Kardemomme

— Просто зачем он тебе? Эвен... он же просто... чужак... — Соня слезы глотает и сжимает пальцы в кулак. А хотела бы сцепить их на тощем горле мальчишки. Давить, давить, пока ногти не вопьются под кожу, а чужая кровь не окрасит их изнутри траурной красной каймой. Пока припухшие губы [зацелованные _е е_ Эвеном губы] не посинеют, пока пена не пойдет изо рта, а искры в этих зелёных глазах не погаснут. Его проклятых, ядовитых глазах. От взгляда которых кожа горит и вот-вот начнет пузыриться. Как за стенами бункера. Под смертельным, пропитанным радиацией небом. — Я никогда не видел настоящего неба, — Эвен заторможенный, как будто наглотался сонных таблеток. Он рассеянно ворошит рукой свои светлые пряди и смотрит через нее. Как сквозь пустое стекло между двух изолированных друг от друга отсеков. — Исак, — причмокивает, точно пробует имя на вкус. Ненавистное, ядовитое имя пришельца. Чужого. — Рядом с ним я чувствую, будто на самом деле живу. Ты же меня понимаешь? Соня, ты ведь всегда понимала. Ведь это ты была рядом с ним с пятнадцати лет. Была рядом с ним, когда назвали диагноз. Ведь это ты дала ему слово, что никогда. "Слышишь, Эвен? Никогда я тебя не оставлю". А сейчас Эвен рядом с ней, но как будто на той самой орбите, откуда явились чужие. Они вторглись в их дом, не спросясь, и забрали. Забрали себе все, что могли. И в первую очередь — он. Этот самый мальчишка. Исак. Он — чужак. Один из сотни других, свалившихся с неба. Мальчишка, что свободно гуляет в ядовитых джунглях в одной легкой рубашке. Он бродит по траве босиком и там самостоятельно дышит. Мальчишка, кожа которого не сгорает от солнца и легкие не кипят от радиации, которой еще слишком много после той страшной и древней войны. Апокалипсиса, в котором предки почти взорвали планету. В горле у Сони — комки сухой пыли. В горле солнце печет, оно просачивается золотой, горячей отравой в ее тонкие вены и их кислотой выжигает, когда Эвен, легонько в сторону ее отстранив, уходит по пустым коридорам своим пружинистым шагом. Бросит через плечо, не извиняясь, а вроде как ставя в известность: — Мне пора. На восемь назначена встреча в обзорном уровне. Соня молча кивает, продолжая грызть свои соленые губы. Встреча. Конечно же, это снова Исак. Твой треклятый единственный смысл. Воздуховоды тихо жужжат. Эвен мелодично им подпевает. Вот сейчас он повернется и скажет, что все хорошо, что он придет, он ведь всегда к ней приходит... Шаги стихают за переборкой, и становится тихо. Только жук-уборщик деловито копошится в углу, выбирая завалившиеся туда как-то обрывки смятой бумаги. Клочки, на которых кто-то рисовал звезды и лес. И огромное, раздутое кровавое солнце. * — Звёзды. Какие они, расскажи? — Эвен мечтательно жмурится, опуская голову Исаку на худое плечо. Тот, повернувшись, легонько мажет губами по светлой макушке и закрывает глаза. Наверное, вспоминая. — Как огромные застывшие слезы или хрусталики льда. Знаешь, как в старой детской книжке про Белую королеву и мальчика Кая. Такая льдинка попала ему прямо в сердце, и он умирал. — Прямо как я, — так беззаботно улыбается Эвен, как будто смертельный диагноз их главный медик поставил совсем не ему. Как будто не он угасает медленно. Он тает. Точно льдинка, расплывшаяся лужицей под палящими лучами солнца-убийцы и потихоньку превращающаяся в пар. Буквально в ничто. — Мы придумаем что-нибудь, какой-нибудь выход. Сана — она просто грёбаный гений, — у Исака губы трясутся. У Исака руки как тот самый лёд. Эвен трогает их губами. Горячими, как огонек в костре на опушке у самой кромки жуткого тысячелетнего леса, таящего в себе оленей о двух головах и гигантских бабочек, освещающих ночью тропу, будто фонарик. Десятки, сотни таких фонарей, отмечающих бегущую в чащобу тропинку. — Хэй. Ну чего ты? Не плачь. Теперь все будет хорошо. Ты же мне веришь? Верь мне, Исак. — Конечно. Я верю, — он сплетает их пальцы. Он целует снова и снова. Он жмурится так, что больно глазам. А в ушах — далёкие взрывы составных станций Ковчега. Красивый рыжий цветок, что распустил лепестки в темноте. В вакууме даже звезды взрываются без единого звука. Там, где нет воздуха, нет и слез. Нет ничего. Пустота. Черная, как отчаяние, сдавившее горло. * — Ты рехнулся? Бро, это верная смерть, — Юнас дёргает руками свои сильно отросшие кудри и нарезает зигзаги по лаборатории от дверей до заваленного образцами стола. Он похож на ошалелого зайца, которому в задницу попала стрела. Исак кусает губу, удерживаясь от нервного смеха. Другу точно сейчас не до шуток. — Пересадка костного мозга... Исак. — Единственный шанс для него прожить хоть немного подольше. Сана сделала все расчеты, у него... у нас вполне приличные шансы. — Двадцать восемь процентов. — Правда, лучше, чем ноль? Исак принуждено смеётся и факт не хочет слышать ни одного из советов, которые может/хочет дать ему лучший друг. Он никого не слышит и даже не помнит, что ресурсы на Ковчеге подходят к концу, что для их народа единственный выход — найти новый дом здесь, на негостеприимной Земле. Где их все эти столетия не особо-то ждали. — Этот бункер стерилен, и Эвен, как и все жители горы Везер, просто не сможет даже выйти наружу без громоздкого защитного скафандра. Его убьет воздух. Его сожжёт солнце. Уничтожит вода. Вся планета для него — это яд. А мы с тобой здесь — не особо желанные гости. И скоро нам придется уйти. Что ты сделаешь? Возьмешь с собой стерильную сферу и посадишь его внутрь, как жука? — Мы сможем изолировать на станции Альфа отсек. Я не знаю. Я просто не дам ему умереть. Я лягу и умру рядом с ним. Понимаешь? Юнас дергается и бьет кулаком о стену, сбивая костяшки до крови. — Бро, это какой-то пиздец. Если б я знал, что все так обернется, ни за что не поддался бы на твою авантюру. — Брось, трава была хороша, — Исак подмигивает и прыжком садится на стол, ладонью хлопает рядом. — Как и несанкционированная прогулка в открытый космос. Прикинь, что если мы — последние, кому удалось побывать в безвоздушном пространстве? Он заговаривает зубы лучшему другу так легко и умело. Вот Юнас уже довольно хохочет, вспоминая былые проделки, за которые на Ковчеге полагается смертная казнь. Исак косится на перегревающиеся от непривычной нагрузки приборы. Компьютер на столе тихонько гудит, завершая расчеты. Исак улыбается. В груди будто расцветают цветы. Здоровенные, как праздничное блюдо для торта. Здесь их угощали таким — в тот, самый первый вечер знакомств. Огромные и до невозможного жёлтые. Как летнее солнце, под которым они с Эвеном обязательно будут гулять, держась, будто дети, крепко-крепко за руки. "Оно огромное и прозрачное, это небо. Я в него просто рухну, если сделаю ещё один шаг", — будет в ужасе шептать ему Эвен, не догадываясь даже, что глаза у него точно такого оттенка. Как оно. Далёкое и нереальное. Как волшебство. Как настоящая жизнь для мальчишки с ржавой консервы, что болтается на орбите и вот-вот развалится на куски, превращаясь в горстку никому не нужных обломков. Как последняя надежда для того, кто родился под землей и ни разу не видел настоящего солнца, кто не верил, что звезды — не выдумка из сказок для малышей и не мечта больных головой фантазеров. Как, возможно, еще один шанс для почти убитой планеты. Той самой, что смотрит на них — людей, и молчит. И, может быть, без единого слова их умоляет быть чуточку умнее, чем предки. Не испортить все в этот раз.