Дочери Лалады. Повести о прошлом, настоящем и будущем. Книга 3. Былое, нынешнее, грядущее

      Уйти хочу весною светлою:       На грудь мне лягут лепестки.       Ты прошепчи слова заветные       И помни их в часы тоски.              Споют мне песню погребальную       В дурман одетые сады.       А ивы тихую, прощальную       Слезу обронят у воды.              Ты не горюй: я верю, встретимся       В чертоге света и любви.       Зовут меня ступеньки лестницы...       За мной — не надо. Ты — живи...              Голос Дарёны, отзвенев последними хрустально-грустными, чистыми нотками, смолк, а гибкие пальцы простёрлись на струнах, и те тоже замерли. Зимний День Поминовения, тихий и торжественно-снежный, ласково обнимал землю белым покоем, уютно трещал огонь в печи, отражаясь в глазах Жданы печальными искрами. В горнице собралось всё большое и дружное семейство Твердяны: Горана — во главе стола, по левую руку от неё — её жена Рагна, в величавой дородности стана догнавшая незабвенную матушку Крылинку, далее — Светозара и Шумилка с супругами и дочерьми, сразу за ними — юная кошка Воля и её сестрица-близнец Горлица — дева, недавно вошедшая в круг белогорских невест. По правую руку сидели почётные гостьи — Ждана с Лесиярой, княжна Огнеслава со своей семьёй и княжна Любима со Звенимирой. Их дочурка, ещё слишком маленькая для походов в гости, осталась дома с няньками.       Была за столом и Млада, оставившая службу и посвятившая себя семье и хозяйству. Выстроив дом неподалёку от родительского, она переселила туда Дарёну с дочерьми, где они и зажили — вроде бы и отдельно, но в то же время в двух шагах от родичей. Горана одобрила решение сестры: старшие дети подросли, рождались младшие, семья разрасталась — тесно стало в возведённом Твердяной добротном доме. В чёрных кудрях Млады сверкали седые пряди — словно зима дохнула ещё не старой женщине-кошке в виски, густо высеребрив их. Но то не зима — то война свой след оставила. Мерцали холодными сапфирами её глаза из-под мрачных, тяжеловатых бровей, и казалась она замкнутой и нелюдимой даже в кругу семьи. Она и прежде словоохотливостью не отличалась, а теперь стала совсем молчуньей. Впрочем, жить с Дарёной в ладу и любви ей это не мешало, и живым свидетельством тому были их дети. Молодая кошка Зарянка — невысокая и коренастая, голубоглазой чёрной мастью уродившаяся в Младу, слушая песню, вращала перед собою на столе кружку с пенистым мёдом, а её сестра Незабудка, скромно потупив глаза, теребила бирюзовое украшение на тёмно-русой косе. Внешность свою, кроме голубых глаз, она унаследовала от Дарёны, а в этом году ей предстояло впервые выйти на гуляния, посвящённые Лаладиному дню. Зарянка молча завидовала младшей сестре: её-то собственный, кошачий брачный возраст был ещё далеко. А к Дарёне подбежала Боровинка — двухлетняя кошечка; портков ей ещё не полагалось, и она носила длинную рубашонку, шерстяные чулочки и валяные чуни. Мало малышка поняла из песни, лишь сердечком почуяла смутную тоску. Её незабудковые глаза наполнились слезами, и она уткнулась Дарёне в колени, обхватив их ручками.       — Ну-ну, дитятко моё... Ты чего? — Дарёна подняла её личико и с улыбкой заглянула в него.       Их с Младой четвёртая дочка была на подходе: под высоко повязанным передником у кареглазой певицы проступали округлые очертания живота. Покрытая бисерным повойником и перехваченная лентой платка голова Дарёны цветком клонилась на изящной шее, сзади её отягощал пышный узел из шелковистых кос в жемчужной сеточке, а приоткрытые мочки ушей оттягивали длинные янтарные серьги. По людским и женским меркам она вошла в зрелые годы, но любовный дар супруги-кошки — Лаладина сила — не давал морщинкам коснуться её лица, а седине пробраться в переплетённые под сетчатым волосником тёмные пряди. Она не раздалась чрезмерно вширь, как Рагна, но на смену девичьей тонкости в её фигуре пришла мягкая, наливная женственность. Округло, певуче двигались её руки над гуслями, с лебединым вдохновением тянулась в песне шея, обвитая двумя рядами янтарных бус... Задерживаясь на ней, взгляд Млады согревался, из морозно-сапфирового становясь летне-незабудковым.       — Ну, чего ты разнюнилась-то? — Усадив Боровинку на лавку рядом с собой, Дарёна поднесла ей ложку: — Давай-ка лучше кутьи с тобой покушаем, м?       Сладкая поминальная каша отвлекла и утешила малышку, и та зачмокала над заботливо подносимой ложкой, пока ещё великоватой для её ротика. Вцепившись в деревянную ручку, Боровинка заявила:       — Сяма!       — Ну, сама так сама, — засмеялась Дарёна, отдавая дочке ложку, но внимательно приглядывая за ней. — Ох, сейчас перемажешься кашей до ушей...       Вздох прошелестел ветерком по горнице: это Ждана уронила руку, которою подпирала щёку. Тлели отголоски песни в её зрачках тревожными угольками.       — Откуда столько тоски, доченька? — проговорила она. — Как у тебя только сложилось такое?       — Не знаю, матушка, само как-то вышло, — ответила Дарёна, держа сложенную горстью руку под ложкой, дабы Боровинка не уронила кашу себе на колени. — Что ты встревожилась, родная? Не обо мне ведь песня сия... Песни, что я слагаю, кто угодно петь может — всякий, кому слова на душу лягут, кто себя в них увидит.       — И всё равно рано тебе ещё такое петь, — хмурясь, молвила Ждана.       — Прости, что опечалила тебя, матушка, — отозвалась Дарёна кротко, вытирая краем передника измазанные кашей щёчки дочери. — Сегодня же День Поминовения... Я думала, что к месту моя песня будет.       Почти беззвучно шевельнулись губы княгини Лесияры, и не долетели её слова до слуха супруги — полуслова, полумысли.       — Кому рано петь... А кому — самая пора, — проронила седовласая белогорская правительница.                     Роковым пророчеством прозвучала эта песня. Спустя годы аукнулся удар, что нанёс княгине одержимый Вуком Радятко: сердце Лесияры, задетое оружейной волшбой, время от времени отзывалось короткой болью, но правительница женщин-кошек не хотела тревожить этим супругу и молчала. Лишь изредка искажалось её лицо судорогой, когда в груди острой молнией вспыхивал отголосок той раны; Лесияра старалась не показывать этого Ждане, отворачиваясь, если это происходило при ней, и уже в следующий миг овладевала собой. Но она чувствовала: сердце отбивало последние удары.       Случилось это весной, последовавшей за тем самым Днём Поминовения. Отгуляла, отшумела Лаладина седмица, отплясала круговерть венков и лент, кому-то принеся судьбоносную встречу, а кого-то оставив ни с чем — ждать новых гуляний. Пышным цветом распустился княжеский сад, усыпая вешним снегом лепестков тенистые дорожки, и сладкий яблоневый хмель пропитывал воздух днём и ночью. Лесияра с Жданой прогуливались, любуясь душистым нарядом деревьев.       — Смотри-ка, лада. — И Ждана кивнула в сторону открытого окна, из которого им махала Златослава.       Их с княгиней дочка ещё не вошла в пору для поисков суженой, но на весенние гуляния всё равно рвалась — хотя бы посмотреть. Скучно ей было рукодельничать с горничными девушками в светёлке... От Жданы она взяла янтарно-карие глаза, а от родительницы-кошки — пшенично-русые волосы, нрава же была весёлого и озорного; не успела начальница дворцовой стражи Яромира отдохнуть от проказ княжны Любимы, как подоспела достойная смена. Сейчас Златослава уже подросла и не баловалась — строила из себя невесту.       Вскинув глаза к окошку, Лесияра улыбнулась младшей дочке. Стремясь наверстать время, упущенное со старшими, княгиня старалась как можно больше бывать с нею; она всё чаще перекладывала часть дел на советниц, чтобы освободить несколько часов в день для семьи. Мысль о том, что это — её последние годы, Лесияра старалась не облекать в слова даже в своей голове, но прощальная, щемящая нежность то и дело подкатывала к сердцу вечерами у дочкиной постели. Последние глотки жизни — самые большие, самые жадные и ненасытные...       Светлый весенний день рассёк жестокий клинок боли. Ясное небо, усеянная лепестками дорожка, цветник, белоснежная крона яблони — всё раскололось пополам, а солнце раскалённым шаром обрушилось на голову. Побледнев и ухватившись за плечо Жданы, Лесияра прохрипела:       — Ладушка... Отведи-ка меня к той лавочке.       — Что с тобой? — В медовой глубине очей супруги всплеснулся испуг, она с отчаянной силой обхватила княгиню за талию, стараясь не дать ей упасть.       Каким-то чудом Лесияра продержалась прямо и не пошатнулась на глазах у дочери. Каждый шаг отдавался в груди гулким грохотом, боль вонзалась в рёбра, наносила удар за ударом, но княгиня стойко, без единого звука сносила всё — только с лица сбегала краска. Лишь когда окошко светёлки скрылось из виду, она с хрипом рухнула на скамеечку под яблоней и откинулась затылком на ствол.       — Ладушка... Ждана... Позови кого-нибудь из Старших Сестёр, — прошелестели её мертвенно посеревшие губы. — И пусть вызовут Огнеславу из Заряславля... Мне надо отдать распоряжения...       Несколько советниц, по счастью, находились во дворце. Когда они обступили государыню, у той на лице уже не было ни кровинки, закрытые глаза ввалились, черты разом заострились и осунулись. «Всё», — тихо шептала яблоня, роняя лепестки ей на плечи... «Всё кончено», — вторил ей ветерок, с грустной лаской перебирая серебряные пряди волос княгини, но Ждана цеплялась за клочок надежды. Она не хотела верить ни яблоне, ни ветру.       — Что с тобою, госпожа? — спрашивали Сёстры.       Прижатая к груди рука Лесияры красноречиво указывала на очаг, в котором затаилась смертельная беда. Кошкам удалось снять боль светом Лалады, но ослабевшая княгиня не могла подняться, и её на руках перенесли в опочивальню. Ждана неотступно следовала за ними, а когда супругу уложили, присела рядом и сжала её похолодевшую руку.       — Лада... Лада моя, всё будет хорошо, — шептала она, не веря самой себе. — Сила Лалады тебя исцелит!..       — Лалада зовёт меня к себе, любовь моя, — шевельнула Лесияра бескровными губами. Её взор из-под полуприкрытых век мерцал усталой нежностью.       — Нет, — глухо от вмиг сдавившего горло кома сказала Ждана. — Нет, даже не думай! Не смей! Как же я останусь без тебя? Как же Златослава?       Веки Лесияры затрепетали, глаза начали закатываться, из горла вырвался хрип.       — У государыни сердце останавливается! — воскликнула Мечислава. — Расступитесь!       Её широкие, привычные к оружию ладони легли на грудь Лесияры и впустили внутрь сгусток золотистого света. Главная военная советница княгини была ещё и лучшей целительницей — после своей госпожи, конечно; именно она голыми руками обезвреживала оружейную волшбу, что впилась в сердце белогорской владычицы. На пальцах отважной военачальницы даже остались шрамы в память о той жуткой и переломной для хода всей войны ночи.       Свет Лалады помог — Лесияра вновь задышала ровно, но её веки оставались измученно сомкнутыми.       — Лада, лада моя, — только и могла шептать помертвевшая Ждана, прижимая к губам руку супруги. — Прошу тебя, молю тебя, выкарабкайся... Останься... Ты нужна мне... Нужна нам всем!       Лечения Мечиславы хватило ровно настолько, чтобы Лесияра смогла дождаться прихода княжны-наследницы.       — Матушка! — Огнеслава склонилась над княгиней, нежно касаясь шершавыми руками кузнеца лица родительницы. — Держись... Сейчас я помогу тебе.       Новый сгусток света — и Лесияра открыла глаза. Взгляд её стал совсем далёким, он будто видел за плечом дочери незримый чертог, в котором царила бесконечная любовь.       — Дитя моё, — до неузнаваемости тихо проронила она, накрывая руку княжны своею. — Ты наследница белогорского престола, тебе и править дальше нашей землёй... В Заряславле ты до сих пор управляла мудро и хорошо — верю, что и Белые горы целиком тебе можно доверить. Все наставления я написала подробно, свиток тебе даст письмоводительница моя, Липаня.       — Государыня матушка, погоди с жизнью прощаться! — Светло-русая оружейницкая коса Огнеславы соскользнула с её плеча, упав на грудь родительницы, и княжна взволнованно откинула её себе за спину. — Ты ещё и сама править сможешь! Мы поставим тебя на ноги, вот увидишь...       — Полно, дитятко, — устало улыбнулась Лесияра. — Ты и сама видишь, что всё уж... Отбегали мои ноги своё, отгуляли. На покой пора.       Смолкла Огнеслава, посуровев лицом и сжав губы, а Ждана в безумной, напряжённой надежде вперила в неё жадный взор: что-то она скажет? Неужели согласится с этим страшным, обречённым «всё уж», неужели сдастся? Только на целительный дар женщин-кошек и уповала Ждана, только они и могли спасти её ладу... Хотя почему только они?       — Как же я сразу не вспомнила! — встрепенулась она, и Огнеслава живо обернулась на её голос. — А «сердце матери»? Чудесный самоцвет обязательно должен помочь!.. Он спас Радимиру, вырвал её из когтей погибели, когда помощи ждать было уж неоткуда... Это единственное средство!       Окрылённая надеждой, она шагнула в проход, а её сердце билось: «Рамут, Рамут!» Навью-целительницу Ждана нашла на крылечке лесного домика — та сидела на ступеньках, пуская дым бакко колечками и задумчиво глядя на Севергу-сосну. С годами на прекрасном волевом лице синеглазой навьи всё более проступало сходство с её воинственной родительницей, особенно в суровых складочках у твёрдо сжатого рта, и лишь взгляд сиял не навьим, но белогорским светом — светом исцеления и любви.       — Рамут, дорогая моя, спаси Лесияру! — без предисловий и приветствий кинулась к ней Ждана. — Только самоцвет... Только сердце твоей матушки способно её спасти!..       Ноги подвели её, подогнувшись, но твёрдые руки навьи не дали ей упасть.       — Погоди, погоди, Ждана... Успокойся, — мягко молвила Рамут, обдав её терпким запахом бакко. — Что стряслось?       — Государыня Лесияра... Её сердце останавливается, — только и смогла выдохнуть Ждана, оседая на ступеньки.       Рамут вытряхнула трубку и спрятала в карман, поднесла Ждане ковшик с водой из источника на полянке. В её движениях не было суеты и бестолковой спешки, только чёткая, спокойная необходимость. Уже давно в этих краях не гремели битвы, но собранность военного лекаря всегда оставалась при навье.       — Вот так, выпей и переведи дух. — Одна её рука поддерживала ковшик, вторая — затылок Жданы. — Я сделаю всё, что в моих силах.       Не тратя более времени на слова, Рамут шагнула в проход, а скованная внезапной слабостью Ждана осталась на полянке. Её затуманенный солёной пеленой взор блуждал по озарённым солнцем сосновым вершинам, пока не остановился на суровом древесном лике, исполненном тихорощенского покоя. Одеревеневшие ноги плохо слушались, суставы не гнулись, но кое-как Ждана доковыляла до сосны и обняла её по-человечески тёплый, живой ствол.       — Северга... Прошу тебя, помоги, — зашептала она, прижимаясь мокрой щекой к коре. — Твоё великое сердце должно сотворить это чудо... Должно спасти мою Лесияру!       Не Лаладе молилась она, не Ветрострую или Светодару... Она молилась Северге, чей покой хранила эта тихая, укромная полянка.       — Ты, смертный воин! — ты сильнее всех богов, — роняла она тёплые слезинки на смолистые морщины, пропитанные лесным солнцем. — С силой твоей неугасимой любви не сравнится любовь всех нас, вместе взятых... Кто ещё поможет, ежели не ты?.. Только на тебя вся моя надежда...       Сосновые ветви ожили и подняли её в воздух, и Ждана увидела древесный лик прямо перед собой. Знакомые глаза-льдинки смотрели пристально, со знакомым стальным холодком Нави и тёплым светом Тихой Рощи одновременно — странное, удивительное сочетание, от которого сердце Жданы рванулось из груди со смесью исступления, восхищения и боли.       — Я люблю тебя, моя княгиня, — проскрипел сосновый голос. — Но твоё место — не здесь. Ты должна быть сейчас с ней, а не со мной.       — Прости, что побеспокоила тебя, — гладя деревянные щёки дрожащими пальцами, улыбнулась Ждана сквозь слёзы. — Прости, что разбудила... Благодарю тебя...       — Не за что меня благодарить, — скрипнула сосна, спуская её наземь. — Ступай.       Проход вернул Ждану в опочивальню княгини. На ходу смахивая слёзы, она шагнула в комнату, где они с супругой провели столько сладких и нежных часов вместе... Тут же солнечная радость встрепенулась в ней и расправила крылья: Лесияра явно чувствовала себя намного бодрее — полулежала в постели, опираясь спиной на подушки, и сама держала голову.       — Самоцвет сей великой силой обладает, — говорила она, по-родительски сердечно сжимая и поглаживая руку сидевшей у постели навьи. — Но, увы, судьбу он изменить не может... Коли жить суждено — и соломинка спасёт, а коли час пробил — и чудо не поможет.       Радость, едва расцветшая, тут же съёжилась, будто схваченный морозом бутон. Ждана шагнула к постели и присела с другой стороны, вглядываясь в сурово-сдержанное, но печальное лицо Рамут. Уловив её напряжённый, вопрошающий взгляд, навья подняла прохладно-синие, чистые, правдивые глаза. На не заданный, но повисший в воздухе вопрос она ответила, горьковато качнув головой.       — Я сделала всё, что могла, — молвила она. — Небольшое улучшение в самочувствии государыни есть, но полного исцеления я не вижу... Сколько это улучшение будет длиться, я не знаю. Ничего не могу предсказать.       — Не оправдывайся и не объясняйся, дорогая Рамут, — сказала Лесияра. — И не трать попусту ни время, ни силы... Мой путь лежит в Тихую Рощу. Думаю, благодаря тебе и твоему чудесному камню я смогу дойти туда на своих ногах. Вот за это я тебе очень признательна.       Будто безжалостным топором перерубленные, повисли смолкшие струнки надежды в душе Жданы. Горьким пеплом заносило её, и под его толщей ни руки не двигались, ни ноги...       — Ждана... Ладушка, иди ко мне, — донёсся до её слуха любимый голос.       Она сникла в раскрытые объятия супруги. Последнее чудо самоцвет всё же сотворил: в руках Лесияры и впрямь снова появилась сила, и Ждана, ласково окутанная ею, не смогла сдержать слёз.       — Лада моя... Что же мне делать, как жить без тебя? — шептала она, вороша серебряные пряди волос княгини. И снова встрепенулась, заглядывая ей в лицо: — Нет, я не верю, что тебе пора к соснам... Я ведь вижу, тебе лучше! Камень помог! А скоро ты и совсем поправишься и встанешь. Пусть только Рамут ещё немного полечит тебя сердцем своей матушки... У неё получится, я знаю!       — Всё, что она может — это лишь придать мне сил, чтоб я смогла сделать последние несколько шагов к своей сосне сама, а не на носилках, — защекотал лоб Жданы вздох Лесияры. — Мать Лалада не даст мне солгать: моё сердце полно любви — к тебе, к моим детям и внукам, к моей земле и моему народу... Но оно устало, радость моя. Вышел его срок.       — Тогда и мой срок вышел, — мёртво прошелестели губы Жданы. — Незачем мне жить на свете без тебя...       Лёгкие поцелуи бабочками заскользили по её лбу.       — О нет, горлинка моя... Твоя материнская любовь и поддержка ещё многим нужна. С кем Златослава разделит радость встречи с суженой? Кто поведёт её к святилищу на венчание светом Лалады, как не ты? Кто подскажет в нужный миг, кто даст мудрые советы о семейной жизни? А Дарёна? Она, конечно, сама уж скоро дочку поведёт к Лаладиному венцу, но и ей матушкино доброе слово ещё пригодится... Да и сыновья твои хоть и взрослые ребята, но и им матушка нужна. Живая и близкая. — Помолчав немного, Лесияра добавила тепло и веско: — И Белые горы в тебе нуждаются тоже, ладушка. Счастлива та земля, по которой ступают ноги величайшей и прекраснейшей из женщин.       — Матушка Лесияра! — Вбежавшая в опочивальню Златослава кинулась к княгине и, плача, уткнулась ей в плечо. — Скажи, что это неправда... Ты не уйдёшь в Тихую Рощу?       Лесияра, одной рукой обнимая Ждану, а другой — младшую дочь, не успела ответить на вопрос: в покои ворвался пёстрый вихрь, шурша юбками и звякая золотыми запястьями. Княжна Любима, сверкая алмазными капельками в больших серовато-зелёных глазах и тяжёлыми серёжками в ушах, застыла перед ложем.       — Мне сказали, ты собралась в Тихую Рощу, государыня матушка, — ломким, дрожащим голосом проговорила она, и её яркие и пухлые, как вишенки, губы тряслись от готовых вырваться рыданий. — Это, должно быть, какая-то злая шутка... Я рада видеть тебя живой и здоровой.       — Это не шутка, милая, — молвила княгиня, с грустной нежностью любуясь дочерью — молодой, нарядной красавицей.       Словно покойная супруга Златоцвета воскресла и встала перед Лесиярой... Лишь ростом Любима превосходила родительницу: Златоцвета была маленькой, хрупкой и хроменькой, а дочурка выросла статной и высокой, и не хромала, а плавала лебёдушкой.       — То есть как — не шутка? — Голос Любимы совсем осип и сел, слёзы градом хлынули по щекам.       Увы, у Лесияры не было третьей руки, и Ждана, совладав со своим горем, уступила место в её объятиях Любиме. Княжна сама недавно стала матерью, но её привязанность к Лесияре оставалась такой же неистовой, жадной и немного собственнической, как и в детстве.       — Матушка... Как же так? — всхлипывала она, обнимая родительницу за шею. — Как же я без тебя?..       — Как же мы без тебя? — вторила ей Златослава.       — Ну, ну... Доченьки, голубки мои, пташки мои родные, — целуя то одну, то другую, шептала Лесияра. — Выросли вы у меня... Любима уж сама матушка. А Златослава — тётушка. Устало моё сердце биться, пора ему на покой... А у вас ещё вся жизнь впереди. Много в ней будет счастья, любви, радости... Никуда я от вас не денусь, милые, не горюйте. Будете приходить в Тихую Рощу и рассказывать, как у вас дела... И радостями делиться, и горестями, а я вас всегда выслушаю. Не плачьте по мне так, будто я умираю... Смерти нет, горлинки мои. И в Тихой Роще я останусь живой. И ничто не помешает вам прийти и обнять меня, как сейчас.       Дочери завсхлипывали ещё горше, и Лесияра прижала их к себе крепче, поглаживая.       — Ну, ну, родные мои... Никто не вечен, и Тихая Роща — неизбежный итог. Примите это стойко и спокойно, как и надлежит принимать. Помните, что я всегда буду с вами. Жизнь продолжается — и ваша, и моя. С той лишь разницей, что у меня будет отдых, а у вас — ваш дальнейший путь. Со всеми его прелестями и трудностями.       Отпустив младших дочек — белогорских дев, княгиня обратила взор на стоявшую в стороне Огнеславу — рослую, сильную кошку-оружейницу с русой косицей на гладкой голове. Годы работы в Заряславле сильно изменили княжну, преобразили её, из простоватой, замкнуто-добродушной труженицы молота и наковальни превратив её в деятельную, мудрую правительницу с полной достоинства осанкой и стремительной поступью. Перед вступлением на белогорский престол Огнеслава получила хорошую выучку, набралась опыта и знаний, управляясь с городским хозяйством и делами ничуть не хуже своей неугомонной сестры Светолики. Нрава Огнеслава была более спокойного и выдержанного, и там, где Светолика торопилась и распыляла свои силы слишком широко, страстно и щедро, стремясь охватить вниманием как можно больше задач одновременно, княжна-оружейница действовала более последовательно и размеренно. На чуть меньших оборотах — да, но вполне разумно и успешно.       — Подойди, дитя моё. — Лесияра протянула руку к дочери.       Та приблизилась и почтительно приняла пальцы княгини на свою ладонь, накрыла сверху другой. Каждому слову родительницы она внимала с пристальным огнём в глазах, светлая грусть сделала её суровой и сдержанной, и ни одной слезинки не падало с её пушистых русых ресниц, кончики которых светились золотым ободком в солнечном луче.       — Огнеслава, на твои плечи ложится непростой и нелёгкий груз, но я верю, что ты справишься достойно, — молвила Лесияра. — Я отдаю в твои руки бразды правления Белогорской землёй со спокойной уверенностью в том, что ты поведёшь свой народ правильным путём. Сёстры станут твоими верными советницами и соратницами; к самым старшим и наиболее опытным из них постарайся почаще прислушиваться, но не забывай, что у тебя есть и своя голова на плечах — достаточно светлая и умная, чтобы наш край процветал год от года. На случай затруднений я составила подробные наставления, изучи их и обращайся к ним, ежели будешь в недоумении, как поступить. Ну а коли станет совсем туго — ты знаешь, где меня искать. — С этими словами княгиня улыбнулась дочери ласково и лучисто, с прощальной нежностью и родительским теплом. — Иди же теперь ко мне, дитя моё, и обними меня...       Огнеслава присела на край ложа и заключила родительницу в крепкие объятия. На несколько мгновений её губы задрожали, а из-под сомкнутых век просочилась предательская капелька, но княжна достойным образом овладела собой, подавая пример совсем размокшим от слёз младшим сестрёнкам: поднимаясь на ноги, Огнеслава снова была торжественно-сдержанной, с внимательным и ясным, чуть влажным взглядом.       Нежно-острая, материнская жалость овладела Жданой при виде убитой горем Любимы, и она обняла княжну, склонив её голову к себе на плечо, но та сейчас жаждала лишь ласки рук своей родительницы. Едва Огнеслава отступила от ложа, как Любима тут же прильнула к Лесияре снова, а Ждана перенесла всю силу своих крылатых, опекающих, защитных объятий на младшую дочку. Златослава затихла, спрятав лицо у неё на груди.       — Государыня! — Из прохода шагнула Звенимира — самая юная из Старших Сестёр, градоначальница Яснограда и супруга княжны Любимы. Слегка запыхавшаяся и взволнованная, она выпалила: — Прости, я только что узнала!.. И рада... застать тебя.       Пригожа собой и светла обликом была эта молодая кошка. «Умница, каких поискать», — отозвалась о ней пожилая и опытная Ружана, представляя княгине новую Старшую Сестру, только что унаследовавшую свой титул от матушки, ушедшей в Тихую Рощу. Скромная и учтивая в обхождении, весьма даровитая и способная к управлению, Звенимира чем-то напоминала Лесияре и Светолику, и себя саму в молодости. Золотисто-ржаные, вьющиеся крупными кольцами кудри падали ей на плечи, глаза цвета мягкого вечернего неба устремились взором на совсем раскисшую, заплаканную Любиму.       — Горлинка... — Звенимира протянула руки к молодой супруге.       — Иди к своей ладе, дитятко, — шепнула Лесияра дочери. — Пусть её объятия станут для тебя утешением, надёжной опорой и тёплым убежищем.       Заботливые руки супруги приняли Любиму и окутали лаской. Княжна, всхлипывая, всё ещё сиротливо оглядывалась на родительницу, но сладостная, уютная, крепкая нежность возлюбленной понемногу возымела своё действие. Прильнув к груди ясноокой женщины-кошки, Любима слушала успокаивающий стук её сердца. Не слезавшая в детстве с матушкиных рук, княжна своевременно перебралась в объятия любимой — немного другие, не такие, как у родительницы, но полные своей неповторимой прелести. Как кстати, как ко времени они оказались сейчас!..       — Я с тобой, голубка моя, — шептала Звенимира, нежно причёсывая пальцами выбившиеся из-под убора прядки волос молодой жены. — Ты не одна, я рядом... Я всегда с тобой, радость моя.       Со вздохом признавала Лесияра: хоть выросла и расцвела Любима, из маленькой озорницы превратившись в прелестную, невинно-обворожительную красавицу с пухленьким сочным ротиком и огромными, туманно-зелёными озёрами очей, но во многом она ещё оставалась избалованным матушкиной любовью ребёнком. Особенно это выражалось в острой потребности в ком-то сильном, заботливом и нежном рядом с нею. Сначала это была родительница, теперь на смену ей пришла супруга. Даже став недавно матерью, Любима ещё до конца не осознавала своей взрослости и самостоятельности; когда же завершится её внутреннее, душевное созревание — время покажет... Увы, этой поры Лесияре уже не суждено было застать.       Не раз пришлось Рамут прикладывать к княгине свой чудотворный камень: поток желающих проститься с белогорской владычицей не иссякал до глубокой ночи. Все Старшие Сёстры посетили Лесияру, со всеми она перемолвилась милостивым напутственным словом; всё семейство Твердяны по приглашению Жданы тоже навестило правительницу в её последние часы. У самой Дарёны градом покатились по щекам слёзы, когда Лесияра сказала ей:       — Провидицей ты оказалась, дитя моё, а песня твоя — пророческой. И вправду довелось уходить мне в светлую весеннюю пору... Ну-ну, только не вздумай себя в чём-то винить, голубка... — Пальцы княгини ласково вытерли мокрые щёки певицы. — Ты тут ни при чём, так уж судьба сложилась. Ежели не трудно тебе будет, милая, проводи меня до самой сосны и пой мне песню эту, пока я буду засыпать в Роще.       — Это великая честь для меня, государыня, — сквозь пелену слёз улыбнулась Дарёна.       При первых желтоватых проблесках утренней зари на чистом звёздном небосклоне Лесияра утомлённо откинулась на подушки, сомкнув веки.       — Что-то иссякают силы мои, даже камень Рамут уже мало помогает, — чуть слышно молвила она. — Не знаю, дойду ли сама до сосны...       Огнеслава попросила всех покинуть княжеские покои, остались только самые близкие. В предрассветной тишине слышалось лишь тяжёлое, усталое дыхание Лесияры, да долетал в приоткрытое окно шелест дворцового сада. Сладко пахло яблоневым цветом, но не радовал сейчас сердца этот пленительный запах, а наполнял острой и звенящей, но светлой и высокой печалью.       — Пора, — вздохнула княгиня. — Пора, мои родные. Надо спешить, пока я ещё дышу и могу двигаться... Помогите мне встать и облачиться. Ждана, Любима... Ладушки мои, подайте мне одёжу, — ласково обратилась она к дочери и супруге.       Ждана на миг усомнилась, сможет ли княжна исполнить эту грустную обязанность: у той на глазах снова набрякли тяжёлые капли, а губы затряслись. Но Любима, загнав слёзы в грудь глубоким вздохом, принялась прислуживать родительнице с нежностью и усердием. Её пальцы немного вздрагивали, и Лесияра на миг накрыла их своими.       — Ну-ну... Где бы я ни была, в Тихой Роще или на земле с живущими, я всегда останусь с тобой, дитя моё... Помни об этом. — Уже трудно ей было приподнять даже уголки рта, но она улыбнулась дочери, согрев её прощальными лучиками в глубине зрачков.       Когда ей подавали тяжёлую, расшитую золотом накидку, княгиня качнула головой:       — Не нужно нарядов, это лишнее. Чем проще и легче одёжа, тем лучше.       Опустело княжеское ложе: поддерживаемая Огнеславой и Жданой, Лесияра шагнула в проход. Тихорощенская земля встретила их мягкой, ластящейся к ногам травой и горьковато-смолистой, торжественной тишиной. Не успела княгиня с родными ступить и пару шагов, а им навстречу уже шли девы Лалады из здешней общины — будто знали и ждали давно... С зябким, пронзительным трепетом в сердце Ждана передала супругу в их заботливые, лебедино-гибкие руки: жрицы проводили княгиню в крошечный домик с соломенной кровлей, где её ждала купель с водой из Тиши и чистая простая сорочка. Одна дева омывала Лесияре плечи и грудь, другая причёсывала её, вплетая в волосы цветочки, третья держала наготове рубашку и помогала продеть руки в рукава. Жрицы не просто двигались — они словно пели каждым мановением своих мягких рук, каждым наклоном длинноволосых головок и шагом изящных босых ног. Лесияре тоже предстояло идти к сосне босиком, дабы тёплая земля Тихой Рощи наполнила её светом Лалады.       На пороге домика княгиня на миг задержалась, устремив взор к светлеющему небу, в котором уже бледнели и гасли под крепнущей силой зари звёзды. Ждана робко протянула руку, но не решилась коснуться локтя супруги: уже нездешняя стала Лесияра, не принадлежащая к суетливому миру живущих... Величественный покой тихорощенского неба подёрнул её взгляд паволокой умиротворения, искорки жизнелюбивой страсти гасли в них, уступая место мудрому, чуть отрешённому спокойствию. Уже не принадлежала княгиня Ждане и детям, её звали к себе сосны-прародительницы. Сиротливой дрожью отозвалось в сердце Жданы осознание этого лёгкого, не холодного, пахнущего хвоей и мёдом отчуждения, а Лесияра, будто почувствовав движение её души, опустила блуждающий среди звёзд взор и улыбнулась супруге.       — Я твоя, любовь моя. Навеки твоя. Как была, так и останусь, не сомневайся ни на миг.       Лишь колдовское молчание чудо-сосен сдержало готовое вырваться у Жданы рыдающее «не уходи...» А княгиня остановилась перед величаво-стройным, осанистым деревом — как раз ей под стать.       — Твоя сосна ждёт тебя, государыня, — серебряными бубенчиками прозвенели голоса дев Лалады.       — Вижу, — улыбнулась Лесияра, кладя ладонь на морщинистую кору и окидывая дерево тёплым, приветственным взглядом. — Здравствуй, сосенка моя... Вот мы и встретились.       Тугая струнка пропела и лопнула у Жданы в сердце, когда княгиня снова взглянула на неё перед последним шагом... Книга их любви прошелестела страницами за короткое мгновение этого взгляда, и самые яркие, самые пронзительные дни врывались в душу вспышками: вот первая встреча в лесу, когда юная Ждана ещё считала себя невестой Млады; вот горькое расставание в дождливом сне, затем — воссоединение и слияние под венцом света Лалады; тёплое единство над колыбелькой их общей дочки — склонённые головы двух родительниц, переживших много горестей до этого счастливого мига... Ещё чуть-чуть, ещё хоть немного подышать этим!.. Рука Жданы вскинулась к супруге, но последний шаг свершился — Лесияра встала у ствола, прислонившись к нему спиной и затылком.       Краткий всхлип нарушил тишину места упокоения дочерей Лалады: закрыв лицо ладонями, Любима развернулась и исчезла в проходе.       — Доченька, — встрепенулась вслед ей Лесияра. — Куда же ты...       Но её уже оплетали живые зеленоватые волокна, сливаясь в густую сетку и непреодолимо прижимая тело княгини к сосне от пяток до макушки. Открытым оставалось только лицо с печально устремлённым в сомкнувшееся за княжной пространство взглядом. Шагнувшая вперёд Звенимира тихо, учтиво молвила:       — Не огорчайся, государыня... Вступай в чертог своего покоя с лёгким сердцем: Любима обязательно придёт чуть позже. Ей нужно немного успокоиться.       — Что ж, пусть так, — глухо, с древесными скрипучими нотками в голосе молвила Лесияра. Зелёный пушок уже добрался до её ресниц и бровей, волокна прорастали жилками под кожей на скулах и лбу — быстро и необратимо. — Скажи ей, что я жду её... Я не смогу обрести полный покой, покуда льются её слёзы.       — Она придёт, государыня, обещаю, — кивнула Звенимира.       Зелень была уже в белках глаз Лесияры, когда её взгляд обратился на Ждану.       — Поцелуй меня, лада...       Пальцы Жданы трогали этот шершавый пушок, и живые волокна змейками двигались под ними, охватывая последние свободные участочки лица Лесияры. Ждана успела прильнуть к губам супруги — ещё мягким, человеческим, а через мгновение и те уже обросли мелкой зелёной сеткой жилок.              Уйти хочу весною светлою:       На грудь мне лягут лепестки.       Ты прошепчи слова заветные       И помни их в часы тоски...              Песня Дарёны зазвучала негромко, но чисто — словно серебристые пластинки весеннего льда перезванивались. Руки жриц мягко отстраняли Ждану от сосны:       — Отпусти её, госпожа... Позволь ей погрузиться в покой.       Тело княгини таяло под сеткой, становясь плоским, ствол дерева поглощал его. Сами волоконца тоже начали растворяться в коре.       — Идём... — Ждану легонько обняла сильная рука, очень похожая по своей тёплой тяжести на руку супруги... Нет, это была Огнеслава.       Каждый шаг по тихорощенской земле давался Ждане ценой кинжального удара тоски. Шаг — боль. Шаг — боль... Но она шла, поддерживаемая с обеих сторон Огнеславой и Дарёной, и уже не чувствовала биения сердца в своей опустошённой груди: оно осталось там, с Лесиярой...       — Матушка, смотри-ка...       Дарёна удивлённо смотрела куда-то под ноги. Преодолев взглядом затянувшую всё вокруг горькую пелену, Ждана увидела пробивающиеся из земли ростки. В считанные мгновения распускались на них поникшие чашечки белоцветника, колыхаясь и ласкаясь к её ногам... Дрогнуло сердце, заплакало тёплыми слезами: цветы вырастали там, где ступали ноги Жданы, даже чуть забегали вперёд, чтоб выстлать ей путь, а за нею от сосны тянулась целая дорожка из белых колокольцев. На высоте в два человеческих роста из коры проступал древесный лик.       — Лада... — Сухое, бесслёзное рыдание вырвалось из груди Жданы: она узнавала любимые черты, разглаженные неземным покоем.       Присев на корточки, Ждана ласкала пальцами цветы — прощальный подарок супруги, а они льнули к её рукам чашечками, даря ей росистые поцелуи. Больше не могли родные уста слиться с её губами, и вот так, посредством белых лепестков, посылала Лесияра ей свою нежность. Теперь Ждана понимала поступок Любимы всем сердцем: как тут не заплакать в голос, как не потревожить многовековой сон Рощи?.. Но нежность из золотистых цветочных серединок медовым теплом окутывала её, и скорбный стон растаял в груди, так и не вырвавшись наружу. Частичка тихорощенского покоя проникла и в её душу, помогла подняться на ноги и расправить плечи под грузом вдовства, сделав его почти невесомым.       — Спи спокойно, лада... Отдыхай, — с поцелуем послала Ждана сосне свой шёпот. — А я постараюсь достойно вынести разлуку с тобою. Даже не разлуку, а... не знаю, как и назвать это: ведь ты по-прежнему жива, хоть и поселилась теперь среди прародительниц. Но где бы ты ни была, ты всегда с нами... А мы — с тобой.

* * *

      Не сняв одёжи и даже не разувшись, княжна Любима распласталась ничком на ложе в опочивальне. Тугой поясок давил, украшения впивались в тело, платок петлёй захлёстывал шею, но все эти неудобства отступали в тень: перед её глазами стояла разрывающая сердце картина — матушка Лесияра у сосны... Уже без своего княжеского венца, босая, с цветами в волосах и в простой длинной сорочке. Сейчас она, наверно, уже слилась с деревом... Не смогла бы Любима вынести этого зрелища, это было выше её сил, потому и кинулась она в проход — прочь из Тихой Рощи. Тишина спальни в доме супруги обступала её гулко, только слышался стук её собственного сердца. Хорошо, что дочкой занимались целых пять нянек: у Любимы не осталось сил ни на что и ни на кого.       «Одна, совсем одна», — горько сжималось осиротевшее сердце вопреки словам супруги: «Я всегда с тобой». Малышка Радяна, наверно, спала... Да и зачем ей сейчас плачущая матушка? Не понять крохе всей безысходности, всей бескрайней бесприютности, которая зимним ветром бушевала в душе Любимы. Мир рухнул, и она лежала, разбитая и придавленная обломками.       Бывая с детства в Тихой Роще по Дням Поминовения, княжна не могла себе представить, что когда-нибудь и матушка Лесияра уйдёт к соснам. Душа и сердце не вмещали эту мысль, от неё всё нутро страшно содрогалось и сжималось в комочек... Без матушки Лесияры не могла продолжаться сама жизнь. Любиме казалось: если родительница уйдёт в Тихую Рощу, Белые горы обрушатся, а её сердце остановится. Матушка Лесияра была целым миром, а княжна — его частичкой. Неотделимой, не мыслящей своего существования без целого... Так они и жили, соединённые невидимой пуповиной, и Любима ревновала матушку ко всем и вся, боясь потерять хоть крупицу её любви и внимания. Но в «мире» появились новые частички — сначала Ждана, а потом сестрёнка Златослава, и Любиме пришлось делить матушку с ними. Она почти свыклась, почти смирилась, подавила глухой ропот сердца доводами разума, но нет-нет да и взыгрывала в ней былая ревность. Но княжна обуздывала эти порывы. Глубоко врезались ей в память слова Правды, покрытой боевыми шрамами кухарки из крепости Шелуга: «Себялюбивая ты. Родительница твоя только тобою и дышала все эти годы, одна была, как перст. Любила тебя без памяти, вот и избаловала... И привыкла ты думать, будто весь мир вокруг тебя одной вертится и всё в нём только для тебя создано. А ведь не так это, моя милая. Не вечно тебе в родительском доме жить. Ну, сама подумай: большая уж ты, скоро совсем вырастешь, заневестишься, влюбишься... Станешь чьей-нибудь женою. А государыня? Одной ей горевать-вековать прикажешь? Она только о тебе, о твоём счастии и думает, а ты о ней подумать не желаешь...» Часто снилась суровая кухарка Любиме, да и в грёзах наяву нередко шагала рядом, как неотступный призрак — корила княжну за провинности и рубила колкую правду-матку в глаза. Такое уж говорящее имя досталось этой бывшей воительнице... То и дело ловила себя Любима на мысли: а что бы в том или ином случае сказала Правда? Одобрила бы? Или, нахмурив кустики грозных бровей, вынесла бы неутешительный приговор? Разбирая свои поступки, слова и чувства с точки зрения Правды, Любима почти всегда оставалась удручена и недовольна самой собою. Кухарка стала её совестью — незримым, самым суровым и беспощадным судьёй. Ох уж это ревнивое собственничество по отношению к тем, кто был ей дорог!.. Сие дурное и вредное качество княжна решила непременно искоренить в себе, и удавалось ей это с переменным успехом. И всё же тёплая и крепкая пуповина, связывавшая Любиму с матушкой Лесиярой, оставалась непобедимой.       Сейчас из этой пуповины хлестала кровь. Матушка ушла, покинула её, оставила... Комкая подушку и колотя её кулаками, Любима беззвучно кричала в немое и вязкое, как тесто, пространство.       — Горлинка... Ладушка... Ну, ну.       Руки супруги скользнули по её плечам, обхватили сжатые кулачки княжны и избавили ни в чём не повинную подушку от тумаков. Шмыгая носом и вздрагивая от всхлипов, Любима уткнулась в золотую вышивку на плече Звенимиры.       — Я знаю, что ты мне сейчас скажешь... Я знаю, что веду себя, как малое дитя. — Княжна морщилась от собственного голоса, ставшего гнусавым из-за распухшего изнутри, забитого слизью носа. — Но я не могла... Не могла видеть это. У меня сердце... остановилось бы.       — Твоя матушка ведь не умерла, радость моя... Уход в Тихую Рощу не должен быть горем для родных, — терпеливо утешала Звенимира, заключив Любиму в тесные объятия и игриво касаясь пальцами то её носа, то подбородка, то щёк. — Ты ведь знаешь, моя родительница тоже ушла к соснам... Я помню и люблю её, навещаю по Дням Поминовения и в другие дни, когда душа попросит. Но я живу дальше, милая! Причины для этого есть. И ты даже знаешь, какие... У меня есть моя служба — труд на благо города, есть моя любимая ладушка... — Женщина-кошка мурлыкнула, ткнувшись носом в щёку молодой жены. — И есть наша доченька. Что мне ещё нужно для счастья?.. Кстати, о счастье. Оно там, наверно, уже проголодалось.       Звенимира ненадолго вышла из опочивальни, а вернулась не одна. Любиме даже глаза не требовалось открывать, чтобы угадать, с кем именно она пришла. Постель качнулась: супруга присела, держа на руках кого-то маленького, смешно кряхтящего и ёрзающего.       — Матушка Любима сегодня грустная, плачет... Давай-ка её успокоим, м?       Княжна съёжилась от щекотки, ощутив на себе беспокойные, тормошащие её ручки. Они цеплялись за её серёжки, хватались за нос и щёки, и улыбка сама пробила тугую корку боли — проклюнулась подснежником и растянула уголки губ.       — Радяна, не тяни за серёжки, больно, — осторожно отводя эти нежные, хрупкие ручонки от своего лица, простонала Любима. То ли смешок у неё при этом вырвался, то ли всхлип. — Ты мне уши порвёшь...       — Ну, как же не подёргать за эти висюльки, они же такие красивые и блестящие! — добродушно посмеивалась Звенимира, склонившись над ними обеими. — Матушку Любиму хлебом не корми — дай украшениями обвешаться... Даже в постель легла в них — где ж такое видано?.. Сорока у нас матушка Любима — ох, и сорока же... Всё блестящее любит.       В шутку обидевшись, Любима надула губы и отвернулась. Боль отпускала сердце, теперь его щекотали крошечные лапки нежности. А Звенимира, распахнув парадный, расшитый золотом кафтан, который она носила на службе, открыла рубашку для кормления — с прорезями на груди.       — Ладушка, это ничего, если мы прямо тут покушаем? — обратилась она к Любиме. — Ну, молчание — знак согласия. — И женщина-кошка, подхватив малышку, приложила её к соску.       Радяна уже вовсю ползала и пробовала делать первые шаги, ела прикорм, но грудное молоко ещё сосала охотно и помногу. Звенимира, радуясь рождению первеницы, желала вырастить её непременно кошкой, а потому кормила сама. Глядя на кроху у груди супруги, Любима не могла удержаться от солоноватой, влажной от недавних слёз улыбки, но снова её обуревало странное чувство: в такие мгновения ей казалось, что Радяна — только Звенимирина дочка, а она отношения к этому чуду не имеет, хотя вроде сама выносила его и родила. Супруга, даже будучи очень загруженной делами, всегда вырывалась домой, чтобы покормить малютку и повозиться с ней.       — Работа не волк, в лес не убежит, — говорила она. — Работы всегда будет много, а детство у Радяны только одно.       Любима не смела мешать их счастливому единению, всякий раз ощущая это горьковатое, скребущее чувство, как будто она — ни при чём... Порой супруга замечала это и ласково звала её:       — Ладушка, ну что ж ты в уголке притулилась?.. Иди к нам.       Места у неё в объятиях хватало обеим. Одной рукой поддерживая дочку у груди, второй Звенимира обнимала Любиму, и обидное чувство у той потихоньку таяло от тёплого кошачьего мурчания. А глава Яснограда справлялась с двумя делами сразу: и дочурку кормила, и успевала ворковать и целоваться с прильнувшей к ней женой.       Вот и сейчас это ощущение проснулось и заворочалось под сердцем у княжны, но Звенимира, словно прочтя её мысли, бросила на супругу ласковый, искрящийся тёплыми лучиками ресниц взгляд. Любима вложила руку в её протянутую ладонь, и женщина-кошка, склонившись, поцеловала её унизанные перстнями пальцы.       — Мы с тобой, ладушка. Не кручинься, отпусти тоску, не плачь, а то твоя матушка не будет знать покоя. Её огорчил твой уход, но я пообещала ей, что ты придёшь позже. Надо сдержать обещание, родная... Когда успокоишься, обязательно навести родительницу. Она тебя ждёт.       — Да я сама не найду покоя от мысли, что покинула матушку в такой миг... — Любима судорожно вздохнула, снова ощутив колкие предвестники слёз в уголках глаз, а в груди воскресла тоскливая дрожь на грани дурноты. — Но мне казалось, что я умру на месте, ежели увижу это...       — Ну что за глупости, милая! — с ласковым укором молвила Звенимира. — Ничего страшного не случилось бы, поверь.       — А матушка уже... — Слова застревали в горле, и Любима с трудом выговорила: — Она уже стала сосной?       — Да, моя радость, — грустновато улыбнулась Звенимира. — Как же иначе? Всё хорошо, она упокоилась и теперь отдыхает в объятиях Лалады. Знаешь, когда Ждана уходила, под ногами у неё выросли белые цветы. Это государыня Лесияра так прощалась с нею... Она и тебе какой-нибудь подарок послала бы, ежели б ты осталась.       Любима зажала ладонью готовый вырваться всхлип и уткнулась в плечо супруги.       — Не напоминай... Я сама себя корю и каюсь. Не знаю, что на меня нашло...       — Ну, ну, ягодка... Не надо, не казнись. — Чмокнув Любиму в висок, женщина-кошка тепло щекотала её дыханием. — Матушка не осерчала на тебя, ей лишь тревожно за тебя, за сердечко твоё... Сходи к ней. Не тяни с этим, она тебя очень ждёт. Хочет убедиться, что ты не горюешь. Она ведь там каждую твою слезинку чувствует.       — Я не буду плакать! — Любима, горестно закусив дрожащие губы, решительно отёрла намокшие глаза. — Обещаю, лада, я не буду...       — Вот и хорошо. — Звенимира, одной рукой держа у груди Радяну, другой привлекла княжну к себе. — А теперь иди сюда и обними нас покрепче. Что ты каждый раз в сторонку тулишься, как неродная?       Любима, всё ещё чувствуя волны озноба и мурашек, какие бывают после обильных слёз, прижалась к супруге и осторожно обняла малышку поверх руки Звенимиры.       — Когда ты берёшь её к себе, я... боюсь вам мешать, — призналась она. — Мне кажется порой, будто я тут лишняя.       Хоть Любима постаралась смягчить свои слова смешком, будто бы в шутку, супруга посмотрела на неё серьёзно, удивлённо и огорчённо.       — Вот ещё выдумала! — сказала она. И вручила Любиме малышку: — Ну-ка, возьми её.       — Она же ещё не наелась, — пробормотала княжна.       — Наелась, наелась. — Звенимира запахнула кафтан, после чего заключила Любиму с дочкой в объятия.       Убаюканная кормлением и мурлыканьем, Радяна быстро уснула, и Любима боялась шелохнуться. Это было чудесное, щекотно-нежное чувство, пришедшее на смену тому, царапающему. Звенимира тепло дышала рядом, и в её руках княжне было спокойно и уютно — почти так же, как в матушкиных...       — Вот так... И думать не смей, что ты лишняя, — проговорила супруга, накрывая губы Любимы глубоким и жарким, сердечным поцелуем. — Как же ты можешь быть лишней, когда ты — наша, родная и любимая?.. Хотя — да... Замечаю я порой за тобою этакое... — Подумав мгновение, Звенимира невесело усмехнулась. — Вроде давно уж с тобою вместе живём, а ты всё как будто в гостях здесь.       Любима не сразу нашлась, что ответить. Попала Звенимира в точку: временами тосковала княжна по родительскому дому, да так, что хоть на луну вой. Не рвалась пуповина, не ослабевала связь с родительницей, но ведь не будешь же вечной маменькиной дочкой, этаким великовозрастным дитём!.. И Любима старалась привыкнуть, освоиться в новом доме, новом городе и новом положении — в положении матери и супруги. Порой ей казалось, что у неё неплохо получается, а иногда хотелось свернуться калачиком — и чтоб никто не трогал... А ещё лучше — к матушке, уткнуться в плечо и ощутить ласковые и крепкие объятия. «Ну чисто дитё малое — нюни распустила», — качал головой призрак Правды, и Любима сердилась на себя за эту детскость, за это вечное желание к матушке на ручки. Это самокопание подтачивало её уверенность в себе, и обычно живую и весёлую, как непоседливый солнечный зайчик, княжну порой внезапно подкашивали приступы угрюмости и замкнутости. Увидела б её родительница в таком настроении — не узнала бы родную дочку.       — Ну, раз уж сегодня такой день откровений... Мне временами до сих пор не верится даже в то, что ты меня любишь, — улыбнулась она горьковато дрогнувшими губами. — Уж не знаю, за что меня матушка любила... Я ведь только и делала, что огорчала её своими выходками. За что меня любить?.. Ничего хорошего во мне нет...       — Откуда в тебе такое, лада? — Звенимира приподняла горестно поникшую голову Любимы за подбородок, заглянула в глаза. Похоже, она и правда сегодня открывала свою молодую жену с новых, доселе не виденных сторон. — Что за сомнения? Не узнаю тебя, ягодка... Даже не подозревала, что ты можешь о себе так плохо думать и настолько низко себя ценить. Ты всегда была для меня солнечным зайчиком неугомонным, лучиком светлым и живым, пташкой звонкой. Ты — комочек радости у моего сердца! За это и полюбила тебя... Это и есть настоящая ты, а то, что ты сейчас говоришь... Вздор, родная! Даже слушать не хочу. Отбрось эти мысли и не вздумай... не смей ругать то, что я так люблю в тебе.       Любима не знала, то ли ей смеяться, то ли плакать. Нервный и мятущийся, взъерошенный ком спутанных чувств дрожал в груди, но нельзя было шумно их выражать: на руках у неё посапывала Радяна. Княжна лишь глубоко, до боли вздохнула, прикусив губу и чувствуя напряжение в ключицах.       — Лучик мой солнечный, ягодка сладкая, песенка звонкая, — шептала Звенимира, щекоча губами всё лицо княжны. — Мне невыносимо видеть тебя печальной... Ты будто сама не своя. Ни о делах не могу думать, ни о чём-то ином... К тебе одной все мысли летят. Что мне ещё сделать, чтоб твои очи сияли, чтоб ты смеялась и радовалась, чтоб мой дом стал для тебя родным?       — Ты и так всё сделала, ладушка, — ласково и виновато улыбнулась Любима, укоряя себя теперь уже за то, что взволновала и огорчила супругу своими глупыми откровениями. — Я счастлива с тобою, и иного мне не нужно. Ежели б не ты и не Радяна, разорвалось бы моё сердце на части... Вы с нею — мой воздух и моя пища, вы — кровь в моих жилах!.. Не тревожься за меня, лада, я успокоюсь и справлюсь, а Радянка не даст мне затосковать. Нынче вечером, вернувшись со службы, ты увидишь меня прежнюю, настоящую — ту, какой ты меня любишь.       — Будь какой угодно, радость моя, — вздохнула Звенимира, с грустноватой нежностью целуя Любиму в лоб. — Будь такой, какой хочешь быть. Постараюсь сегодня освободиться пораньше... Надеюсь, ты не заснёшь и дождёшься меня.       Губы Любимы накрыл многообещающий поцелуй. Они вместе уложили спящую Радяну в колыбельку и ещё некоторое время провели вдвоём, а потом Звенимира отбыла по делам. У молодой градоначальницы Яснограда было очень много работы.       

*

      Большие княжеские приёмы Любима всегда посещала: нравилось ей плясать и петь, в пляске она чувствовала огонь в жилах и жаркий стук сердца. Забывались сомнения и неуверенность, угрызения совести и муки ревности, которые Любима всё ещё время от времени испытывала. Разумом она понимала, что это плохо, суровая Правда давно открыла ей на это глаза, но сердцу не прикажешь, не заставишь чувствовать так, как «надо».       Малые собрания с узким кругом Старших Сестёр проходили чаще, но не так пышно и весело, плясок на них не было, только угощение, ложившееся тяжестью на желудок. На них Любима скучала, потому как разговоры там велись в основном о делах государственных. А нынче её душеньке было где разгуляться: гостей — тьма-тьмущая, одно блюдо сменяло другое без числа, музыка не смолкала, и каждые полчаса все поднимались из-за стола, чтоб утрясти съеденное и поразмять затёкшие руки-ноги в задорном танце. Притопы, прихлопы, дроби каблучками... Разгорячившись до огненных плит румянца на щеках, Любима дышала полной грудью и купалась в восхищённых взглядах... Да, плясать она любила и умела — что есть, то есть! То павушкой она плыла, мелко-мелко переступая ногами так, что даже подол не колыхался, то разражалась такими звучными дробями, что казалось, ещё посильнее притопнет — и каблуки прочь отлетят... Разошлась Любима, развернулась во всю ширь жаждущей веселья души и в пылу пляски не замечала, что одна молодая кошка, застыв на месте, уже давно не сводит с неё потрясённого, ласкового, затуманенного восторгом взора.       Ежели глянуть на эту гостью поближе, то становилось видно, что она — холостячка, только-только вошедшая в брачный возраст. Истомились и тело её, и душа в ожидании любви, а навстречу — такая красавица-плясунья... Щёчки рдеют, приоткрытые губки-вишенки жарко дышат, зеленоватые омуты глаз манят томностью, изящные ножки не знают покоя, а руки гнутся лебедиными шеями — как тут не залюбоваться? Но не просто так гостья задержала взгляд на самой яркой и красивой, самой подвижной и неутомимой девушке на этом пиру... Отнюдь не из праздного любопытства. И то, что произошло в следующие мгновения, только подтвердило, что встреча эта — судьбоносная.       Музыка притихла: пляска закончилась. Любима переводила дух, грудь её ещё вздымалась взбудораженно, жадными вдохами ловя воздух, а взгляд был слегка затуманен. По коже полз жар, сердце стучало громко и сильно, а гости уже расходились по своим местам, чтобы воздать должное следующему блюду. Окидывая взором трапезную палату, княжна застыла в странном, холодящем оцепенении: на неё неотрывно смотрела молодая незнакомка, которая замерла как вкопанная и не спешила возвращаться за стол. Пригожее, ясноглазое лицо было словно умелой мастерицей выточено из самого нежного и драгоценного розового мрамора — решительно, изящно. Смело навстречу жёстким ветрам и опасностям смотрело оно, не дрогнув и единым мускулом, скулы и подбородок являли собою линии силы, а широко распахнутый, пристальный взгляд оттеняли красивые густые брови и пушистые ресницы. Они смягчали его, внося в хлёстко-твёрдую, мужественную лепку этих черт задумчивую мечтательность. Цвет глаз? Пылкое, приметливое к мелочам и наблюдательное девичье воображение сравнило бы его с тёплым оттенком вечернего небосклона, озарённого летним закатом — тихим и ясным, полным ласкового ожидания. В светлых волнистых прядях, ниспадавших на плечи, золотилась солнечная рожь, и озябшие пальцы немедленно согрелись бы их шелковистым, обволакивающим теплом. Но отчего руки Любимы сковала эта зябкость?.. Отчего кровь словно загустела, почему так трудно ей стало течь по жилам, будто реке под зимним панцирем льда? Что случилось с ногами, которые приросли к месту, не в силах сделать и шага?..       Губы незнакомки приоткрылись и шевельнулись, но слетели с них не слова, а тёплый ветерок, беззвучно коснувшийся сердца княжны. Его будто мягкая ладонь нежно погладила, и оно бухнуло мощно один раз, а потом зачастило, забилось быстрее крыльев маленькой птахи. Слишком мало воздуха!.. А уста онемели, и Любима не могла даже на помощь позвать. Закачалась палата вокруг неё вместе со всеми столами, ломящимися от яств, с жующими и беседующими гостями, которым дела не было до того, что творилось с княжной... Кто-то смеялся, кто-то спорил, но ни единая живая душа не замечала, что Любима вот-вот упадёт замертво.       Нет, одна душа всё-таки видела — душа этой незнакомки, один взгляд которой натворил столько бед. Её длинные и сильные ноги, обутые в чёрные, расшитые жемчугом сапоги, наконец-то оторвались от пола и сделали несколько спешных широких шагов...       Пелена бубенцового звона медленно сползала с головы, и прояснившимся взглядом Любима обвела вокруг, силясь понять, что с ней не так. Тело обмякло и ослабело, но его держали на весу крепкие руки, не давая ему упасть. И ясные вечерние очи — ошеломительно близко, до жарких мурашек, до щекотного смеха под потрясённым сердцем... Приоткрытые губы будто собирались или что-то вымолвить, или поцеловать Любиму. Княжна приподняла руку, но на полпути нерешительно застыла.       — Ладушка... Коснись меня, не бойся, — сказала незнакомка негромко и ласково.       Пальцы Любимы дотронулись до сияющих прядей. Ржаные колоски обычно кололись, а эти крупные кудри мягко обволакивали руку, ласкались к коже, будто целовали её. «Ладушка»...       — Почему ты так называешь меня? — Любима неумолимо проваливалась в умиротворяющую глубь летнего заката в очах женщины-кошки.       — Потому что ты и есть моя лада долгожданная, — ответила та ещё тише, ещё проникновеннее и нежнее.       По мановению чьей-то властной руки музыка смолкла, и рядом послышался радостный, торжественный голос матушки:       — Ну, вот и свершилось... Нашла наша Любима свою суженую.       А княжна смотрела и не верила глазам: рядом стояла одна княгиня Лесияра, а на руках её держала вторая — только моложе, без снега седины в волосах. Сходство молнией поразило её сердце, и Любима переводила ошеломлённый взор с одного лица на другое. Её ноги ощутили пол: кошка бережно поставила её, поддерживая под руку с готовностью снова подхватить в любой миг.       — Ну что ж, Звенимира, я счастлива, что всё так сложилось, — сказала родительница. — И рада, что именно с тобой судьба свела мою дочь. Лучшей избранницы для неё и не выискать.       Матушка была довольна, хоть в глубине её зрачков и мерцала ласковая грустинка: выросла дочурка... Вот уже и невестой стала.       Несмотря на молодой возраст, Звенимира уже носила титул Старшей Сестры и занимала не по годам высокий пост — управляла новым городом Ясноградом. На эту должность Звенимиру выдвинула советница Лесияры Ружана: молодая кошка была дочерью её старинной подруги, недавно отошедшей в тихорощенский чертог покоя.       — До меня доходят лестные отзывы о твоей службе, Звенимира, — проговорила матушка. — Значит, не зря мы с Ружаной отдали тебе в управление Ясноград. Ну, поглядим, как дальше будешь справляться.       — Служу Белым горам и тебе, государыня, со всем усердием, — с поклоном отозвалась ясноокая градоначальница.       — Поздравляю тебя, Любимушка, — с улыбкой добавила Ждана, стоявшая под руку с супругой.       А Любима, слушая все эти речи, пыталась разобраться, что же такое свалилось ей на плечи и в сердце. Оно было слишком огромным, ослепительным и неясным — будто княжна само солнце силилась охватить объятиями, а оно жгло и наполняло глаза слезами потрясения и растерянности. Суженая... Это слово растекалось горьковатым мёдом на языке, обдавало мятным холодком новой жизни и грядущих перемен, ещё слишком смутно очерченных, чтобы Любима могла в полной мере понять, чем всё это для неё обернётся.       Брачный сговор состоялся незамедлительно, прямо на этом пиру, в присутствии множества свидетелей-гостей. Любима, стоя рядом с красавицей-кошкой — носительницей солнечно-ржаной гривы кудрей, сердцем чувствовала: это она, та самая, и другой — не надо. Проступало это осознание ещё туманно, будто бы всплывая из мутной воды, и княжна спрашивала золотистое пространство под сводами потолка: так и надо? Всё правильно? Она искала подтверждение в глазах матушки Лесияры, и в их глубине ей мягко сиял ласковый ответ: «Да, родная. Ты выросла. И ты вступаешь в новую жизнь».       Под конец пира, когда уже начало темнеть, княгиня предложила наречённым прогуляться в саду и пообщаться с глазу на глаз, дабы получше узнать друг друга. Вся огнедышащая, непобедимая уверенность, с которой Любима ещё недавно отплясывала посреди трапезной, улетучилась к чистому вечернему небу, с цветом которого сливались глаза её новообретённой избранницы. Они шагали рядом по садовой дорожке, и звёзды плыли в промежутках между древесных крон.       — Отчего ты примолкла, милая? — замедлив шаг, спросила Звенимира. — Робеешь? Не надо... Не бойся, голубка, взгляни на меня!       А княжна ощущала себя не лёгкой пташкой-попрыгуньей, превосходившей всех в искусстве пляски, а огромной, неповоротливой медведицей. Вместо приятных, умных и ласковых слов эта зверюга могла только нечленораздельно реветь. Внезапно отупев и безнадёжно растеряв дар речи где-то в садовых сумерках, Любима только улыбнулась невпопад, а женщина-кошка осторожно и нежно коснулась ямочек на её щеках.       — Какая ты светлая... Как солнечный лучик. Когда я увидела, как ты пляшешь, я сразу поняла: вот оно, моё счастье. Огонёк жаркий, который согревает сердце...       Мучительный жар вдруг прилил к щекам княжны. А заслужила ли она эти добрые, тёплые, хвалебные слова? Что хорошего разглядела в ней Звенимира? Неужто оно и впрямь в ней есть? Сумеречный ветерок холодил намокшие глаза, и Любима спрятала взгляд, опустив его долу: где-то среди цветов ползали букашки, и она старалась их разглядеть — до светлых точек перед глазами и изнурительной ряби.       — Ты совсем меня не знаешь, а уже превозносишь мои добродетели, — глуховато проронила она. И внутренне поморщилась: ох и неудачно прозвучал голос, так некстати охрипнув!.. Разве может он ласкать слух и чаровать? Рык звериный, а не речь человеческая...       Звенимира рассмеялась — будто бархат мягкими складками раскидывался, а из них сыпались переливчатые жемчуга. «Учись, как надо свой голос преподносить!» — попеняла себе с досадой Любима, а сердце затерялось в этом бархате и наполнилось странной и нежной слабостью.       — Вижу тебя в первый раз, а как будто сто лет знаю, — сказала женщина-кошка, мерцая в сумерках росинками-искорками в зрачках. — Не ищи в моих словах лести: говорю то, что чувствую. — И, окинув взглядом погружённый в синюю мглу сад, вздохнула полной грудью: — Хорошо тут... Но во сто крат прекраснее гулять здесь с тобою. Пройдёмся ещё!       Густела небесная синева, приближаясь оттенком к ночному мраку, всё отчётливее и острее проступали блёстки далёких звёзд. Колыхался и вздыхал шатёр яблоневых и кленовых крон над их головами, и с каждым шагом способность соображать возвращалась к Любиме. Всё время молчать и улыбаться — глупо, нужно было о чём-то беседовать; понемногу вспомнила княжна, что она вовсе не пустоголовая егоза, знающая толк только в плясках да в украшениях и нарядах. Ведь бывали в её руках и умные книги из княжеской библиотеки, учила она еладийский язык и читала на нём драмы, комедии и трагедии старинных писателей того жаркого приморского края. Глядя на звёзды, припоминала она труды по астрономии. Очерчивая в небе пальчиком созвездия, она называла их; даже откопала в памяти, как высчитывать по звёздам своё местоположение.       — О, да с тобой и в море не пропадёшь, — с теплотой в голосе улыбнулась Звенимира. — Знатным кормчим могла бы стать, коли б захотела!       В учёности она не уступала Любиме, а скорее всего, и превосходила её. Княжна чувствовала это в её речах, разумных и содержательных, но Звенимира вовсе не старалась хвалиться этим превосходством. Она могла поддержать разговор в любой области знаний, и суждения её звучали взвешенно и глубоко. Если ей случалось возражать княжне, то она старалась делать это мягко, дабы не обидеть и не смутить собеседницу.       — Кажется, мы загулялись, — молвила она наконец, сияя Любиме нежным взглядом сквозь толщу сумрака. — Не хватились ли нас во дворце?..       Её статная золотоволосая фигура, озарённая звёздным светом, чаровала и манила княжну, а сходство с матушкой завораживало до пронзительной дрожи в груди. У Звенимиры было всё, чтобы пленять сердца и завладевать девичьими помыслами: и яркая, притягательная наружность, и ум, и тёплый внутренний свет, на который хотелось лететь бабочкой... Но, ежели продолжить и развить это сравнение, свет сей не обжигал нежных крылышек, он мягко грел и пробуждал в душе ответные движения, искренние и чистые.       — Мне не хочется возвращаться, — призналась Любима, находясь под действием лёгкого и искристого хмеля, от которого ноги чуть подкашивались, но ступали легко, будто по облакам.       — И мне... — Звенимира завладела руками княжны и чуть сжала их — осторожно, будто крошечных хрупких птичек.       Они стояли на краю: ещё один шаг навстречу друг другу — и случится что-то сладкое, волнующее, жутковато-прекрасное... Шаг — и они уже не будут прежними, их души и сердца навек изменятся, озарённые и преображённые зарождающимся чувством. Но Звенимира медлила — наверно, не хотела напугать Любиму или смутить её слишком быстрым сближением.       — Всему своё время, горлинка, — сказала она, выпуская руки княжны и мягко беря её под локоток. — Мы с тобою уже обещаны друг другу — всё самое прекрасное у нас ещё впереди. Предвкушать это — не меньшее наслаждение, чем заполучить. Если не большее...       Они под руку неспешно зашагали к дворцу. Прохлада крепчала, становилась острее и пронзительнее, отрезвляя и возвращая с небес на землю, и Любиму вдруг охватила тревога. Проснулось это чувство писклявым комариком, потом выросло до бубенца, а потом натянулось через душу струной. Переступив порог трапезной и увидев матушку Лесияру, Любима ощутила отчаянное желание кинуться к ней в объятия. Она наконец поняла, что её так встревожило: впереди маячило расставание с родительским домом. Не станет ли матушка, отпустив княжну к супруге, любить её меньше? Не позабудет ли о ней в череде забот и государственных дел? Не завладеют ли Ждана и Златослава её сердцем полностью?       Опять это собственническое чувство... Любима нахмурилась, а призрак Правды хмыкнул: «Что за глупости ты выдумываешь? Приковала себя к матушке цепями, чем и создала себе повод для страданий. Дитё, как есть дитё. Может, тебе ещё грудь дать? Давай, взрослей уже!»       — А вот и наши наречённые, — засияла матушка Лесияра приветливой улыбкой. — Нагулялись, наговорились? Вижу, что нет... Молодость ненасытна!.. Ничего, ничего, — княгиня добродушно потрепала Звенимиру по плечу, — всё впереди!       При государыне и гостях женщина-кошка держалась чинно и учтиво, слегка отдалившись от Любимы, а та и сама не знала, чего ей больше хотелось: пересечь границу этого прилюдного, светского обхождения или убежать и кинуться на свою девичью постель, знавшую тяжесть только одного тела. Разрываемая противоречивыми, тянущими в противоположные стороны чувствами, она затосковала, растерялась и сама не заметила, как приналегла на хмельное. Когда она допивала уже третий кубок крепкого мёда, рядом раздался голос матушки — ласковый и чуть строгий:       — Что это с тобою, радость моя? Никак, напиться вздумала? Не дело это. — И матушка мягко забрала у Любимы кубок, поставила на стол.       Под внимательным, мудрым, как древнее звёздное небо, взором родительницы все сомнения и тревоги, все душевные метания Любимы прорвались наружу слезами. А может, и хмелёк своё дело сделал. Как бы то ни было, нос зашмыгал, в глазах поплыла солёная пелена влаги, и княжна, испугавшись, что со стороны выглядит нелепо, глубоким вдохом задавила в себе всхлипы.       — Уф, — выдохнула она, усиленно моргая и смахивая с ресниц капельки. — Прости, государыня матушка... Не знаю, что на меня нашло.       Взгляд родительницы стал глубоким, внимательным, заботливо-встревоженным.       — Что тебя печалит, родная? Ведь не за горами счастливое событие — твоя свадьба! Что тебе не по нраву? Что тревожит? — Нахмурившись и понизив голос, княгиня спросила: — Может, избранница тебя ненароком задела словом обидным?..       — Ах, матушка, зря я это... — Любима сморщилась, жалея, что дала волю чувствам и нарвалась на эти расспросы. — Забудь, это пустяки! Всё по нраву мне, всё прекрасно! И избранница не обижала меня, что ты... Это так... Причуды мои, и только. — И княжна заставила себя улыбнуться.       Но матушку не успокоил ни ответ Любимы, ни её вымученная, дрожащая улыбка. По-прежнему озабоченная, она покачала головой.       — Что-то не нравится мне это... Вот разойдутся гости — тогда и поговорим как следует. Ну, ступай покамест... А от хмельного держись подальше! — И Лесияра, отходя от стола, погрозила дочери пальцем.       Гости задержались до ночи, и Любима, отягощённая своими невесёлыми думами и не склонная далее веселиться, устремилась в тёмный сад. Забившись в самый далёкий и укромный уголок, она вволю наплакалась среди ив, а те только вздыхали сочувственно, но не могли утешить.       — Любима... Голубка моя, что с тобою? — раздался встревоженный голос Звенимиры, и её руки опустились на плечи княжны. — Отчего ты плачешь? Может, кто-то из гостей обидел тебя? Или я тебя чем-то расстроила? Скажи мне, не молчи!       «Какая она чудесная, как искренне волнуется за меня!» — подумалось Любиме с теплотой. Улыбнувшись, она накрыла руки избранницы своими.       — Что ты, никто меня не обижал, а уж тем более — ты... Просто сердце моё мечется, места себе не находит... Предсвадебное волнение.       Но всхлипы не хотели униматься, и её то и дело встряхивало до боли в рёбрах. Несколько мгновений Звенимира смотрела на состояние княжны с неподдельным огорчением и тревогой, а потом одним махом подхватила в объятия — та только пискнуть успела.       — Ну-ну, горлинка... Ни о чём не кручинься, отбрось все мысли печальные, — приговаривала женщина-кошка, шагая с Любимой на руках по тропинке среди густых зарослей вишни. — Успокойся, лучик мой ясный... Я с тобою. Не дам ни ветру на тебя повеять, ни пылинке сесть.       Уложив Любиму на скамеечку в резной беседке, она укутала её своим нарядным плащом с подкладкой из иноземного бархата, а сама присела рядом и устроила голову княжны у себя на коленях. Покрываясь тёплыми мурашками от лёгких, воздушных прикосновений её рук, Любима сладостно закрыла измученные слезами глаза, а вскоре к ласке рук добавилось мурлыканье. Матушка всегда так делала, когда Любима в детстве не могла успокоиться...       В сон она провалилась совершенно незаметно, а к яви вернулась с удивлением и беспокойным чувством, будто кусок действительности ускользнул от неё. Вокруг по-прежнему шелестел ночной сад, зябкая прохлада забиралась тонкими, бодрящими струйками под плащ с бархатной подкладкой, а хмель прошёл: видно, вытек вместе со слезами, оставив после себя сушь во рту и гложущий душу стыд. Стоило Любиме шевельнуться, как тут же ожили по-кошачьи ласковые руки, а потом прозвучал негромкий, заботливый голос Звенимиры:       — Как ты, моя ненаглядная? Легче тебе?       Поёжившись, Любима села. Её нутро пылало от смущения: вспоминая свои недавние возлияния и последовавшую за этим несдержанность, она хотела бы вырезать именно этот кусок действительности, а не тот, который она благополучно проспала на коленях у избранницы.       — Да, дорогая Звенимира, полегчало мне, — ответила она, уже не обращая внимания на голос, выгодная подача которого сегодня, видно, была обречена на провал. И добавила мягче и сердечнее, чуть дотронувшись до руки избранницы: — Всё прошло, ты не тревожься.       Ничего, кроме усталости, досады и стыда, она не испытывала. Вдобавок ко всему, теперь ныла шея от неудобного лежания. Ещё не хватало, чтоб Звенимира сочла её сумасшедшей чудачкой... «Позволь тебя спросить, отчего ты всё время беспокоишься о впечатлении, которое ты производишь на других? — хмыкнул вездесущий призрак Правды. — Почему бы тебе просто не быть собою?» «Коли я покажу своё нутро, боюсь, оно может многих оттолкнуть», — печально ответила ей Любима — так же мысленно.       Все разошлись, только Звенимиру матушка Лесияра пригласила остаться ночевать. Та с благодарностью приняла приглашение; они ещё немного побеседовали о делах в Яснограде, после чего гостья отправилась в отведённую ей опочивальню, а Любима ускользнула в свою девичью спаленку. Родительница не завела обещанного разговора, и княжна уже успокоилась было, решив, что неловких объяснений не будет, но слишком рано она обрадовалась: вскоре матушка вошла к ней и присела на край постели.       — Ну, что стряслось? — спросила она — скорее грустно, чем встревоженно. — Отчего ты стала сама не своя?       — Матушка, это в самом деле пустяки, — вздохнула Любима. — Не каждый ведь день свою суженую встречаешь... Вот и разволновалась чуток.       — А ежели правду? — Родительница заглядывала ей в глаза глубоко и проницательно.       Тяжко шли слова, комком рождаясь в горле, и княжна с трудом и с большой неохотой выговорила:       — Ты ведь знаешь, государыня матушка, что ты значишь для меня. От одной мысли о том, что придётся покинуть тебя, мне становится так... — Любима не справилась с окончанием, застряли слова, а глаза опять намокли колюче и нещадно.       — Вот оно что, — вздохнула родительница, склоняясь над нею покровительственно и нежно. — Ну, а как ты хотела, милая? Все взрослеют и создают свои семьи. Рано или поздно судьба должна была постучаться и к тебе. Но отчего ты вбила в свою милую головку, будто мы расстаёмся из-за этого навек?.. Родительский дом всегда будет открыт для тебя — и днём, и ночью, хоть каждый день приходи — я только рада буду. Ведь это так просто: шагнула в проход — и ты уже дома.       Любима съёжилась в постели несчастным комочком, и матушка добродушно, сочувственно и нежно погладила её через одеяло, легонько потормошила.       — Ну, ну, дитятко... Ты будто не свадьбы ждёшь, а войны. Ободрись, радуйся! Ты только посмотри, избранница-то тебе какая досталась! Всем на зависть... В объятия к такой славной суженой без оглядки бежать надо, а не за свою девичью светёлку цепляться.       Не выдержав и всхлипнув, княжна села и обвила матушкину шею цепкими объятиями.       — Ты не позабудешь меня, когда я из дома уйду?       От нежности, с которой Лесияра прижала её к себе, у Любимы солоновато-сладко защемило сердце. Вороша её волосы пальцами, матушка тепло прошептала ей на ухо:       — Ну что ты, доченька... Как тебе только могло такое прийти в голову! Ты всегда в моём сердце, и твоего места в нём не займёт никто и никогда. Ты — кровинка моя, сокровище моё бесценное... Ты стала светлой радостью моей и утешением, когда матушка Златоцвета покинула наш мир, и всегда останешься частичкой души моей, которую никому не под силу вырвать.       — Я люблю тебя, матушка Лесияра, — вжавшись в неё всей грудью, всем телом, простонала Любима сквозь исступлённо стиснутые зубы. — Я очень-очень тебя люблю...       — И я тебя люблю, родная моя. — Голос родительницы растроганно дрогнул, а в глазах блеснула влага.       После помолвки Любиму уже как законную невесту отпустили в гости к избраннице. Княжна дивилась облику Яснограда, столь не похожего на обычные белогорские города; широкие, как реки, улицы были наполнены солнечным светом, отделанные мрамором здания высились стройными, величественными глыбами, белизной своей похожие на горные шапки. Из всех наук Любиме более всего нравилось пространственное вычисление и зодчество, и её внимание сразу захватила необычная красота здешних построек. Она казалась холодноватой, рассудочной, но со второго взгляда затягивала и чаровала до восхищённой дрожи. Княжна отдавала дань уважения мастерам, разработавшим и создавшим всё это великолепие, отточенное и сложное, выверенное и вымеренное до вершка, безупречное... Просто невообразимо чудесное.       — Это всё построили навии? — спросила Любима, когда они со Звенимирой прогуливались по улице.       — Да, Ясноград создали зодчие из Нави, — ответила управительница этого завораживающего города.       — Они удивительные мастера, — молвила княжна, любуясь крошечными садиками с водомётами, расположенными вдоль улицы через равные промежутки.       Каждый садик украшали затейливо выточенные скамеечки из камня и дерева, а также статуи в задумчивых позах. Деревья и кусты были посажены с изящным расчётом, а небольшие цветники радовали взор яркостью и сочностью красок.       — Здесь всё такое... упорядоченное, — подобрала Любима слово, чтобы описать своё впечатление от облика города.       — Тебе нравится? — Звенимира ласково щурилась от солнечного света, щедро лившегося с небес и отражавшегося от белого мрамора зданий.       — О да! — молвила княжна, в упоении скользя взглядом по безукоризненно правильному, повторяющемуся рисунку перил набережной. — Наверно, оттого и нравится, что сама я такая... суматошная. Противоположности притягиваются.       — А я думала, город тебе покажется скучноватым и... очень уж причёсанным, что ли, — улыбнулась Звенимира.       — Скучноватым? Что ты! — Любима вскинула взгляд к вершине величественного здания с колоннами. — Эта упорядоченность не навевает скуку, отнюдь! Ежели вглядеться, тут можно найти такое разнообразие рисунков, что просто глаза разбегаются и словно в бездну проваливаются. Городом можно любоваться бесконечно, это никогда не надоест! И каждый раз открывается что-то новое, ускользнувшее в прошлый раз — вот что удивительно!       — Я рада, что тебе тут пришлось по нраву, — молвила женщина-кошка, легонько обнимая княжну за плечи. — Но ты ещё не видела ночного Яснограда. На это стоит взглянуть, поверь.       Ночью здания излучали мягкий свет, молочно-лунный и прохладный. Его однообразную белизну разбавляли цветные вставки, незаметные днём и неожиданно проявившиеся в темноте. Они составляли сложный, мастерски продуманный узор, от которого дух захватывало. Вне всяких сомнений, это создали творцы, наделённые величайшим дарованием — убеждённость в этом окрыляла душу Любимы мощным благоговейным трепетом.       — Стены покрыты особой краской, видоизменяющей свет, — пояснила Звенимира. — Днём она не видна, а вот когда солнце прячется, она и начинает делать своё дело.       — Это... Это чудо чудесное, — восхищённо прошептала Любима, окидывая взглядом город с высоты.       Они любовались Ясноградом с крыши дворца градоначальницы, стоя на огороженной перилами смотровой площадке. Любима перевела взгляд на Звенимиру и вздрогнула: лицо избранницы приближалось, а глаза застилала такая же восторженно-влюблённая дымка, с которой княжна только что взирала на городские красоты. Холодок пробежал по коже Любимы, обдал волной нутро: вот оно — то самое, до чего они не дошли в саду княжеского дворца в свою первую встречу... Они остановились тогда в одном шаге, а сейчас уже ничто не мешало сделать его. Губы Любимы накрыла тёплая, щекочущая ласка, и она замерла, не зная, впустить ли её глубже или отстраниться, перевести дух... Что-то подсказывало, что прерывать это не стоило, и она раскрыла губы. Поцелуй проник внутрь, проскользнул влажно и горячо, доводя её до сладковатой слабости. Несуразным комком подкатила к горлу стыдливость, но было уже слишком поздно уклоняться и что-то прятать. Городские огни поплыли вокруг Любимы, и она, ахнув, повисла на шее Звенимиры.       — Что-то голова закружилась, — прошептала она. — Мы упадём...       Высотный ветерок холодил влажноватые от поцелуя губы, им было неуютно выныривать из обволакивающего тепла. Объятия Звенимиры держали Любиму надёжно, а сама женщина-кошка стояла непоколебимо, как огромная статуя княгини Лесияры возле дворца.       — Не упадём, не бойся, — мурлыкнула она, щекоча кончиком носа щёки девушки. — Перила высокие и крепкие.       — Всё равно кружится... — Любима зажмурилась, вжавшись в Звенимиру всем телом.       Та с мурчащим смешком подхватила её на руки и усадила на скамеечку, поставленную вдали от края площадки на небольшом возвышении — видно, для лучшего обзора. Ласка её пальцев обожгла щёки Любимы будоражащими полосками, и глаза княжны распахнулись навстречу взгляду избранницы.       — И у меня кружится, — молвила та. — Но не от высоты, а от тебя, ладушка... От уст твоих сладких.       — Поцелуй меня ещё, — выдохнула Любима, сжавшаяся в комочек, окружённая со всех сторон гулкой высотой, обдуваемая ночным ветром и околдованная огнями. — Хочу распробовать...       Звенимира, спрятав полный блаженства взгляд в прищуре пушистых ресниц, с наслаждением исполнила её просьбу.

*

      Возня с дочкой отвлекла Любиму от тоски. Кроха отнимала много сил, но взамен дарила радость — одним только сиянием своих круглых глазёнок, доверчивых и распахнутых с вниманием навстречу каждому движению матушки. «Ты — мой мир», — читалось в них. Не то чтобы Любима совсем уж не знала, как подступиться к ребёнку; вспоминая собственное детство, она придумывала шумные и весёлые игры, и покои оглашались визгом и хохотом мамы и дочки. Няньки потом жаловались, что после этих забав маленькую кошечку трудно угомонить: взбудораженное дитя подолгу не хотело укладываться на дневной сон. Пятеро девушек приглядывали за Радяной круглосуточно, сменяя друг друга на посту; ночью одна из них тихонько стучалась в хозяйскую опочивальню и подносила Звенимире дочурку на кормление. Любима даже не всегда просыпалась при этом.       Как не хватало ей Ясны!.. Одно молчаливое присутствие верной телохранительницы всегда успокаивало её. Княжна забрала её после свадьбы с собой в дом супруги: она любила эту дружинницу с детства, как родную, а та отвечала ей немногословной, но крепкой и преданной привязанностью. Какое-то время Ясна продолжала исполнять свои обязанности, как и раньше, а вскоре после рождения Радяны она, смущаясь, вдруг объявила, что нашла одну славную, добрую и милую, но засидевшуюся в девицах особу. К Звенимире с Любимой она церемонно обратилась за разрешением на брак; удивлённая княжна постаралась не показать виду, что новость эта её уязвила. «Что, променяли тебя на какую-то старую деву? — усмехался призрак Правды. — Ясна — не твоя личная вещица, не рабыня. Ты, вон, обзавелась семьёй, почему же она не имеет на это права?..» Далее Ясна недолго прослужила у Любимы: в считанные седмицы после свадьбы её супруга понесла под сердцем дитя. Служба телохранительницы совсем не оставляла времени на семью, и Звенимира милостиво приняла решение перевести Ясну на другую должность. Увы, теперь её служба проходила далеко от дворца, и виделись они с Любимой редко.       «Что же я наделала, как я могла уйти?» — казнилась княжна, с болью вспоминая свою сегодняшнюю душевную слабость, заставившую её покинуть таинство упокоения преждевременно. С горьковатой завистью она думала о белых цветах, которые матушка послала Ждане на прощание; даже сейчас треклятая ревность подавала голос... Когда же она окончательно её победит, когда вырастет из этого собственнического чувства, как из детских одёжек? Родительница уж в Тихой Роще, а Любима всё ещё не могла поделить её с Жданой.       «И это — твоя хвалёная любовь? — качал головой призрак Правды. — Клялась, что любишь матушку пуще жизни, а сама даже не осталась с нею до конца... А Ждана осталась. Она заслужила цветы, а ты — нет».       Любима провела рукой по глазам, смахивая образ покрытой шрамами кухарки из Шелуги. Не было никакой Правды на самом деле... Это она сама, надевая маску, шпыняла себя, корила и осуждала самым страшным, самым немилостивым и нещадным судом.       — Госпожа, ну вот, опять Радянушка не хочет спать! — пожаловалась нянька, остановившись перед Любимой с ёрзающей и хнычущей на руках девочкой. — Что делать прикажешь? Мы уж и так с нею, и сяк...       — Зачем вас только держим, коли впятером с одним дитём сладить не можете? — вздохнула княжна. — Ладно, давай её сюда.       Она устроилась с ребёнком на ложе, гладя Радяну по спинке и почёсывая за ушками. Малышка жмурилась и расплывалась в довольнёхонькой улыбке. Она ещё не перекидывалась в зверя, но мурлыкать уже научилась, и вскоре Любима услышала знакомое долгое «мррррр». Сердце сжалось от нежности, и княжна, обняв дочку, склонилась головой на подушку. Мурчание усыпляло, веки непреодолимо склеивались, и дрёма сладким киселём втекала под них...       Сквозь сон она почувствовала мягкие, ласковые прикосновения. Кто-то освободил её от этого несносного тугого пояска с врезающейся в тело пряжкой, расстегнул и снял серёжки, и мочки ушей ощутили блаженство свободы и лёгкости.       — Ах ты, дрёма сладкая, — нежно приговаривал мурлычущий голос супруги. — Угомонила обеих моих ягодок... А одна ягодка даже раздеться не смогла. Ух, какая дрёма могучая, всех поборола!..       Вспомнив своё обещание не засыпать и дождаться супругу, Любима с досадой застонала.       — Прости, сморило меня что-то, — зевнув, прошептала она, чтоб не разбудить Радяну, которая посапывала под боком.       — Спи, спи, ладушка. Спи, коль устала. — Губы Звенимиры невесомыми поцелуями защекотали Любиму. — Давай только одёжку снимем, в сорочку переоденемся — и дальше баиньки...       Сонная, вялая Любима повиновалась заботливым рукам супруги. И впрямь сморило её с какой-то неодолимой, сковывающей по рукам и ногам силой... Вскоре она, облачённая в ночную сорочку и укрытая пуховым одеялом, впитывала каждым изгибом тела сладостную мягкость перины, а Звенимира кормила на ночь пробудившуюся ненадолго дочку. Вскоре Радяна была уложена, и женщина-кошка, гибко скользнув в постель, обняла Любиму.       — Ну вот, все дела на сегодня сделаны, я дома, — шептала она, грея дыханием отсыревшие от нежных чувств ресницы княжны. — Отринь печаль-кручину, пускай ни грусть, ни тоска сердечная твоего сна не потревожит... Я с тобой, звёздочка моя ясная. Спи, отдыхай, сил набирайся... Завтра — новый день, солнышко встанет, глазки твои лучами поцелует, и высохнут твои слёзы. Отлетит тоска пташкой перелётной, и улыбнёшься ты так, как только ты одна умеешь, огонёчек мой жаркий. Без тепла твоего и улыбки и я затоскую, так что не горюй, не убивайся, а к жизни возвращайся.       Наставший день принёс и поцелуи солнечных лучей, и светлый дух весеннего цветения. Гуляя с Радяной в дворцовом саду, Любима подставляла лицо тёплой ласке солнышка, а яблони усеивали дорожку под её ногами белыми кружочками лепестков. Подаренные Ждане белые цветы вспомнились княжне, и сердце опять заныло, подкатила к нему волна острого, тоскливого холодка. Они с дочкой живут, новый день встречают, запахом цветущего сада наслаждаются, а матушке уж не погулять с ними вместе: навеки вросли её ноги в тихорощенскую землю, став сосновыми корнями... Ну что ты будешь делать! Снова глаза на мокром месте. А Радяна удивлённо трогала солёные капельки, вытирала их пальчиками со щёк Любимы и пробовала на вкус.       «Навести родительницу, не тяни с этим», — сказала Звенимира, но дни шли, а княжна всё никак не могла найти в себе силы посетить Тихую Рощу. Занятая делами супруга всё забывала ей об этом напомнить, а спохватилась уже летом, когда близился День Поминовения — первый для княгини Лесияры. Теперь не она сама отдавала дань памяти своим предкам, а её родным предстояло прийти к ней в этот грустновато-светлый и тихий день.       — Милая, а ты что ж, так к матушке и не сходила? — спросила Звенимира однажды вечером, вернувшись домой после трудового дня.       Горьким грузом на сердце повисла вина, и Любима вздохнула, опустив глаза долу: стыдно ей было встретить вопрошающий, пристально-ясный, озабоченный взор супруги.       — Нет, лада, — еле слышно проронила она. — Тяжко мне решиться... Всё кажется мне, что ежели я увижу матушку Лесияру обратившейся в сосну, не выдержит сердце моё, разорвётся. Страшно мне...       — Ягодка, ну что ж ты! — с мягким укором молвила Звенимира. — Я ведь обещала государыне, что ты придёшь. Матушке твоей в полный покой погрузиться давно пора, а она всё никак не может: тебя ждёт. Не мучь её и сама не мучайся. Ничего не случится с твоим сердечком, я рядом буду. Давай сходим вместе завтра, м?       — Нет, нет, только не завтра, я не смогу, — встрепенулась Любима испуганно. — Дай мне ещё немного времени с духом собраться, родимая.       Звенимира покачала головой.       — Ох, ягодка, ягодка... Ну хорошо. Силой тащить тебя я не могу, конечно. Давай, собирайся с духом поскорее. Уж на День-то Поминовения точно надо пойти.       — Я пойду, лада, — пролепетала княжна, дрожа на грани слёз. — Непременно пойду. Только ещё чуть-чуть успокоюсь.       — Горе мне с тобой, — вздохнула Звенимира, целуя жену и привлекая к себе в объятия.       — Прости, лада, — сдавленно, сквозь ком в горле сказала Любима. — Трудно мне с уходом матушки смириться. Не получается быстро душу в покой и порядок привести.       — Солнышко моё, так для этого и надо в Тихую Рощу сходить! — Звенимира приподняла ласково её лицо за подбородок, заглянула в печальные глаза. — И сразу душа и сердце на место встанут, вот увидишь. А ты всё боишься и тянешь. И зря!.. Говорю тебе: как только сходишь к матушке, так тоска и отпустит тут же.       — Ох, не знаю... — Любима съёжилась зябким комочком в объятиях женщины-кошки.       — Так и есть, ладушка, — твёрдо заверила та. — Правду тебе говорю, сама через это проходила. Иди без боязни, сила Лалады всю твою печаль-кручину вылечит. Медку там возьмём... Любишь же мёд тихорощенский?       — Угум, — отозвалась княжна, уткнувшись в плечо Звенимиры.       — Ну, вот и славно. И не страшись ничего, всё пройдёт хорошо. — И Звенимира поцеловала свернувшуюся в её руках в клубочек Любиму в ушко. — А пока на Нярину сходи, в источнике горячем искупайся. Может, поскорее успокоишься.       Любима последовала совету супруги, окунувшись в купель на пологом склоне Нярины. Чуть полегчало ей, но всё ж тоска ещё нет-нет да и трепыхалась в груди, вонзалась в сердце. А там уж и середина лета настала — пришла пора посещать прародительниц в Тихой Роще. У каждой белогорской семьи в ней кто-то покоился, не стало исключением и семейство княгини Лесияры...       Накануне Дня Поминовения Любиму опять охватил тоскливый страх. Вставали перед её мысленным взором те последние картины: матушка, становящаяся спиной к стволу, цветы в её просто и опрятно причёсанных девами Лалады волосах, чистая белая сорочка, босые её ступни, к которым ласкалась шелковистая тихорощенская трава... И воскресала тоска, как в первый день, с прежней силой, ничуть не ослабевшая, заставляя Любиму сжиматься и прятаться в уголок, словно испуганный зверёк в норку.       — Ладушка, ну что с тобою опять? — спрашивала Звенимира. — Что же ты трясёшься так?       — Я не смогу, родная, не смогу, — шептала княжна, роняя слёзы ей на рубашку. — Можно, я не пойду завтра?..       — Вот те раз, — нахмурилась женщина-кошка. — Нет, ягодка, нельзя так. Ты хочешь вечно матушку заставлять ждать? В который раз тебе говорю: всё хорошо будет. Ты сама своё исцеление оттягиваешь, понимаешь ты это, глупенькая?       Любима вроде бы и понимала, вроде и верила Звенимире, но стоило ей даже мысленно устремиться в сторону Тихой Рощи, как её охватывала холодная, каменная обездвиженность. Не было сил в теле, повисали руки плетьми, а ноги не несли её, превратившись в два одеревеневших непослушных обрубка. Утренние молчаливые поминки с кутьёй в родительском доме она кое-как выдержала, а когда настало время отправляться в Тихую Рощу, Любима застыла ледяным изваянием, будто примёрзла к лавке.       — Пойдём, ладушка, — шепнула Звенимира, мягко кладя ей руки на плечи и склоняясь к самому уху.       — Ноги не идут, — глухо, неузнаваемо обронила княжна слова — будто холодные дождевые капли упали с уст.       — Сестрица, голубушка! — Увенчанная княжеской короной Огнеслава присела перед Любимой, накрыв её безжизненно лежавшие на коленях руки своими неистребимо шершавыми рабочими ладонями. — Ты не одна, мы все рядом с тобою. Ежели хочешь, мы с твоей супругой возле тебя пойдём: она — по правую руку, я — по левую. Держись за нас и шагай.       Уже не нужна была Любиме маска Правды, чтобы презирать себя за эту слабость. Как глупо, как скверно всё это выглядело со стороны! Все уговаривали её, а она упёрлась — и ни с места. Но сердце билось тяжко, со скрипом, точно последние удары отсчитывая, и холодели душа с телом, будто бы чуя близкую погибель. Вздохнув, Звенимира переглянулась с Огнеславой.       — Может, мне её на руках понести? — устало и печально высказала она предложение.       — Нет, в Тихую Рощу только добром и по своей воле идти следует; силком тащить никого нельзя, неправильно это, — выпрямившись, качнула новая княгиня гладкой головой: причёску оружейницы она собиралась носить пожизненно, дабы не терять связи с Огунью. И добавила, снова склонившись к Любиме: — Сестрица, ну, может, ты хотя бы вечером, после всех уж, к матушке Лесияре сходишь? Не можешь сейчас — попозже иди.       Шевельнув сухими, горчащими губами, Любима выдавила:       — Простите меня все... Мне стыдно. — Трудно родились слова, раня горло острыми гранями, но были искренними. Что горело сейчас на сердце у неё, то и сказала Любима.       — Ну, ну, сестрёнка... — Огнеслава вновь присела, и руки княжны утонули в её огромных ладонях, привыкших к молоту и клещам кузнечным. — Никто тебя ни в чём не винит и не укоряет. Плохо только, что ты одна остаёшься... Лучше б вместе с нами пошла, но коли не можешь — не надо.       Любима не решалась поднять взгляд на Ждану. Они не встречались со дня упокоения матушки; княжна боялась увидеть на её лице отражение этого дня и с новой силой окунуться в пучину горя... Невыносимо, немыслимо. Она лишь вскользь отмечала присутствие Жданы, но лицо матушкиной супруги оставалось размытым. Отводя глаза, Любима старалась не допустить, чтоб оно проступило чётко и ранило её отголосками последних часов родительницы.       А Звенимира, поколебавшись несколько мгновений, сказала:       — Государыня Огнеслава, прости, но я тоже останусь. Не могу я Любиму покинуть.       — Поступай так, как тебе велит сердце, — молвила та. — Ежели оно решило, что твоё место — рядом с супругой, так тому и быть.       Любима жалобно, измученно вскинула глаза на Звенимиру и тут же сомкнула веки, но и этого мгновения хватило, чтобы пораниться сердцем об этот сдержанно-грустный взгляд. Осуждала ли её супруга или укор в её глазах только чудился Любиме? Острая нежность, благодарность и давящий стыд мешались в один комок чувств. Стыд и презрение к себе преобладали, княжна была сама себе противна. Теперь к этому добавилась ещё и вина за то, что из-за неё Звенимира не посетит свою родительницу в День Поминовения...       — Лучше б ты пошла со всеми, лада, — тихо молвила Любима, когда они остались наедине. — Оттого, что ты осталась, не легче мне. Только ещё горше...       — Ну, как тебя одну оставить? — вздохнула супруга. — Ежели б я пошла, душа б моя была не на месте, всё думала б, как ты там... Государыня Огнеслава верно сказала: моё место — с тобой. Ты не горюй и не казнись, лада, не бери лишний груз на сердце. Матушка моя на меня не обидится, что я тебя выбрала нынче, а не её.       Любиме оставалось только уткнуться в грудь Звенимиры и раствориться в её объятиях. С большого поминального обеда она отпросилась у сестры-княгини: это было б для неё уже слишком. Печалью давили на неё стены родительского дома, такого тихого и пустого без матушки Лесияры... Огнеслава отпустила её, на прощание прижав к груди.       — Родная, ты всё-таки сходи в Тихую Рощу, когда сможешь.       — Я схожу, сестрица Огнеслава, непременно схожу, — пообещала княжна.       Сомкнув вечером глаза в постели, она с удивлением открыла их в золотом от солнечных лучей сосновом бору. Каждая травинка словно ждала её уже давно и радовалась её приходу; хрустально перезванивались птичьи голоса в светлой тишине этого приветливого леса, наполненного живым, одушевлённым вниманием. Он незримо смотрел на неё, будто бы улыбаясь; Любима чувствовала эту улыбку солнечным теплом на коже, а ветерок касался её щёк, как чьи-то ласковые пальцы. Глянув себе под ноги, она беззвучно ахнула: из травы появлялись цветы с белыми чашечками — точь-в-точь такие, о каких рассказывала Звенимира. Горестно и сладко ёкнувшим сердцем Любима догадалась, кто ждал её здесь...       Цветы поднимались и поднимались из земли, но росли не просто так, а складывались в дорожку, которая звала Любиму за собой. Ещё недавно ноги княжны отказывались ей служить, а теперь сами несли её вперёд, пока не привели на полянку, залитую солнечным золотом. А белые цветы уже ласкались к чьим-то нарядным сапогам с кисточками... Подняв взгляд выше, Любима увидела матушку Лесияру.       Вся тёплая, древняя мудрость Тихой Рощи сияла в родных глазах, ставших ещё светлее, ещё прекраснее, чем прежде. Озарённая светом фигура родительницы плыла в дымке слёз, градом хлынувших из глаз Любимы.       «Доченька, отчего ты не хочешь прийти? — прозвучал ласковый голос, обнимая княжну струйками летнего ветерка. — Ежели б ты осталась тогда до конца, не было бы этой тоски, которая и твою душу тяготит, и до меня долетает отголосками. Я слышу, как ты плачешь, и твои слёзы обжигают меня. Неспокойно мне, болит душа о тебе... Приходи, дитя моё, и обними меня».       Кинувшись к родительнице, Любима гладила пальцами её щёки, целовала глаза и зарывалась носом в воздушные, колышущиеся пряди волос.       «Матушка, прости меня... Я такая глупая», — шептала она со слезами.       Проснувшись в тёмной опочивальне, Любима с судорожным вдохом вскинулась в постели и долго не могла перевести дух. Рядом спала Звенимира, разметав ржаные кудри по подушке, дочка видела десятый сон в своей колыбельке... Няньки заспанно приоткрыли глаза, услышав шорох шагов хозяйки, но заглянувшая Любима приложила палец к губам и шепнула:       — Тс-с... Спите, спите. Я так... Проверить просто, всё ли ладно.       Малышка мурлыкала во сне — неудивительно, что нянек сморило. Склонившись над Радяной, Любима с нежностью рассматривала острые кошачьи ушки, розовый ротик, пускающий слюнки, и пушистые щёточки ресниц. Дочка больше в Звенимиру уродилась, чем в неё, но княжна с теплом в сердце узнавала дорогие черты супруги в личике ребёнка.       — Спи, мой котёночек, — прошептала Любима, тихонько коснувшись пальцем завиточка светлых волос Радяны.       До полуночи оставалось полчаса, День Поминовения истекал, но ещё не закончился. Светлое потрясение только что увиденного сна наполнило Любиму решимостью, и она шагнула в проход.       Тихая Роща встретила её таинственным зеленоватым мерцанием сосновой хвои: здесь никогда не было полной тьмы. Любиме потребовалось привыкнуть к этой целебной горечи в воздухе и ещё какому-то тонкому, неописуемому запаху — духу грустноватого, благодатного покоя. Она маленькими глоточками вдыхала его, закрыв глаза: боялась обжечь матушку Лесияру слезами. В уголках глаз что-то назревало, но Любима плавным дыханием утихомирила эти ощущения. Воистину чудесное это было место: один только его воздух сразу настраивал душу на умиротворённый, мудрый, спокойный лад.       Наконец княжна открыла глаза и осмотрелась. Проход вывел её без промаха прямо к сосне, из коры которой проступал величавый деревянный лик — знакомый, родной... В груди ёкнуло, Любима задышала чаще и глубже, но струившийся со всех сторон медово-хвойный покой мягко смывал желание плакать, растворял слёзы ещё где-то на полпути к глазам. Вопреки своим страхам, княжна смогла всмотреться в это лицо, разглядев каждую его чёрточку, и её сердце не разорвалось, только щемило пронзительно-нежно, светло и тихо. Сама тихорощенская земля помогала ей, утешала и поднимала душу к высотам спокойной, ласковой мудрости и понимания. «Таков ход жизни, — молчаливо дышали невозмутимые лица сосен вокруг. — Таков её извечный порядок».       Шагнув к сосне, Любима приложила ладони к коре — тёплой, как человеческая кожа. Ей даже чудилось, будто дерево дышит незаметно. Да, жизнь не заканчивалась с уходом в чертог покоя, она просто принимала иной вид. Прикосновение ладоней перетекло в объятия: Любима обхватила мощный ствол и прижалась к нему щекой.       — Прости, матушка, — прошептала она. — Прости, что покинула тебя тогда и долго не приходила после. Меня держал страх перед болью... Теперь я понимаю, что он был напрасным. Прости меня, глупую...       Дерево ожило, его ветви зашелестели, и Любима ощутила, что поднимается в воздух. Сосновый лик очутился прямо перед нею, и с него на княжну смотрели открытые глаза — родные и любимые.       — Я рада, что ты пришла, — скрипуче прозвучал из глубины ствола голос, но даже сейчас Любима узнавала его. — Помни, о чём я говорила тебе: я всегда буду с тобой. На земле ли, среди живущих, или здесь, в месте упокоения — я с тобой вечно.       — Можно побыть у тебя, матушка? — спросила Любима, чувствуя солёную влагу в горле, но не допуская её к глазам.       — Оставайся, сколько хочешь, дитя моё, — был ответ. — Я буду хранить твой сон.       Живые ветки-руки образовали что-то вроде гнёздышка, в котором Любима устроилась вполне удобно. Ей было хорошо видно матушкино лицо, и она смотрела в него лёжа, пока её веки не начали склеиваться, словно тихорощенским мёдом намазанные.       Проснулась Любима от щекотной прохлады: она лежала в траве у подножья сосны, и её окружали белые цветы — те самые. Они льнули к ней, обнимали со всех сторон, нежно касались губ и щёк, будто целуя. «Пора просыпаться, — как бы говорили они. — Новый день настал, супруга с дочкой ждут тебя дома». Любима с улыбкой погладила белые чашечки в ответ на их ласку и села. Небо только начинало светлеть от первых проблесков зари, Тихая Роща была погружена в сладкий сон — даже птицы ещё не пели. Княжна потянулась и поднялась, ощущая свежесть и упругую силу и в теле, и в душе — никогда в жизни она так не высыпалась. Скользнув ладонью по стволу родной сосны, она шепнула:       — До встречи, матушка... Я непременно приду снова.       Она не стала сразу нырять в проход: ей хотелось немного пройтись по тихорощенской земле. Только сейчас Любима заметила, что не обута, а тело её покрывала только ночная сорочка. Этот пронзительный сон выдернул её из постели — в чём была, в том и бросилась она к матушке. Почувствовав босыми ногами знакомую щекотку, она остановилась с улыбкой, но несколько мгновений держала глаза закрытыми. Она знала, что там...       Белые цветы тянулись за нею от сосны дорожкой и льнули к её ногам чашечками, будто прохладными губами. Любима даже не думала их рвать, слишком живыми они были; опустившись на колени, она целовала их в головки и ворошила пальцами. После она поднялась и обернулась... Сосна спала в глубоком покое, капля которого росинкой упала в сердце Любимы. Послав ей воздушный поцелуй, княжна прошептала:       — Благодарю тебя, матушка... Ты всегда со мной.       Поцелуй, снявшись с её пальцев, полетел ветерком и легонько коснулся сосновой хвои.

* * *

      Отложив бритву и проверив пальцами гладкость головы, Огнеслава надела перед зеркалом княжеский венец. Уголок рта дрогнул в усмешке: странно корона смотрелась на её блестящем черепе... Косица, ниспадая с темени, ложилась на плечо и спускалась до самого пояса. Впервые у Белых гор была княгиня-оружейница.       Девушка-горничная унесла использованную воду в тазике, а Огнеслава закончила приводить себя в порядок перед новым днём. Умытая и одетая, она летящими шагами покинула опочивальню и устремилась в трапезную: с некоторого времени она изменила свой обычай работать с утра натощак и стала всё же подкрепляться лёгким завтраком. Поднималась она раньше всех, а потому часто её утренняя трапеза проходила в одиночестве.       Но на сей раз её дожидались Мила и Леля — дочки-погодки пяти и шести лет, будущие белогорские девы.       — Матушка Огнеслава! — закричали они, соскальзывая с лавки и бросаясь к княгине.       — Вы мои красавицы... — Огнеслава, подхватив дочурок, крепко расцеловала обеих в щёчки и в чёрные, как у Зорицы, косички. — Чего так рано вскочили?       — Мы хотели с тобою утром увидеться, матушка! — сказала старшенькая, Мила.       А Леля добавила:       — Потому что в другое время тебя и не застать...       Огнеслава вздохнула. Нужно хотя бы в обед бывать дома подольше, решила она.       Дочки уплетали оладушки с мёдом и простоквашей, не слезая с её колен, потом княгиня с полчасика прогулялась с ними по саду, то и дело чмокая их милые синеглазые личики, а те и рады были ласке вечно занятой родительницы. Зорица, к слову, снова беременная, вставала позднее, и Огнеслава не стала тревожить её отдых — отбыла по делам.       Кузнец по призванию, с шести до девяти утра она обыкновенно посещала мастерские. Это было время отрады для её души и трудолюбивых рук. Отдав дружиннице дорогой, шитый золотом и жемчугами кафтан и княжеский венец, она переодевалась в рабочую одёжу и сама вставала к наковальне. Мастерицы дивились новой белогорской правительнице, которая мало того что носила такую же, как у них, причёску, так ещё и делом кузнечным владела искусно.       С девяти и до обеда Огнеслава занималась разнообразными государственными делами, разбирала бумаги, выслушивала доклады Сестёр, принимала посетителей и просителей. На обеде часто присутствовали советницы и велись деловые разговоры: как тут девочкам не скучать по родительнице... Надо что-то менять в распорядке, думала Огнеслава.       После обеда — короткий отдых с семьёй и снова дела. Княгиня посещала белогорские города — благо, проходы делали такие перемещения мгновенными. Не забывала она и Заряславль, где вместо неё главой осталась племянница Ратибора.       А что же Рада?.. Как и сама Огнеслава когда-то, дочь всей душой любила кузнечное дело, а к делам государственным оставалась равнодушна. И ум, и способности у неё были, княгиня знала это, но заставить её заниматься чем-то нелюбимым не представлялось возможным. Наукам их с Ратиборой обучали одинаково, только Рада всё больше пропадала в мастерской, а её сестра помогала Огнеславе, тогда ещё градоначальнице Заряславля. Пытались Раду звать на совещания, чтоб она хоть какое-то понятие имела об управлении городскими делами, но она скучала и считала птиц за окном. Когда же её спрашивали: «Ну, а ты что думаешь об этом?» — она отвечала неизменно:       — Вы всё верно решили. Зачем мне спорить?       Но вот за наковальней или за чертежом её глаза горели живой искоркой. Более всего любила Рада часовые механизмы; ещё будучи подмастерьем, она делала их с особой выдумкой и затеей — с движущимися механическими фигурками. Огнеслава, которая и сама с юных лет пребывала в лоне Огуни, с одной стороны, радовалась такому дару у дочери, а с другой — печалилась, что наследницы престола из неё, скорее всего, не выйдет. Не хватало у неё духу отрывать Раду от любимого дела, рука не поднималась толкать её на чуждую для неё стезю, но заранее ведь не угадаешь, как судьба вывернет. Сама Огнеслава когда-то тоже не мыслила себя правительницей, а вот пришлось стать... Сперва довелось ей занять место Светолики, а теперь и сменить матушку Лесияру.       Ратибора же пошла в родительницу свою — и наружностью, и нравом, и способностями. Училась она сперва при Заряславской библиотеке, потом отправилась на учёбу в Евнаполь. В деятельной, сметливой, любознательной племяннице Огнеслава узнавала сестру, и ёкало порой сердце — ну до чего на Светолику похожа!.. В пору, когда ушла матушка Лесияра на покой в Тихую Рощу, Ратибора уже была правой рукой градоначальницы Заряславля, и Огнеславе не оставалось ничего иного, как только оставить там вместо себя именно её. А кого ещё оставишь?.. Не Раду же. Рада — кузнец до мозга костей, да ещё и упрямая, как сто ослиц. Ежели чего-то не хочет — не заставишь. А давить и ломать... Нет, не могла Огнеслава так поступить. Светолика-младшая, дочка прославленной княжны от кудесницы Берёзки, была ещё юна и училась. Навья Гледлид увлекла её наукой о слове, и та мечтала остаться при библиотеке и выбиться в преподавательницы.       Но настала пора окончательно решить, кого назначить наследницей белогорского престола, и Огнеслава пребывала в нелёгких раздумьях. Выбрать Ратибору — обделить Раду... С другой стороны, Ратибора — тоже её родная кровь, дочь Светолики и внучка матушки Лесияры, да и пригодна она к управлению гораздо более, чем Рада. Уже давно все эти мысли посещали Огнеславу, но сегодня она решила, что день настал.       После обеда Мила с Лелей опять повисли на ней:       — Матушка Огнеслава, ну побудь с нами! Давай погуляем в саду! Там вишенки на верхних ветках поспели, а нам не достать...       — Вишни захотели, ягодки мои? — засмеялась княгиня, подхватывая дочек на руки. — Ну пойдёмте, коли так.       Зорица улыбалась, шагая за ними следом. Живот округло проступал под её просторным летником; Огнеслава старалась идти не слишком споро, чтоб не напрягать супругу. А дочки уже тянулись к ярким, блестящим на солнце вишенкам:       — Вон, вон они висят!       Огнеслава подняла девочек как можно выше, и те, счастливые, принялись рвать и есть сочные плоды — только косточки во все стороны летели. Порой они угощали и родительницу ягодкой-другой. Зорица, чувственно сорвав губами вишенку и не сводя с супруги пристально-ласкового взгляда, всё улыбалась, и Огнеслава, двинув бровью, усмехнулась:       — Что это ты, ладушка, вся такая загадочная? О чём задумалась?       — Вечером скажу, — ответила та, игриво прикусив губу.       — А сейчас нельзя? — Княгиня всматривалась в сияющее и красивое, нетронутое временем лицо жены, пытаясь угадать, что за мысли бродили за этим высоким, гладким лбом. — Я ж до вечера вся изведусь!       — Ничего, потерпишь. — И Зорица скользнула ладонью по рукаву супруги, окутав её незабудковыми чарами взгляда.       — Вот ведь какая! — озадаченно хмыкнула Огнеслава.       Отдохнув, она отправилась в Заряславль. Ратибора отлучилась по делам, и Огнеслава, попросив известить её о своём приходе, присела в беседке недалеко от дворца. Ей поднесли квас и блюдо огромных, кисловато-сладких вишен, и княгиня, наслаждаясь тенью и прохладным ветерком, опять задумалась...       — Государыня! Ты звала меня? Я здесь!       Сильный молодой голос вывел княгиню из вишнёво-летнего оцепенения. К ней спешила, стремительно шагая, юная Светолика... Нет, конечно, то была Ратибора. Ветер трепал её золотую гриву, солнце сверкало в глазах цвета голубого хрусталя, яркие губы подрагивали в готовой вот-вот расцвести улыбке, а на подбородке красовалась выразительная ямочка — та самая, знаменитая. Как у родительницы.       — Здравствуй, государыня Огнеслава, — шагнув в беседку, выпалила слегка запыхавшаяся от спешки Ратибора. — Слушаю тебя.       — Присядь, — кивнула княгиня.       Сперва они поговорили о делах в Заряславле; шли они ладно, племянница справлялась, что не могло не радовать Огнеславу. Бросив в рот вишенку, княгиня вымолвила:       — Вот что, голубушка моя... Настала пора выбрать мне наследницу, которая после меня Белыми горами править станет. Хоть я и недавно ещё совсем на престол вступила, а всё же дело это непростое, его далеко загодя решать надобно. У всякой правительницы наследница должна быть... Так вот. Подумала и решила я, что лучше тебя не сыскать никого. Дочь моя, Рада... Сама знаешь, какова она. Всё в кузне да в кузне — совсем как я когда-то, а к науке управления не проявляет ни рвения, ни прилежания. Пыталась я её хоть как-то к этому привлечь, да всё без толку. Принуждать её не стану, не хочет — не надо. Каждый на своём месте хорош... Сама-то я не совсем по своему желанию править Заряславлем стала — вместо родительницы твоей Светолики... Трудно мне пришлось, но выбора у меня не было. Хотелось бы мне, чтоб у вас с Радой этот выбор был — делать то, к чему и душа лежит, и способности есть. Вот так-то, милая. Таково моё решение.       Ратибора выслушала её внимательно, серьёзно, прохладный хрусталь её глаз блестел остро и вдумчиво. Когда Огнеслава смолкла, молодая кошка сказала:       — А может, всё-таки ещё подумаешь, государыня? Время пока есть. Что, ежели Рада обидится? Не хотелось бы, чтоб промеж нас из-за этого нелады начались...       — Не думаю, что Рада будет обижена. — Огнеслава съела ещё вишенку, кисловатый сок растекался по языку. — Она только кузнечным делом и горит, ничего другого ей не надобно. Да, судьба, конечно, может крутые повороты делать... — Княгиня вздохнула, думая о своём жизненном пути, о сестре, о матушке Лесияре. — Хотелось бы надеяться, что у вас с Радой всё ровно будет, без таких вот извилин. Я ещё с нею поговорю. Ежели что, дам тебе знать.       Она прогулялась с племянницей по городу, хозяйским взглядом подмечая, всё ли хорошо, нет ли где нужды какой-то или недоработок. Всё-таки немало времени Огнеслава посвятила Заряславлю, укрепляя его благосостояние, облик и богатство, и скучала теперь по этим местам, с которыми успела сродниться за годы своего правления здесь. Хорош, велик и красив был сад в столичной княжеской усадьбе, но с садом Светолики сравниться не мог.       — Люблю я сей город и окрестности его. — Огнеслава любовалась стройными, кудрявыми яблонями, жизнерадостными грушами, утопала взглядом в золотистой полутени тропинок, пестревших живым, меняющимся узором солнечных зайчиков. — Много лет ему отдала, родным мне тут стало всё.       — Государыня, приходи в любой день и услаждай свой взгляд и душу, гуляя здесь, — сказала Ратибора, шагая рядом по садовой дорожке. — Ты здесь дома, и мы всегда будем тебе рады.       После княгиня посетила кузню, где чаще всего трудилась Рада. Дочь как раз держала испытание на звание мастерицы, представляя наставницам свою работу — диковинные часы. Стояли они во дворе под стеклянным куполом, блестя золотом и самоцветами. Под собою они имели что-то вроде большой круглой столешницы с закрытым коробом, в котором прятался сам механизм, а сверху располагались все фигуры. Круглая пластина с цифрами и стрелками представляла собой лик небесного светила — то солнца, то месяца, в зависимости от времени суток, а фигурки, приходя в движение, сменялись четырежды: на утро, день, вечер и ночь был свой набор. Это было подобие городка с башенками, улочками и садом, жителями, зверьём и птицами, которые двигались по своим желобкам; люди ходили туда-сюда, поворачивались, встречались, кланялись друг другу, животные рыскали по окраинам, а птицы хлопали крыльями на ветках деревьев. В каждую пору у них были свои занятия: утром ходили на рынок, днём работали, вечером гуляли в своё удовольствие, а ночью удалялись домой на отдых. У механизма было два завода — большой, длиною в сутки, и малый, который прокручивал фигурки в ускоренном порядке, чтоб зрители в краткий промежуток времени увидели всё представление.       Молодая создательница этого чуда, в рабочих грубых сапогах и жёстком переднике, стоя рядом с часами, поблёскивала изящной гладкой головой с косицей, а закатанные рукава рубашки открывали её сильные умелые руки с упругими шнурками жил под кожей. Угольно-чёрная коса и пронзительно-голубые глаза под густыми и суровыми бровями были несомненными признаками её принадлежности к роду Твердяны Черносмолы. После того как фигурки завершили на повышенной скорости полный суточный круг, она открыла короб в основании часов и показала наставницам механизм, снова завела его уже в открытом виде и объяснила его устройство. Был он очень сложным, с множеством частей, которые двигались слаженно, каждая — в свой нужный миг. Наставницы смотрели внимательно, переглядывались между собой, порой шептались, а потом снова устремляли пристальные взгляды на представленную им для оценки работу.       Закончив показывать часы, соискательница вынула из деревянного ящика другие свои труды, позволявшие судить об уровне её мастерства. Меч трёхлетней выдержки сверкнул на солнце зеркальным клинком, а рукоятка его заискрилась отделкой из самоцветов; далее последовал затейливо украшенный кинжал, за ним — простой, но прочный и добротный охотничий нож, а также набор вышивальных иголок. Завершили показ знаменитые белогорские украшения — ожерелье и серёжки с синими яхонтами, выполненные в единообразном рисунке и с одинаковой обработкой камней — стало быть, носить их надлежало одновременно.       — Ну что ж, — молвила самая старшая из наставниц. — Мы увидели вполне достаточно, чтобы оценить твоё мастерство. Ты прекрасно владеешь оружейным делом, не менее искусно делаешь предметы обихода и украшения, но более всего нам пришлись по нраву часы. Это поистине великолепная работа, превосходящая все предметы этого рода по своей сложности и красоте. Она свидетельствует о том, что ты можешь считаться выдающейся мастерицей часовых дел, причём уже в столь молодом возрасте, что делает тебе немалую честь. От лица всех наставниц, которые обучали тебя все эти годы, я с радостью признаю тебя достойной звания мастерицы.       Соискательница выслушала сдержанно, не показывая чрезмерно своих чувств. Рот её остался сложенным спокойно и строго, на лице ничто не дрогнуло, но незабудковый огонь просиял в её глазах, озарив их радостью. Она с почтением поклонилась наставницам и произнесла слова благодарности.       Княгиня стояла среди зрительниц, облачённая в рабочую одёжу и без своего сверкающего венца, с виду — обычная труженица кузни. Удивительные часы, конечно, отвлекли на себя всеобщее внимание, а потому она до поры оставалась в тени, никем не замеченная. На мгновение настала тишина, и Огнеслава, улучив этот миг, выступила вперёд.       — Поздравляю тебя, доченька, — сказала она, с сердечным теплом сжав руку Рады, а другой ладонью потрепав её по плечу. — Всё увиденное наполнило моё сердце радостью и гордостью.       Двор кузни наполнился гулом: «Государыня... Государыня здесь!» Появление родительницы пробило крепкую броню спокойствия и выдержки, с которой новоиспечённая мастерица проходила защиту своего звания. Её брови дрогнули, вмиг потеряв свой сурово-сосредоточенный вид, строгие губы раздвинулись в белозубой улыбке, и разом преобразившееся, похорошевшее лицо молодой кошки засияло внутренним душевным светом. Суровость делала её старше, а улыбка разбила эту маску и открыла её истинный возраст — самое начало расцвета.       Рада не сразу нашла ответные слова. Смущённая, расчувствовавшаяся и счастливая, она провела по лицу ладонью, но эту торжествующую, искреннюю улыбку невозможно было ничем стереть. Огнеслава со смехом обняла дочь.       — Умница, — негромко и тепло молвила она. — Какая же ты у меня умница и искусница выросла... Преклоняюсь перед твоим мастерством. Это ж надо такое выдумать!.. Нет, я, конечно, тоже кое-что понимаю в часах, но это... — Княгиня окинула восхищённым взглядом творение дочери. — Это настоящее чудо. Слушай, а не могла бы ты сделать точное такие же часы, но побольше?.. Они достойны украшать столицу.       — Сделаю, матушка Огнеслава! — сверкнула улыбкой Рада. — Сделаю — и больше, и лучше прежних. У меня даже есть кое-какие мысли, как их дополнить и украсить.       — Вот и славно. Ну, считай, заказ тебе сделан, приступай к работе, — улыбнулась княгиня. И добавила чуть тише: — Мне надобно тебе ещё кое-что сказать. Но это — с глазу на глаз.       Рада снова посерьёзнела, подобралась — почувствовала, что разговор важный. Но Огнеслава сперва хотела немного поработать, раз уж пришла и переоделась, и они вместе отправились внутрь — в самое средоточие кузнечного жара и грохота.       Потом они вышли под открытое небо, остужая разгорячённые тела и подставляя лица ветерку, смыли рабочий пот водой из большого корыта под навесом, и княгиня сказала:       — Доченька, зная твою увлечённость кузнечным делом и нелюбовь к делам государственным, я решила тебя не принуждать к тому, что тебе не близко. Поэтому наследницей престола я выбираю Ратибору. Думаю, она справится, есть у неё к этому и склонность, и способность. Что скажешь?       Озарённое закатными лучами лицо молодой мастерицы не омрачилось ни малейшей тенью, летний вечер безмятежно отражался в её светлых глазах.       — Скажу, матушка, что ты всё верно решила. Каждый должен быть на своём месте. Это место — как раз для сестрицы Ратиборы. Ну, а насчёт меня ты права: кузнечное дело — то, к чему и душа моя лежит, и руки с головой приспособлены.       Грудь княгини задышала свободно и облегчённо, ощутив, как незримые ремни напряжения на рёбрах разжали свою хватку.       — Что ж, я рада, что мы пришли к согласию, — проговорила она. — Так тому и быть. — И добавила с улыбкой: — Ну, а от тебя я жду часы. Ежели что понадобится для их изготовления или будет чего-то не хватать — только молви слово, и всё будет.       — Хорошо, матушка. — И Рада обменялась с родительницей крепким пожатием рук, а потом и обнялась с нею сердечно.       Домой Огнеслава успела как раз к укладыванию дочек спать. Шлёпая по полу босыми ножками, Мила с Лелей запрыгали вокруг неё:       — Матушка, расскажи нам сказку...       Княгиня сгребла их в объятия, покружила и расцеловала, с нежным трепетом сердца чувствуя тепло их тонких ручек, обнимавших её за шею.       — Хорошо, расскажу. Но сперва лягте и замрите тихо, как мышки.       Сказка была немудрящая и не слишком длинная, но мурлыканье сделало своё дело безотказно: вскоре обе девочки сладко сопели, а Огнеслава, склонившись над ними, перекатывала в груди пушистый комочек нежности.       Супруга ждала её в опочивальне, сидя у зеркала и расчёсывая перед сном чёрные косы — целый шелковистый водопад волос. Остановившись у неё за плечом и запустив пальцы в лёгкие, щекочущие пряди, Огнеслава спросила с усмешкой:       — Ну, и что же такое важное ты хотела мне сказать, что пришлось аж до вечера томиться?       Зорица отложила гребешок и погладила свой живот, а потом скосила ласково искрящийся взгляд на княгиню.       — Двойня у нас будет, ладушка. Сон мне был... Да и чрево большое уж очень для своего срока. Может, одну дочурку я стану кормить, а вторую ты возьмёшь? У нас только одна кошка — Рада, неплохо бы вторую вырастить.       — Родная, пощади меня, — засмеялась Огнеслава, обнимая жену за плечи. — Я и так едва живая от работы, а ты хочешь, чтоб я ещё и кормила? Я же замертво упаду через месяц такой жизни!       — И всё-то ты в трудах, государыня, всё в трудах, как пчёлка! — Зорица обиженно надулась, отвернувшись и скрестив руки на груди. — Между прочим, матушка твоя Лесияра, уже будучи княгиней, тебя со Светоликой выкормила — и ничего, замертво не упала. Неужто ты не справишься?       — Ну будет, будет тебе, радость моя, не сердись только. Я подумаю. — И Огнеслава примирительно заскользила ладонями по спине супруги, лаская лопатки, захватывая плечи и щекоча длинную горделивую шею.       — Это не ответ, — всё ещё хмурясь, через плечо ответила Зорица.       — Ладушка, ну, не бери меня за горло. — Огнеслава издала стон-смешок, носом зарываясь в ночной шёлк её прядей. — Мне правда надо подумать.       — Ну ладно, подумай, — сказала жена, смягчаясь и расслабляясь от ласк: её отражение в зеркале уже не было таким обиженным, глаза томно прикрывались, веки трепетали от чувственных прикосновений. — Но только недолго. Сама видишь... — Она кивком показала на свой живот, намекая, что роды уж на носу.       Летний закат тепло обнимал последним багровым отсветом княжеский сад, далеко под Заряславлем фигурки на часах Рады расходились по домам, Мила с Лелей видели во сне продолжение сказки, а Ратибора стояла на крепостной стене, скрестив руки на груди и вскинув подбородок с ямочкой. Если посмотреть издали, то казалось, будто это Светолика окидывала взглядом засыпающую землю и стерегла её покой.

* * *

      Башмачки Жданы мягко ступали по тихорощенской земле плавными, ласковыми шагами. С каждым прикосновением её ступней в траве распускались цветы, будто приветствуя дорогую гостью... Много-много белых цветов, и все кланялись ей, льнули к ногам всякий раз, когда она сюда приходила. Так встречала её самая родная, самая любимая сосна в Тихой Роще.       Ждана остановилась перед ней, с любовью глядя на застывший в вечном покое лик. Её собственное лицо уже тронули первые морщинки, но красота её не поблёкла, только стала точёной, сухощаво-пронзительной.       У сосны стояла высокая, могучая яблоня с широким стволом, одетая в кружевной свадебный наряд цветения. Ждана сама посадила её здесь и часто навещала, наблюдая, как она растёт. Живительная земля этого места питала дерево силой Лалады, оно быстро тянулось ввысь и раскидывалось, и со стороны казалось, будто оно пыталось достать сосновые ветки. Расстояние между их кронами год от года сокращалось, а сейчас до соприкосновения оставалось совсем чуть-чуть.       Присев на траву и лаская тянувшиеся к ней цветы, Ждана подвела итог. Сыновья выросли: Ярослав самостоятельно правил Воронецким княжеством, а Радятко с Малом были его левой и правой рукой. Дарёна с Младой жили в ладу и уже ждали первую внучку, которую им собиралась подарить Незабудка... Младшая дочка Златослава встретила свою суженую — северянку с пепельно-белокурой, как одуванчиковый пух, косой и глазами цвета мышиного горошка. Семейство её владело алмазными копями, а сама она была служительницей Огуни и непревзойдённой мастерицей по обработке этих твёрдых камней. Узнав, что дочурке предстоит переселиться в суровый край долгих снежных зим и тёмных ночей, Ждана забеспокоилась: не замёрзнет ли, не зачахнет ли её цветочек выпестованный?       — Не тревожься, матушка, — ответила белокурая кошка. — Любовь да еда сытная согреют дитятко твоё.       — Любовь любовью, а ещё пару шубок в приданое придётся добавить, — озадаченно молвила Ждана.       Сперва Златослава посмеивалась над северным выговором избранницы, а после нескольких лет супружеской жизни и сама так заговорила. И не только с тамошним произношением, но и словечки местные вворачивала: заслонку в печной трубе называла вьюшкой, мочалку — вехоткой, мусор — шумом, валенки — пимами, ватрушки творожные — шанежками... А родив, она стала как та шанежка: округлилась, из берёзово-тонкой девушки превратившись в ядрёную красавицу с фигурой, точно спелая груша. А что поделать? Таков уж богатый белогорский Север: худому да костлявому холодновато было там жить.       Ждана устало улыбалась цветам, целовавшим её пальцы. Все дела сделала, детей вырастила, а любила так, как мало кто под солнцем любил. Упокоилась её любовь в Тихой Роще, но и после этого не обрывалась золотая нить связи между ними.       — Ты всегда со мной, лада, — шепнули её губы, нежно склонившись к цветам и ловя их прохладные поцелуи.       «Всегда с тобой», — вздохом ветерка пролетело среди спящих сосен.       Ждана встала, сбросила платье и распустила волосы, оставшись лишь в нательной сорочке. Ощущая босыми ногами тепло этой земли, она прислонилась спиной к стволу яблони и с улыбкой закрыла глаза. Зелёная сеточка жилок начала оплетать её, поднимаясь от ног к голове; когда живой узор пополз по лицу, Ждана сквозь ресницы бросила последний взгляд на сосновый лик. И Тихая Роща, да и все Белые горы видели такое чудо впервые. Чудо, ставшее возможным благодаря великой любви.       На яблоневом стволе проступило спящее лицо, застывшее в светлом, ласковом выражении, а ветви двух деревьев наконец дотянулись друг до друга и переплелись, будто пальцы влюблённых. Ветерок носил по полянке чистую белоснежную позёмку опавших лепестков. ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ