Kardemomme

Он рисует мальчишку в блокноте на лощенных, разлинованных листах. Карандашом или острой, будто перо, черной ручкой. Сигарета, зажатая в пальцах, все тлеет, и столбик серого пепла растет. Рука летает над бумагой быстрее. Как будто боится упустить, не успеть передать какую-то важную деталь. Ту самую, что оп-ре-де-ля-ет. Щербинку меж передних зубов? Золотой завиток из-под кепки? Обкусанные кончики пальцев? Опущенные уголки таких четко очерченных губ? Он не знает. Он уже больше месяца в этой школе, и в свой первый день увидел его. Мальчик сидел у стены на полу, скрестив свои длинные ноги, и что-то быстро набирал в телефоне. Споткнулся, боясь не устоять на ногах. Его будто огрели чем-то тяжелым. С разбегу пнули в живот и с головой затолкали в костер. Так на самом деле бывает? "Это ты. Я узнал. Я ждал тебя слишком долго, мой мальчик". Руки трясутся, как после тяжелой затянувшей пьянки в той непутевой компании, с которой Элиас связался в прошлом году, как придурок. Руки трясутся, но линии на страницу ложатся четко — одна точно к другой. В блокноте появляется портрет за портретом. Мальчик — солнечный зайчик на окне, разомлевший в теплых осенних лучах уходящего бабьего лета. С сигаретой в зубах и снэпбэком на самой макушке. Жмурится, будто от счастья или от боли. Сердце стонет в груди, словно кто-то вцепился зубами и не пускает, не позволяет стучать. Пальцы — рисуют. Это единственный выход для того, чтобы устоять, не рвануть вперед, не сграбастать в охапку, не испугать и сразу все не испортить. Не пустить под откос. Постепенно. Я буду делать это медленно, мой Исак. Исак. Пальцы выводят на полях это имя. Четыре буквы — признание в любви и обещание всех благ, всей бесконечной вселенной. Каждой из ее параллелей. Новый день. В блокноте — изрисованный ворох листов. На губах привкус дыма и пепла. Так горько. Он рисует, закусив от усердия губу. Или, может быть, для того, чтобы боль отвлекала. Рассеяла плывущий туман в голове. Как той ночью над Атлантикой примерно на половине пути из Британии к Новому Свету. Океан напоминал молоко и сливался с небом по цвету... "Я, как тот же "Титаник", пойду точно ко дну. Обещай мне только, что ты — не такой, ты не айсберг". Карандаш замирает, и палец очерчивает по бумаге острую скулу. Касается губ. "Они бы припухли от моих поцелуев, и ты приоткрывал бы их чуть, наклоняясь ко мне, чтоб продолжить. И цвета глаз я не смог бы разглядеть из-за зрачков..." Исак пьет с друзьями на лавочке пиво. Сегодня он замотан в шарф до бровей. И осенью в Осло это казалось б нормальным, если бы не палящее солнце, которое вдруг решило, что сегодня июль. — Вау! Чувак, ты покажешь, что сделала эта девчонка? Парни, я решительно не понимаю, как наш Исак умудряется на каждой вечеринке зажиматься с новенькой телкой, а потом каждую так просто бросать. Что они в тебе находят, дружище? Исак смеется, как будто где-то в лесу под деревьями журчит ручеек, прыгая с камня на камень. Эвен проталкивает по горлу слюну, будто поршнем. В рот точно ржи напихали вперемежку с сушеным дерьмом. "Что нашли в нем? Пацан, ты серьезно? В том, кто прекрасней и многогранней творений Пикассо и Сальвадора Дали? Тот, рядом с кем само пространство теряет статичность, время размягчается, точно глина в теплых руках, а секундная стрелка шагает обратно? Может быть, просто боится?" Ногти скребут по ладони, оставляя шрамы-полоски. Друзья Исака, как по команде, хохочут в ответ. Они точно скрипки, вторящие неоспоримому соло. Их дружба, как песня, и ни одной фальшивой ноты не слышно. Смеются, вот только он различает, как сбивается такт. Как будто один музыкант замотался. Он отстает от других совсем на чуть-чуть. Это даже не доля секунды, не наномикрон. Это что-то, что не имеет названия, но ощущается клетками кожи, ноет в костях и на корнях зубов. Он понимает — Исак несчастен настолько, насколько прекрасен. Исак одинок, как песчинка, попавшая в космос и затерявшаяся в безграничной пустыне. Исак — в пустоте. Там холодно и нет совсем ничего. Ни воздуха, ни жизни, ни света. "Вдвоем нам будет теплей. Со мной ты не будешь один". Зовет его мысленно все эти дни и недели. Исак — не слышит. Может быть, просто мысли не умеет читать? Или настроен на другую волну? Как радиоприемник в разбитой машине. Впрочем, разбит не Исак — это он. Ты забыл? Ведь это _т ы_ не в порядке. Руки терзают несчастный блокнот, и грифель больно впивается в затянутое напульсником запястье. В мысли, что плывут далеко-далеко — рваными дождевыми облаками к окраинам Осло — врываются вопросы девчонок про какую-то группу "Уюта", гармонию, дружбу. Он большего бреда в жизни не слышал. Если собственные мысли — ни в счет. Впрочем, что там курят его тараканы, так и не получилось узнать. — Ну, так как, ты придешь? Его будто херачат бейсбольной битой с размаха. Глаза... из-под загнутых золотистых ресниц. Через весь кафетерий — кипятком в глаза и разрядом молнии — в мозг. Электричеством в венах и каким-то диким восторгом. Пузырьки шампанского щелкают на языке. Это — тот первый раз, про который пишут стихи. Когда нить протягивается от запястья к запястью и завязывается мудреным узлом. Навека. С ним не справился еще ни один — ни в одной из вселенных. Исак смотрит как будто он потрясен. Как будто сложно дышать и вместе с тем не вдохнуть невозможно. Пьянящий воздух, что свежесть и яд. Что зной томящий и дающая облегчение прохлада. Что жажда, от которой губы лопаются и зудят, а еще наслаждение, с которым жадно глотаешь родниковую воду, встав у ручья на колени после суток похода. Это все — он. Нет. Теперь это — они. Сейчас Эвен Бэк Найшем может просто поклясться: "Исак смотрит. Исак узнает". "И когда он смотрит на меня, клянусь, я не могу дышать. Не хочу. Когда он смотрит, я исчезаю из мира. А мир становится им. Так логично и просто". — Эвен? Ты слышишь? — девчонка притопывает нетерпеливо ногой и теребит прядь белокурых волос. Кажется, Вильде. Кажется, дружит с Исаком. — В пятницу собрание группы "Уюта". — Конечно приду, без проблем. Скинешь подробности смс-кой? Исак, смутившись, опускает глаза. По скулам расползается нежный румянец. "Я буду любить тебя до скончания мира. И после".