Kardemomme

Эвен хотел бы, чтобы так было всегда. Песни, друзья и улыбки. Исак. Эвен хотел бы стереть последний год своей жизни — до этого мальчика. Черт, он хотел бы стереть полностью все, что было ДО. До этой жизни, что кажется сказкой. Сном, от которого он каждую секунду так боится проснуться. Проснуться, понять, что все это — не больше, чем очередная галлюцинация, бред из-за приступа, препаратов, которых подчас бывает так много, что сознание не просто путается, выскальзывает куда-то вовне. В одну из параллельных вселенных. И кто поручится, что он не придумал все сам? Исака, кардамон, те самые параллельные вселенные, желтые шторы. Их квартиру и холодильник, что пытались отмыть полночи, а потом вторые полночи устанавливали новую стиралку и так усердно стелили уже под утро постель, что разодрали новую простынь на ленты. Исак тогда засмеялся и брякнул, что пригодится мыть окна. Кто подтвердит, что это все правда? А что, если он, Эвен, прямо сейчас спит в полукоматозном состоянии, и измученный безнадегой и апатией мозг просто выдумал — и этого мальчика с кудряшками, так забавно торчащими из-под кепки, и все его окружение, что приняло так легко, будто это нормально, когда парень любит парня, когда живет с ним, целует и спит в одной кровати. Не только спит, между прочим. А ребята просто смеются, подмигивая, и нарочито-сердито грозят вырвать ноги, если Исак снова заплачет. Как будто Эвен дебил и куда-нибудь добровольно отпустит свое нежданное счастье. Наверное, потому он и касается его так часто: трогает, целует, наклоняется ближе, чтобы вдохнуть пряный запах: зернышки тмина, ветер над колосящимся лугом перед грозой. А еще — всегда серебристые колокольчики в голосе, в смехе. Даже в улыбке. Улыбке, от которой сразу хочется жить. Жить и дышать полной грудью, и громко, заливисто смеяться, запрокидывая голову в высокое синее небо. Такое близкое, что кружится голова. Кто поклянется, что он, Эвен, сейчас не болтается между жизнью и смертью после той самой попытки уйти навсегда из этого мира? Микаель, неслучившийся поцелуй, отторжение, Коран. И обухом по голове — мощный приступ. Страшнее он и не вспомнит. Хотя, наверное, потом, после отеля, когда он рванул голышом за бургерами в Мак, было хуже. Потому что Исак. Потому что Исак был напуган, раздавлен. Не понимал, а после решил, что все — ложь. 〜 Думаешь, он любит тебя?! Он болен, Исак. А ты — просто мания. Новая прихоть 〜 "Глупый. Я не перестал бы любить тебя, даже если б уверился, что ты — не больше, чем бред. И если мое подсознание способно создать вот такое... такое безграничное совершенство, зачем мне приходить в себя, отказываться... и терять?" — Эви, задумался о чем-то? Улыбка напротив светится, обволакивает, обнимает. Отвлекает от глупых мыслей и страхов. Вот он — Исак. Это он. Это цель, смысл и весь мир, наверное, — тоже он. Исак Вальтерсен. — О тебе, — абсолютно честно, между ними нет лжи. Так, кое-что осталось несказанным, но еще успеется, правда? И вообще, у них же праздник сегодня. — Пахнешь карамелью, малыш. Губами и кончиком носа по вспыхнувшей от смущения щеке. Рукою — за плечи. И ближе. "Мне мало, мне всегда мало тебя, понимаешь? Мне просто надо знать, чувствовать, осязать. Всего целиком. Без остатка. А еще знаю, что не готов делить ни с кем. И потому твои друзья видят нас так редко. И если Юнас лишь понимающе хмыкает, вскидывая кустистые брови, Магнус каждый раз размахивает руками, как мельница ветряная, и болтает без умолку, возмущаясь, что, мол, совсем потерялись. А что поделать, если я не могу отпустить тебя от себя? Из нашего дома, нашей постели. От себя не могу отпустить ни на шаг. Потому что боюсь сорваться в пропасть, если останусь один". Исак не выглядит огорченным от этой гиперзаботы. Не так, от этой разновидности зависимости, которой на самом деле больны оба. И даже не думают попробовать излечиться. Исак любит утром поддергивать воротник куртки повыше, чтобы скрыть пятна засосов на шее. А переодеться на физкультуре — целое искусство. Ведь плечи, спина, грудь, даже бедра — все в этих отметинах, что говорят, кричат, сообщают: "Занято, слышите? Руки прочь!". Но так легко смущается каждый раз, когда Эвен обнимает и целует в переполненном караоке-баре, например. Как сейчас. При этом сам же легко засунет язык ему в рот, достанет до самых гланд, на одной из самых оживленных улиц Осло или в пустом классе, куда вот-вот ворвется толпа старшеклассников с учителем во главе. А еще будет прижиматься, тереться бедрами откровеннее некуда и так низко, гортанно стонать в самые губы, что никакой выдержки не хватит ни у одного. Да ни у кого не хватило бы. — Хочешь, спою для тебя? Вырывается как-то произвольно, ведь петь он особо не любит. Но это Исак, для которого не песню, звезду с неба достанешь. А потом назовешь ее его именем. — Представь себе не много, ведь это так легко... Представь себе — нет Бога, и черта нет ни в ком... Караоке-бар трещит по швам, Эвен слышит музыку, слышит одобрительные выкрики и звон стаканов с пивом. Слышит, как тихо шепчутся девчонки, делясь очередными сплетнями. Слышит, как звенит приглушенный смех Эскиля, что-то втирающего Эве. Слышит, как присвистывает Магнус. Но все это — как-то далеко, фоном. Но громко, отчетливо, ясно доносится стук сердца в груди его мальчика, шум крови в его венах, замирающий на губах восхищенный выдох. Исак. И нет, Эвен не хотел бы забыть все, что было с ним до тебя. Просто чтобы помнить, как же ему однажды, черт возьми, повезло. Ты знаешь, что без тени не было б света? Ты знаешь, что без боли мы не знали бы счастья? Ты знаешь, что без отчаяния не познали б любовь? Ты знаешь, что без тебя просто не было бы меня? Какая страшная мысль, Исак, — "без тебя".