не подвластна. Он комический актёр, клоун, шут, но не лжец, и это только на лбу маркером не написано. Но перед Плисецким, который после прошлой-то выходки его японского товарища толком не отошёл, приходится выкручиваться, даже если и не получается, запинаться, кашлять, глупо улыбаться и совать вдруг резко ставшие лишними руки куда придётся. А всё потому, что некоторое время назад в больницу совершенно неожиданно без предупредительного звонка заявилась тётка Юрия. Племянница почившего не ранее как два года назад деда Плисецкого, единственная живая родственница мальчишки и, в общем-то, его опекунша, от которой не было вестей с самого перевода Юрия из Москвы. Что она могла сказать Кацуки, один бог ведает, Фельцман, как порядочный человек, оставил их наедине, и вот, что из этого вышло. Виктор кое-как смог наплести Плисецкому какую-ту несуразицу, после чего оставил мальчишку одного и отправился прямиком к Кацуки домой. Но находится Юри только поздней ночью в душевой, пьяный, мокрый и плачущий как дитя. Японец сидит на кафеле прямо под включенным душем в одежде и, уткнув голову меж коленей, воет белугой. Таким его и находит Никифоров. Блондин на какой-то момент залипает на сидящего ревущего японца, осознавая факт его нахождения, и медленно садится на корточки, будто не веря своим глазам, внимательно рассматривает брюнета, чуть сгибая шею из стороны в сторону. Вдруг озёрного цвета глаза загораются безграничным облегчением и наполняются влагой. Виктор утыкает лицо в сложенные ладони и пытается хоть как-то сдержать рвущиеся наружу эмоции. Поздней ночью в душевой кто-то плачет в унисон двумя голосами. Просыпается Юри от того, что яркий, пробивающийся через шторы солнечный луч бьёт прямо ему в глаза. Он жмурится, и ответственность за свои недавние поступки ложится на его плечи неподъёмным грузом: голова трещит, тело ломит, во рту ощущается привкус кислоты и алкоголя. Будто из-под толщи воды слышатся какие-то голоса, непонятные, дрожащие то ли от слуховых галлюцинаций японца, то ли сами по себе. Кацуки нехотя открывает один глаз. Смутное очертание внешне знакомой обстановки, двое сидящих на полу, оба со светлыми волосами. — Воды, — сипит Юри. Внимание двух людей сразу же обращается на него. — Вот видишь, а ты боялся, — звонко успокаивает Юрия Виктор. — Жив будет твой Юри, ничего с ним не сделается. — Воды, — ещё раз повторяет сухими губами японец, почти сразу же ощущая касающийся рта холодный стакан. Никифоров придерживает тёмную голову, Плисецкий же осторожно, пугаясь любого постороннего звука изо рта японца, поит проснувшегося врача. — Ой, ну, ты и даёшь, Кацуки, — продолжает свою речь русский. — Это же надо: один маленький человек, а столько проблем. — Это не я, — заплетающимся языком защищается Юри, — это всё Россия. Стакан, выпитый до дна, ставится на стол, к груди еле ощутимо нагибается золотая копна волос. Японец откидывается обратно на спину, начиная гладить положившего ему на грудь голову Плисецкого. — Прости меня, Юрий, опять я тебя подвёл. Мальчишка поднимает лицо к извиняющемуся и медленно произносит: — Н-е п-р-а-в-д-а, в-с-ё н-е т-а-к. Юри вымученно улыбается, закидывая локоть на своё лицо и начинает смеяться: тихо, обидно, будто вот-вот сорвётся на истерику. — Ю-р-и, — испуганно зовёт Плисецкий. — Юри, — дублирует Виктор. — Так обидно, — хрипя отвечает Кацуки. Юрий переводит недоуменный взгляд на Виктора, тот ему поясняет: — Он хотел первым услышать, как ты заговоришь. Мальчишка понимающе кивает и снова опускает голову на грудь своего врача. Кацуки же всё также продолжает посмеиваться и сам не знает, над чем. Над тем ли, что вчерашний день для него — отрывок из разговора в кабинете и смазанной сизой плёнки, или над тем, что дотошный, упёртый Кацуки Юри первый раз в жизни явственно ощутил, что даже будучи трудолюбивым врачом, быть простым человеком гораздо сложнее. Не нужно быть идиотом, чтобы понять, что Виктор всё знает. Стоит поймать пару грустных понимающих взглядов, которыми обычно одаривают тяжело больных, и всё становится ясно. Кацуки тяжело вздыхает и мысленно благодарит бога за то, что в момент словесного недержания рядом оказался не кто-нибудь, а его друг, человек, которого он знает не один год и может на него положиться. Поэтому, для приличия подождав до вечера того же дня, отправив Юрия спать, Кацуки направляется прямиком к русскому. — Мне нужна помощь, — прямо заявляет японец, смотря в светлые глаза. Виктор удовлетворённо кивает. Он весь день ждал, когда же Юри соизволит снизойти до разговора на тему вчерашнего вечера и произошедшего в целом. Друг под влиянием алкоголя рассказал ему действительно всё, даже то, чего не следовало бы. Но об этом Никифоров ему, конечно, не расскажет. Как и о том, что застал сегодня Плисецкого утром в их ординаторской, целующего своего крепко спящего врача. — Где наша не пропадала, — Виктор похлопывает Юри по плечу, — прорвёмся. Русский тащит Кацуки прямиком в Фельцману, аргументируя это тем, что нравится - не нравится, а главврача придётся посвящать во все тонкости, если, конечно, Юри хочется добиться результата. Поздний вечерний разговор между тремя мужчинами проходит спокойно, на следующий день к ним присоединяется Барановская. Женщина, имеющая большое количество знакомых в разных сферах социальной жизни, без вопросов соглашается оказать помощь молодому японцу, только спрашивает у Юри: — Ты уверен, что хочешь этого? Вопрос так и остаётся висеть без ответа, потому что горящие глаза Кацуки не дают сомневаться в решимости своего владельца. Юрий восстанавливает связки и постепенно начинает говорить. Сначала это отдельные слова, иногда два-три вместе, связно, звучно, хрипло, потом маленькие предложения, потом читаемые вслух книги, неуверенно, с передышками, помалу, но читаемые самим Плисецким, без помощи Юри. В конечном итоге к концу месяца Юрий заново научился подпевать тихо играющему радио в ординаторской, в которой парень стал частым гостем. Кацуки как в омут с головой бросается в ставшие перед ним проблемы, часто оставляя мальчишку на попечение других врачей, медсестёр, иногда даже Лилии, зачастившей на работу к бывшему мужу. Ни одна из вынужденных нянечек не возражает против компании пациента Юри, а между собой все в больнице Плисецкого называют не иначе, как «сын полка», и это гордое звание зелёноглазый совершенно оправдывает. Пока Юрий постепенно социализируется, набирается живого опыта в общении с другими людьми, с кем-то, кто не его врач и не его кот, Кацуки крутится как белка в колесе. Поездки в город становятся настолько частым явлением, что шум, гам и запахи не имеют никакого влияния на пообтёршегося в русской жизни японца. Юри запоминает все маршруты, пересадки, обходные и сокращённые пути, учится пробиваться в плотных потоках, буквально продирая себе путь. По-хорошему, его японская половина должна сказать что-то про воспитание и родительский труд, который пошёл коту под хвост, только вот уставший, голодный и злой как черт брюнет, в очередной раз ругаясь с каким-то неразличимым, как все остальные в общем потоке, человеком, забывает, что у него вообще есть эта самая ипостась. За последние две недели, как кажется самому Юри, он обрусел окончательно, приняв Россию всю полностью: от края до края её большой души. После осознания этого факта японец выдыхает свободнее и продолжает борьбу. А потом наступает первое марта, Юре исполняется шестнадцать, и такое событие празднует вся больница целиком, от первого до последнего человека. Все поздравляют Плисецкого, целый день не давая мальчишке даже присесть, устраивают какие-то чудные конкурсы, караоке прямо в палате, танцы, праздничный ужин, торт со свечками, мишуру и хлопушки. Всё вокруг пестрит разными цветами, закручивая Юрия в водоворот праздника настолько сильно, что он до самого позднего вечера не замечает, что среди всех собравшихся, смеющихся и радостных лиц, нет того самого, которое должно быть в первую очередь. Юри ужасно облажался. В среду, как раз в день рождения Юрия, у него была важная встреча по договорённости Барановской, которую он пропустить не мог, ну, никак. Закончив обсуждение интересующего японца вопроса, раскланявшись и попрощавшись, Кацуки побежал на ближайшую остановку и опоздал. Сначала на городской автобус, потом на маршрутку, потом на автобус, уходящий за город. Одним словом пропустив всё, что можно пропустить, и, скрипя зубами от собственного бессилия, брюнет приехал по месту жительства только к полуночи и по старой неизменной традиции сразу же бросился на работу. Слава богу, в его жизни есть Виктор, который сделал всё, чтобы отвлечь Плисецкого, но даже если так, Юри всё равно было очень стыдно за то, что он посмел пропустить такой важный день, а теперь крадётся как вор в палату своего больного, совершенно не зная, что скажет мальчишке, как вообще в лицо после этого ему смотреть будет, какими глазами. Уже ставшая почти родной палата встречает Кацуки привычным сумраком и светом из окна. Плисецкий сидит на подоконнике, вытянув ноги на всю длину и прислонившись лбом к наверняка холодному стеклу. — Юра, ты простудишься, — слова вырываются быстрее, чем Юри успевает сообразить, что сказал. Подросток сразу же разворачивается на звук знакомого голоса и сипя произносит: — Юри? Тебя весь день не было, — Плисецкий так жалобно опускает глаза в пол, что у японца тут же появляется желание сесть на колени и попросить прощения чисто по-японски, падая всем телом на пол. — Я думал, ты и не придёшь. — Юрий, — подходя ближе, пытается сдержаться Кацуки. — Я… мне так жа… — Я думал, что тебе не хочется приходить, поэтому ты не пришёл, — подросток судорожно пытается сформулировать свои чувства в слова. — Так ведь бывает, да? Просто ты не хочешь и не делаешь. К моменту, когда Плисецкий заканчивает свою мысль, японец подходит к нему вплотную, протягивая мальчишке небольшую коробочку, перевязанную ярко-изумрудным бантом. — Это мне? — златовласый поднимает удивлённые глаза на уставшего за весь день врача. — Надеюсь, это хоть немного сгладит мою вину, — отвечает Юри. Подарком оказывается самый обычный плеер, но Юрий смотрит на него такими безгранично счастливыми глазами, что Кацуки, устало улыбаясь, думает про себя: «Угодил, слава богу». — Можно мне послушать? — недоверчиво спрашивает Плисецкий. — Это твой подарок, и ты можешь делать с ним, что хочешь. Мальчишка за пару минут распаковывает гаджет и, засовывая один наушник в ухо, включает первую попавшуюся мелодию, сразу изумлённо смотря на японца, возвышающегося над ним. — Откуда ты… — Я попросил Виктора подобрать что-то из русской музыки, — опережает вопрос Юри. — Кстати, те песни, которые ты напевал, там тоже есть. Юрий улыбается и прикрывает глаза, начиная покачиваться в такт музыки. Кацуки удовлетворённо выдыхает и стаскивает тяжёлое пальто с плеч. — На, — протягивая наушник, приглашает мальчишка, и Юри, не задумываясь, соглашается, чуть позже так же легко подавая ладонь Плисецкому, приглашая того на танец, о котором, кроме лениво трущегося о ноги парней кота, не узнает ни одна живая душа. На следующее утро проснувшемуся в кровати своего пациента Юри вновь приходится окунуться в реальный мир. — А без этого никак? — закусывая губу, спрашивает Кацуки, переводя взгляд с Фельцмана на Барановскую. — Нет, никак, — сухо отвечает Лилия. —Это обязательная процедура. — Тем более чего ты боишься, Юри, — басит Яков. — Юрий, так или иначе, останется под нашей опекой в больнице. Уж мы-то ему ничего не сделаем. — Да, я и не сомневаюсь, — вздыхает японец. — Просто не думал, что всё вот так закончится. — Я, если честно, тоже, — по-отечески кладет руку на чёрную шевелюру главврач, — не думал, что мы так скоро распрощаемся. Меньше чем через месяц после для рождения Плисецкого Юри пишет заявление по собственному желанию и улетает на родину. Кацуки звонит по возможности каждый день, иногда даже по несколько раз. Он расспрашивает Виктора о состоянии Плисецкого, просит его к телефону, обменивается с мальчишкой несколькими простыми фразами, всегда одинаково заканчивая диалог словами «Ещё немного и я приеду, не кисни». Даёт другу ценные указания и уже который по счёту раз напоминает Никифорову, чтобы он ни в коем случае не проговорился подростку о его увольнении, иначе истерики не избежать. Виктор в который раз напоминает, что ему, в общем-то, ещё не восемьдесят и с памятью всё хорошо, и смеётся, добавляя: «Давай сам там не кисни, а мы с Юрой тебя ждём». Получение необходимых документов растягивается на без малого три недели. Юри наматывает круги по городу, дому, собственной комнате, чем до ужаса пугает всех родных, смотрящих на родного человека с недоверием, будто на какого-то пришельца из космоса. Пик нервозности приходится на последние три дня, когда Юри, в полвторого ночи вдруг решив прогуляться к побережью, встречает в коридоре свою мать. Женщина, ласково улыбаясь, предлагает прогуляться вместе, и Юри, кивая головой, соглашается. Прогулка проходит в тишине, мама держит Кацуки под руку, время от времени кладя свою пушистую голову на плечо сына, ласково поглаживая его по руке. Единственное, что слышит в ту ночь от неё Юри, это слова «мой сын так быстро вырос», когда они возвращаются домой к рассвету. Больше никто ничего Кацуки не говорит, только по-семейному тепло провожают в очередную поездку, одними глазами желая удачи в чужой стране. На Юри накатывает ностальгия по родным традициям и тому странному, очень закрытому менталитету, который произрастает в его крови. Японец забирает кипу документов, чемодан и летит назад в Россию. Виктор начинает названивать, стоит только Юри встать ногами на твёрдую землю. Первые несколько звонков, как обычно, в шуточной, лёгкой манере, на несколько других Кацуки ответить не успевает, трясясь в общественном транспорте, направляясь прямиком к месту своего сегодняшнего назначения, то есть в Подмосковье. Доехав почти за четыре часа, уставший и проголодавшийся молодой человек отключает все средства связи, выдыхает и, собрав всю свою волю в кулак, подходит к заветной двери. Разговор с тёткой Плисецкого выходит не долгим, но очень выматывающим и напряжённым. Не сумев договориться по-хорошему, Юри едет в аэропорт на самолёт до северной столицы. Так и не включив сотовый, японец засыпает, откинувшись на кресле. Вспоминает Юри про наверняка уже по стенам ходящего от волнения Виктора и не менее спокойного Юрия, только стоя уже на автобусной остановке в Питере. Трясущимися руками Кацуки включает аппарат, сразу же закидывая голову в немом стоне: двадцать шесть пропущенных, тридцать сообщений, и все они от одного абонента. Стоит ли говорить, от какого? — Виктор, — кричит в телефон Кацуки, пытаясь перекричать поток визжащих шинами машин, — Виктор, я в порядке, — надрывает голос Юри. — Я был у его тётки, потом только вылетел сюда, поэтому и не отвечал, слышишь меня. Я был у тётки Плисецкого, — брюнет от напряжения заходится в громком кашле, на последнем издыхании договаривая. — Скоро буду на месте, всё расскажу. Жди. Автобус, как всегда, приходит точно не по расписанию, с опозданием на почти сорок минут. Юри, всё это время наслаждающийся холодным апрельским ветром, воющим под тёплым, светящим весенним солнцем, думает, что русская погода — это всё ещё то единственное нечто, кое ему никак не понять, и к которому никак не привыкнуть. Ну, хоть не зима - и на том спасибо. Дорога занимает полтора часа, весь путь японец смотрит в окно, наслаждаясь уже сильно заметными изменениями в пейзаже. Редко где можно встретить белые, уже почти растаявшие корки снега. Всё постепенно зеленеет и оживает, по дорогам вдоль и поперёк бегут тонкие ручьи, набухают почки и слышатся, будто в отдалении, тонкие посвистывающие птичьи голоса. Кацуки опирается лбом о стекло и тепло улыбается. Всё-таки что не скажи, а весна приходит и в эти суровые края. Стоит только Юри переступить порог больницы, как его тут же окружают: знакомые, коллеги, люди, с которыми он был в одной упряжке меньше месяца назад. Шквал радостных, громких, что-то спрашивающих голосов потоком несёт Кацуки в ординаторскую. Виктор, буквально вцепившись в своего только приехавшего друга, коршуном следит за тем, чтобы все кругом не сильно-то напирали на опять уже отвыкшего к такому повышенному вниманию Кацуки. Японец же из вежливости раскланивается, здороваясь со всеми, отвечает на вопросы, пожимает руки, обнимается и вообще позволяет делать с собой всё, что только угодно на радость людей, давно его не видевших. Потом очень тактично берёт за руки Никифорова и, пообещав еще обязательно уделить время всем желающим, уводит друга в ординаторскую. — Ух, — раздеваясь, улыбается Кацуки, — я уж думал, мы живыми не уйдём. — И не говори, — поддерживает Виктор. — Кстати, что это ещё за фокусы с выключенным телефоном? — Ну, уж прости, как получилось, — пожимает плечами брюнет. — Тем более я тебе всё объяснил. — Что ты там мне объяснил? — хмыкает русский. — Абонент временно не доступен, — передразнивая голос автоответчика дразнит друг. — Хорошо объяснение. — Как это «абонент не доступен»? — удивляется Юри. — Я же тебе звонил, стоя на остановке, уже в Питере. — Что? — искренне удивляется Виктор. — Я ничего такого не помню. Ты не дозвонился? — Да нет же, говорю тебе, я тебе дозвонился и сказал, что… — японец резко замолкает, осознав что-то. — Виктор, где твой мобильный? — В кармане, — спокойно отвечает блондин. — Покажи. — Вот, — Никифоров суёт руки в карман белого халата и замирает, потом проверяет другой карман, поднимает глаза на Кацуки. — Он же не мог, — неуверенно начинает русский. — Плисецкий, — двое молодых людей, молниеносно выбегая из врачебной, направляются на третий этаж. В палате, кроме рыжего кота, больше никого не обнаруживается. В больнице начинается паника. Юра сбежал. Обыскав все отделения, выясняется, что мальчишка не забился где-то в углу, а вышел наружу. У Кацуки впервые за долгое время темнеет в глазах от накатывающего ледяного ужаса. Куда? Как далеко? Сколько времени назад? Где его найти? Что с ним могло случиться? — Юриюриюри, — поддерживает друга Никифоров, чуть ли не волоча его в процедурную, — успокойся. Слышишь меня, успокойся. Только тебе сейчас хлопнуться в обморок не хватало. — Ты не понимаешь, — задыхается брюнет. — Я же ведь… я… ему… про… всё сказал… я же не знал… что он… не ты. — Кацуки, мать твою, — Виктор сажает утекающее из его рук тело на кушетку, начиная копаться в лекарствах, — возьми себя в руки. Единственный, кто сможет его найти — это ты. Только ты знаешь повадки этой бестии, ТАК ЧТО НЕ СМЕЙ РАСКИСАТЬ!!! Через пол часа Кацуки уходит из отделения на поиски своего пациента. Солнце клонится к закату, медленно, но верно стремясь за горизонт. Юри, запыхавшийся, взлохмоченный всё ещё бегает по всем возможным самым близким и знакомым местам в поисках Плисецкого, забегает в своё старое место жительства, которое пока ещё закреплено за ним, добегает до самого края села, заходит в лес, на поляну, вблизи больницы, успевает вернуться и проверить путь до самого дальнего отделения психиотрички, добегает до обрыва, потом возвращается и устремляется в другую сторону, обходя всю западную часть местности, срывая голос дикими, отчаянными криками, зовя неустанно Плисецкого, спотыкаясь, истерично вскрикивая, представляя себе, что могло уже произойти с только-только вышедшим на свободу ребёнком за всё то время, что он тут бегает. Побывав везде, где только возможно было, Юри, сам не замечая, как его ведут ноги, устремляется к хорошо знакомой автобусной остановке. Доходит до неё и, не останавливаясь, направляется дальше, судорожно сглатывая, вспоминая единственное место, которое он упустил — берег залива. Стоит только японцу разобрать далеко виднеющуюся тонкую фигуру Плисецкого, как брюнет снова срывается на бег, не жалея последних сил, лишь бы только скорее убедиться, что с блондином всё в порядке. — Юра, — кричит во всё горло Юри. — Юра. Юра. Плисецкий оборачивается. На нём длинное чёрное пальто, тонкий серый свитер и джинсы. Всё сидит на нём хорошо и по фигуре. «Наверное, в этих вещах его привезли», - думает Кацуки, стремительно приближаясь к подростку. — Стой, — тихо говорит Плисецкий, и у Кацуки по спине бежит холодок. — Стой, где стоишь и не двигайся. Не подходи ко мне. — Юра, — неверяще произносит японец. — Это был я, — будто отвечая на вопрос, говорит Плисецкий. — Я названивал тебе весь день. Я отправил кучу смс. Это я поднял трубку, когда ты звонил, — глаза у Юрия холодные и чужие, пробирающие осуждением до самых костей. — Юрий, ты не… — пытается оправдаться уже бывший врач. — Что я не? — ухмыляясь, перебивает златовласый. — Не понимаю? Ты думаешь, что я ничего не понимаю? Что я маленький ребёнок? Что я не знаю, как оказался здесь? Не понимаю, из-за чего всё началось? — с каждым вопросом голос Плисецкого становился всё громче и громче, пока не перешел на крик. — Ты думал, что я ничего не узнаю? — Юра, всё не так. Я клянусь тебе. Всё, что ты себе там надумал, не имеет никакого отношения к тому, что есть на самом деле. — Неужели, — поднимает бровь мальчишка, — в самом деле не имеет? Зачем тогда ты был у неё? — вдруг переходя на шёпот, спрашивает Юрий. — Что ты забыл дома у моей тётки, а?  — Я всё тебе объясню, — спокойно отвечает Кацуки, протягивая руку к Плисецкому. — Только давай сначала уйдём отсюда. Блондин делает шаг назад, потом ещё один, становясь аккуратными, почти новыми ботинками на подтаявшую корку льда. — Юра, я прошу тебя, не надо, — умоляет Юри. — Давай уйдём и поговорим в другом месте. — За что, Юри? — хрипло спрашивает мальчишка, вдруг снова становясь тем собой, которым был всё время их знакомства: обычным, настоящим, испуганным, оставленным всеми ребёнком. — За что ты так со мной? Что я сделал не так, что ты тоже меня предаёшь? — Я тебя никогда не предам, — делая маленький шажок к блондину, говорит Юри. — Никогда, слышишь, верь мне. Кацуки снова протягивает Плисецкому руку, ожидая ответных действий. Мальчишка грустно улыбается и почти ласково произносит: — Врун. Лёд под ногами Юрия трескается, и мальчишка уходит под воду. Японец навряд ли когда-нибудь сможет вспомнить этот момент в подробностях, накатившая волна адреналина притупила почти всё восприятие реальности. Юри дёрнулся в сторону подростка, хватая его за рукав, но не удержал, и ребёнок всё-таки окунулся в ледяную воду, по инерции затаскивая в глубь и своего бывшего врача. Дальше всё было как в тумане. Ледяная вода, барахтанье, тяжёлая намокшая одежда и нешевелящийся Плисецкий. Кацуки, глотая воду и отплёвываясь, не думал ни о чём, кроме одного: если вдруг что-то случится с Плисецким, японец будет тонуть вместе с ним. Было тяжело и больно, и холодно, и так страшно погано из-за того, что всё сложилось, как сложилось, хотя могло и не складываться. Кацуки мог не включать телефон до самого приезда в больницу, Кацуки мог не заезжать ещё раз к опекунше Юрия, отлично зная её решение и без того, Кацуки мог не приезжать в Россию вообще, а ещё лучше - Кацуки мог стать профессиональным фотографом, и к чёрту бы эту психиатрию. Но Юри поступил и закончил медицинский, переехал заграницу, взял на себя ответственность за Плисецкого и теперь просто не имеет права жаловаться на то, что грести приходится за двоих. Стоит ему сдаться, и на дно уйдут оба. Последний рывок, и Юри вытаскивает замёрзшего Юрия на берег, откидывается на спину рядом с ним и заходится в истерике. Тащить Юрия до своего дома Кацуки приходится на чистом упрямстве. Закоченевшие конечности не хотят слушаться, зуб на зуб не попадает, а гаденькая мысль встать передохнуть на пять минут грозит обернуться катастрофой с двумя окоченевшими к утру трупами. Поэтому, покрепче перехватив так и не пришедшего в сознание Плисецкого, японец продолжает двигать ногами. Дома, как и полагается в России, и родные стены помогают. Переодев и напоив лекарствами Плисецкого, Юри располагает своего нового гостя на стареньком диване, накрывая двумя тёплыми одеялами, сам же идёт заваривать себе чай. Насыпая в любимую большую кружку заварку, Кацуки чувствует, как медленно и верно из его тела уходит тот заряд нечеловеческих сил, которые он чувствовал в себе ещё по дороге. Сейчас же отогревшиеся мышцы слабеют, давая ощутить всю ту нагрузку, которую пришлось получить японцу за весь день. Слабость накатывает мягкими волнами, заполняя тело собой без остатка. Юри берёт заваренный чай и возвращается в комнату. Ещё раз посмотрев на мирно дышащего Плисецкого, брюнет подходит к окну. На улице уже стемнело, всё ещё неодетые деревья в соседском саду сгибаются от ветра, Кацуки медленно отпивает горячий чай. Странно всё это, если честно. И ситуация, и люди вокруг, да и сам Юри тоже странный. Где-то внутри просыпается ворчливая, старая, как тысяча дедов, сторона, нарочительно-поучительно говорящая что-то про пациентов и врачей, кодексе психотерапевта и уголовном праве, о том, что у хороших специалистов так дела не складываются и вообще всё это попахивает отсутствием каких-либо приличий, норм и правил. Юри же смотрит на улицу и улыбается, думая, что может быть что-то японское в нём право, но он сейчас не в Японии, хоть и там, как показала недавняя поездка, Кацуки чувствует себя как рыба в воде, но всё же что-то неуловимо изменилось. В нём ли самом или во внешней среде - понять сложно. Россия и Япония очень разные страны со своими разными взглядами на жизнь. Если в Японии, так или иначе, ценится честь профессиональная, рабочая, социально-коллективная, то в России всё иначе. Россия — страна бескрайних широт, равнин, рек, гор, огромная в своём размахе как планетарном, так и духовном. В этой стране нельзя быть хорошим наполовину или наполовину плохим. Либо всё - либо ничего. Нельзя не иметь чего-то, чем нельзя пожертвовать или поделиться. Нельзя мелочиться. Нельзя думать только о себе. Россия, как станок, вытачивает из людей рождённых ли, приехавших ли новые фигурки, статуэточки ручной работы, выворачивает все их болячки, шрамы, гнойные язвы, заставляет показаться всем нутром наружу, пообжечься со всех сторон, закалиться, затвердеть, очеловечиться целиком и полностью. Это холодная огромная страна знакомит тебя с самим собой, показывая при этом и всех остальных как на открытой ладони, перебирая множество экземпляров, видов, оттенков. Тебе же остаётся только выбрать, к чему душа лежит. В Японии не важно, какой ты человек. Если соблюдать правила приличия, можно быть сволочью сколько захочешь, главное — делай дело. В России же, даже если ты признанный мастер своего ремесла, в первую очередь обязан оставаться человеком. Кацуки допивает чай и аккуратно пристраивается на диване с Плисецким. Просыпается Юри неожиданно, выходя из сна в одну секунду, будто поднимаясь из-под толщи воды, но глаза не открывает, ощущает. Одеяла на теле нет, как, в общем-то, и Плисецкого под боком, зато кто-то сидит у Кацуки на бёдрах. Этот кто-то дышит тяжело и хрипит, и, кажется, вот-вот начнёт реветь. Юри хочется хмыкнуть, но японец сдерживается и притворяется спящим дальше. Зачем ему это - и самому не понятно, но вот сидящего бьёт дрожью мелкой, еле ощутимой, начинаются неуверенные елозанья и громкие выдохи, будто Плисецкий, а что это именно он оседлал брюнета - и сомнений нет, уговаривает сам себя, готовится к чему-то, решается, борясь с самим собой. Секундой после Кацуки чувствует, как горла касается острый холодный металл. «Наверное, самый большой нож на кухне выбрал», — улыбается про себя японец, и ему совсем не страшно. Даже если сейчас Юра вспорет ему глотку, тот самый Юра, ради которого он прошёл столько тяжестей и преград, ради которого пожертвовал своей карьерой, ради которого чуть не утонул пятью часами ранее, даже если Плисецкий всерьёз надумал его убить, ничего страшного. Серьёзно, вообще ничего. — Ну, давай уже решайся, — глумливо говорит Кацуки, так и не открывая глаз, — что задумался-то? — Я не могу, — всхлипывает Юра в ответ, руки у него дрожат. — Чего не могу? — будто дразнясь, спрашивает Юри. — Ты либо всунь его по рукоять, либо полосни по шее. — Кацуки, — громко вздыхая воздух через рот, начинает подвывать Плисецкий, — Юри, да как ты… как ты можешь… Мальчишка рывком выбрасывает холодное оружие на пол, закрывая руками лицо, содрогаясь в судорожном плаче. Японец, уже открыв глаза, с неизменной нежностью смотрит на такого родного маленького Юрия, улыбается, притягивает блондина к себе на грудь, чувствуя, как футболка сразу же намокает, и гладит мальчишку по спине: медленно, ласково, по-родному. — Глупый ты, мой мальчик, — брюнет трётся щекой о золотую макушку. — Мой золотой Юрочка. Через пол года Кацуки Юри отсуживает у Юриной тётки право на опеку над Плисецким.