Kardemomme

— Ты не замерз? Тяжелые волны накатывают на берег, слизывая построенные за день песчаные замки, утаскивая за собой разноцветные ракушки и уже подсыхающие цветы всех возможных и невозможных расцветок. Мерный рокот прибоя словно укачивает, тихонько нашептывая на ухо, уговаривая, обещая. Все будет хорошо. — Как я могу замерзнуть, если ты горячий, как печка? Исак улыбается и доверчиво прижимается к боку Эвена, трется о щеку щекой. Его пальцы — холодные, но такие родные, накрывают ладонь обнимающей его руки. Сжимает легонько, посылая очередное сообщение без слов. Я никогда не чувствовал подобного. Эвен молчит. Ледяная водная пыль брызжет в лицо. Гул прибоя нарастает. Он вдруг становится низким, зловещим. Так, словно там, у самого горизонта, далеко-далеко за этим пирсом поднимается в небо волна. Такая огромная, что закроет все небо, и рухнет сверху, погребая под собой все живое. Цунами. Чайки капризно кричат, бросаясь к самой воде. От их пронзительных воплей хочется морщиться или просто заткнуть уши, чтобы не слышать. Тревога зудит в кончиках пальцев. Тревога застревает в горле комком и ноет пустотой где-то под ребрами. Тревога, что заставляет притягивать Исака все ближе и все чаще — каждые 30-40 секунд — трогать губами соленый от брызг висок или веки. Просто проверяя: он здесь, он в порядке. — Так здорово. Ты и я. Только вдвоем. У них лица и волосы промокли, у Исака они закручиваются колечками, выбиваясь из-под бейсболки. Их хочется накручивать на пальцы, ерошить, любоваться. — Скажешь, зачем мы здесь, Эвен? Он прячет волнение под робкой улыбкой, но накрывающие руку пальцы ощутимо подрагивают. Они ледяные, и сам он словно весь цепенеет. Он как гитарная струна, натянутая до упора. Так сильно, что лопнет от малейшего движения руки, от самого слабого касания, от дуновения ветра, от движения воздуха, потревоженного тихим вздохом. Я не хочу, чтобы ты боялся. Не надо, прошу. — Мы пришли посмотреть океан. Попытка перевести тему или отсрочить неизбежное заранее обречена на провал. Потому что Эвен сам искал этого разговора, сам выбрал место и сделал все для того, чтобы они остались одни. Готовил почву и обстановку, как жених готовит брачное ложе к той самой ночи... "... огромная охуенная голая свадьба". Волны разбиваются о берег, бросая в них все новые и новые пригоршни влаги. Прибой рокочет, отзываясь где-то в затылке. Кажется, он гремит внутри головы, затапливая, оглушая, лишая опоры. Эвен жмурится, а потом трясет головой. Секунда, другая, и перед глазами проясняется, а он понимает, что пирс не плывет под ногами, что его не оторвало и не вышвырнуло в открытое море. И Исак так близко, но смотрит тревожно, и меж бровей залегает эта грустная складка, что появляется каждый раз, когда его мальчик встревожен. — Все хорошо? Ты побледнел и так сильно сжал меня на секунду... Не простудился? Или?.. Он не заканчивает, прикусывая себя за язык. Но Эвену не надо спрашивать или учиться читать мысли, чтобы знать окончание фразы. Не надо гадать, от чего его мальчик может быть таким испуганным и потерянным одновременно. — Все хорошо, малыш. Это не приступ. Не приступ, не мания. Я клянусь. — Я вижу что-то не так. Если ты не хочешь... Он выдыхает и опускает ресницы, наверняка считая про себя до пяти. Эвен сжимает свои пальцы так сильно, что ногти впиваются в ладони почти что до крови. Я напугал тебя. Блять, я так тебя напугал. — Малыш, я клянусь. Это... это другое. — Ты скажешь? Блять, Эвен... я... я просто не знаю. Это море и волны, и ты меня обнимаешь, а в следующий миг... Просто скажи мне, ладно? Волны. Волны тяжелые, вязкие. То наплывают, то отступают и, кажется, шепчут, зовут... "Иди... иди сюда, ближе". — Прости меня, детка. Волны беснуются, буквально встают на дыбы. Одежда, волосы, обувь — насквозь, и оба хватают воздух ртом, задохнувшись от холода. И пальцы скользят, но сплетаются крепче. — Я знаю, ты не хотел испугать... — Исак, послушай. Я виноват... Я хотел... я пытался... черт... Прибой оглушает. Прибой дробит сознание на молекулы, атомы и частицы. Прибой не дает сосредоточиться, вымывая из сознания каждую связанную мысль, оставляя лишь пустоту. — Эвен... — Я люблю тебя больше жизни. Знаешь, ни в одной из Вселенных никто и никогда не смог бы передать или даже попробовать объяснить. Потому что это чувство так необъятно, оно захлестывает с головой, оно поглощает, оно растворяет тебя целиком... эта любовь... Исак вздрагивает как от пощечины, замирает. Не дышит. Он хрупкий сейчас невозможно — только тронь, рассыплется горсткой осколков. — Ты хотел все закончить, я прав? И он всегда понимал, как никто другой прежде. Понимал или чувствовал, или попросту считывал мысли. Он всегда... всегда был слишком хорош. Я не заслужил тебя, понимаешь? — Я хотел дать тебе шанс иметь нормальную жизнь. Привкус пепла на языке и соленая влага. И Исак, что не отшатывается, не пытается отдернуть руку или ударить. Не пытается убежать. Он смотрит, закусывая нижнюю губу. Он смотрит, и бледно-зеленая, будто выцветшая от дождя, радужка дробится от непролитых слез. Я никогда не хотел, чтобы ты плакал. — Ты уже пытался как-то, ты помнишь? Глухой голос тонет в звуках прибоя, и Эвен ведет ладонью по лицу, стирая мелкие капли. — Я правда хотел... Я хочу видеть тебя самым счастливым. — Как будто это было бы возможным без тебя, — выдыхает Исак, утыкаясь носом во влажную куртку. — Эвен, ты сущий придурок. — Я знаю. Как я мог просто забыть, что без тебя жизнь не замирает, она исчезает, стирается? Ее просто нет. Как нет и меня. Ничего больше нет. Пустота, что страшнее смерти. — Это ты, Исак. Ты — весь мой мир. И нахуй Вселенные, слышишь? Океан сегодня тревожный и нервный. Дергается, рычит, угрожает. Он то принимается плеваться солеными струями, то просто хлещет ими о берег, разбиваясь о тяжелые валуны и сваи причала. А еще все время пытается дотянуться до двух слившихся воедино фигур, не обращающих внимание на холод и брызги, на набегающие с запада тучи, на низкие, рокочущие раскаты грома, тонущие в шуме прибоя...