Дочери Лалады. Повести о прошлом, настоящем и будущем. Книга 3. Былое, нынешнее, грядущее

      Солнечные лучи пронизывали сосновый лес золотистыми струнами, мерцая на вышивке чёрного наряда Берёзки. Словно лоскут мрачного ночного неба, скользил по траве край подола, поблёскивал речной жемчуг на широких накладных зарукавьях. Повойник и вдовий платок обрамляли лицо молодой кудесницы грустным, сиротливым треугольником. Но предаваться тоске ей было сейчас некогда: она собирала лесную землянику для Ратиборы. Из-за округлившегося животика ей стало неудобно наклоняться, а потому она ласковой волшбой пальцев выманивала к себе спелые ягодки, и те, срываясь со стебельков, сами стекались к ней в сложенные пригоршней ладони, а Берёзка ссыпала их в плетёное из ивовых прутьев лукошко. Сладкие, духмяные чары земляничной полянки окутывали её солнечным теплом, и Берёзка растворялась душой в приветливой улыбке белогорского лета. Сама земля исцеляла её, а мудрые сосны слышали даже беззвучный шёпот сердца. Время от времени Берёзка благодарно касалась смолистых стволов, отчего на её пальцах оставался горьковато-целебный запах.       Сосновый лес незаметно перешёл в смешанный, появился пышный подлесок: можжевельник, крушина, рябина, орешник. Там и сям попадались малинники и ежевичники, но ягодки были маленькие и зелёные: ещё не настала их пора. Берёзка уже почти набрала своё лукошко, когда увидела торчавший из зарослей лещины рыжий хвост — огромный, пушистый, с белым кончиком. Похоже, в кустах притаилась лисица, но каких-то невероятных размеров... Зачарованно затаив дыхание, Берёзка склонилась и протянула руку к мохнатому чуду. А хвост вдруг втянулся, и из шелестящей листвы показалась такая же рыжая острая морда с холодными синими глазами и оскаленными белоснежными клыками. В одно ошеломительное, леденящее мгновение перед Берёзкой вырос зверь ростом с Марушиного пса, но покрытый огненной шерстью. Широкие лапы в чёрных «носочках» мягко ступали по траве, а голубые ледышки глаз показались девушке до оторопи знакомыми. Зверь не нападал, не рычал, но его внезапное появление из кустов обдало Берёзку упругой волной испуга. Ягоды просыпались из лукошка, и в довершение несчастья она упала прямо на них, отпрянув от рыжего оборотня — бедром приложилась. А тот, перекувырнувшись через голову, превратился в Гледлид.       — Вот так встреча! — сверкнула навья смешливым оскалом белых зубов. — Прежде я почти не перекидывалась, а в Белых горах меня что-то потянуло к природе. Даже захотелось поохотиться. Я тебя, кажется, напугала... Прости, что так вышло с ягодами. Но их уйма в лесу, ты же ещё наберёшь. Не расстраивайся.       У Берёзки намокли глаза: было жаль раздавленных ягод и своих трудов. Задумав накормить Ратибору самой спелой и душистой земляникой, она обошла много полянок, и теперь её ноги гудели, а поясница ныла. От падения нутро сотряслось, и Берёзка, холодея, прислушивалась к ощущениям. От легкомысленного зубоскальства Гледлид к горлу подступил солёный ком обиды и негодования, а взгляд затянулся влажной дымкой.       — Над чем ты потешаешься? — сквозь стиснутые зубы процедила Берёзка, судорожно обхватывая руками живот. — Тебе смешно, что я упала? Я уже потеряла одного ребёнка...       Боль из прошлого захлестнула горло удавкой, слёзы неудержимо заструились по щекам горячими ручейками. Ухмылка сразу исчезла с лица навьи, и она бросилась к Берёзке, даже забыв о своей наготе.       — О нет... Нет! — Пальцы Гледлид быстро и ласково отёрли мокрые щёки молодой колдуньи, а потом ладони прильнули к её животу, осторожно поглаживая. — Ну что ты, с твоим ребёночком ничего не случится, вот увидишь! Всё будет хорошо, я знаю. Не плачь, пожалуйста...       — У тебя совсем ума нет? — не успокаивалась Берёзка. — У меня внутри всё сотряслось... И я не знаю, что теперь будет!       — Прости меня, — бормотала навья расстроенно, гладя девушку по плечам. — Я не хотела тебя пугать...       Она потянулась, чтобы обнять Берёзку, но та не далась, выставив вперёд руку.       — Оденься сперва, — буркнула она, чувствуя, как румянец смущения высушивает своим жаром слёзы.       — Ой, я сейчас! — спохватилась Гледлид.       Она снова нырнула в кусты и растворилась в летнем шелесте дня. Тревога понемногу отпускала: сколько Берёзка ни вслушивалась, ничего страшного или подозрительного внутри не ощущала. На платье осталось мокрое пятно от сока, опустевшее лукошко валялось на боку, а вся земляника, которую она так старательно и заботливо, ягодку к ягодке, собирала для дочки Светолики, превратилась в сплющенное месиво. Сполохи страха за ещё не рождённого ребёнка угасли, прогоняемые ласковым ветерком и солнцем.       Гледлид вернулась уже одетая — в своих высоких сапогах навьего покроя и вышитой белогорской рубашке с кушаком, на ходу стягивая волосы в конский хвост. Кончиком он достигал поясницы, а на висках и затылке навьи пробивалась короткая рыжая щетина.       — Как ты? — спросила она озабоченно, опускаясь на корточки около сидевшей на земле Берёзки. — Прости меня, всё и правда получилось донельзя глупо. Тебе, наверно, надо поберечь себя сегодня... Приляжешь, может быть? Пойдём, я провожу тебя домой.       — Да нет, всё обошлось. — Опираясь на руку навьи, Берёзка поднялась. — Земляники набрать снова надо. Я Ратибору накормить хотела, пока ягода лесная идёт...       — Ты слишком балуешь её, — усмехнулась Гледлид. — Отчего ты не взяла её с собой по ягоды? Она уже большая девица, могла бы и помочь тебе. Куда ж это годно?.. Ты хлопочешь, утомляешь себя, будучи в положении, а она сидит дома, ждёт, когда ты, как... гм... заботливая мама-пташка, принесёшь ей покушать в клювике...       Озорные лисята в глазах выдавали её с головой: пресловутой «клуши» Гледлид чудом избежала, в последний миг подобрав другое сравнение. На её счастье, поблизости не было колючек, но от взгляда Берёзки вспыхнула сухая опавшая хвоя под её ногами. Навья заплясала, притаптывая пламя, а Берёзка подобрала лукошко и принялась снова волшбой выманивать из травы только самые спелые и крупные ягодки.       — Когда мне потребуется твой совет касательно того, как мне о ребёнке заботиться, я сама у тебя спрошу, договорились? Ратибора дома не бездельничает, она вместе с дочкой сестрицы Огнеславы наукам учится и искусство ратное постигает.       — Да я уж поняла, что ты замечаний и советов не терпишь, моя прекрасная кудесница, — хмыкнула Гледлид, потушив колдовской огонь. — И иметь с тобой дело становится всё опаснее... М-да.       — Давать советы и делать замечания надо, когда об этом просят, — возразила Берёзка невозмутимо, бросая первую горсть ягод в корзинку.       Её ладонь сладко и щемяще-нежно пахла земляничными чарами лета. Губы Гледлид щекотно погрузились в неё поцелуем, и Берёзка вздрогнула: в памяти вспыхнул образ нагой навьи. Сильное и стройное, как у женщин-кошек, тело, длинные ноги с точёными щиколотками, высокая грудь с ярко-розовыми сосками, дерзко смотревшими вверх и в стороны... Берёзка встряхнула головой, прогоняя наваждение.       — Лучше помоги мне ягоды собрать, раз уж из-за тебя с ними приключилась беда, — сказала она, высвобождая руку из нежного пожатия.       — Своей вины не отрицаю, — поклонилась Гледлид. — Идём, я тут неподалёку видела полянку, на которой их просто тьма.       Пропитанное солнцем и земляничным духом небольшое открытое пространство обступали вековые сосны, в хрустально-прозрачной тишине раздавались далёкие голоса птиц. Гледлид присела на корточки, сорвала алую ягодку, подбросила её на ладони, как бусинку, и закинула себе в рот. Её пальцы раздвинули траву, открывая поражённому взгляду Берёзки вкусные лесные сокровища. Куда ни ступи — всюду ягоды, зелёные, созревающие и совсем спелые. Целое благоухающее море ягод...       — Вы мои хорошие, мои сладкие, — с улыбкой прошептала Берёзка, присаживаясь на нагретую солнцем землю. — Ягодки спелые, матушкой-землицей вскормленные, в пригоршню прыгайте да в лукошко моё падайте!       Земляника сама полетела к ней в руки, причём только зрелые ягодки, а зелёные оставались на своих стебельках.       — У меня не получается, как у тебя, — подмигнула Гледлид, собиравшая ягоды обычным способом — вручную. — Не научишь?       — Я уже поделилась с тобой своей силой, когда мы сажали розы. Пробуй, и всё получится, — отозвалась молодая ведунья.       Прозвучало это чуть строго — тоном терпеливой наставницы, которую то и дело заставляет огорчаться и сердиться нерадивая ученица. В глазах навьи замерцали лукавые солнечные искорки.       — Наверно, мне нужно ещё немножко твоей силы. — И с этими словами Гледлид склонилась и мягко поцеловала Берёзку пахнувшими земляникой губами.       Та вздрогнула от этой дерзости, точно от удара хлыстом по спине. И земля, и небо, и трава шептали ей о Светолике, но закрытое на замочек сердце дрогнуло, словно само лето приникло к её губам своими духмяными устами. Эта шаловливая нежность взывала к жизни, к радости, стучалась тонким ростком в створки скорбно замкнутой души... Слёзы вновь навернулись на глаза, и Берёзка прошептала:       — Больше не делай так... без моего разрешения.       — Прости, — обезоруживающе улыбнулась Гледлид.       Это слово часто и легко срывалось с ягодно-ярких губ навьи, но что толку, если она тут же продолжала свои нахальные выходки? То воровала поцелуи, то давала волю своему язвительному языку... Берёзке порой хотелось хорошенько оттрепать её за острые уши, покрытые рыжеватым пушком.       Горсть за горстью бросала Берёзка землянику в лукошко, а мысли снова и снова беспокойно вились вокруг звериного облика Гледлид. Любопытство щекотало её неугомонным пушистым комочком, хотелось разглядеть рыжего оборотня во всех подробностях, а пальцы сводило от желания зарыться в густой мех цвета жаркого пламени. Берёзка видела Марушиных псов: они своей наружностью походили на волков-переростков со смертоносными клыками, а у Гледлид даже в человеческой ипостаси проглядывало что-то лисье. А тем временем руки навьи высыпали ей в горсть кучку отборнейших ягод.       — В следующий раз всё-таки возьми Ратибору с собой, — сказала Гледлид с намёком на усмешку в уголках губ. — Не соломинка — не переломится, если поможет матушке хотя бы корзинку нести.       — Она ещё не зовёт меня матушкой, — сорвался с уст Берёзки вздох.       Пальцы Гледлид легонько тронули её щёку — и снова до сердечной дрожи. Почему Берёзка так трепетала от этих касаний, которые и возмущали её своей дерзостью, каждый раз заставая врасплох, и затрагивали какую-то глубинную струнку? Струнка эта отзывалась тихой песней горьковато-сладкой тоски.       — Ничего, привыкнет — станет звать, — улыбнулась Гледлид.       Улыбалась она по-разному: могла уколоть насмешливостью, обжечь небесным холодом глаз, а могла и согреть солнечными искорками в зрачках — как сейчас.       — Покажись в зверином облике. Мне хочется тебя получше рассмотреть. — Просьба вырвалась у Берёзки вместе с решительным выдохом.       — Чтобы ты снова испугалась? Нет уж, — криво усмехнулась Гледлид.       Берёзке почудилась в блеске её глаз и изгибе губ горечь, и ей всем сердцем захотелось исцелить эту горчинку, смыть своим теплом.       — Я не боюсь ни тебя, ни зверя в тебе, — сказала она, сердечно и ласково накрывая руки Гледлид своими. — Тот зверь — тоже ты. Это такая же твоя полноправная сторона, как и человеческий облик.       Руки навьи ответили на её прикосновение пылким пожатием. Склонившись, Гледлид покрыла пальцы Берёзки поцелуями.       — Тебе точно это нужно? — Её взгляд вскинулся из-под ресниц неуверенно, вопросительно. — Я правда не хочу тебя пугать.       — Точно, — улыбнулась девушка.       — Тогда лучше оставайся сидеть, — проронила навья, поднимаясь с травы. — На всякий случай.       Не сводя с Берёзки странного, то ли нежного, то ли насмешливого взгляда, она сперва сняла с себя сапоги и небрежно отшвырнула в сторону, потом развязала кушак и бросила его ей. Рубашка и портки тоже полетели Берёзке. Несколько мгновений Гледлид стояла перед ней обнажённая, одетая лишь в лучи солнца, озарявшие её со спины, а потом отступила назад на несколько шагов. Кувырок через голову — и перед лицом Берёзки очутилась мохнатая рыжая морда. На мгновение девушка вновь ощутила приподнимающую все волоски на теле волну холодка, но справилась с собой. Спокойной тёплой рукой она откинула страх со своего сердца, точно занавеску, и её взгляду в полной мере открылась красота этого зверя. Природе будто бы вздумалось пошутить и раскрасить Марушиного пса в лисьи цвета, сохранив при этом его огромные размеры и кряжистую мощь. Над сияющими голубыми топазами глаз нависали белые кустики бровей, а шею окутывала роскошная грива, белоснежная на груди.       — Так значит, ты у нас лисёнок, — с улыбкой шепнула Берёзка и сделала то, чего ей так хотелось — запустила пальцы в тёплый мех, почесав зверя за ушами. — Рыжик-пушистик!       «Ну уж нет! Я тебе не пушистик, а страшное, кровожадное чудовище!» — прохладно пророкотал в её голове знакомый голос — без сомнения, голос Гледлид, но более глубокий и раскатистый.       С горловым «гр-р-р» зверь оскалил пасть, полную огромных, смертельно острых зубов.       «Что? Боишься?»       В зверином облике глаза Гледлид приобрели поистине лютый блеск, обжигавший мертвенным дыханием мороза, но глубоко в зрачках притаились всё те же шаловливые лисята. Разглядев их, Берёзка рассмеялась, взяла морду оборотня в свои ладони и поцеловала в чёрный мягкий нос.       — Нет, нисколечко не боюсь.       Глаза зверя затуманились мечтательно-влюблённой дымкой, и он рухнул на бок, вытянув лапы и откинув хвост.       — Ты чего? — Голос Берёзки дрожал от смеха, а пальцы неудержимо тянулись, чтобы гладить и чесать эту лоснившуюся на солнце огненную шубу.       «Поцелуй моей прекрасной волшебницы пронзил мне сердце навылет», — томно мурлыкнул в её голове ответ Гледлид.       В следующий миг рыжее «чудовище» вскочило и прогнуло спину, вытянув передние лапы и вскинув кверху пушистый хвостище — совсем как обыкновенный домашний пёс в игривом настроении. Смех, закрутившись в груди Берёзки в тёплый шар, вырвался наружу сгустком света и озарил полянку звенящими золотыми искрами. Гледлид отпрыгнула вбок и несколько мгновений наблюдала за ним, напружинив лапы, а потом бросилась его ловить. Не тут-то было: сгусток, рассыпая по траве блёстки смеха Берёзки, летал, точно живая и разумная шаровая молния. Гледлид носилась за ним с уморительной щенячьей неугомонностью, подскакивая и щёлкая челюстями, а Берёзка вторила смешливым блёсткам — хохотала до слёз над ужимками навьи. Бегать ей в её положении было не с руки, а вот управлять этим вёртким шариком, сидя на травке — в самый раз. Она гоняла его от одного края полянки к другому, подбрасывала вверх и роняла на землю, и искрящееся веселье смешивалось в её груди с восхищением: быстрота и изящная сила движений Гледлид поистине завораживала. А навья изловчилась и в высоком подскоке поймала шар пастью — только зубы клацнули. Берёзка ахнула и всплеснула руками: сгусток света, исчезнув в глотке зверя, прошёл внутрь... Приземлившись на все четыре лапы, Гледлид утробно икнула. Берёзка сама не представляла, что этот шар мог натворить у неё в животе, и невольно прижала пальцы к губам, поймав ими вырвавшееся тихое «ой!» Глаза оборотня выпучились и округлились, а из брюха донеслись звуки, отдалённо напоминавшие ворчание грома. Навья снова икнула, подпрыгнула, и шар благополучно вылетел у неё из-под хвоста, в следующий миг рассыпавшись мерцающей стайкой огоньков. Гледлид встряхнулась с таким недоуменно-ошарашенным видом, что Берёзка в изнеможении распласталась от хохота на траве.       «Как я люблю твой смех... Я хочу, чтобы он звучал как можно чаще».       Берёзка приподнялась на локте и ласково погладила ладонью склонившуюся к ней морду. Закрыв глаза, зверь льнул к её руке, и Берёзка обняла его могучую шею. Большой, тёплый и совсем не страшный — таким она чувствовала его, смежив веки до солнечных радуг на ресницах.       А между тем набежали тучи, и в их серых животах заурчал настоящий гром. Подставляя лицо первым каплям, Берёзка раскинула объятия навстречу нахмурившемуся небу. Прохладные струйки потекли по щекам, но не могли смыть её улыбку.       «Ещё не хватало, чтобы ты вымокла... Идём, я знаю одно уютное местечко, где можно укрыться», — раздался голос Гледлид в её голове.       Подхватив лукошко и одежду навьи, Берёзка устремилась вслед за нею в проход: исцеляющий камень Рамут дал навиям способность передвигаться тем же способом, что и женщины-кошки. Шаг — и они очутились в пещере на склоне поросшей сосновым лесом горы. Вход окружали заросли можжевельника; повисая на серебристо-зелёной хвое, капельки дождя мерцали, точно алмазы.       — Придётся пережидать, — сказала Берёзка, ставя наземь корзинку, наполненную ягодами ещё только на две трети. — Лукошко-то добрать надо.       «А ты умеешь разгонять непогоду, моя кудесница?» — Гледлид улеглась возле входа, подставляя ухо под ласкающие пальцы Берёзки.       — Можно попросить Ветроструя тучи раздуть, но водица тоже земле нужна, — рассудила девушка. — Пускай дождик идёт своим чередом. А как кончится — наполним корзинку. Осталось совсем немного набрать. — И Берёзка бросила в рот пару ягодок.       Усталость снова вступала в поясницу и ноги: сказывалась долгая ходьба. Берёзке хотелось прилечь, вытянуться, но каменный пол пещеры был жестковат. Уложив голову Гледлид-зверя себе на колени, она гладила её морду, чесала и мяла большие чуткие уши.       — Лисёнок-пушистик, — шепнула она.       Её переполняла нежность — непрошеная, рыжая и нахальная, как сама навья. Свернувшись возле сердца солнечным зверьком, она окутывала Берёзку теплом. А грудь просила воздуха, и Берёзка зевнула — широко, сладко, до выступивших на глазах слёз.       «Устала?» — Гледлид приподняла голову, заглядывая девушке в лицо своими невыносимо синими, по-звериному пронзительными очами.       — Поднялась чуть свет, ходила много. — Берёзка поёжилась от задувшего в пещеру ветра, пропитанного лесной дождливой сыростью. — Прикорнуть бы хоть на часок...       Гледлид свернулась клубком, распушив мех.       «Ложись прямо на меня, — пригласила она. — И мягко будет, и тепло. Вздремни немного... Нельзя тебе переутомляться».       Берёзку не пришлось просить дважды: она с удовольствием устроилась в серединке этого живого мохнатого ложа, греясь теплом тела могучего зверя и вороша пальцами шерсть за его ухом. Гледлид ещё и прикрыла ей ноги своим огромным пушистым хвостом — чтоб не зябли.       «Отдыхай, моя родная волшебница, — слышала она сквозь шелест дождя. — Спи сладко, а я буду хранить твой сон. Сердце моё, душа моя... Милая моя Берёзка...»       А может, это уже снилось ей? Отяжелев во властных объятиях дрёмы, она не могла ни воспротивиться этим словам, ни возразить, ни заставить их смолкнуть... Она просто утонула в них, провалилась, но не в бездну, а в небо. Окрылённая светом, окутанная поясом облаков, Берёзка чувствовала присутствие кого-то родного, бесконечно нужного. Отзвук его имени — «светлый лик» — таял румянцем зари на облачных башнях, эхо голоса могучей птицей подхватывало её и нежно укачивало на волнах из белого шёлка... Пропитанное любовью и грустной нежностью пространство шептало — уху не разобрать слов, только сердце слышало и понимало. Бестелесные, невесомые объятия душ — вот что это было. Как бы хотелось Берёзке, чтоб они длились вечно!... Увы — петля-рука из белого шёлка рассосалась, растаяла, и Берёзка рухнула в явь лесной пещеры, сотрясаясь от всхлипов.       Слезинки упали в рыжую шерсть, и она встретилась с пристальным взором синих глаз — нет, не тех, что навеки закрылись, отдав свою лазурь небесам... Берёзка лежала в уютном меховом кольце свернувшейся клубком Гледлид — пушистой хранительницы её сна.       «Что такое? Отчего ты плачешь?»       — Уже не плачу, всё. — Берёзка улыбнулась солёными от слёз губами, торопливо вытирая глаза и щёки. — Ничего... Просто сон приснился.       И она с нежностью и благодарностью снова принялась гладить рыжую морду и чесать её за ушами. Если ей даже в голову не приходило прижаться к Гледлид в человеческом облике, то зверя хотелось тискать и ласкать, словно он не имел ничего общего с теми дерзкими губами и столь же нахальными глазами, то остро-насмешливыми, то туманно-влюблёнными.       — Пушистик мой рыженький, — сказала Берёзка, прильнув щекой к мохнатой морде.       «Твой... Весь, телом и душой твой, моя прекрасная владычица».       Такая неподдельная страсть прозвучала в этом ответе, что Берёзка, тронутая холодком смущения, чуть отодвинулась. Облик обликом, но сердце в груди этого зверя оставалось всё то же. Растаяв от грустновато-нежной благодарности за это чувство, Берёзка хотела вознаградить Гледлид хоть чем-то — хотя бы этой лаской. Но что ласка? Для Гледлид она как единственная капля воды для жаждущего среди пустыни. Могла ли Берёзка дать ей больше?       Дождь кончился, и мокрая хвоя можжевельника у входа сверкала, точно росой усеянная, а в расчистившемся небе вновь сияло солнце. Оно ласково целовало и сушило ресницы Берёзки, а Гледлид уже в человеческом облике натягивала свою одежду. Навья больше не улыбалась, не дурачилась, словно догадавшись, о ком был сон Берёзки. Сдержанно коснувшись плеча девушки, она остановилась в проёме входа и прищурилась навстречу солнечным лучам.       — Ну, вот и кончился дождик, — проговорила Гледлид задумчиво. И, скосив взгляд в сторону Берёзки, спросила: — Как ты? Отдохнула?       — Да... Можно и снова по ягоды идти. — Смущённая и огорчённая этой накатившей на навью грустью, Берёзка виновато скользнула по её плечу пальцами.       — Пойдём, — коротко кивнула Гледлид.       Они неторопливо шли по раскисшей от дождя тропинке. Навья заботливо поддерживала Берёзку под руку, чтоб та не поскользнулась. В воздухе пахло сыростью и мокрой древесной корой, а земляника в лукошке источала сладкий дух лета. Гледлид молчала, и Берёзке тоже взгрустнулось — и под влиянием сна, и от этой перемены в навье. От пригретой солнцем земли поднимался влажный и густой, банный жар. Свежее после дождя не стало, напротив, дышалось тяжелее.       — Уф, как в парилке, — пропыхтела Берёзка.       Она робко заглядывала Гледлид в глаза и улыбалась, пытаясь прогнать тень печали с её лба. Та, заметив, что девушка ловит её взгляд, расправила отягощённые думой брови и всё-таки приподняла уголки губ.       Лукошко они наполнили быстро: земля будто нарочно подбрасывала им полянки, полные ягодных богатств. Увенчав корзинку последней горстью ягод, Гледлид вздохнула:       — Ну, вот и всё... Давай, корми детишек, а меня работа ждёт. Как там у вас говорится?.. Делу время, потехе час.       Она сказала это с улыбкой, но грусть всё же проступала в её взоре, устремлённом на Берёзку с задумчивой нежностью. Девушка протянула ей руку, и навья, сжав её пальцы, долго не отпускала. Они никак не могли распрощаться — стояли и смотрели друг на друга. Наконец Берёзка приблизилась к Гледлид вплотную и быстро чмокнула в щёку. Это был дружеский поцелуй, но навья от него покрылась розовым румянцем.       — Э... м-м... Ну... До свиданья, — пробормотала она.       — До встречи, — улыбнулась Берёзка, но Гледлид её ответа уже не услышала, поспешно шагнув в проход.       Берёзка вернулась во дворец. Огнеслава, как и всегда в это время, занималась делами в Заряславле, Зорица сидела за шитьём в светлице, а Рада с Ратиборой, закончив свои уроки, увлечённо сражались во дворе на деревянных мечах — только стук стоял. Княжна распорядилась обучать их наукам сызмальства, чтоб они выросли такими же просвещёнными, как незабвенная Светолика; вся первая половина дня у девочек-кошек проходила в умственных занятиях, после обеда они могли порезвиться и отдохнуть, а вечер был обыкновенно посвящён чтению книг. Кстати, обед Берёзка, скитаясь по ягодным местам, пропустила, за что её Зорица незамедлительно и пожурила.       — Берёзонька, душа моя, ну разве можно так! Тебе теперь за двоих кушать надобно, а ты!..       — Ничего, Зоренька, сейчас наверстаем, — с улыбкой молвила Берёзка, ставя на стол тяжёлое, доверху полное земляники лукошко. — Глянь-ка, что я из лесу принесла! Зови Раду с Ратиборой, пусть полакомятся.       — М-м, духовитая какая! — Супруга Огнеславы склонилась к корзинке и с удовольствием вдохнула сладкий соблазнительный запах. — А непоседы наши хоть и отобедали, но от ягод, я думаю, не откажутся!       Они вместе перебрали ягоды, очистив от листиков, после чего Зорица велела подать пшеничных калачей, молока и простокваши для Берёзки: ту в последнее время тянуло на кисленькое. Простокваша была ядрёная и такая густая, что ложка в миске стояла.       — О, ягодки!       Девочки-кошки, побросав деревянные мечи, вбежали в трапезную. Они были как день и ночь: Рада — чёрненькая, как все в роду Твердяны, а Ратибора — с шапочкой золотых волос. Всякий раз при взгляде на дочку неугомонной княжны сердце Берёзки ёкало светлой болью, узнавая родные черты. С детского лица на неё смотрели глаза Светолики...       — Чай, ягодки не сами из лесу прибежали, — молвила Зорица, насыпая землянику по мискам. — Ну-ка, кого благодарить за лакомство-то надо, а? Кто ножки свои резвые утруждал, по лесам-полям ходючи? Кто не пил, не ел, ягоду сладкую рвал?       Девочки уже собрались живенько усесться к столу, но замерли и подняли глаза на Берёзку.       — Благодарим тебя за твои труды! — сказали они хором, одновременно отвесив ей поясной поклон.       — То-то же, — усмехнулась Зорица. — Ну, садитесь уж.       Получив разрешение, Рада с Ратиборой принялись за обе щеки уминать ягоды с молоком и калачом. Глядя, как они едят, Берёзка согревалась сердцем и душой; теперь можно было и самой насладиться этой вкусной и простой пищей. Белоснежная простокваша кисловато таяла во рту, смешиваясь со сладостью земляники и тёплым, земным духом хлеба.       — Ох и хороша ягода, слаще мёда! — нахваливала Зорица, воздавая почести стараниям Берёзки, которой пришлось набирать это лукошко дважды.       А Берёзка задумалась: ведь не только её следовало превозносить, Гледлид тоже приложила руку к сбору ягод; с другой же стороны, если б не она, первое лукошко не оказалось бы загубленным. Впрочем, девушка промолчала: когда речь заходила о рыжеволосой навье, взгляд Зорицы становился таким хитровато-ласковым, проницательным, понимающим... Супруге Огнеславы явно хотелось, чтоб Берёзка проявила к Гледлид бóльшую благосклонность. А Берёзка пока была не в силах распутать этот клубок чувств, что теснился под рёбрами и порой не давал дышать — до всхлипов ночью в подушку.       Она предпочитала сейчас думать о том, что у неё понемногу получалось нащупать дорожку к сердцу Ратиборы. Девочка попала в руки Берёзки словно бы скованной льдом, замкнутой в своём сиротстве; она и сейчас ещё не до конца оттаяла, но её глаза уже не были такими застывшими, опустошёнными горем. Ратибора начала улыбаться, вовсю играла со своей новообретённой сестрицей Радой, но слово «матушка» пока не срывалось с её уст. Она знала правду о том, что княжна Светолика — её настоящая родительница, и рассказы Берёзки о ней слушала очень внимательно. Увы, только по рассказам ей и приходилось теперь узнавать свою матушку... Огнеслава брала девочку с собой и в мастерские, и в Заряславскую библиотеку, чтоб Ратибора своими глазами увидела, чем её славная родительница занималась при жизни. Но как бы ни были велики дела неугомонной княжны и как бы ярко ни сиял её образ, не приходилось сомневаться в том, что в сердце Ратиборы ещё жива тоска по Солнцеславе и Лугвене, в доме которых она родилась и росла.       А тем временем миски опустели, и девочки сыто облизывались — совсем как маленькие кошечки. Зорица с усмешкой взъерошила им волосы, гладя по головкам.       — Наелись, котятки мои? Ну, бегите, играйте.       Берёзка, поднявшись из-за стола, смотрела вслед Ратиборе с щемящей сладкой тоской в сердце... И девочка обернулась. Не иначе, частичка души её родительницы в ней откликнулась на зов, подумалось Берёзке, и слёзы жарко защекотали своей близостью её глаза, а горло стиснулось. А Ратибора вернулась и крепко обняла её, прильнув всем телом. Как тут не размякнуть, не расплакаться? Но Берёзка держалась изо всех сил, улыбкой прогоняя слёзы.       — Хорошая моя, — прошептала она, целуя девочку в золотистую макушку. — Солнышко моё ясное...       — А скоро сестрица родится? — спросила Ратибора, подняв лицо и осторожно щупая живот Берёзки под чёрным одеянием.       — Скоро, моя радость, — улыбнулась та. — Этой осенью увидишь свою сестричку.       В лукошке оставалось ещё много ягод: они вчетвером не съели и третьей части. Половину из них Зорица смешала с прозрачным, как вода, тихорощенским мёдом и поставила в кладовку до зимы: всё, что обволакивал собой этот чудесный мёд, могло сохраняться в свежем и первозданном виде годами. Из оставшейся земляники Зорица решила напечь к ужину душистых пирогов. Берёзка хотела отправиться в сад, чтоб поколдовать над молодыми черешневыми деревцами, заняться несколькими заболевшими яблонями и повозиться в цветнике, но супруга Огнеславы, нахмурившись и грозно подбоченившись, загородила ей дорогу.       — Куда это ты? А ну-ка, живо отдыхать!       — Да я поспала немножко, когда от дождя укрывалась, — заикнулась Берёзка, тщетно пытаясь обогнуть её и каждый раз снова натыкаясь. — Зоренька, ну пусти меня, у меня там яблоньки хворают, помочь им надобно!       — С яблонями до завтра ничего не случится, — отрезала Зорица. — А тебе с дитём под сердцем отдыхать следует почаще! Ты и так с этими ягодами полдня на ногах, куда это годно!       Пришлось подчиниться. Зорица сама проводила Берёзку в её небольшую опочивальню, помогла разуться и раздеться и заботливо укрыла одеялом.       — Так-то лучше. Я пока тесто на пироги поставлю, а ты отдыхай.       Не привыкла Берёзка отлёживать бока днём, странно и нелепо казалось ей нежиться в постели, когда столько дел требовали её неотложного внимания... Впрочем, припухшие в щиколотках ноги всё-таки намекали, что отдых ей был необходим. Спать не хотелось, и Берёзка, найдя удобное положение, утопала в мягких объятиях перины и с тоской смотрела в окно. Небо сияло, день был ещё в самом разгаре — совестно валяться, а что поделать? С Зорицей не очень-то поспоришь. Поглаживая округлившийся живот, она улыбнулась. Внутри подрастала новая жизнь — ещё одна родная частичка Светолики.       В эту маленькую девичью спаленку она перебралась из большой опочивальни с широким ложем. На этом ложе с неё в первый раз упал вдовий платок, и руки неугомонной княжны расплели ей косы... Воспоминания о ласках будили в Берёзке горестно-сладкий отклик. Так и не познав с молодым неопытным Первушей настоящего удовольствия, к телесной близости она относилась прохладно — ровно до того мига, когда объятия Светолики перевернули всё. Тело откликнулось, чувственность пробудилась, а стыдливость вмиг испепелило золотое пламя волос возлюбленной. Их любовь ослепительно вспыхнула и росла, жадно захватывая собою каждую пядь пространства, каждое мгновение, каждый вздох и каждый взгляд — будто знала, что судьбой ей отведено очень мало времени. Их любви было суждено сгореть в пожаре войны, и за те недолгие дни, что Берёзка и Светолика провели вместе, она успела проделать в их душах работу, на которую обычно требовались многие месяцы и даже годы.       И теперь рука задремавшей Берёзки обнимала оберегающим жестом плод этой любви, покоясь на животе.       Не улежала Берёзка в постели и спустя час всё-таки встала: садовые дела взывали к её совести, и совесть не выдержала, не устояла перед этими призывами. Черешневые деревца в её питомнике подрастали хорошо, и настала пора им отправляться на север. Берёзка почти не сомневалась в том, что волшба сохранит их и поможет прижиться в более холодных краях, нежели Заряславль. Она уже договорилась с несколькими владелицами больших садовых хозяйств — те согласились посадить у себя по несколько деревьев на пробу. Согласию хозяек очень хорошо поспособствовало угощение из вкусных и сладких плодов черешни, которое Берёзка брала с собой всякий раз. Саженцы были привиты на корень местной вишни — для пущей стойкости.       Захворавшие яблони Берёзка подлечила волшбой, чему была очень рада дочь старшей садовницы Ярены, Бранка. Эта молодая кошка и сообщила Берёзке о том, что с несколькими деревьями что-то не так: листва желтела и опадала задолго прежде срока, ветки засыхали. Оказалось, что причина — в корнях, которые загнили и уже не могли питать яблони должным образом. Берёзка раскинула в земле сеть из нитей волшбы, которым предстояло вместо пришедших в негодность корней нести деревьям земные соки и влагу.       — К концу лета должны наши яблоньки полностью выздороветь, — сказала молодая колдунья, окидывая оценивающим взглядом свою работу.       Она ещё немного подпитала деревья силами, чтоб те поскорее начали поправляться, а русоволосая Бранка смотрела на рождение волшебства с восхищением в тёплом и добродушном, васильково-синем взоре. И было чему радоваться: прямо у них на глазах ветки оживали, почки пробуждались и выпускали новые зелёные листики взамен опавших.       — Какая же ты искусница, госпожа Берёзка! Низкий поклон тебе. Уж как жаль было эти яблоньки! Плоды они давали расчудесные, душистые да сладкие, с два моих кулака, а тут вдруг ни с того ни с сего — зачахли...       — Ничего, скоро выправятся, — улыбнулась Берёзка.       Между тем в семействе Бранки ожидалось пополнение: её молодая супруга пребывала на том же сроке, что и Берёзка. Смущённо теребя кончики алого кушака, женщина-кошка сказала:       — Госпожа Огнеслава нам передала, что тебе скоро потребуется кормилица... Думаю, молока у меня хватит и на мою дочку, и на твоё дитятко. С женой я поговорила, она согласна.       — Благодарю тебя, Бранка. — Берёзка взяла крупную рабочую руку молодой садовницы и тепло сжала. — Да, мы со Светоликой мечтали о том, что наша первеница будет кошкой.       Вечер подкрался на рыжих лапах солнечных лучей незаметно: в саду находилось то одно дело, то другое. Для отмывания рук Бранка поднесла Берёзке отвар мыльнянки, смешанный с глиной и золой; она долго и старательно оттирала тонкие пальчики девушки своими большими грубоватыми руками, заботливо вычищала заточенной палочкой забившуюся под ногти грязь.       — Что ж ты рукавиц не надеваешь, госпожа Берёзка? — приговаривала она, сияя тёплым отблеском заката в светлых, летних глазах. — Вон как ручки свои испачкала!.. Отмывай теперь...       — В рукавицах мне волшбу плести несподручно, — объяснила та.       — Вот и госпожа Зденка, помнится мне, тоже вечно голыми руками трудилась, — вздохнула Бранка.       Закатная грусть коснулась сердца Берёзки. Ходила она порой к одинокой иве, чтобы излить свою тоску... Казалось ей, что только это сиротливо и скорбно склонившееся над водой дерево и способно понять её боль в полной мере. А иногда она даже завидовала Зденке: ведь её душа, наверное, уже соединилась с душой княжны — там, за чертой земной жизни... Стали ли они частичкой света Лалады или, крылатые и свободные, улетели в какие-то иные миры?.. Теперь уж не узнать. Сидя в своей опочивальне у зеркала, Берёзка втирала в руки льняное масло для мягкости кожи, а Зорица уже подавала на стол духовитые и румяные пироги с земляникой. А княжна Огнеслава в кои-то веки не задержалась допоздна и ужинала вместе с семьёй.       — Здравствуй, Берёзонька... Ну, как твои дела сегодня?       Подставляя щёку и целуя княжну в ответ, Берёзка ощутила уже почти привычный трепет сердца от звука её голоса. Умом она понимала, что это лишь родственное сходство, но если закрыть глаза, то казалось, будто это Светолика говорила с нею. Но Берёзка свыкалась, училась жить с этой не проходящей болью. В круговерти дневных дел тоска пряталась в нору, но стоило остаться в одиночестве, как этот зверь тут же выходил на охоту...       — Всё хорошо, сестрица Огнеслава, — улыбнулась девушка.       — В самом деле? — Княжна приподняла бровь, ласково и крепко прижимая Берёзку к себе сильной рукой. — А между тем кое-кто сегодня к обеду не пришёл. Это непорядок! Мне что, охрану к тебе приставлять, м?       — Ну уж! — Берёзка шутливо надула губы и изобразила возмущение. — Ты ещё кольцо у меня отними и под замок посади...       — И посажу, если беречь себя и дитя не будешь. — Ладонь Огнеславы нежно скользнула по животу Берёзки, а губы снова прильнули к щеке.       Рада вскарабкалась на колени к родительнице-кошке, прильнула и в течение всего ужина не слезала: соскучилась. Что тут поделаешь? Так Огнеслава и ела — одной рукой обнимая дочурку, а другой поднося ко рту пирожки. Ратибора жевала, потупив взгляд: не у кого ей было посидеть на коленях... Места рядом с Радой ей, может, и хватило бы, но тогда Огнеславе станет не до ужина. Берёзка тоже не могла взять её к себе, но выход нашла — придвинулась к девочке вплотную и обняла за плечи, ласково вороша пальцами её вихры.       В вечерней тишине перекликались птицы в саду, а зеркало работы белогорских мастериц стало свидетелем превращения закутанной в чёрный платок вдовы в молодую девушку. Мрачная ткань соскользнула с головы, шелковисто переливаясь, и легла на лавку, туда же отправился и шитый бисером повойник. Освобождённые из сеточки пепельно-русые косы упали на грудь, а над землёй дотлевал закат.       От шороха и стука за окном Берёзка вздрогнула. Над подоконником показалась рыжая голова Гледлид — с нахальной клыкастой улыбкой от уха до уха.       — Ты совсем с ума сбрендила?! — вполголоса набросилась на неё Берёзка — этаким шёпотом-криком. — Ты что творишь? Это уже вообще никуда не годно...       — Прости, прости, моя волшебница, — зашептала навья, подтягиваясь и занося ногу на подоконник. — Я просто хотела взглянуть на тебя без этого кошмарного чёрного наряда, который тебя так портит... Просто взглянуть, ничего более!       — Ежели ты не заметила, я вдова, — процедила Берёзка, чувствуя, как сгусток негодования в груди обретает плотность и рвётся наружу. — Мне плевать, что ты думаешь о моём наряде. Нравится он тебе или нет, изволь его уважать!       Сгусток вылетел из её груди, но не золотистый, как днём на полянке, а гневно-красный. С сердитым треском он толкнул Гледлид в живот, и та, вскрикнув и взмахнув руками, потеряла равновесие и рухнула в прохладный сумрак сада. Берёзка испуганно кинулась к окну: да, Гледлид вывела её из себя, но при мысли о том, что навья могла покалечиться, её охватил ужас. Перегнувшись через подоконник, она выглянула...       Рыжая нахалка оказалась цела и невредима: она уцепилась за перекладину приставной лестницы. Берёзка облегчённо выдохнула.       — Убирайся отсюда, засранка этакая! — прошипела она.       Гледлид смотрела на неё снизу вверх с дурацкой ухмылкой и шальным блеском в глазах.       — Ты очаровательна... Особенно когда злишься!       — Я с тобой вообще больше не разговариваю, — отрезала Берёзка и со стуком захлопнула окно.       Она задула лампу и юркнула под одеяло, всё ещё подрагивая от возмущения. Ещё никто и никогда не вызывал в ней такое разнообразие чувств — от нежности до бешенства. Гледлид хотелось и убить, и обнять — и ещё неизвестно, что больше. Впрочем, сейчас Берёзка определённо склонялась к первому.       С этого дня она держалась с Гледлид подчёркнуто сурово и отчуждённо. Неуважительные слова навьи о её вдовьем облачении больно царапнули душу, и эта царапина ещё долго ныла, заставляя Берёзку при встрече с Гледлид поджимать губы и пресекать все попытки той завести разговор.       Огнеслава отправилась по делам в жаркие страны востока — на родину роз. Вернулась она спустя три седмицы и привезла оттуда диковинку — пару павлинов, самца и самочку. Павлиниха носила скромное серое оперение, лишь шейка отливала зелёным, а её нарядный супруг таскал за собой огромный яркий хвост. Только хохолки на головах у них были похожи.       — Хорош, правда? А между тем этот красавец — родственник обычному петуху, — сказала Огнеслава.       — Они же в тепле жить привыкли, — задумалась Берёзка. — А у нас в Заряславле зима хоть и мягкая, но всё же со снегом.       — На зиму поселим их в доме, — решила княжна.       Беременность Берёзка переносила хорошо: вода из Тиши и тихорощенский мёд гнали прочь любые недомогания. Высадка черешни в хозяйствах, расположенных к северу от Заряславля, прошла успешно, и теперь молодая кудесница наблюдала за ростом саженцев, наведываясь в гости к владелицам садов. В одном из сёл она увидела Гледлид, окружённую стайкой белогорских дев: та читала им огромную поэму, переведённую с навьего языка. Краем уха Берёзка слышала, что Гледлид составляет словарь пословиц и поговорок — сим обстоятельством, видно, и объяснялись эти её путешествия по городам и весям. Гордо и величественно восседая на каменном заборе, навья знакомила белогорских красавиц с древними преданиями своей родины, а те слушали, разинув рты и с любопытством разглядывая чужестранку. Что-то с детства до боли знакомое почудилось Берёзке в этой картинке... Поняв, что именно всё это ей напоминает, она чуть не расхохоталась: ну ни дать ни взять — петух на плетне и гуляющие по двору курочки. Вспомнились и диковинные птицы, привезённые Огнеславой, и ей померещился за спиной навьи этакий цветистый павлиний хвост. Этому впечатлению способствовал и броский голубой наряд навьего покроя — кафтан и портки с золотой вышивкой и галунами. Цвет этот, следовало признать, очень шёл рыжей исследовательнице устного народного творчества.       Обида ещё не отболела, цепляла сердце Берёзки незримым крючочком, но она не удержалась и подошла, встав за спинами у девушек. Селянки в заднем ряду шёпотом обсуждали навью, и до Берёзки долетали обрывки слов.       — А ничего, собою ладная...       — Да ну тебя... Глаза-то волчьи! Как зыркнет ими — у меня аж сердце в пятки...       — Да что бы ты понимала... Ну и что ж, что волчьи? А по мне — так она на кошек наших чем-то похожа. Вон и ушки такие же... А ежели она ещё и со лба волосы сбреет и теменную прядь в косицу заплетёт — ни дать ни взять наши оружейницы...       — Да не похожа она на кошек... Сравнила тоже — кошку и пса! У меня от её взгляда сердце инеем покрывается!       — Дурочка ты... Красивые у неё очи, синие, как небушко! И уста точно ягодки... Ох и сладко, должно быть, целуют они!       — С ума ты сбрендила — об её поцелуях мечтать?!       — М-м, девоньки, а я б с ней поцеловалась...       — Ага, ты ещё с нею в лес погулять сходи... Сожрёт и не подавится. Видала во рту у неё клычищи?       — И что? У кошечек ведь такие же.       Гледлид сидела на заборе, изящно согнув одно колено и небрежно опираясь на него рукой с бумажным свитком. Селянки в заднем ряду по достоинству оценили и длину её ног, и покрой сапогов, обсуждая всё до мелочей. Тут у Берёзки вырвался кашель, и все обернулись в её сторону, а Гледлид вскинула взгляд от поэмы. Поперхнувшись, она качнулась и сорвалась со своего «насеста» прямо в заросли подзаборной крапивы, мощные стебли которой грозно торчали, словно копья готового к бою войска, а сверху ей на голову шлёпнулся раскатавшийся свиток. Ахая и охая, девушки кинулись на помощь, но Гледлид сама с воплем подскочила. От крапивы пострадали не закрытые одеждой части — руки и лицо. Таким образом, в дополнение к пословицам навья продолжала познавать жгучие и колючие растения Яви, причём на собственной шкуре.       Летние дни сыпались из небесного лукошка спелыми ягодками. Когда в лесу подошла ежевика, Берёзка всё-таки решила взять себе в помощницы Раду с Ратиборой, понимая, что тяжёлые корзинки ей таскать не стоило. Во многих замечаниях Гледлид она находила правду — но, как правило, уже позднее, когда остывали чувства и успокаивалось взъерошенное самолюбие. Да, гладила навья против шерсти, но неизменно оказывалась права... И даже в том, что с головы до ног чёрное одеяние было Берёзке не к лицу, превращая её из девушки в маленькую старушку. Но о внешности она не задумывалась, меньше всего ей хотелось сейчас заботиться о собственной привлекательности, но обида на Гледлид растаяла, как ложка мёда в воде. Берёзка даже ловила себя на том, что ей чего-то не хватает. Да, рыжей морды и нахальных синих глаз... Разыскать Гледлид и признаться, что соскучилась? Хмыкнув, Берёзка отбросила эту мысль: гордость давила на плечи, как этот чёрный балахон.       Девочки-кошки в ответ на предложение отправиться в лес по ягоды состроили кислые рожицы: после учёбы им, конечно, хотелось поиграть.       — Тётя Берёзка, у нас и в саду полно всякой ягоды, — попыталась отвертеться Рада.       — Садовая ягода хороша, да только дикая и свободная впитала в себя всю силу батюшки-леса и матушки-земли, — терпеливо увещевала Берёзка.       — Чего это мы вас уламывать должны? — вмешалась Зорица. — Старших слушаться надобно: сказано — в лес, значит — в лес. Наиграетесь вы в любое время, а ягодная пора — короткая, успевай только собирать.       Она дала им с собой корзинку со съестным и наказала вести себя осторожно: коли зверь дикий встретится — сразу нырять в проход.       Впрочем, вскоре девочки поняли, что собирать ягоды — занятие не менее увлекательное, чем игра. Когда стебли ежевичных кустов зашевелились, как живые, приподнимаясь и показывая богатый урожай, они рты так и разинули. Невдомёк им было, что это Берёзка тихонько волхвовала у них за спиной.       Они собирали ежевику в два лукошка: девочки — в корзинку побольше, а Берёзка — в ту, что поменьше. Увлекшись сбором, она набрела на малинник... Ах, какие там висели ягодки! Одна сочнее другой, в рот так и просились. Берёзка пустила в ход чары, и малина, срываясь с плодоножек, сама полетела к ней в пригоршню. Предвкушая лакомство, молодая ведунья улыбнулась... Но насладиться им не успела: из кустов высунулось улыбающееся лицо рыжей навьи. В один миг Гледлид слопала горсть отборнейшей малины — всю до последней ягодки, да ещё и нагло облизнулась при этом. Несколько мгновений Берёзка ошарашенно смотрела на свои опустевшие ладони, рот её ловил воздух, но ни одного слова не срывалось с языка: все они улетучились от этого несказанного нахальства.       — Ах ты!.. — только и смогла она пробормотать.       Совпадением ли была эта встреча? Или, быть может, Гледлид читала мысли и знала, что Берёзка думала о ней не далее, чем сегодня утром? И что делать? Сердиться? Радоваться? Оттаскать за уши или прижаться к груди? Встрёпанный клубок чувств вырвался светящимся шариком, который отливал то золотом, то малиновыми сполохами. Он разорвался стаей суетливых искорок, которые бросились на Гледлид, будто туча голодной мошкары. Навья, отмахиваясь, отшатнулась в одну сторону, а Берёзка — в противоположную. А через несколько шагов остолбенела, едва не столкнувшись с медведем, который самозабвенно лакомился малиной.       «Девочки!» — леденящей молнией сверкнула мысль. Рада с Ратиборой собирали ягоды где-то неподалёку и могли наткнуться на зверя...       Из-за спины раздался громовой рёв — будто сто разъярённых медведей рявкнули в один голос. Обожжённая ужасом, Берёзка обернулась и увидела Гледлид — в одежде и без шерсти, но с жутким оскалом и полными синего холодного огня глазами. Навья смотрела на зверя. Медведь вскинул морду, и их взгляды встретились — скрестились, точно клинки. Мгновение пропело тетивой — и бурый хозяин леса сдался, отступил под испепеляющим лучом ярости. Неуклюже переваливаясь, он убежал, а Берёзка вдруг не нашла под ногами земли...       — Не бойся, родная, всё хорошо... Он ушёл.       Сильные объятия Гледлид подхватили её, помогли устоять. Испуг схлынул, оставляя после себя холодок и обморочную дурноту. Тут уж было не до гордости — руки Берёзки сами поднялись и обхватили навью, вцепились намертво.       — Родная моя, — шептала та, щекоча тёплым дыханием брови, нос и щёки девушки.       Их губы встретились — кратко, мягко, с малиновым привкусом. Берёзка дёрнулась, но слабо, и Гледлид прижала её к своей груди. Сдавшись, та склонила голову ей на плечо и закрыла глаза. А в следующее мгновение снова встрепенулась:       — Рада с Ратиборой! Они же там... Он мог на них наскочить!       Но девочки-кошки уже сами бежали к ним — целые и невредимые. Медведя они не видели, но слышали поистине незабываемый рык оборотня, распугавший птиц на версту вокруг.       — Так, не отходите от меня ни на шаг, — ещё немного дрожащим от недавнего ужаса, но уже набравшим твёрдость голосом сказала Берёзка. — Где лукошко?       Корзинку девочки оставили в ежевичнике, куда они все вместе и вернулись.       — Это не медведь, это тётя Гледлид показывала, как она умеет рычать, — успокоила Берёзка Раду с Ратиборой. — Зверей тут нет, мои хорошие.       Девочки согласились, что рычит тётя Гледлид здорово.       Стена молчания, которой Берёзка отгородилась от навьи, дала трещину, и вскоре за этой встречей последовала другая. Садовый малинник тоже ломился от урожая, и Берёзка, отдыхая после дневных хлопот, задумчиво пробиралась сквозь колючие заросли. Пуская пальцами волны волшбы, она ловила самые спелые ягодки и медленно, мягко, с наслаждением разминала их во рту языком. Столкновение с Гледлид опять было внезапным: сначала Берёзка увидела протянутую к ней руку с горстью прекрасной малины, а потом, вскинув взгляд, жарко ёкнувшим сердцем утонула в грустной нежности синих глаз.       — Это тебе... За те ягоды, что я у тебя съела в лесу.       Слишком поздно было изображать суровость: улыбка против воли Берёзки сама расцвела на её губах.       — Прости, если обидела тебя... Разлука с тобой невыносима. Я скучаю по тебе... Каждый день, каждый миг. — Гледлид смотрела без нахальства — с надеждой, виновато и смущённо.       Берёзка взяла одну ягодку из горсти, положила в рот, вдумчиво и до конца прочувствовала вкус.       — Ты меня всё время бесишь, — призналась она. — Но я не могу не думать о тебе. И я не знаю, что делать с этим.       Они съели малину вдвоём: ягодку — Берёзка, ягодку — Гледлид. Когда на ладони навьи осталась последняя, она сначала поднесла её к своему рту, но потом передумала и с улыбкой вложила Берёзке в губы.       — И я думаю о тебе. Всегда. С самого первого дня, как увидела.       Вечерняя синь неба окутывала Берёзку всепрощающей лаской родных глаз, теплом которых в этой жизни ей не суждено было согреться снова. Усталость и печаль опустились сумраком на сердце, и она вздохнула.       — Скажи, зачем я тебе, Гледлид? Зачем тебе вдова, чьё сердце ещё нескоро оттает и откроется? А то и никогда. Да ещё и с детьми... И в этом «кошмарном чёрном наряде».       Пальцы навьи ласково скользнули по её щекам.       — Я и сама не знаю, зачем. Так получилось. — Лицо Гледлид приблизилось с мягкой и светлой, чуть грустной улыбкой. — Прости меня за те слова о наряде, я уважаю твою скорбь. Когда-нибудь ты его снимешь... Но даже в нём ты прекрасна, Берёзка. Ты прекрасна каждый миг. Мне потребовалось время, чтобы понять и разглядеть это, и теперь уже никакое чёрное одеяние не сможет в моих глазах затмить твоего сияния.       Эти слова шли от сердца — всезнающее, всевидящее небо было тому свидетелем. Но что могла Берёзка на них ответить? Губы не размыкались, глаза щипало от близких слёз... А может, просто прохладным ветром надуло.       — Я вовсе не прекрасна. Белогорская земля полна по-настоящему красивых девушек, и ты в этом уже наверняка убедилась, когда собирала пословицы для своего словаря...       В глубине зрачков Гледлид опять взыграли рыжие комочки озорства.       — Ах, вот оно что... Так ты приревновала тогда, м? Сознайся, прекрасная кудесница...       Опять весы качнулись в сторону «убить», а чаша «обнять» взлетела безнадёжно высоко. В голосе Берёзки зазвенели льдинки.       — Вовсе нет. С чего мне тебя ревновать? Ты соединяла приятное с полезным.       Гледлид засмеялась добродушным, мягко-грудным, воркующим смешком.       — Опять я бешу тебя, да? Но и ты в долгу не остаёшься, моя милая колдунья: со мной то и дело приключаются неприятности в твоём присутствии. Ты не замечаешь закономерности? То в колючки вляпаюсь, то земля запылает под ногами, то с лестницы падаю, то в крапиву... Да, в той деревне я вряд ли решусь снова показаться после такого позора!       — В той деревне — да, вряд ли, — хмыкнула Берёзка. — Но есть много других мест, где можно начать всё с чистого листа. Надо сказать, девиц ты очаровываешь в два счёта.       Отвернувшись от навьи, она принялась рвать и есть висевшие в досягаемости ягодки, а те, до которых дотянуться руками не могла, подцепляла волшбой.       — Ревнивица моя, — нежно дохнула Гледлид Берёзке на ухо, окатив её тучей мурашек, легонько сжала её плечи. — Ну всё, всё... Не дуйся. Дались тебе эти девицы!.. Даже если собрать всю их красоту вместе, и то она не сравнится с твоей. О нет, не дёргай так своенравно плечиком, милая: это не лесть, это правда. Тебя нужно разглядеть... А когда разглядишь — пиши пропало. Раз и навсегда, бесповоротно и навеки. И другие становятся не нужны. Только ты. Ты разбудила моё сердце, Берёзка... И в твоей же воле его разбить.       Берёзка со вздохом повернулась к ней лицом.       — Ты слишком любишь радости жизни, чтобы вечно страдать от разбитого сердца, — улыбнулась она. — И я на твоём пути — лишь временная заминка.       Губы Гледлид остались печально сомкнутыми, взгляд померк.       — Не веришь мне? Хорошо, как скажешь. Больше я тебя не побеспокою.       С лёгким шелестом она исчезла в малиновой листве, а Берёзка осталась с холодным грузом огорчения и недоумения на сердце. От слов навьи повеяло утратой, а душа Берёзки так устала терять... Отыскав в саду старое черешневое дерево — из самых первых, посаженных ещё Зденкой, она обняла ствол и дала волю слезам.       — Что мне делать? — шептала она, обращаясь к темнеющему небу, на котором уже проступали блёстки звёзд. — Что мне делать, Светолика?       Небо молчало, и Берёзка прильнула мокрой щекой к шершавой коре. И вдруг, словно в ответ на её мольбы, позади раздался родной до боли в сердце голос:       — Берёзонька! Вот ты где... Уже поздно, пора отдыхать. Ратибора не хочет засыпать, тебя ждёт.       Чтобы спрятать слёзы, Берёзка уткнулась в грудь Огнеславы, но та заметила её заплаканные глаза и подняла её лицо за подбородок шершавыми пальцами. Хоть княжна и была правительницей Заряславля, но руки её оставались руками кузнеца.       — Родная, не плачь, — нахмурилась она. — Иди лучше к Ратиборе, сказку ей расскажи. Раду-то супруга уложила, а сиротку кто уложит, кто материнскую ласку подарит?       — У Зорицы ласки на всех хватит, — сквозь слёзы улыбнулась Берёзка.       — Может, и хватит, да только Ратиборе твоя ласка нужна, голубка. — Огнеслава мягко прильнула губами к виску Берёзки и обняла её за плечи.       — Я ведь ей даже не матушка, — вздохнула девушка. — Даже не знаю, получится ли у меня когда-нибудь завоевать её сердечко...       — Ты уже завоевала, милая. — Глаза княжны грустновато-ласково мерцали в вечернем сумраке — точь-в-точь звёздочки. — Может, она ещё и не скоро скажет это вслух, но ты полюбилась ей. Зорица уж и так с нею, и сяк, а та ей: «Пусть Берёзка придёт». Так и сказала.       «Что мне делать?» — спрашивала Берёзка у неба. Оно промолчало, но ответ всё-таки подсказало, и она всеми силами уничтожала следы слёз на лице: умылась водой из Тиши, приняла успокоительное — ложечку тихорощенского мёда с молоком, после чего принесла того же самого средства и Ратиборе. Рада уже видела десятый сон, а дочка Светолики сидела в постели, теребя в руках деревянную кошку и глядя в сгущавшийся за окном сумрак.       — Ах вы, глазки бессонные, чего ж вы не спите? — Берёзка присела рядом, поцеловала девочку в пушистые ресницы. — А ну-ка, живо под одеялко!       Ратибора тут же нырнула в постель. Высунув из-под одеяла только нос, она попросила:       — А расскажи ещё про госпожу Светолику.       Рассказы о княжне она предпочитала любым сказкам. Может, сердце Берёзки и омывали сейчас тёплые слёзы, но глаза её при девочке оставались сухими, спокойными и полными нежности.       — Про Светолику? Ну, слушай... Была госпожа Светолика высокая, ясноглазая и золотоволосая. У тебя, моя радость, и волосы, и глазки, и личико — точь-в-точь как у неё... Так вот, училась она разным наукам с малых лет. Училась и дома, и в далёких странах. Пять чужеземных языков она знала и книги учёные с них переводила. Видала в Заряславле книгохранилище? Это госпожа Светолика его построила и книгами наполнила. Имя у неё — говорящее: светла она была лицом. Но и ума она была светлого и большого. Мечтала она, чтоб все люди на свете были грамотными и учёными. Но так судьба распорядилась, что пришлось ей стать скалой над Калиновым мостом... Без этого не исчезли бы тучи, и не смогли бы мы победить врага. Все мы обязаны ей жизнью.       — А враг — это кто? — спросила Ратибора. — Навии?       — Не все из них, — подумав, ответила Берёзка. — Только злая Владычица Дамрад и её войско.       Ратибора задумчиво почесала нос деревянной кошкой.       — А тётя Гледлид? Она же навья?       — Да, моя радость. — Берёзка поднесла девочке ложечку мёда, а потом — кружку с молоком. — Но тётя Гледлид никому из нас не желает зла и никого в своей жизни не убивала. Она — не враг, а друг. Спи давай, непоседа моя... Закрывай глазки. Душа госпожи Светолики смотрит на нас вон с той звёздочки... Поэтому будь умницей, чтоб она могла радоваться за тебя.

* * *

      — Великая благодарность тебе, красавица! Очень ты помогла мне, — поклонилась Гледлид, записывая новые пословицы и поговорки в свою книжечку.       Девица Томилка, с золотисто-русой косой и весёлыми конопушками, раскиданными по круглому, точно яблочко, личику, заулыбалась то ли смущённо, то ли игриво, теребя косу.       — Да что меня благодарить-то... Что знала, то и сказала. Ты лучше у пожилых поспрашивай, они поболее моего знают.       — Обязательно последую твоему совету, — улыбнулась навья.       Они шли по тропинке в светлой берёзовой рощице. Девица попалась смелая — не бросилась наутёк, завидев навью, и Гледлид удалось хорошенько попытать её насчёт изречений народной мудрости. «Улов» получился неплохой, хоть и встречались повторяющиеся пословицы, которые исследовательница уже занесла в свой будущий сборник. Гледлид замечала, что в последнее время ей всё больше попадались высказывания на тему любви и одиночества. «Одна пчела не много мёду натаскает», «семьёю и горох молотят», «одному и кашу есть не споро», «не мил белый свет, когда милой нет», «без солнышка не пробыть, без лады не прожить», «полюбится лупоглазая сова пуще ясного сокола»... И всё как будто нарочно — чтоб травить ей сердце, и без того измученное странной страстью к юной колдунье-вдове. А в пословице «бритва остра, да никому не сестра» Гледлид не без смущения и душевного ропота узнала себя. Как будто про неё сказано... Она и сама кляла свой язык-правдоруб, так и норовивший высказать своё ценное мнение, да не просто так — а с язвинкой, с капелькой яда. Во многом из-за него и не складывалась у Гледлид ни дружба, ни любовь. Как в своём мире она была по жизни волком-одиночкой, так и здесь не особо сходилась даже с соотечественниками-переселенцами.       Помимо преподавания навьего языка Гледлид работала в Заряславской библиотеке, переводя труды учёных своей родины, привезённые переселенцами. Об этом её попросила княжна Огнеслава — в надежде на то, что они могут оказаться полезными и для науки Яви. Паучок в ухе позволил Гледлид очень быстро освоить местную речь, а письменный язык не представил для неё трудностей. Во многом он был существенно проще навьего. В этой области трудились ещё несколько переводчиков, но даже с сёстрами по науке у Гледлид были суховато-натянутые отношения. Раскритиковать работу в пух и прах она умела — как она сама полагала, для пользы автора, но вот беда: указывая на недостатки, она нередко забывала упомянуть достоинства.       Решение о переселении в Явь Гледлид приняла, почти не колеблясь: ей казалось, что на родине её уже ничто не держит. Не было близких друзей, ради которых хотелось бы остаться, любовь не сложилась, а что до работы, то рыжеволосая навья полагала, что найдёт себе применение и на новом месте. Впрочем, это удалось ей только после окончания войны, когда её заметила княжна Огнеслава, наследница белогорского престола и правительница южного города Заряславля: она попросила Гледлид об уроках навьего языка, изучение которого она считала необходимым, раз уж выходцы из Нави стали жителями Яви. Чем больше Гледлид узнавала княжну, тем большим уважением проникалась к ней. Среди прочих соотечественниц Огнеслава выделялась особой причёской — выбритым до блеска черепом с длинной косицей на темени. Как навья позднее узнала, это было признаком принадлежности к сословию тружениц молота и наковальни. Руки княжны при первом знакомстве тоже поразили Гледлид: большие и грубые, с шершавыми пальцами, они мало походили на руки особы знатных кровей. Как же дочь белогорской княгини занесло в кузню? Гледлид узнала и эту историю. Сперва наследницей престола была сестра княжны-оружейницы, Светолика; пока она набиралась опыта в Заряславле и готовилась в своё время принять у своей родительницы бразды правления, Огнеслава нашла себе дело по душе и посвятила себя работе, не подозревая о грядущем повороте судьбы. Она вела жизнь обычной мастерицы кузнечного дела, с работы спешила домой, к семье — красавице-супруге и маленькой дочке. Но гибель Светолики на Калиновом мосту выдвинула Огнеславу из тени — ей пришлось занять место сестры, покинув родную кузню и воцарившись в Заряславле... За дела она взялась со всей серьёзностью и основательностью. Ей не хватало опыта и знаний, но она впряглась в работу и учёбу с рвением, не уступавшим по своему напору её предшественнице на этом посту — «неугомонной княжне» Светолике.       В своём обхождении Огнеслава была простой и скромной, приветливой и дружелюбной, совсем не заносчивой. Княжеским происхождением она не кичилась, рабского почитания собственной особы не требовала, а ждала от всех лишь достойной работы.       — Почему именно я, госпожа? — спросила Гледлид. — Отчего твой выбор пал на меня?       — Потому что отзывы твоих соотечественниц и сестёр по науке о тебе — самые нелестные, — засмеялась Огнеслава. — Ну, а ежели отбросить шутки в сторону — потому что ты не боишься прямо говорить то, что думаешь.       — Мой язык часто служит мне дурную службу, — усмехнулась навья. — Я не умею говорить приятных вещей, льстить и подхалимничать. Да и просто хвалить не умею, даже когда это нужно.       — Ну, умение льстить никогда не было залогом хорошей дружбы и успешного труда, — сказала княжна. — Не лесть мне от тебя нужна, а твои знания и твоё искреннее мнение. Ты умеешь указывать на недочёты, и это ценно. Быть может, твои слова и не звучат приятно, но в них есть зерно пользы. Ну, а оболочка этого зерна — для меня дело десятое. Я не из обидчивых, так что можешь не бояться. Если что, я и сама в долгу не останусь. — Огнеслава подмигнула и потрепала навью по плечу.       Уроки Гледлид давала не только в библиотеке, но и там, где княжне было удобно. Бывала она и у Огнеславы дома. Там-то она и увидела невысокую особу, одетую с головы до ног в чёрное... Сначала Гледлид показалось, что это пожилая женщина, и первые несколько встреч навья даже не присматривалась к ней, а потом за обеденным столом им случилось сидеть друг напротив друга. Один нечаянный и праздный взгляд прямо в лицо опроверг первое впечатление: особа в чёрном оказалась совсем молоденькой, просто мрачное одеяние прибавляло ей лет, а вернее сказать, превращало её в женщину без возраста. Даже искусная серебряная и бисерная мерцающая вышивка не особенно смягчала общей угрюмости этого наряда. Он представлял собой просторное платье-летник с затейливо расшитым подобием пелерины на плечах и с широкими колоколообразными рукавами, из-под которых виднелись накладные манжеты рубашки, украшенные жемчугом — зарукавья. Края рукавов и подол летника окаймляли вышитые узоры, точно такая же полоса узоров шла спереди, начинаясь на груди и заканчиваясь у носочков крошечных башмачков.       Впервые сердце Гледлид подало признаки чувств при взгляде на тоненькие запястья девушки. Ёкнуло, защемило, а потом и заставило навью всматриваться внимательнее. Под вдовьим облачением скрывалась хрупкая фигурка, совсем как у девочки-подростка. Из-под подола порой показывался башмачок поистине детского размера, богато расшитый жемчугами... А когда девушка сидела, под тяжёлой дорогой тканью проступали остренькие колени. Гледлид тогда поразила мысль: ведь такую сухоту-худобу девичью даже обнять страшно. Вдруг сломаешь?..       Звали девушку Берёзкой, и она была вдовой княжны Светолики. Из всех черт её лица Гледлид запомнились огромные серо-зеленоватые глаза, смотревшие испытующе и пронзительно — прямо в душу.       Сейчас Гледлид уже не помнила дословно их с Берёзкой самых первых разговоров. Кажется, навья выступала в своём обычном духе — язвительно-насмешливом. Берёзка не оценила её остроумия и отвечала без обиняков — серьёзно, резко и прямо, а потом и вовсе стала избегать общества Гледлид, держась подчёркнуто недружелюбно, а на её остреньком бледном личике всякий раз появлялось замкнуто-высокомерное выражение. В общем, всё как всегда. История повторялась. Гледлид видела подобное уже не в первый раз и ничему не удивлялась. Впрочем, судорожного стремления нравиться окружающим она за собой никогда не замечала, а потому даже и не думала огорчаться. Ну, не сошлись и не сошлись. Не она первая, не она последняя.       Однако Огнеславе почему-то было важно, чтобы Гледлид ладила со всеми членами её семьи.       — Гледлид, я прошу тебя быть... хм... поосторожнее с Берёзкой. Со мною ты можешь не стесняться, я и кое-что покрепче слыхивала, когда в кузне работала, но с ней надо... полегче. Понимаешь? Закрытие Калинова моста унесло жизнь её супруги, ей нелегко сейчас.       Оказывается, под просторным чёрным платьем скрывалось одно маленькое, но интересное обстоятельство — земное продолжение княжны Светолики, а попросту говоря, Берёзка готовилась стать матерью. Сама Гледлид обзавестись потомством не спешила, да и не мечтала об этом никогда, а потому общепринятого умиления не испытала, но не пойти навстречу просьбе княжны не могла — хотя бы из вежливости. А Огнеслава добавила:       — Было бы хорошо, если б вы с нею подружились. Берёзка... она чудесная. На её долю выпало много невзгод, а это накладывает свой отпечаток. Пусть это тебя не смущает. Если вы с ней узнаете друг друга получше, то и до дружбы недалеко.       Попытка — не пытка, решила Гледлид, хотя, если честно, не понимала: почему, если женщина беременна, то непременно нужно ходить вокруг неё на цыпочках и исполнять все её прихоти. Впрочем, в отношении Огнеславы к Берёзке проглядывало нечто большее, чем восхваляемая ею дружба...       Прекрасное, полное розово-янтарных лучей утро располагало к неспешным прогулкам и созерцанию природы. Бродя по огромному саду, Гледлид наткнулась на питомник с юными деревцами под стеклянным куполом. Озарённое рассветом и улыбкой лицо Берёзки преобразилось настолько, что Гледлид застыла: как она не видела этого раньше? Неужели она была так слепа, что не рассмотрела свежей прелести этого ротика? А глаза... Вся мудрость и нежность земли и неба скрывалась в этих зрачках. В них хотелось утонуть, а к этим губкам прильнуть поцелуем... Гледлид вздрогнула от чёткости и чувственной остроты этого желания. «Одумайся, — сказала она себе. — Это всего лишь красивое утро и улыбка. Улыбка украшает даже дурнушек».       Вздохнув, она шагнула вперёд и завела разговор. Берёзка сразу перестала улыбаться — точно солнышко за тучей спряталось. Слово за слово — беседа принимала всё более опасный оборот; Гледлид снова не удержалась от своей язвительности, за что и поплатилась: откуда же ей было знать, что эта невзрачная девушка в чёрном балахоне — самая настоящая колдунья?       — Тебе никогда не приходило в голову, что существование твоё — весьма ограниченное? — несло навью. — Разве это не скучно — дом, дети, пряжа, сад?.. Разум в таких условиях просто задыхается и голодает. Нет, я бы не выдержала! Такая жизнь домашней клуши — не по мне.       Гледлид никогда не считала себя приятной в общении, но в то прекрасное утро она узнала, что эта серая мышка — сама тот ещё «подарочек». Колючие кусты зашелестели и затянули навью в свои недра. Она отчаянно барахталась, стараясь выбраться, но ветки с острыми шипами вскидывались, как живые, цеплялись за её одежду и волосы, царапали руки и лицо... А потом куст стащил с её головы и сожрал шляпу-треуголку — только пёрышки жалобно мелькнули на прощание. О растительном мире Яви Гледлид знала ещё далеко не всё, а поэтому перепугалась не на шутку, приняв обыкновенный крыжовник за плотоядное создание, прикинувшееся безобидным кустом. А Берёзка торжествовала:       — Больно тебе, да? А скольким людям ты сделала больно своим языком?       С «клушей» Гледлид, пожалуй, хватила лишку... Но из того, что Берёзка рассказывала о своей жизни, лучших выводов сделать было нельзя. Не исключено, что она о многом умолчала; эта недостаточность сведений привела к плачевному исходу: исцарапанная Гледлид еле выкарабкалась из «живых» кустов. Лезть обратно в средоточие колючего ужаса за потерянной шляпой она не решалась, и Берёзка с торжествующим видом сама достала треуголку.       — Трусиха, — хмыкнула она.       Где был этот зелёный колдовской огонь глаз и вызывающий румянец насмешливо изогнутых губ в их первую встречу? Похоже, эта ведьмочка ловко умела прикидываться непримечательной невидимкой, а сейчас раскрыла свою суть во всей красе... Она дразнила губами, бросала вызов глазами, приводя Гледлид в бешенство и отравляя кровь ядом мести за попранное самолюбие. Так навью ещё никто не унижал! Как нашкодившего щенка мордочкой в лужу, так и её — задом в колючки... Но что за губки! У той старушки в траурных одеждах рот был бесцветным и тонким, сжатым в нитку — впрочем, навья уже не могла точно сказать, каким он был и имелся ли вообще. У ведьмочки ротик оказался до дрожи сладкий. «Трусиха», — презрительно изгибался он, обжигая Гледлид жаждой мести. Ещё не придумав, каким будет возмездие, навья бросилась на Берёзку — и угодила в очередную ловушку. Коварству колдуньи не было предела: ветки малины захлестали Гледлид по лицу, но это уже не могло её остановить. Продравшись сквозь взбесившийся малинник, исцарапанная до красноты и обезумевшая от ярости, она выставила вперёд скрюченные когтистые пальцы, чтобы схватить и стиснуть... А что делать дальше, она додумать не успела, потому что увидела чудо.       Берёзка кружилась и смеялась, и цветущий сад вторил ей, осыпая её снегом лепестков. Нежно-серебристые переливы смеха гуляли в кронах, сыпались с ветвей, сад дышал и разговаривал, наполнялся многоголосым перезвоном. Берёзка танцевала, порхала на весенних крыльях из лепестков, а они окутывали её голову короной, одевали плечи белоснежным плащом. Этот смех тоже был ловушкой — для сердца, и навья в неё с разбегу радостно влетела. А потом, остановившись, задалась вопросом: а как должна смеяться её любимая женщина? Самая прекрасная и нужная, за которую — хоть в огонь, хоть в воду, и без которой — ни жизни, ни дыхания, ни счастья? Наполненный весенним гомоном сад ответил: вот так.       — Что? Опять шляпу потеряла, смотри! — дохнула Берёзка Гледлид в лицо душистыми чарами весеннего ликования.       А та, шагнув вперёд на подгибающихся ногах, пробормотала:       — Да я согласна хоть голову на плахе потерять, только чтобы услышать вот это...       Она несла чушь, но это было уже неважно. Берёзка смеялась в ответ — самым прекрасным на свете смехом, от которого сердце сладко щемило и плакало глупыми, счастливыми слезами. Гледлид оступилась и опять навлекла на себя гнев милой колдуньи, отпустив едкое замечание насчёт Огнеславы:       — То-то я гляжу, она так задумчиво смотрит на тебя... А её супруга — слепая клуша-простушка, ничего в упор не замечает. М-м, да тут у вас, похоже, весьма занятный треугольничек вырисовывается! В тихом болотце, оказывается, кипят страсти!       Глаза Берёзки ответили не сердитым колдовским огнём, а тихой, как туман над ночным озером, печалью, и сердце Гледлид горько заныло от раскаяния.       — Уж такой у меня злой язык — не щадит даже тех, кто мне нравится, — вздохнула она.       — Мало тебе было уроков? — нахмурилась Берёзка.       Её сдвинутые брови грозили малиновым наказанием, глаза сверкали остриями крыжовниковых шипов... Самый очаровательный гнев, какой только существовал на свете.       — Нет, больше ты меня в колючие кусты не заманишь, — сказала Гледлид и осуществила своё возмездие.       Она накрыла этот дерзкий, манящий ротик губами. Несколько мгновений она наслаждалась его мягкостью, испуганной дрожью, живым теплом, а потом погрузилась в него глубже — властно, уверенно, но нежно. Да, Берёзка была до слёз хрупкая под этим балахоном, руки Гледлид чувствовали и впрямь тонкие, лёгонькие косточки.       Напрасно она это сделала: один раз попробовав эти губки, хотелось целовать их снова и снова. Но грустное, полное слёз «я не могу» останавливало пылкий напор навьи, разум с совестью подсказывали, что нельзя спешить, а мрак вдовьего облачения веял холодком одинокой ночи. Призрак княжны вставал на пути навьи, суровый и грозный, как застывшая над Калиновым мостом скала, и Гледлид терялась, не зная, как подступиться к Берёзке, что говорить. Очень хотелось хоть чуть-чуть приподнять чёрное покрывало неприступности, в которое закуталась юная колдунья, но... что, если она заплачет? Одна её слезинка — и навья, беспомощная и растерянная, стискивала челюсти от бешенства, потому что ничем не могла помочь. Не могла взять и вырвать из сердца Берёзки горе, оно должно было проделать свою работу и пройти своим чередом — и не ускоришь, не подстегнёшь. Ребёнок... Думая о крошечном существе, что жило и росло у Берёзки внутри, Гледлид пыталась понять, что она к нему чувствует. Это была частичка прошлого, которую не вычеркнешь, и даже ревновать к ней бессмысленно, поэтому оставалось только принять всё как есть. Умом Гледлид это понимала, но в чувствах пока разобраться не могла.       Одно она знала точно: в первую их встречу она была слепой, а сейчас прозрела. Тайком наблюдая за тем, как Берёзка возится в саду, Гледлид теряла своё сердце — оно нежно таяло в груди, расплывалось тягучим мёдом и шептало: «Прекрасная... Прекрасная...» Когда садовая кудесница взялась за лопату, чтобы выкопать старый, зачахший розовый куст, навья не устояла за деревом.       — Берёзка, ну разве можно в твоём положении? — бросилась она к девушке.       Кажется, она определилась со своими чувствами к ребёнку. Не имело значения, чей он; просто нельзя было допустить, чтоб с этим комочком у Берёзки внутри случилась беда: ведь она ждёт его рождения и, наверно, любит. От её слёз Гледлид трясло, а случись что — слёз будет море... Представив Берёзку убитой горем, навья сама содрогалась от пронзительной скорби. Нет, эта девушка должна смеяться и быть счастливой, а вот плакать — не должна. Ну, разве что от радости.       — А что такого? Мне вовсе не тяжко, — ответила Берёзка, решительно втыкая лопату под куст.       Пришлось отбирать у неё землекопное орудие и снова наблюдать на её лице выражение самого очаровательного возмущения на свете. Берёзка непременно хотела копать сама, и это притом, что в её распоряжении была целая куча садовниц, как нельзя лучше приспособленных для такой работы и, по счастливому совпадению, не беременных. Этого Гледлид никак не могла ни понять, ни одобрить.       — Ты хочешь выкопать этот куст? Хорошо, давай я сделаю это, — предложила она.       — А давай, — вдруг согласилась Берёзка, заблестев неожиданно тёплыми солнечными искорками в глазах сквозь улыбчивый прищур ресниц.       Гледлид диву давалась, как она не разглядела этих искорок в первую встречу. Беспомощная нежность защекотала сердце, но не помешала навье рьяно приняться за работу. Черенок лопаты натирал ладони, длинные волосы путались и мешали, пот лил ручьями, отчего рубашка неприятно липла к телу, но Гледлид старалась изо всех сил.       — Давай-ка гриву приберём, — деловито сказала Берёзка.       Гледлид даже зубами скрипнула и закрыла глаза, когда ловкие пальчики девушки заплясали в её волосах, заплетая их в косу. Щекотные, ласковые бабочки — так она ощущала их невесомые, быстрые касания.       — Обрезать бы их вообще, — подумалось ей вслух. — Жарко у вас тут — всё время будто в шапке меховой хожу.       Эта мысль Берёзке не понравилась.       — Ты что! Такая красота... Не вздумай! — нахмурилась она. И добавила: — Стой смирно, не верти головой.       Она вплела в косу нитку пряжи и закрепила её в узел, чтоб не болталась. Орудовать лопатой стало удобнее, но голова под волосами всё равно потела. Хоть волшебный камень Рамут и приспособил глаза Гледлид и прочих навиев-переселенцев к яркому свету, но лето в Яви казалось с непривычки очень жарким. Гледлид временами даже завидовала причёске Огнеславы.       Она стёрла себе ладони, сломала лопату, вспотела, изранилась шипами, но выковырнула этот проклятый куст из земли. Берёзка принялась рассаживать живые зелёные побеги с кусочками корней, и навья не удержалась — поймала её руки и накрыла своими. Губы Берёзки жалобно приоткрылись, в глазах опять застыло это влажное, солёное «не надо»... Но как Гледлид хотелось слиться с ней в этом садовом священнодействии! Красоту этих мягких губ, огромных растерянных глаз и искусных, колдовских рук нужно было читать, как поэму, смакуя каждое слово и ловя междустрочные смыслы... Не каждому она была доступна, но если уж открывалась, отказаться от неё было уже невозможно.       Берёзка творила свою волшбу, плела её тонкими пальцами пряхи, и ростки на глазах вытягивались вверх, выбрасывали новые листочки, а в груди у Гледлид рождалось другое чудо... Тёплый комочек нежности хотелось оберегать ладонями, прятать от чужих праздных взглядов и заботливо взращивать, питать.       — Научи меня садовой волшбе, а? — попросила она.       Берёзка удивилась этому желанию, но наколола себе палец и велела Гледлид вкусить выступившую красную капельку. Навья еле удержалась, чтобы не сгрести девушку в объятия целиком, и только облизала этот трогательно протянутый ей уколотый пальчик. Лба коснулось тёплое дуновение, сад поплыл вокруг Гледлид в солнечном перезвоне, а глаза Берёзки распахнулись чарующими омутами — до тесноты под рёбрами близкие, до нежного стона нужные.       — Пробуй. Просто дари этому росточку свою нежность.       Гледлид хотела бы отдать нежность Берёзке, которая сама была тонкой, как стебелёк... Пить поцелуями тепло её кожи, радоваться каждой её улыбке, блуждать по таинственным тропинкам её души. Беречь от холодного ветра, от огорчений и бед. Просто греть в объятиях её хрупкие плечики, хранить её сон, заслужить счастье и честь коснуться её кос и запутаться в прядях пальцами. Ведь Гледлид даже не видела под этим бисерным убором и платком, какого цвета у Берёзки волосы... Скорее всего, русые — этакого пепельного, «мышиного» оттенка.       Навья старалась изо всех сил, чтобы росточек подтянулся. «Расти, расти», — мысленно приказывала она ему, но тщетно. Холодок отчаяния уже было повеял ей в спину, но сердце вдруг толкнулось в груди: «Люблю...» Взгляд Берёзке в глаза перекинул мостик между ними, и с ростком начало что-то происходить. Он зашевелился, ожил, выбросил новые листочки, и Гледлид охватила тихая, тёплая радость. Точно такая же радость, только более мягкая, с материнским оттенком, сияла в глазах девушки.       — Твоё сердце оказалось плодородной почвой, — проронила Берёзка.       — Хотелось бы мне, чтобы оно когда-нибудь стало достойным тебя, — прошептала Гледлид, чувствуя, как чудо в груди растёт и крепнет, точно будущий розовый куст.       Она снова натолкнулась на «я не могу» в глазах Берёзки. Грея в руках дрожащие пальцы девушки, она поднимала чудо в груди на новую ступень.       — Ежели потребуется вывернуться наизнанку, перекроить себя и сшить заново, чтобы ты взглянула на меня благосклонно — я готова. Я готова умереть и восстать обновлённой. Я готова ждать столько, сколько потребуется.       Легко сказать: «Готова ждать», — но само ожидание было невыносимым. Лето дышало раскалённым пеклом и звенело гроздьями черешен; измученная шапкой волос на голове и их жаркой тяжестью, Гледлид созрела для решительных изменений в причёске. Ножницы у неё были, а вот за бритвой пришлось идти в ближайшую кузню. Сама мастерица, занятая работой, ни слова не сказала, а вот подмастерья оказались не в меру языкастыми.       — Госпожа, а она тебе, прости, для какого места?       — Для задницы, — процедила навья.       Брови помощниц поползли на лоб.       — О, у тебя там волосы растут?       Гледлид никогда за словом в карман не лезла. Она приготовилась заткнуть рты любительницам подколов, но мгновенно придуманный язвительный ответ пропал втуне: мастерица сама пресекла дальнейшие разговоры.       — Так, голубушки, хватит болтать, займитесь делом!       Получив в своё распоряжение новенькую, остро заточенную бритву, Гледлид закрылась в своей комнате и уселась перед зеркалом. Желание обкромсать всю свою рыжую гриву полностью было огромным, но навья поборола его. «Такая красота... Не вздумай!» — отдалось в сердце тёплое эхо слов Берёзки. Отделив верхнюю часть волос и закрутив их в узел, затылочные и боковые пряди она оставила распущенными. «Клац-клац», — щёлкнули в воздухе ножницы.       В дверь постучали. В комнату заглянула черноволосая и смуглая Рунгирд, соседка Гледлид, которая также теперь трудилась в Заряславской библиотеке.       — Прости, у тебя не найдётся... — начала она, но, увидев ножницы в руках Гледлид и лежащую перед ней на столике бритву, забыла, зачем зашла. — Ой, а что это ты собралась делать?       Гледлид устало закатила глаза к потолку.       — По-моему, Рунгирд, это очевидно. Я собираюсь немного подстричься.       — Прости, что помешала, — пробормотала соседка, намереваясь закрыть дверь.       — Погоди, а зачем заходила-то? — окликнула её Гледлид.       Рунгирд нужен был словарь редких слов и выражений под общей редакцией госпожи Морлейв.       — Он есть у меня, и я могу его тебе одолжить, если ты немного поможешь мне со стрижкой, — сказала Гледлид. — Самой, знаешь ли, несподручно.       Через час соседка ушла со словарём под мышкой, а Гледлид подошла к окну и распахнула его, встряхнув пучком оставшихся волос. Знойный воздух, врываясь в комнату, обдувал голову; навья пробежала пальцами по непривычно голой коже висков и затылка, погладила сзади ладонью. Шея длилась и длилась, изящно уходя в бесконечность.       Сняв волосы на тех местах, которым было жарче всего, Гледлид испытала облегчение. Но на этом её обновление не закончилось: она примерила белогорскую рубашку с кушаком, которую купила у одной хорошенькой вышивальщицы. То ли дело было в особой вышивке, то ли в свойствах ткани, но, выйдя под беспощадные лучи солнца, Гледлид ощутила желанную прохладу. Это было так удивительно, что она не удержалась от радостного смеха.       Черешневый поцелуй, который она сорвала с губ Берёзки в окружении скачущих детей, опять выбил из девушки слёзы и это жалобное «не могу» в глазах. Пришлось догнать, упасть на колени и просить прощения в садовой беседке. Она проклинала и ругала себя последними словами за эту спешку, но чудо в груди росло с каждым днём, стремясь заполнить Гледлид без остатка... Она поймала Берёзку в объятия, желая всего лишь подарить ей, как тому саженцу, нежность; кулачки плачущей колдуньи обрушили на навью град протестующих ударов, но потом Берёзка сдалась и затихла, прильнув головой к плечу.       — Позволь мне быть тебе другом, — шептала ей Гледлид. — Просто быть рядом, не требуя ничего. Лелеять твоё сердце, как вот эти розы... Беречь его и утешать, защищать. Всё, что мне нужно взамен — это твоя улыбка и твой животворный смех, от которого просыпается не только сад, но и сердца всех вокруг.       Потом был сбор земляники, дождь и отдых Берёзки в пещере; Гледлид боялась шелохнуться, чтобы не потревожить её сон, но Берёзка проснулась в слезах... Конечно, ей приснилась супруга. Чудо в груди Гледлид выросло слишком большим и, не находя выхода, разрывало навью изнутри, а каждое «не могу» в глазах Берёзки раз за разом вонзало в светлые крылья чуда по иголке. Берёзка захлопнула окно, сказав: «Я с тобой больше не разговариваю», — и Гледлид уткнулась лбом в перекладину лестницы, горько закрыв глаза... Но она успела увидеть косы своей ненаглядной волшебницы — пепельно-русые, как она верно догадалась.       Потом было падение в крапиву, встреча с медведем и разговор в малиннике, после которого навья, забравшись в укромный уголок сада и обняв ствол яблони, плакала. Берёзка не видела этих слёз, и никто не видел... Крылатое чудо в груди причиняло слишком большую боль, оно само истекало кровью, раненное словами Берёзки. «Временная заминка» — вот как она назвала его.       — Волшебница моя... Ты можешь тысячу раз сказать «нет», но ты понятия не имеешь, ЧТО живёт у меня вот здесь. — Гледлид, зажмурившись и закогтив пальцами грудь, сползла по стволу на корточки. — Да, я говорила тебе много недобрых, дурацких слов, делала глупости, была навязчивой, но... зачем ты так?.. Зачем, любимая?..       Никто не увидел этих мгновений слабости. Смахнув слёзы, Гледлид колко заблестела глазами и направилась к себе. Она не знала, что на другом конце сада Берёзка тоже плакала — под старым черешневым деревом.       Крылья чуду искорёжило отчаяние. «Она никогда не полюбит, смирись», — шептало оно, дыша в сердце Гледлид осенним холодом. Навья старалась не видеться с Берёзкой и проводить уроки где угодно, только не дома у Огнеславы. Впрочем, избегать встреч не всегда получалось, оставалось только не смотреть, не разговаривать, не улыбаться. Превращать любимые черты в размытый, смутный облик, мелькнувший мимо рассеянного взгляда.       — Скажи честно, что случилось? — спросила Огнеслава, когда Гледлид всё-таки открыто попросила её не назначать занятия дома, а проводить их, например, в библиотеке. — С кем из моих домашних у тебя нелады? Кого ты избегаешь?       Гледлид молчала, царапая ногтем кожаный переплёт книги. Княжна вздохнула.       — Ладно, можешь не отвечать. Всё с тобой ясно... — Её руки опустились на плечи навьи, дружески прижали их и погладили. — Но ты погоди отчаиваться. Дай Берёзке время. Надо просто ещё потерпеть, подождать... Такая девушка, как она, стоит того.       Гледлид уже тысячу раз проглотила те несправедливые и обидные слова про «ограниченный образ жизни». Берёзка слишком сдержанно рассказывала о себе, но навья хорошо умела расспрашивать других. Теперь она знала, как юная колдунья участвовала в защите своего родного города Гудка, какой проделала опасный путь в Белые горы, чтобы привести помощь... Смелости ей было не занимать. Она заслужила счастье и покой. Её неустанными трудами сад Светолики процветал, каждый куст и дерево, каждый цветок и травинка в нём были обласканы её щедрой заботой, и лишь теперь Гледлид начинала понемногу понимать, что это тоже огромная работа — не менее достойная, чем её собственные научные занятия. Навья стыдилась за своё былое высокомерие и пренебрежение к тем, кто трудился на земле.       Слова Огнеславы немного ободрили Гледлид, но ненадолго. «Она не полюбит», — снова завело свою унылую песню отчаяние, а чудо в груди сомкнуло крылья и чахло, страдало осенней хворью. Отошли ягоды, наступила яблочная пора, а потом и урожай хлебов собрали. Щедрое золото осени сменилось промозглыми дождями и распутицей. Сыро, прохладно и одиноко стало в лесах, но Гледлид, пристрастившись к прогулкам и охоте, неизменно проводила на природе два дня в седмицу. Она продолжала собирать пословицы и поговорки для своего словаря; немало белогорских красавиц прошли перед её глазами, некоторые девицы смотрели на неё с вполне определённым интересом, но в душе навьи царила только Берёзка. Овеянная листопадами, окрылённая осенними ветрами, бродила она одетым в траур призраком всюду, куда бы Гледлид ни шла. Навья встряхивала головой, тёрла глаза — и призрак исчезал, а в сердце оставалась ноющая, зовущая тоска. «Любимая, любимая», — бесслёзно плакало оно.       Однажды ночью Гледлид пробудилась от протяжного, полного боли и страдания зова. «Лисёнок... Лисёнок!» — стонал любимый голос, и навья подскочила в постели, унимая рвущееся из груди дыхание. Это она, Берёзка... Ей плохо, больно! Гледлид заметалась по комнате из угла в угол, не в силах ни заснуть, ни успокоиться. Лил холодный дождь, слякотный мрак чавкал под ногами... Гледлид помчалась к дворцу Огнеславы: у себя усидеть она не могла.       Ночная охрана не пропустила её во дворец. Этим дюжим кошкам в белогорских доспехах было невдомёк, что творилось у Гледлид в душе.       — Все спят уж. До рассвета никого пускать не велено, — последовал невозмутимый ответ.       Через пространственный проход мимо дружинниц Гледлид внутрь попасть не могла: скрещенное в дверях белогорское оружие временно отсекало все проходы в дом с любых сторон.       — Берёзка... Как там госпожа Берёзка? — допытывалась навья. — Она здорова?       — А что ей сделается? Жива-здорова... Ввечеру вот только рожать принялась.       Рожать! Гледлид осела на мокрые, холодные ступеньки крыльца. Так вот откуда этот стон, этот зов! «Лисёнок»... Пушистый комочек нежности прильнул к сердцу, а вместе с ним на Гледлид налетел ураган тревоги и страхов. Берёзка — такая маленькая, тоненькая, хрупкая... Как же она родит? А если что-то пойдёт не так? А если она умрёт в родах? От этой мысли навью охватил могильный холод, на сто вёрст вокруг раскинулась тьма одиночества и горя.       — Пустите меня, прошу вас! — снова кинулась она к охране. — Доложите о моём приходе! Я Гледлид, занимаюсь с княжной навьим языком...       Она требовала позвать Огнеславу, Зорицу — тщетно. Охрана стояла непоколебимой стеной. Отчаянную мысль перекинуться в зверя и пробить этот заслон Гледлид отбросила как слишком безумную и небезопасную: кошки всё-таки при оружии. Так она и слонялась по ночному саду, окутанному шелестом дождя, зябко поёживаясь под мокрым плащом — час, второй... А потом вернулась к охранницам.       — Скажите, кому у вас принято молиться, чтоб женщина благополучно родила? — огорошила она их неожиданным вопросом. — Я готова просить каких угодно богов об этом...       Охранницы переглянулись.       — Вообще-то, матерей и детей опекает Мила, супруга Лалады. Ей преподносят в дар вышитые подушечки, набитые сухими цветами.       — Благодарю, — пробормотала Гледлид. — Боюсь, с подношением у меня сегодня беда. Никак.       — Коли дара нет, можно и просто так Милу просить, — обнадёжили её кошки. — Мольба, идущая от сердца — самое главное условие.       Куда бежать, где преклонить в исступлённой молитве колени? Гледлид просто закрыла глаза и шагнула в проход наугад. Очутилась она в лесу, около пещеры, из входа в которую доносилось мягкое журчание воды и уютно лился золотистый свет. Ночной осенний лес дышал сыростью и холодом, струйки дождя обнимали тело навьи, но она не смела шагнуть в эту светлую обитель, даже к порогу приблизиться не решалась. Примут ли её здесь? Больше всего она боялась, что её прогонят взашей — с позором и проклятиями... Этого её душа не готова была вынести. Опустившись на колени на мокрую землю, она закрыла глаза.       «Мила... Прости, что к тебе обращаюсь, — устремилась она мыслью к дождливой бездне неба. — Я даже толком не знаю, как правильно тебе молиться... Просто женщине, которую я люблю, очень нужна твоя помощь. Помоги ей, прошу тебя. Пусть она останется жива и здорова... И её дитя — тоже».       — Ни Лалада, ни её светлая супруга Мила никогда не гонят того, кто к ним пришёл с открытым сердцем и искренней просьбой о помощи.       Перед Гледлид стояла невысокая, тоненькая девушка, одетая в долгополую подпоясанную рубашку. Она даже напоминала Берёзку — такими же русыми с пепельным отливом волосами, ясновидящими озёрами глаз и кротко, ласково сложенными устами. Её лоб охватывало очелье-тесьма с подвесками из деревянных бусин и алыми кисточками на концах. Свет из пещеры мягко окутывал её стройную, как юное деревце, фигурку, сияя на волосах золотым нимбом.       — Кто ты? — вырвался из груди Гледлид вопрос-всхлип.       Вместо ответа девушка мягко отёрла с её щёк смешанные с дождевой водой слёзы.       — Твоей ладушке и её дитятку ничто не угрожает, — прозвенел летним колокольчиком её голос. — Ступай и ни о чём не тревожься.       Тёмные стволы деревьев закружились вокруг Гледлид гудящим частоколом, и она будто в колодец провалилась...       Дождь хлестал ей в спину, под щекой была мокрая трава. Подняв голову, навья увидела перед собой садовую беседку. Где-то за деревьями маяками светились окна белокаменного дворца Огнеславы.       Шатаясь, точно пьяная, Гледлид поплелась под крышу и села на лавку. Сырая одежда неприятно облепила тело, но к холоду навья была равнодушна, да и почти не чувствовала его сейчас, всецело занятая мыслями о Берёзке. Понемногу начиналась дрожь. Нутро сжималось и каменело — не выдохнуть, не расслабиться, плечи сводило леденящим напряжением. Перед мысленным взором навьи стояла эта девушка в длинной рубашке — должно быть, служительница Лалады... В её успокоительные слова отчаянно хотелось верить.       Кто-то тронул Гледлид за плечо, и она встрепенулась, сбрасывая с себя панцирь оцепенения... Темнота — не разберёшь, то ли ещё ночь, то ли уже раннее утро. Дождь давно кончился, сад влажно вздыхал, а над навьей склонилась Зорица.       — Ты чего тут? Нам сказали, ты к Берёзке рвалась...       Гледлид вцепилась холодными пальцами в по-домашнему мягкую, тёплую руку женщины.       — Как она? Что с ней?       Зорица светло и ободряюще улыбнулась.       — Не тревожься, родила уже. Благополучно всё.       Каменное напряжение отпускало плечи. Гледлид выдохнула, провела ладонями по лицу.       — А... А можно к ней?       — Лучше её пока не беспокоить, умаялась она очень, спит теперь, — сказала Зорица.       — Я не стану её будить, ни слова не скажу, только взгляну на неё и уйду, — принялась уговаривать Гледлид. — Зорица, славная моя, добрая, пропусти меня к ней! Очень тебя прошу...       Всю свою измученную молчанием и разлукой нежность она вкладывала в эту мольбу, а усталое, озябшее чудо в груди ворохнулось, зашуршало крыльями. Оно распрямлялось, оживало, побеждая хворь и уныние, и рвалось к любимой, забыв обо всём. И Зорица услышала его тихий взволнованный голос, почувствовала его в пожатии руки и уловила в блеске глаз навьи.       — Ну хорошо, только ненадолго, — улыбнулась она, ласково накрывая пальцы Гледлид ладонью. — Да и промокла ты, озябла. Вон, руки-то какие ледяные...       Башенные часы пробили шесть раз. Значит, всё-таки утро... Гледлид была уверена, что не сомкнула глаз ни на миг; как же ночь так быстро промелькнула?       В сумраке тепло натопленной опочивальни мерцал огонёк лампы, бросая тусклый отсвет на усталое, но разглаженное покоем лицо Берёзки. Гледлид зорко всматривалась в каждую чёрточку, изучая и открывая эту скромную, одухотворённую красоту заново. На бровях и ресницах ещё лежала тень перенесённых родовых мук, немного жалобный их изгиб вызвал в сердце навьи острый и нежный отклик. Где-то за стеной попискивал младенец.       — Лисёнок...       Гледлид вздрогнула. Померещилось ли ей это или губы Берёзки всё-таки шевельнулись?.. Её глаза оставались закрытыми, но с уст слетал тихий, серебристый шёпот-шелест:       — Лисёнок... Лисёнок мой...       — Какой-то лисёнок ей снится, видать, — шепнула Зорица.       Берёзка застонала, и Гледлид снова содрогнулась всем нутром. Приблизившись к постели, она склонилась к лицу спящей колдуньи, ловила каждый вздох и трепет ресниц.       — Лисёнок, — опять позвала Берёзка.       Да, Гледлид обещала молчать, не будить её... Но как удержаться, когда чудо в груди тянулось крыльями, жаждало обнять, прильнуть?.. Склонившись ещё ниже, навья шепнула Берёзке в губы:       — Я здесь...       Послышался укоризненный вздох Зорицы, но Гледлид не обращала внимания. Сердце и душа были сосредоточены на задрожавших ресницах Берёзки, сквозь которые проступил сонный, туманный взгляд. Несколько звенящих мгновений — и в нём рассветным лучиком забрезжило узнавание, уголки губ приподнялись в улыбке.       — Лисёнок... Ты здесь...       — Здесь, родная. — Гледлид не смела прикоснуться, довольствуясь лишь общим воздухом с нею.       — Не покидай меня больше... — Во взгляде Берёзки мягко светилась грустная нежность.       Гледлид еле сдержалась, чтоб с рыком не сгрести её в объятия и не притиснуть к своей груди. Она лишь легонько, ласково скользила пальцами по щекам Берёзки.       — Я с тобой, волшебница моя... И всегда буду. Только позови — приду. Ночью ли, днём ли, в стужу или зной, живая или мёртвая — приду.       — Лучше приходи живая. — Берёзка прильнула щекой к пальцам навьи, закрыла глаза — то ли измученно, то ли с тихим блаженством. — Соскучилась я по тебе...       У Гледлид желваки на скулах заходили: она челюстями стискивала в себе жажду объятий.       — Я повторю то, что сказала тогда: ты пробудила моё сердце, — проговорила она. — Оно в твоих руках. Не разбивай его...       Ресницы Берёзки намокли, губы задрожали.       — Прости, лисёнок... Прости, ежели обидела. У меня сердце тоже в клочья рвалось...       Навья не сдержала рык — тихий, сдавленно-горловой. Эти слёзы жгучими каплями упали ей в душу, нутро будто когтистая лапа мяла, тискала и переворачивала. Бережно приподняв Берёзку от подушки, она прижала её к себе со всей осторожностью и мягкостью.       — Всё, всё, милая... Не думай об этом, забудь. Я уже забыла, — хрипло шептала Гледлид, вжимаясь губами в её лоб.       — Лисёнок... Рыжик мой, — всхлипнула Берёзка.       Её руки поднялись и обвили Гледлид за шею слабыми, мягкими объятиями, и она спрятала лицо у навьи на плече. Зорица с тихим смешком в ладонь молвила:       — Я тут, пожалуй, лишняя... Воркуйте, не стану мешать. Пойду покамест, посмотрю, как там дитятко.       Она вышла, а Берёзка спросила:       — Отчего ты вся мокрая?       — Дождь. — Заполучив наконец-то Берёзку в объятия, Гледлид чувствовала, что плывёт в усталой истоме. Слова вырывались скупо, коротко — лишь самая суть.       — Тебя Зорица позвала? — Берёзка потёрлась носом о щёку навьи.       — Нет, моя родная, меня никто не звал. — Гледлид поймала этот милый носик губами, расцеловала. — Вернее, ты сама и звала. Голос твой...       — И что мой голос говорил тебе? — Берёзка не уклонялась от поцелуев, только жмурилась, будто собираясь чихнуть или рассмеяться.       — Он звал: «Лисёнок, лисёнок». — В губы Гледлид её целовать пока не решалась, боясь снова увидеть в её глазах это жалобное «я не могу» — как толчок в грудь.       — Значит, у меня получилось... Ты услышала. — И Берёзка с устало-умиротворённой улыбкой опустила голову на плечо Гледлид.       Потом она захотела увидеть малышку, и новорождённую кроху принесла кошка с васильковыми глазами, одетая в рубашку с прорезями на груди. Не сказать чтобы Гледлид страстно любила детей, но у сердца шевельнулось что-то тёплое при виде маленького существа в объятиях Берёзки. В глазах кудесницы сиял новый свет — мягкий и мудрый, и крылатое чудо снова шептало: «Прекрасная... Прекраснее, чем прежде».       Заглянули Огнеслава с Ратиборой: девочке-кошке не терпелось увидеть сестричку, а княжна, встретившись взглядом с навьей, чуть заметно кивнула — понимающе и значительно.       — Ты уж на охрану не серчай, — молвила она, слегка потрепав её по плечу. — Они уже поняли, что были неправы.       — Я не в обиде, госпожа, — поклонилась Гледлид.       — Ну и славно. Тогда обсушись и милости прошу к столу, — радушно пригласила Огнеслава. — Что-нибудь горяченькое на завтрак тебе не повредит.       Горяченькому, а именно, блинам с пылу-жару со сметаной и рыбой Гледлид уделила самое пристальное и основательное внимание. Бессонная ночь, полная тревоги и напряжения, измотала её, выжала досуха, так что даже колени тряслись, а когда переживания схлынули, голод подал свой голос урчанием и жжением в животе. Восемь толстых, ноздреватых блинов с щедрой начинкой улетели в голодное нутро, как один. Осоловев от сытости, навья с удовольствием бы завалилась спать самое меньшее часиков на пять-шесть, но предстояла работа в библиотеке. Сейчас бы чашечку крепкого отвара тэи... Увы, тэя в Яви не росла. А на сердце разливалось тихое счастье по имени Берёзка — трудное, своенравное и непокорное, но теперь уже до мурашек близкое.       Отшумели сады и леса, схватилась инеем земля, по утрам становясь гулкой и твёрдой от мороза. Вдобавок к составлению сборника пословиц Гледлид пришло в голову начать собирать сказки и былины — как Белогорской земли, так и соседних княжеств, Воронецкого и Светлореченского. Не обнаружив в библиотеке письменно запечатлённых образцов изустного народного творчества, навья взялась исправить это упущение, а княжна Огнеслава одобрила её начинание. Она также попросила Гледлид об уроках навьего языка для своей дочки Рады и племянницы Ратиборы.       — Э-э... Госпожа, я не уверена, что знаю подход к детям, — пробормотала навья озадаченно. — Занимаясь преподаванием у себя на родине, я имела дело в основном с взрослыми учениками, а вот насчёт детишек... Не знаю.       — Вот и узнаешь, как оно, — подмигнула Огнеслава. — Никогда не поздно пробовать свои силы в чём-то новом, не так ли?       Княжна сама подавала тому живой пример, будучи вынужденной покинуть привычную кузню и взяться за управление целым городом. Глядя на неё, Гледлид постыдилась отказаться.       — А можно мне посидеть на уроках, послушать? — попросила вдруг Берёзка. — Я мешать не стану, буду тихонько прясть или шить...       — Кто же тебе запретит что-то делать в этом доме, сестрица? — улыбнулась княжна. — Ты вольна быть везде, где захочешь.       А Берёзка согрела Гледлид ласковым взглядом, от которого сердце навьи взбудораженно застучало, вспыхнуло сладким жаром. Да ради такого она не то что с двумя — с целой оравой детей была готова заниматься!.. Конечно же, Гледлид не шла — она бежала на эти уроки. Пока она разъясняла девочкам-кошкам азы навьего языка, Берёзка сидела в той же комнате с пряжей, шитьём или вышивкой, а вскоре для её удобства занятия стали проводить у неё в светёлке — чтоб не перетаскивать каждый раз прялку и рукодельный столик в другое помещение. Там поставили письменный стол для учёбы и повесили несколько полок для книг.       Сосредоточиться на работе в присутствии Берёзки оказалось не так-то просто: мысли навьи волей-неволей устремлялись к любимой, взгляд сам скользил в сторону дорогой её сердцу кудесницы, чьи чудотворные пальцы тянули и пропитывали волшбой нить тончайшей пряжи... Какая уж тут азбука, какая грамматика, когда чудо в груди пело и трепетало крыльями при виде ножки в крошечном башмачке, видневшейся из-под подола? Как-то раз услышав хихиканье, Гледлид опомнилась и нахмурилась: кажется, ученицы заметили, что она засмотрелась на Берёзку. Берёзка же, подняв взгляд от вышивки, ласково набросила на душу навьи тёплые чары своих глаз, а девочкам строго сказала:       — Это что за смешки? Ну-ка, делом займитесь!       Гледлид приходилось собирать всю волю в кулак, чтоб не расплыться в мечтательной задумчивости. Подчас удерживать внимание на уроке удавалось ценой неимоверных усилий, но если бы навье предложили перенести занятия в другую комнату, без Берёзки, она не раздумывая ответила бы: «Ни за что!» Берёзка освещала эти уроки, будто солнышко — ласковое и не жгучее, жизненно необходимое, без которого ничто не в радость. Когда она по какой-то причине не могла присутствовать, Гледлид хмурилась и грустила, весь мир вокруг казался пустым и осиротевшим, а в душу закрадывался холодок тоски.       Рада была спокойной, терпеливой, прилежной и старательной, но, как показалось Гледлид, слегка тугодумом. Ратибора же, напротив, ёрзала и частенько отвлекалась, но это восполнялось её цепким, быстрым и всё мгновенно схватывающим умом. Ей не приходилось объяснять одно и то же дважды, она понимала всё слёту — не ученица, а мечта, если б не её некоторая непоседливость. Когда ей становилось скучно, заставить её заниматься было очень непросто. Вот тут-то и пригодились Гледлид сказки: заранее переведя их на навий, она давала тексты ученицам. А потом девочки сами попросились вместе с ней их собирать по городам и сёлам: уж что что, а сказки слушать они любили. Гледлид их присутствие оказалось даже на руку: когда она была одна, люди порой смотрели на неё с недоверием. Навья, собирающая сказки? Странное явление. А вот когда рядом с ней появлялись две миловидные девчушки, черненькая и светленькая, всё шло как по маслу: люди улыбались, языки развязывались, и сказки-прибаутки лились рекой... На память навья никогда не жаловалась, будучи способной воспроизвести текст наизусть после одного прослушивания или прочтения, поэтому записывала она всё услышанное уже после возвращения домой. Ратибора оказалась обладательницей такой же цепкой памяти, даже более точной: порой она поправляла Гледлид, если у той случались ошибки или пробелы. Мало-помалу они начали сближаться. Однажды, неся домой уснувшую Ратибору на руках, Гледлид поняла, что дети уже не казались ей воплощением всех земных ужасов.       Как-то сами собой у неё начали складываться собственные истории в сказочном духе; сперва она записывала их просто так, для себя, а потом попробовала рассказывать девочкам. Вскоре они уже не засыпали без очередной вечерней сказки от тёти Гледлид.       — Ты настоящая сказочница, — сказала Берёзка однажды, когда урок закончился и Рада с Ратиборой убежали играть, а навья задержалась у стола, собирая книги и исписанные грамматическими упражнениями листы. — Хорошо у тебя выходит.       — Ежели сказать по правде, я всегда жутко боялась детей, — усмехнулась Гледлид. — Они мне казались просто крикливыми, проказливыми и шумными созданиями, от которых один сплошной беспорядок и усталость...       — А оказалось, что всё не так уж и страшно, да? — улыбнулась Берёзка.       Их руки встретились на книге. Гледлид накрыла искусные, волшебные пальцы Берёзки ладонями и сжала их со сладкой тоской в сердце. Её посетило странное видение: большой каменный дом с садом, играющие под деревьями дети и волшебница, сидящая в золоте закатных лучей на ступеньках крыльца — её, Гледлид, жена. Хотя почему странное? Навья лишь немного сомневалась в осуществимости этой мечты... Если дом можно построить, а сад вырастить, то возможно ли им с Берёзкой по белогорским законам стать супругами? В этих землях чтили Лаладу, а Гледлид родилась в мире, сотворённом Марушей. Как быть с этим? В её памяти жил образ той девушки-жрицы, которая в дождливую осеннюю ночь сказала ей: «Ступай и ни о чём не тревожься». Ясновидящие озёра её очей вселяли в навью некоторую надежду.       Весной она обратилась к Огнеславе за разрешением на строительство собственного дома в её владениях. Всех накоплений навьи хватало на оплату половины сметы, вторую половину княжна пообещала ссудить ей, а потом вычитать понемногу из её жалованья. К лету доставили камень, и строительство началось. Над домом работали две мастерицы — навья-зодчий по имени Леглит и кошка-каменщица Драгуля. Изнутри его решено было сделать белогорским, а за светящуюся по ночам внешнюю отделку отвечала Леглит. Таким образом, дом сочетал в себе два мира — Навь и Явь, а богини-сёстры соседствовали в нём, уживаясь вполне мирно. Располагался он возле речки, что огибала сад Светолики — на противоположном берегу. Будущий сад обнесли каменной изгородью весьма условной высоты — по грудь: такой бытовал обычай в Белых горах, да и на более высокую ограду у Гледлид не хватило бы камня.       Дом был готов к первому снегу, и зиму навья провела уже в собственном жилище. Когда по земле зашагала дева-весна, наполняя почки на деревьях клейким соком, пришла пора заняться садом. Навья возилась с ним сама, применяя полученные от Берёзки умения, а Огнеслава распорядилась предоставить ей для этого столько саженцев, сколько потребуется. «Получится ли?» — тревожилась Гледлид всякий раз, сажая новое деревце, но чудо в груди раскрывало сияющие крылья и творило волшбу спокойно и уверенно. Всё росло не по дням, а по часам. Сразу всё отведённое под сад пространство навья заполнять не стала, чтоб будущей супруге было где развернуться.       — Славно у тебя вышло, — похвалила заглянувшая в гости Огнеслава. — Впору уже и хозяюшку сюда приводить.       — Не знаю только, захочет ли она сюда прийти... — Гледлид, вздохнув, присела около небольшого цветника под окном, погладила молодой розовый кустик, и он выпустил несколько новых листиков.       — Это уж как её сердце решит, — улыбнулась княжна.       Они прогулялись к сверкавшей на солнце реке. Огнеслава всматривалась в противоположный берег, на котором раскинулся сад её сестры.       — Тут нешироко, можно и мостик перекинуть, — сказала она. — Пока деревянный, а со временем, быть может, и основательный, каменный поставим, коли потребуется.       Сжимая руку Берёзки и касаясь дыханием её губ, в её глазах Гледлид уже не читала больно ранящего, давящего на сердце отчаянием «я не могу». Между тем Светолике-младшей исполнилось три года, и она бегала хвостиком за старшими сестрицами, обожала черешню, а однажды Гледлид обнаружила её в собственном саду пробующей первый в его жизни урожай. Навья возилась в цветнике, когда сзади послышался подозрительный шелест. Так не мог шуршать в листве ветер; определённо, где-то возилось живое существо. Обернувшись, она разглядела за черешневым деревом кого-то низенького, в белой рубашке. Гледлид осторожно подкралась к дереву и, чтобы не напугать юную гостью, присела на корточки. Малышка ещё не носила портков, и солнце озаряло её пухленькие голые ножки в маленьких кожаных чунях. На коже трогательно розовели круглые пупырышки комариных укусов. Сияя золотой макушкой, дочка Берёзки рвала черешенки с самых нижних веток, до которых могла дотянуться; завидев навью, девочка на мгновение замерла с испуганно приоткрытым, красным от сока ротиком.       — Это что за незваная гостья ко мне пожаловала? В чужом саду всё вкуснее, да? — Гледлид подхватила Светолику на руки и подняла к верхним веткам, где черешенки висели тяжёлыми гроздьями. — Впрочем, угощайся. Кушай на здоровье, детка. Может быть, скоро этот сад станет твоим... Если, конечно, твоя матушка согласится.       А малышка звонко засмеялась, обняла навью за шею и чмокнула в щёку, оставив на ней отпечаток вымазанных соком губ.       В конце дня Гледлид отправилась к той пещере, около входа в которую когда-то жарко возносила молитвы к Миле. Пронизанный янтарными закатными лучами лес звенел вечерней песней птиц, ковёр из синих колокольчиков раскинулся везде, сколько было видно глазу. И посреди этого ковра уже знакомая девушка-жрица выпускала из ладоней золотое кружево сияющего узора. Гледлид застыла, заворожённая зрелищем; золотые завитки тянулись меж стволов мерцающей сетью, и лес дышал, точно живой, откликаясь на их касания. Заметив Гледлид, девушка сомкнула ладони, и узор растаял в воздухе.       — Знаю, зачем ты пришла, — сказала она.       Навья протянула ей корзину свежесобранных черешен:       — Вот... Это тебе.       — Благодарю за угощение, — засмеялась девушка. — Меня зовут Любуша.       — Гледлид, — представилась навья.       — Идём. — Любуша взяла её за руку и повела в пещеру.       Чертог золотистого света, порог которого Гледлид в прошлый раз не решилась переступить, оказался намного просторнее, чем казалось снаружи. Из расселины в стене бил родник, наполняя водой природное углубление. С потолка свисали каменные выросты, мерцая вкраплениями самоцветов, а золотое сияние шло как бы ниоткуда, пронизывая пространство пещеры струнами лучей.       — Это воды священной реки Тишь... В ней растворён свет Лалады. — Любуша зачерпнула пригоршню воды из каменной купели и вылила обратно, и капли, падая с её пальцев, сверкали золотыми искрами. — Знаю, есть у тебя ладушка-зазнобушка. Ты можешь назвать её женой и обвенчаться с нею по нашему обряду, потому что в тебе Лаладин свет уже поселился. Случилось это в тот миг, когда камень волшебный твоих глаз коснулся... Великая сила в нём заключена — сила обеих богинь-сестёр. Когда-то камень этот был сердцем... Сердцем, что познало великую любовь.       Золотой свет отражался в глазах девушки, наполняя их тёплым сиянием сродни тому, которое Гледлид видела у Берёзки.       — Сними одёжу и окунись в воды Тиши, навья. Да наполнится и твоё сердце любовью и светом.       Гледлид повиновалась. Вода оказалась тёплой, даже горячей, и в груди у навьи разлилось жжение. Дыхание стеснилось, но Любуша надавила ей на макушку, заставляя окунуться с головой. Вынырнув, Гледлид втянула воздух в лёгкие, и он хлынул внутрь, точно сладкое хмельное зелье. Искорки радости озаряли душу, вмиг опьяневшую от прилива какой-то небывалой, неземной благодати...       — Мать Лалада, прими в круг свой дочь новую, — прозвенел голос девушки, отдаваясь под сводами пещеры хрустальным эхом. — Проведи её тропой любви к чертогу своему...       Она коснулась губами мокрого лба навьи и выпустила её на берег. Поддерживая её под руку — Гледлид шатало, — служительница Лалады вывела её на колокольчиковую полянку, где навья и провалилась в объятия необоримой, сладкой, склеивающей веки истомы.       Пробудилась Гледлид, как ни странно, в собственном саду, под черешневым деревом. Полная отголосков золотого света, она смотрела на догорающий закат, после чего провела тихую, счастливую бессонную ночь. Но бессонница эта не изнуряла, не отнимала сил, и утром Гледлид чувствовала себя такой свежей, словно крепко проспала много часов подряд.       Работа над словарём пословиц и сборником сказок ещё шла, а историй собственного сочинения у Гледлид набралось уже сотни три. С одобрения Огнеславы она сдала их в набор: в дополнение к прочим мастерским в Заряславле открылся Печатный двор. Местные мастерицы освоили привезённый навиями станок и способ изготовления высококачественной бумаги, и выпуск книг нового вида уже начался. Гледлид теперь участвовала и в работе заряславской печатни: она входила в Книжный совет, решавший, какие труды будут выпущены в свет. Закончив дневные дела, навья заглянула в усадьбу княжны.       Сбор урожая черешни шёл вовсю. Кормилица Бранка поднимала малышку Светолику повыше, чтоб та могла достать до самых спелых, налитых солнечным светом плодов, а Берёзка сидела в тени деревьев возле полной корзины. Время от времени она клала в рот черешенку и сплёвывала косточку. Она показалась Гледлид задумчивой и грустной: солнце тяжёлым золотом повисло на её опущенных ресницах.       — Здравствуй, родная, — шепнула Гледлид, присаживаясь рядом и щекоча дыханием её щёку.       Берёзка сморгнула грусть, и в её глазах разлился уютный вечерний свет. Она всё ещё носила траурный наряд, лишь сорочка, рукава которой виднелись из-под чёрного летника, стала белой, а вдовий платок она сменила на узорчатую головную накидку.       — Здравствуй, лисёнок. — Ласковый шёпот коснулся уха Гледлид.       О, если бы этот взгляд остался таким же тёплым, когда прозвучат судьбоносные слова, которые навья готовилась произнести!.. Гледлид увлекла Берёзку за собой в проход, и та, ступив на мягкую траву перед домом, с любопытством осмотрелась.       — Это здесь ты теперь живёшь?       — Да, это мой дом, милая. Этот сад я вырастила сама — благодаря твоим урокам. А место оставила, чтоб и ты могла тут хозяйничать и сажать всё, что тебе захочется. Тогда это будет уже наш сад.       Дрогнувшие губы Берёзки не воспротивились поцелую, и Гледлид с острым наслаждением ощутила тёплое кольцо её объятий. Глаза колдуньи были немного ошалевшими, туманными, но больше не отталкивали навью мучительным «не могу» — в них разлилась истома вечернего сада и таяло медовое золото заката, а в смоле зрачков семечками застыли крошечные отражения Гледлид.       — Ты растормошила моё сердце, ворвавшись в него светлым чудом, — сказала навья, опускаясь на колени перед ней и скользя ладонями по очертаниям её тела под одеждой. — Я люблю тебя, Берёзка. И не встану, пока ты не ответишь мне. Ты согласна стать моей женой? Каков будет твой положительный ответ?       Сад задышал, ожил и зазвенел, наполнившись отзвуками смеха Берёзки. Деревья, посаженные Гледлид, шелестели, признавая в хрупкой волшебнице свою хозяйку.       — Неисправимая нахалка... А ежели я скажу «нет»? — Берёзка ловила руки навьи на себе, а та покрывала её пальцы поцелуями.       — Не верю.       Конечно, не могла она ответить «нет», потому что ласково смеющийся сад выдавал её с головой.       — Мордочка ты моя рыжая... Ну всё, всё, встань. Да.       Её ноги оторвались от земли: поднимаясь, Гледлид крепко обхватила её, приподняла и закружила. Когда та соскользнула вниз, обвив плечи навьи жарким кольцом рук, их губы снова встретились.       — Твоя, — прошептала Гледлид между поцелуями. — Обзывай меня, как хочешь, только не выпускай из объятий...       Огнеслава с Зорицей поздравили их с обручением, но оставался ещё один немаловажный вопрос: как воспримут эту новость матушка Милева и Стоян Благутич?       Семейство ложкаря теперь проживало в Белых горах. Дочки стали супругами кошек-оружейниц и выпорхнули из родительского гнезда, а Боско с Драгашем помогали Стояну в мастерской в Гудке, каждый день переносясь туда при помощи колец. Все были в сборе, когда Гледлид следом за Берёзкой переступила порог дома, миновав молодой сад с черешневыми деревьями и малинником. Некогда рыжий ложкарь был теперь сед как лунь, хоть и весьма поправил здоровье на Белогорской земле, а его супруга Милева раздобрела и округлилась.       — Матушка, батюшка, это Гледлид, я о ней вам рассказывала, — представила Берёзка навью. — Она предложила мне стать её супругой, и я ответила согласием. Сестрица Огнеслава нас благословила, девы Лалады тоже дают разрешение.       — Ну, а от нас ты чего хочешь? — сурово хмуря седые брови, спросил Стоян.       — Как — чего? — Берёзка переводила растерянный взгляд с ложкаря на его супругу, которая тоже радостью не сияла. — Вы ведь мне как родители... Как же без вашего благословения?       — Вот что я скажу, голубка, — молвил Стоян. — Ты ещё молодая, любви тебе хочется — это, конечно, понятно... Навеки во вдовстве запирать тебя было бы несправедливо. Только ежели б ты хотя бы с кошкой свою судьбу решила связать, мы бы даже слова супротив не сказали. Но навья... Ты уж прости, доченька, но в таком случае благословения не жди.       — Матушка Милева! — дрожащим от огорчения голосом обратилась Берёзка к супруге ложкаря. — Ну, а ты?..       — А что я? Я — как отец, такого же мнения, — ответила та, поджимая губы и бросая на навью колкий, недружелюбный взор. — Ты забыла, что было в Гудке? Запамятовала, какую цену мы заплатили, чтоб его отстоять?       — Матушка, батюшка, я ничего не забыла, только Гледлид-то тут при чём? — воскликнула Берёзка. — Она ведь даже не воевала. И никого пальцем не тронула. В чём она виновата? Родная, — повернулась она к навье, — мне надобно с батюшкой и матушкой с глазу на глаз словом перемолвиться. Сходи-ка ты в сад, прогуляйся, черешенками угостись...       — Как скажешь, — проронила Гледлид, чувствуя нарастающую тяжесть досады.       Она вышла в сад, но не стала притрагиваться к ягодам, которые там спели. Берёзка чуть не плакала, и сердце навьи переворачивалось. Она пришла сюда лишь потому, что Берёзка дорожила этими людьми, а в целом её не слишком волновало их мнение о ней. Всем мил не будешь. Если Ратибора и малышка Светолика были в её сознании неотделимы от Берёзки, и она даже не помышляла о том, чтобы взять её без детей, то родители первого мужа её избранницы не стояли для неё на первом месте.       Вскоре Берёзка показалась на крыльце — бледная, с залитым слезами лицом. Пошатываясь, она спустилась по ступенькам и, ничего не видя вокруг себя, чуть не прошла мимо Гледлид. Перехватив любимую на тропинке, та нежно заключила её в объятия и вытерла ей мокрые щёки.       — Кажется, матушка с батюшкой не очень-то жалуют нас? — усмехнулась она. — И виновата я лишь в том, что я навья...       — У них есть причина держать кровную обиду на твой народ, — всхлипнула Берёзка. — Первуша, их сын и муж мой первый, от навьей стрелы погиб... В столп ледяной обратился да так и растаял...       — И что же теперь? — Гледлид бережно кутала её в свои объятия и прижимала к себе. Вернуть улыбку на любимые уста — вот всё, чего она хотела, но не знала, как.       — Лисёночек, рыжик мой пушистенький, ну кому ж придёт в голову винить тебя в том, что сделали твои соотечественники? — Берёзка зябко ёжилась и дрожала, хотя день стоял тёплый. — У матушки с батюшкой просто предубеждение...       И она горестно всхлипнула, содрогнувшись всем телом. Навья нахмурилась, стиснув её ещё крепче и покрывая быстрыми лёгкими поцелуями всё её лицо.       — Ну-ну... Любовь моя, лада моя сладкая! Не расстраивайся. Что поделать? Обойдёмся без их благословения.       — Пушистик мой, не могу я так! — заплакала Берёзка, роняя голову на плечо Гледлид. — Они же мне родными стали... Сирота я, а они мне родителей заменили, когда я в их семью вошла. Они сказали, коли я твоей женой стану, они со мной больше разговаривать не будут... Что же нам делать теперь?       Она была так расстроена, так убита горем, что за обедом ей кусок в горло не лез, да и у Гледлид, сидевшей за столом рядом с нею, душу будто тучи затянули. Огнеслава спросила озабоченно:       — Берёзонька, что стряслось? На тебе лица нет!       — Матушка с батюшкой против нашей с Гледлид свадьбы, — севшим, бесцветным голосом проронила Берёзка. В её потускневшем, сумрачном взоре мерцала искорка слезы.       — Я поговорю с ними, родная, не тужи, — пообещала княжна. — Но не забывай, что ты вольна поступать по-своему: ты уже не дитя, да и Стоян с Милевой тебе не кровные родители. Но ссориться с ними нехорошо, я согласна. Попробую их убедить.       — Ох, сестрица Огнеслава, не знаю, послушают ли они тебя, — чуть слышно вздохнула Берёзка. — Они из-за Первуши на всех навиев крепко обижены...       На следующий день она слегла с хворью: подскочил жар, горло осипло и все кости в теле ломило.       — Да воды холодной, должно быть, выпила, — морщилась она, но ясно было, что болезнь сия — от огорчения.       Зорица хлопотала над нею: давала пить воду из Тиши и кормила тихорощенским мёдом, а Гледлид молча стискивала зубы, чтобы не зарычать на кого-нибудь. Она была готова душу из Стояна с Милевой вытрясти за Берёзку, но это, само собой, только усугубило бы и без того плохие дела. А тут ещё маленькая Светолика принялась вредничать — не хотела засыпать, а Берёзка, как назло, лежала пластом. Она со стоном всё же начала подниматься, чтоб заняться дочкой, и уже спустила одну ногу с постели, но Гледлид сказала:       — Не беспокойся, милая. Я сама её уложу.       У кормилицы Бранки недавно родилась вторая дочка, и теперь по вечерам она была занята. Светолика бегала по комнатам с визгом, а Рада с Ратиборой пытались её поймать, но водворить в постель не очень-то спешили: похоже, всем троим было весело. Увидев на столе большое блюдо с черешней, маленькая непоседа запрыгала рядом и потянулась к нему, а потом начала карабкаться на лавку, чтоб оттуда залезть на стол и таким образом добраться до желанных ягод.       — Это что за беготня? — сказала Гледлид, подхватив Светолику на руки. Она подцепила пальцем черешенки-близнецы на сросшихся ножках и подразнила ими малышку. — Кушать уже поздно, спать надобно. Вас это тоже касается, — строго добавила она расшалившимся старшим девочкам. — Устроили тут тарарам на сон грядущий... А между тем Берёзка лежит хворая. Не стыдно вам так себя вести?       Лица у обеих девочек-кошек сразу уныло вытянулись, и они, пристыжённые, побрели в опочивальню. Всё же позволив Светолике съесть несколько черешен, Гледлид отнесла её в постель. Убаюкивать детей мурлыканьем, как кошки, навья не умела, у неё был свой приём — завораживающий взгляд оборотня, от которого люди цепенели. Его она применила лишь совсем чуть-чуть, на несколько мгновений, чтоб не доводить малышку до испуга и полного обмирания. Светолика сразу стала тихой и задумчивой — из-под одеяла выглядывал только её нос и большие, неподвижно уставившиеся на Гледлид глаза.       — Вот, так-то лучше, — усмехнулась навья. — Слушай-ка, что я тебе расскажу. Жила-была девочка, которая очень любила черешню...       Она смолкла: Светолика уже посапывала, сомкнув пушистые ресницы.       — Это самая короткая сказка, которую мне только доводилось придумывать, — хмыкнула навья себе под нос.       Возвращаясь к Берёзке, она ещё за дверью слышала её кашель и сиплые всхлипы. Ей пришлось потратить несколько мгновений, чтобы унять жаркую волну негодования и войти к своей любимой волшебнице с мягким, ласковым выражением на лице. Семейство ложкаря сейчас, небось, преспокойно лопало блины да пироги, пока Берёзка тут изводилась; им и невдомёк было, до чего они её довели... Но какое право Гледлид имела высказывать им всё это? Для них она была просто навья — а значит, враг.       — Не убивайся ты так, — утешала Берёзку Зорица. — Успокоятся со временем, привыкнут — никуда не денутся...       — Я уж и сама не рада... — Берёзка промокнула платочком нос и покрасневшие глаза. — Гледлид долго этого ждала, но нужно ли это мне такой ценой?       Навья застыла в дверях. Мертвящая горечь разливалась в груди, сердце подёргивалось налётом инея, а все слова разбивались вдребезги, не достигая языка. Их с Берёзкой взгляды встретились... Та поняла, что навья всё слышала, закрыла лицо руками и затряслась в рыданиях и кашле.       Зорица догнала Гледлид уже на крыльце. Её мягкие руки легли на плечи навьи, своей тёплой белогорской силой заставляя её медлить.       — Ну куда ты?.. Неужто ты не видишь, что её душа в клочья рвётся?       — Они — её семья, — сказала навья глухо, поворачиваясь к ней. — А я — никто. Мне дорог её покой. И я не хочу, чтобы она приносила жертвы, с неё и так хватило в жизни потерь.       — Ты глупая совсем, да? — Зорица возмущённо засверкала ясными незабудковыми глазами и толкнула Гледлид в плечо. — Иди к ней сейчас же! Обними и не отпускай... Это самое правильное, что ты сейчас можешь сделать!       Гледлид спустилась ещё на два шага по ступенькам крыльца, но родной голос в её голове позвал: «Лисёнок...» — совсем как в ту осеннюю ночь. Мучительно зажмурившись, она постояла немного, а потом развернулась и устремилась обратно.       Берёзка сидела в постели, тяжело всхлипывая и кашляя. Губы Гледлид были сомкнуты горечью, и она молча прижала к себе хрупкую, измученную волшебницу — просто потому что не могла иначе.       — Пушистенький мой, — хрипло простонала Берёзка.       — Если тебе будет так спокойнее — я уйду, — сказала Гледлид, и её голос звучал бесприютно, мёртво, неузнаваемо. — Ты разрываешься между родными и мной, и я не хочу, чтобы ты теряла из-за меня тех, кем ты дорожишь. Я оставлю тебя в покое, если ты считаешь, что так будет лучше. Одно твоё слово — и меня здесь не будет. Я не могу смотреть, как ты мучаешься...       — Нет... — С протяжным стоном Берёзка обвила руками шею навьи, цепляясь за неё, точно утопающий — за соломинку. — Не уходи... Лисёнок мой...       — Скажи мне только одно: ты меня любишь? — Гледлид, всматриваясь в её заплаканные глаза, стиснула её — жёстко, требовательно, неистово, слишком больно для её хрупких плеч, но ей было важно это знать.       — Радость моя рыжая... Зверь мой родной... — Берёзка вжималась в её объятия так, будто мир вокруг рушился, накрывая их обломками. — Я не могу... Не могу, не могу без тебя!       Это маленькое дополнение — «без тебя» — превращало невыносимое «не могу» в самый сладкий бальзам для сердца навьи.       — Всё... Успокойся, счастье моё... Лада моя бесценная, — хрипло прошептала она, впившись крепким поцелуем в губы Берёзки. — Я с тобой. И всегда буду, ты же помнишь... В стужу и в зной, днём и ночью...       — Солнышко моё золотое... — Пальцы Берёзки бабочками порхали по рыжим волосам навьи, щекотали и нежно мяли ей уши. — Лисёночек мой маленький... Пушистик родной...       Этот исступлённый поток ласк будил в груди Гледлид утробное рычание. Каждое нежное слово с губ любимой волшебницы жгуче ударяло её, точно маленький хлыстик, и навья вздрагивала душой и телом в ответном порыве обнять, окутать собой, слиться в единое целое, прильнуть сердцем к сердцу. Рождённый в сумрачном мире зверь впитывал тёплые сгустки света, урчал и жмурился от счастья. Он боялся шевельнуться, чтоб не стряхнуть с себя объятия тонких, лёгких, ослабленных хворью рук.       — Скажи мне это, — сипло прорычала Гледлид, щекоча носом щёку Берёзки. — Скажи, что любишь...       — Люблю, ушастик мой рыженький, — проворковала та и снова атаковала нежностью острые звериные уши навьи.       Гледлид с урчанием прильнула губами к её горячей от болезненного жара шейке. Она сдерживала мощь своих объятий, чтоб не изломать этот хрупкий цветочек, доверчиво льнувший к её груди.       Огнеслава вернулась уже почти к полуночи: дела задержали. Узнав, что Берёзка захворала, она тут же устремилась к ней. Та уже дремала, сжавшись в пышном сугробе пуховой постели сиротливым комочком, и княжна шёпотом спросила у находившейся рядом Гледлид:       — Когда это началось?       — Сегодня утром, — ответила навья.       Берёзка, услышав голоса сквозь болезненную дрёму, простонала:       — Сестрица... Мне уже лучше, не тревожься...       — Ах ты, солнышко моё ясное, — вздохнула Огнеслава, прильнув губами к её лбу. — Прости, голубка моя. Поздно я сегодня дела закончила, беспокоить семью Стояна уж не стала в такой час. Но ты не думай, что я позабыла! Я обещание своё сдержу, поговорю с ними непременно. Пусть они покуда остынут, подумают. Всё равно на горячую-то голову разговоры толку не приносят, утро вечера мудренее... Худо тебе? Я помогу, милая. Сейчас полегчает.       Княжна накрыла большими ладонями худенькие плечи Берёзки, и её пальцы окутал золотистый свет — точь-в-точь такой, как в той пещере, где Гледлид окуналась в горячие воды Тиши. После этого Берёзка заснула крепко и сладко, ни разу не кашлянув до самого утра.       Хворь её быстро пошла на убыль, и уже наутро она чувствовала себя хорошо, лишь в глазах по-прежнему таилась грусть и тревога. Ещё спустя два дня, расправившись с неотложными делами, Огнеслава побывала в доме у ложкаря и вернулась с вестями.       — Берёзонька, я поговорила со Стояном и Милевой. Они высылают тебе своё благословение, но на свадьбу просят их не ждать.       Глаза Берёзки снова намокли, но она сдержалась при маленькой Светолике, вертевшейся у неё на коленях, и заставила себя улыбнуться — так солнце озаряет сверкающую каплями росы траву.       — Будь что будет, — проговорила она. — Пышного веселья я не хочу устраивать: я уж не юная невеста, которой всё в новинку. Обвенчаемся с Гледлид в святилище Лалады — а больше ничего и не нужно.       — Не забывай, что для твоей избранницы эта свадьба — первая в жизни, — заметила Огнеслава с улыбкой. — Может быть, ты не хочешь праздника, а она хочет?       Солёные капельки набрякли на ресницах Берёзки. Она вскинула виноватый, растерянный и грустный взгляд на Гледлид.       — Прости... Я не спросила, чего хочется тебе.       Её улыбка туманилась осенней усталостью, сквозь которую пробивалась приглушённым лучиком израненная, выстраданная нежность.       — Я просто хочу наконец быть с тобой. — Навья присела рядом и бережно обхватила её за плечи рукой, а чудо в груди нахохлилось пушистым шариком.       — Свадьба ваша — вам и решать, какой она будет, — подытожила Огнеслава. — Но помолвку отметить нужно, таков уж обычай.       Они выбрали для помолвки безмятежный, нежаркий день во второй половине лета, после поминовения предков в Тихой Роще. До этого Берёзка ещё пару раз побывала у Стояна с Милевой — уже без Гледлид.       — Ну, что? — спросила навья. — Всё ещё дуются матушка с батюшкой?       — Да вроде уладилось, не сердятся они и видеть меня не отказываются, — вздохнула Берёзка. — Но на свадьбу идти не хотят всё равно. Ты уж прости, что я всё по-скромному хочу устроить, не лежит моя душа к шумному празднику да пиру с гостями, лишний он будет... Может, ты повеселиться хотела, погулять?       — Да ничего мне не надо, ягодка моя, — усмехнулась Гледлид, чмокая её в нос. — Главное — нас объявят супругами и ты наконец переберёшься ко мне. Дом и сад уж заждались свою прекрасную хозяйку. — И добавила чувственно-бархатным полушёпотом, приблизив губы к уху Берёзки: — А моя холостяцкая одинокая постель — мою сладкую ладу.       Берёзка зарделась, прикрыла пальцами улыбку и махнула рукой, очаровательная в своём смущении, и Гледлид просто не могла не стиснуть её в объятиях и не расцеловать эти порозовевшие щёчки-яблочки.       День был полон мягкого, ровного тепла, а в тени даже тянуло приятной, освежающей прохладой. Перезванивались в лесу птичьи голоса, расстилался под ногами цветочный ковёр, а деревья молчали ласково и внимательно, позолочённые светлым, солнечным торжеством. По озарённой лучами тропинке к пещере Берёзка шла в белой опоясанной сорочке и красно-золотом платке: белый полагался бы, когда б у невесты это была первая свадьба и прощание с девичеством. Белогорский нарядный кафтан сидел на Гледлид превосходно, равно как и тугие сапоги с кисточками — ни дать ни взять женщина-кошка, если б не пронзительно-прохладные, волчьи глаза. Стянутые пучком волосы были сверху донизу перевиты жемчужной нитью; вискам и затылку она позволяла немного обрастать только зимой, а с весны по осень поддерживала их гладкость.       Любуша уже поджидала их в пещере. Велев им умыться водой из источника, она звонко и торжественно проговорила:       — Мать наша Лалада, благословляешь ли ты сих наречённых светом своим?       Стоя на коленях на твёрдом каменном полу пещеры, Гледлид с внутренним трепетом ждала... Какой знак должен был возвестить о том, что брак их возможен? А если всё-таки ничего не выйдет? Рука Берёзки ободряюще сжимала её пальцы.       — Всё хорошо... Ты здесь дома, лисёнок.       Золотой свет начал сгущаться в облачко, которое спустилось из-под потолка и зависло перед их лицами. Снова Гледлид ощутила пьянящий жар благодати в груди, от которого хотелось и плакать, и мчаться куда-то, и смеяться... Синим колокольчиком прозвенел голос Любуши:       — Свет Лалады снизошёл на вас! Быть вашему союзу благословлённым! Ступайте и радостно ждите дня вашей свадьбы.       Отблеск золотого света сиял в глазах Берёзки, милой и скромной, и сердце Гледлид сжималось от звенящей нежности, стучало и пело: «Любимая... Любимая!» Схватив возлюбленную в объятия, навья закружила её на руках, а та рассыпалась тёплыми искорками смеха. Так они и вышли из пещеры навстречу Огнеславе с Зорицей и трём девочкам-кошкам, которые провожали их к святилищу в этот важный и радостный день. Княжна с супругой переглянулись и улыбнулись друг другу, а к Берёзке прильнули с обеих сторон Ратибора и Светолика. Малышка протягивала своей матушке венок из лесных цветов. Глаза невесты засверкали хрустальными капельками, но на сей раз — от счастья.       На праздничном обеде были только самые близкие. А вечером Гледлид умыкнула Берёзку к себе — в своё «холостяцкое логово», которому вскоре предстояло стать семейным домом. Сад зашелестел, встречая их в тёплых лучах заката. Берёзка юркнула в заросли вишни, и ягодки повисли серёжками у её лица.       — Какая ты нетерпеливая, — засмеялась она, и листва вторила ей шаловливым шёпотом.       — Это я-то?! — вскричала навья, охотясь за нею в вишняке. — Ты смеёшься? Я три года ждала этого дня! И теперь ты никуда не спрячешься, ягодка моя, не отвертишься... М-м, съем тебя! — Это Гледлид проурчала уже в шею Берёзки, развязав платок и прильнув губами к тёплой коже.       Платок остался висеть на вишнёвой ветке, мерцая золотым шитьём, а навья расплетала косы Берёзки, сидевшей на постели. До долгожданного слияния оставалось совсем немного — гулкие, как сердцебиение, наполненные жарким волнением мгновения, и она наслаждалась каждым из них. Волосы окутали Берёзку плащом, и Гледлид пропускала их между пальцами, а губами щекотала скулы и брови любимой.       Даже после родов фигура Берёзки не приобрела сдобную пышность — Гледлид покрывала поцелуями торчащие ключицы с ямками и худенькие плечи с явно проступающими очертаниями суставов.       — Так, чтоб к свадьбе отъелась! — велела она.       — Я что тебе — поросёнок, чтоб меня откармливать? — выгнула бровь Берёзка, а глаза так и горели озорным огнём. — Ты меня после свадьбы слопать собралась?       — Дерзишь, милая, — рыкнула Гледлид, пресекая дальнейшие разговоры поцелуем.       Она набросилась на Берёзку с жадностью голодного зверя. Она и впрямь изголодалась и теперь хмелела от вседозволенности и свободы, а её любимая волшебница жалобно пищала от чересчур пылкого напора.       — Осторожнее, лисёнок, куда ты так спешишь?..       Гледлид повиновалась. Ей хотелось увидеть в глазах Берёзки блаженство, и если для этого требовалось утонуть в тягучих, медленных и основательных ласках на добрую половину ночи — она была готова. В её распоряжении имелись только губы и пальцы, а вот у Берёзки нашлись помощники — живые ползучие узоры волшбы, которые опутывали Гледлид и сладко щекотали — словно сотни маленьких, но горячих поцелуев танцевали по телу.       — М-м... Ягодка, ты волшебница во всём, — мурлыкнула навья.       Она ловила эти завитки пальцами, и они пели, точно струны, а Берёзка откликалась чувственными вздохами. Из её груди вырвался золотой сгусток света и по мановению руки начал вытягиваться, удлиняться. Поняв, к какой форме он стремится, Гледлид не сдержала урчащего смешка.       — Кажется, я догадываюсь, к чему ты клонишь, черешенка моя...       Это было ей знакомо: точно так же у себя на родине они использовали хмарь. И ощущения этот сияющий жгут передавал не хуже: на собственное наслаждение навьи накладывался отклик Берёзки, и слияние становилось вдвое слаще и жарче. Эта перемычка соединяла не только тела, но и сплавляла воедино души и сердца — в бесконечной, исступлённой ненасытности друг другом. Из глаз Берёзки катились слёзы, и навья вздрогнула.       — Лада! — Она оценила и краткость, и нежность этого слова — в самый раз для таких мгновений. — Ну что ты...       Но сквозь пелену слёз Берёзка улыбалась. Она обвила шею Гледлид тесным кольцом рук, и в сияющую точку чистого блаженства они влетели одновременно и в поцелуе.       — Моя... Ты моя, — как в полусне бормотала Гледлид, блуждая губами по вздымавшейся груди Берёзки, которая отдыхала в её объятиях. — Люблю тебя... Радость моя... Весна моя...       — Лисёнок мой, — светлым звоном берёзовых серёжек коснулся её сердца ответ.       — Лисёнка хочешь? — приподнялась Гледлид, вскидывая бровь и один уголок губ. — Ну держи...       Кувырок — и постель прогнулась под тяжестью рыжего зверя. Руки Берёзки зарылись в его мех, вороша и почёсывая, а он ткнулся носом ей в колени, прося впустить его. Берёзка ахнула от влажной ласки сильного широкого языка и, нащупав мохнатую морду, запустила пальцы за уши.       — Пушистик мой тёплый... Комочек родной... Мордочка ушастенькая, — шептала она.       Она была неустанна в изобретении прозвищ, одно уменьшительнее другого — это ему-то, огромному зверюге, который еле помещался вместе с нею в постели! Гледлид не умела смеяться в животном облике — только фыркала, запуская язык во все нежные местечки. Она добилась того, чего хотела — блаженства в любимых глазах.       Она свернулась в пушистое ложе-кольцо, и Берёзка раскинулась на нём, тоненькая и лёгкая, восхитительно нагая, с разметавшимися прядями волос. Звёзды в темнеющем небе смотрелись в чистое зеркало реки, вишнёвые ветви в саду клонились к земле, а ягодки так и просили сорвать их. Завтра, всё будет завтра. Берёзка проснётся, наберёт полную корзинку и отнесёт своим дочкам. С мыслями об этом светлом, радостном завтрашнем дне Гледлид и уснула, наслаждаясь ощущением почти невесомого тела любимой на себе.       Осенью вышла из печати её книга, «Сказки на ночь» — те самые, которые она придумывала и рассказывала девочкам-кошкам. Берёзка подарила по экземпляру дочкам Стояна и Милевы — Влунке с Доброхвой: у них с супругами уже были на подходе первые детки. Продолжая работать над «Сказаниями земли Белогорской, Воронецкой и Светлореченской», а также над словарём пословиц, на досуге Гледлид переводила свои старые стихи, написанные ещё в Нави. Когда они создавались, навье ещё даже не снилась её любимая кудесница, но теперь ей казалось, что эти строчки будто для Берёзки и были написаны. А если её милый облик недостаточно в них проступал, Гледлид прописывала его явственнее при переводе.       В ту же осеннюю пору тихим хороводом листопада прошелестела их свадьба — скромная и почти неприметная, но им и не нужны были пышные торжества. Супругами их объявили девы Лалады из общины Дом-дерева при Тихой Роще. Гуляя между чудо-соснами, Берёзка с Гледлид делились своим счастьем с этим царством покоя и вечного земляничного лета. Для Берёзки это счастье стало полным, когда у Восточного Ключа к ним подошли Стоян с Милевой, Боско и Драгашем.       — Главное для нас — твоё счастье, доченька, — сказала матушка Милева. — Мы тут с отцом тебе кое-какие подарки принесли...       Она вручила Берёзке целое приданое: вышитые полотенца, наволочки, платочки, сорочки — всего по дюжине. А ещё Стоян сделал для неё новую прялку и набор великолепной расписной посуды, которая так и сияла жаром осеннего золота и рдела брызгами рябиновых гроздей.       — Благодарю, матушка, благодарю, батюшка, — растроганно всхлипнула Берёзка, обнимая родных по очереди. — Я рада, что вы всё-таки пришли.       Видение Гледлид сбылось: земля вздохнула весенним ветром, оделась дымкой листвы и вспенилась кружевом цветения, и Берёзка вышла на крыльцо с начатой волшебной вышивкой. Подложив на ступеньку подушечку, она присела и принялась проворно класть стежок за стежком, время от времени вскидывая улыбающийся взгляд на играющих под деревьями детей. Подросшая Ратибора таскала младшую Светолику на закорках, катая её по усыпанным лепестками дорожкам.       По окончании дневной работы Гледлид вернулась домой. Пройдя по озарённому закатом саду, она вошла в дом и потянула носом: пахло вкусно, вот только любимая супруга отчего-то не встречала её... Поднявшись наверх, в светлицу, навья с улыбкой остановилась в дверях. Берёзка задремала за рукодельным столиком, склонив голову на почти готовую подушечку, которую она вышивала для подношения Миле — покровительнице матерей: у Огнеславы с Зорицей ожидалось пополнение в семье. Бесшумными шагами приблизившись к столику, Гледлид склонилась и поцеловала жену в тёплую щёку.       Тихий вздох — и Берёзка открыла заспанные глаза. Гледлид поцелуями помогала им проснуться окончательно, а супруга потянулась к ней губами. Навья нежно прильнула к ним.       — Здравствуй, моя радость... — Руки Берёзки скользнули по плечам Гледлид, обнимая. — Сморило меня что-то... Ужинать будешь?       — А как же, — усмехнулась навья. — Хм, как-то тихо дома... А дети где?       — Они к сестрице Огнеславе с Зорицей в гости с ночёвкой отправились, будут только завтра. — Берёзка, игриво прикусив губу, прошагала пальцами по плечу Гледлид и двинула бровью.       Та поняла намёк и с лукавым смешком чмокнула её в эту бровь. То-то Берёзка сегодня такая красивая: алые бусы, серёжки, очелье жемчужное, румянец на щеках, а глаза — ярче звёзд и самых дорогих самоцветов. Шелестели новые юные деревца, посаженные ею — две груши и три черешни, а два берега реки соединял мост — от сада к саду, от семьи к семье, от мира к миру. Ночью дом мягко сиял молочно-лунным светом, напоминая Гледлид о родине, а её новый сборник стихов, «Тропой любви», готовился этим летом выйти из печати. Каждая строчка в нём жила и дышала ею — милой кудесницей, теплом её чудотворных рук и чарами задумчивых глаз, и не было в нём ни одного стихотворения, в котором не проступал бы сияющий узор волшбы, вышедший из светлых глубин её сердца.