Kardemomme

Это, определенно, была прекрасная идея — свалить из опостылевшего Осло куда-то на другой конец мира. Здесь много яркого до белизны солнца и еще больше условностей. Здесь он не может взять своего парня за руку на виду у всех — пусть на дворе двадцать первый век, но это Марракеш — одна из древних столиц Марокко, и за такое здесь просто могут забить невзначай так камнями. Исак не парится, если честно. Потому что пропитанные зноем, слепящие дни сменяют прохладные ночи, когда поток воздуха струится сквозь распахнутое окно, оглаживает обнаженные тела, ласкает. И Эвен вычерчивает на коже невидимые взгляду узоры, щекочет и бормочет, все время сиплым шепотом выдает такое, что у Исака уши пылают, и он прячет лицо смущенно в подушках, пока Эвен языком ведет влажную дорожку от затылка вдоль позвоночника, спускается ниже, заставляя стонать, извиваться. Он кормит его с рук инжиром и виноградом, слизывает сладкий сок, струящийся по губам, и заставляет забывать все буквы норвежского, английского и какие там бывают еще алфавиты... А утром, пока жгучее солнце еще не забралось высоко, тащит гулять в старый город, раскинувшийся у подножия Атласских гор неоконченной шахматной партией. Рыжеватые домишки и древние укрепления из глины, а в самом центре медины — огромная площадь, название которой Исак не выговорит и не запомнит ни за какие сокровища мира. Эвен может бродить здесь часами, с открытым ртом разглядывая десятки гнущихся, как резиновые, акробатов, слушая затейников-сказочников. И пусть когда-то он даже учил арабский, но понять может разве что каждое пятое слово. Впрочем, не сказать, что это мешает. Наверное, они как Аладдин из Аграбы и его верный джин. Вслушиваются в громкие выкрики торговцев воды, пробуют диковинные фрукты, любуются гибкими танцорами, наслаждаются выступлениями музыкантов. И эти протяжные, моментами рваные напевы, Исак знает, что отныне и навсегда они останутся в его сердце. Памятью об этой волшебной стране, что показала им столько чудес. Эвен порой забывается настолько, что взволнованно хватает Исака за руку, переплетает их пальцы и трогает ладонь губами прямо среди разноцветной толпы, где, конечно, полно туристов, но не избежать и тяжелых, внимательных взглядов местных... И, может, Исак перестраховывается, но каждый раз виновато отстраняется, скользнув напоследок пальцами по запястью. И по ответному касанию он знает — Эвен все понимает. * Здесь, в Марракеше, много парков и тонущих в пышной зелени садов, в них столько цветов и неведомых прежде фруктов, что не только глаза разбегаются, но, кажется, мозг не в состоянии переварить такое обилие цвета, запахов, сладости. Эвен в первый же день полюбил прохладную пальмовую рощу, что сразу за старым городом, а Исак снова и снова уговаривал заглянуть в сады Агдал, которые на полном серьезе нарек Эдемом и пытался убедить своего парня, что рай на земле таки найден. Вечером они ужинают на одной из террас многочисленных крошечных ресторанчиков. Уютных и тихих. Пробуют непривычные блюда, а потом обязательно долго плавают в бассейне под открытым небом в свете огромной полной луны, бросающей на воду серебристые отблески. И Эвен не преминет вспомнить, что Исак — тот самый мальчик, что не умеет задерживать дыхание под водой. — Попробуй вот это мясо, очень вкусно... и картошка... Накалывает кусочек на вилку и тянется через весь стол. Воздух — из легких прочь, когда Эвен облизывается недвусмысленно, а потом аккуратно... боги, так аккуратно, одними губами, снимает пищу, а сам смотрит. Глаза в глаза, несколько долгих секунд, не мигая, не отрываясь. Пока Исак жадно не присасывается к стакану с водой, заведомо проигрывая в любом противостоянии, которое могло бы случиться. Эвен хмыкает и жует, причмокивает и даже жмурится от удовольствия, едва не мурлычет. Это особый вид издевательства или самоистязания — смотреть, как ест Эвен Бэк Найшейм. — Все же попробуй приготовить мне дома такое. Приправы мы купим здесь, правда? Помнишь ту лавку в старом городе, где старик в тюрбане торгует целой кучей всего, там и специи есть, можно спросить и рецепты. Знаешь, ну... ты говорил про иные принципы и технику, я помню... И это, между прочим, вовсе не значит, что я хотел бы запереть тебя на нашей кухне... Кого он обманывает, право? Как раз не отказался бы в принципе посадить под замок, чтобы никто не видел, не смог позариться и постараться отнять... Смущается и замолкает. Вилку вертит в руках, а краска между тем заливает медленно скулы, перетекает на уши, спускается к шее и прячется в широком вороте белой рубахи, маскируя попутно алые пятна засосов на острых ключицах. — Я обещал тебе свидание с марокканским ужином, я не забыл. Считай, что это, вот здесь, репетиция. Несколько черновых попыток перед тем, как сделать все идеально. — Ты издеваешься? Все это путешествие — одно большое свидание. Звезды над головой огромные и блестящие, как алмазы. Эвен улыбается тихо, перекатывает темную жидкость в широком бокале. Он так задумчив, словно здесь и сейчас его нет, выпал из настоящего, ушел в своих мыслях далеко-далеко. В один из тех параллельных миров, о которых Исак ему поведал однажды. — И все же за специями мы отправимся прямо с утра. * Седовласый старик кутается в белую джеллабу, пряча сухонькие ладошки в широкие рукава. Исак беспрестанно чихает, пока Эвен роется в выставленных на прилавке коробочках и мешочках. Глаза слезятся, и он уже отчаялся разобраться во всех этих названиях. И если перец, шафран, тмин, имбирь и корицу он еще не спутает с другими, то фелфель дрисс или харису, перец пили-пили, кайенский перец, манигет, который оказывается одной из разновидностей мускатного ореха... Это взрыв мозга какой-то. Наверное, лицо его сейчас выражает крайнюю степень страдания, потому что Эвен смеется и треплет по голове, целует быстро в макушку. — Не парься, ладно, всем этим? Для этого у тебя есть я. Долго и непонятно толкует с торговцем о свойствах каких-то там трав, и тот складывает в большой бумажный пакет новые и новые мешочки с неведомыми смесями. И, о восславим Аллаха и пророка его Мухаммеда, начинает, наконец, долго и витиевато прощаться. Старик тепло улыбается, приглашая напоследок заходить еще до отъезда. Исак разбирает что-то про "не смыслящего в настоящем искусстве скучающего друга" и, закатив глаза, быстренько выкатывается из лавки, чтобы не учудить чего под занавес... — Какие планы на вечер? Эвен выходит следом на узкую улочку, зачем-то копается снова в пакете, засунув туда голову почти что по уши. — Последний ужин под небом Марокко. И ты просто обязан попробовать пастилью, я тебе рассказывал об этом блюде. Смотрит как-то выжидающе, словно это странное слово должно значить что-то особенное, на что-то там намекать. Но Исак кривится сконфуженно, разводит руками. Так много чужеродных названий и новых слов. Ну, как тут запомнишь все это? — А еще закажем бутылочку того сухого вина... тебе понравится, обещаю. Он словно светится предвкушением. Или это просто особый воздух Марокко. Прозрачный и чистый, на котором у людей будто крылья за спиной раскрываются. * Эта ночь правда какая-то особенная. Она точно звенит неслышной музыкой, впитывается какой-то негой, истомой в кожу. Блюда сменяют друг друга, и вино так приятно вяжет во рту. Эвен улыбается, болтает обо всем на свете и все время тянется через стол, чтобы накрыть пальцы рукою. Сегодня Исак не протестует. Сегодня наплевать на все и на всех, кроме него, такого торжественно-красивого, что сердце просто заходится, а где-то в затылке пульсирует извечный вопрос: "Мне, правда? Это все мне? Для меня? Он — для меня?" — Жемчужина марокканской кухни, — шепчет Эвен, когда им подают мудреный пирог, в котором столько слоев, что сосчитать невозможно. Исак осторожно пробует свою порцию. Морщится, когда что-то твердое попадает на зуб, вытаскивает осторожно... и зависает, разглядывая узкую серебристую полоску металла. — ... непременно подают на марокканской свадьбе... Уши Эвена пылают и, да, он никогда еще не выглядел более смущенным и неуверенным одновременно. — Эвен, я... — Нет, погоди... Волнуется, или сохнет в горле. Руки трясутся, когда опрокидывает залпом сразу бокал. Собирается с духом. — Исак Вальтерсен, окажешь ли ты мне честь?.. — Боже, Эвен, ты это серьезно? Спрятать лицо в ладонях. Может быть, так получится не опозориться окончательно. Нет, он не ревет, как девчонка, но губы на какой-то миг вдруг дрожат, и пальцы... почему так немеют пальцы? — Я люблю тебя с того самого мгновения, когда только увидел. В мой первый день в школе Ниссен. Я знал тогда, и знаю сейчас, что сам я без тебя никогда не буду цельным, счастливым. Ты выйдешь за меня, Исак? Станешь частью моей жизни навсегда? — ... пока смерть не разлучит нас. Тихо-тихо, выдохом, шепотом. Не размыкая губ. Потому что Эвену не надо слышать. Потому что может увидеть ответ в его мыслях, прочесть по лицу. Навсегда.