Единственная
30 июня 2017 г. в 18:43
Тёмные клочковатые тучи вот уже полдня изливали на землю потоки холодного дождя; в такую погоду лучше всего сидеть дома у жарко растопленного камина и потягивать маленькими глотками горячий отвар тэи. Увы, сейчас у Северги не было такой возможности: закутавшись в плотный плащ с поднятым наголовьем, она шагала между шатров лагеря. Полк шёл на подмогу тысячному Брондингу; до встречи оставалось два-три дня пути, и это был, скорее всего, последний привал.
Её сотня отдыхала на окраине лагеря. Чавкая сапогами по жидкой слякоти и поскальзываясь, Северга вдруг услышала звон струн: кто-то бренчал на бооле. Она подошла к шатру, из которого доносилась музыка, послушала немного, хмыкнула. Воины пели похабные куплетики и гоготали, передавали друг другу фляжку с хлебной водой — словом, расслаблялись, как умели. Уставом петь на привале не запрещалось, и Северга прошла бы мимо, не питая большого пристрастия к такого рода песенкам да и к музыке вообще, но вдруг прозвучал молодой голос:
— Ребята, я тут песню сочинил... Хотите послушать?
— А ну-ка, ну-ка, давай!
Струны зазвенели снова, но уже иначе: к ним прикасались нежно, с приглушённой печалью и сдержанной страстью. Если куплетики звучали грубовато и расхлябанно, с кабацкой удалью и небрежностью, то теперь боола пела ласково, даже немного робко.
Единственная,
Только ты одна...
Ты в сердце моём, как одна струна.
Одна звезда
На шатре небес,
И я один —
Погибаю здесь.
Единственная,
Лишь тебя зову;
Над седой золой
Песней душу рву.
Погас костёр, завтра снова в путь,
И снова в бой...
Холодеет грудь.
Я пьян сейчас,
Но не от вина,
И лекарство мне —
Только ты одна.
Спасенья нет от прекрасных глаз,
Насквозь пронзён...
Да, я пьян сейчас.
Мой меч в крови,
А земля в огне.
Я пью тот миг,
Что остался мне.
Я жадно пью мой последний вздох,
И жизнь моя
У твоих лишь ног.
Севергу пронзило: как? как этот парень прочёл её душу, как нашёл те самые слова, которые она сама никогда бы не сумела подобрать?! Но товарищам песня не понравилась. На голову певца любви обрушился град критики:
— Да ну, что за тягомотина унылая!
— Да уж, сладкие сопли!
— Грисско, повеселее что-нибудь сочинить не мог? Бодренькое что-нибудь.
Они совсем заклевали бы беднягу, но Северга, откинув полог шатра, сказала:
— Отставить разговорчики. Рядовой Грисско, выйди на два слова.
Все вскочили. Певец, светловолосый молодой парень, отложил свою исцарапанную боолу и тоже подпрыгнул.
— Есть, госпожа сотенный!
Накинув наголовье плаща, Грисско вышел под дождь. Не самое удобное место для разговора, и Северга, чтоб и самой не мокнуть, и парня долго не держать под струями воды, выражалась как можно короче.
— Это ты сам сочинил?
— Так точно, госпожа сотенный офицер.
— Напомни-ка мне, малыш: ты как в войске очутился?
Они стояли лицом к лицу, с края наголовья у каждого падала дождевая капель — бахрома из тонких струек воды.
— Так известно как, госпожа... Семейство моё было на мели, то есть, в денежных затруднениях. Матушку уволили со службы, у батюшки неприятности с законом. А тут пришли вербовщики — пополнение в войско набирать. За вознаграждение... Не великие деньги, конечно, но семью это выручило бы. Ну, я и пошёл в воины.
— Ясно.
Светло-голубые глаза парня были чистыми, как рассветное небо. «Экая невинность, — подумалось Северге. — Жалко будет, если убьют бедолагу». А вслух она сказала:
— Ты вот что... Напиши-ка мне слова твоей песни. И музыку тоже... Ну, в смысле, как играть.
— Слушаюсь, госпожа сотенный... А... разреши обратиться с вопросом?
— Валяй.
— А зачем тебе моя песня, госпожа? Ты хочешь её сыграть? Но я ни разу не видел у тебя в руках боолы.
Северга свои соображения решила придержать при себе. Она и сама не знала, откуда у неё взялось это тоскливое чувство. Точнее, предчувствие. Зачем парня расстраивать? Ни к чему.
— Да так... Славная песенка, хочу на память себе сохранить. Ты, конечно, прав насчёт меня: мне драмаук в уши насвистел («медведь на ухо наступил» — прим. авт.). В музыке я не шибко разбираюсь и ни на чём не играю. Но твоя песенка — ничего себе так, вполне недурна. Просто так, на всякий случай сохранить хочу. Вот сюда мне запиши.
И она протянула Грисско записную книжечку размером с пол-ладони, ощупала карманы в поисках карандаша, нашла и вручила певцу.
— Запиши прямо сейчас. И принеси мне в шатёр.
— Есть, госпожа сотенный.
Она нырнула в свою палатку. Дождь барабанил по кожаному куполу над головой, в щель полога веяло осенней промозглой безысходностью... Да уж, война не выбирает время года. Воевать приходилось и в мерзейшую погоду. Вынув пробку фляжки, Северга отхлебнула глоток хлебной воды, и горячительное пролилось ей в нутро огненным сгустком.
Грисско явился весьма скоро, протянул ей записную книжечку и карандаш, гаркнул:
— Распоряжение выполнено, госпожа сотенный...
— Ох, ради священной селезёнки Махруд, не ори, — поморщилась Северга. — Башка и так трещит.
— Извини, госпожа, — смущённо сказал Грисско уже потише. — Я всё записал, как ты просила.
Северга открыла книжечку, пролистала, нашла слова песни и закорючки — ноты. Кивнув, она сунула книжечку за пазуху.
— Благодарю, сынок. Свободен.
Этот привал и правда был последним: через два дня они встретились с полком Брондинга и спасли его от полного разгрома. Бой был жаркий, не раз Северга носилась в атаку со своим коронным: «Вперёд, засранцы!» — а книжечка с песней так и лежала у неё за пазухой.
Дождь наконец кончился, небо расчистилось, вода впиталась в землю вместе с кровью. Они овладели городишком под названием Ирле; приводя себя в порядок, Северга чистила окровавленные латы, когда вдруг ощутила на груди что-то твёрдое и прямоугольное. А, книжечка... Ей вспомнился светловолосый Грисско — певец любви с невинностью в глазах.
Воины расположились на отдых в захваченном здании какого-то учебного заведения — раскинули тюфяки прямо в лекционных залах. Опять кто-то играл на бооле, и Северга устремилась на звуки струн.
Боола была знакомая — с исцарапанным корпусом, но её струны задумчиво пощипывал не Грисско, а десятник Линдерг, сухощавый и черноволосый, с длинным, как клюв, носом.
— А где Грисско? — спросила Северга.
Линдерг, вскочив, доложил:
— Госпожа сотенный офицер, рядовой Грисско убит сегодня утром в бою за Ирле. Боолу он мне сам завещал.
— Ясно.
В горле застрял какой-то вязкий сгусток, но Северга не крякнула, даже не нахмурилась. Её лицо осталось, как всегда, каменно-суровым.
У неё было немного свободного времени, и она черкнула два письма — Темани и Бенеде. В последнем она приписала пару строчек для Рамут и вложила вырванные из записной книжки листочки со словами песни и нотами.
«Прилагаю одну занятную песенку, услышала у нас в сотне. Высылаю вам, чтобы не потерять в суматохе».
Ей удалось вырваться в короткое увольнение на исходе зимы. В усадьбу Бенеды она прибыла в синих вечерних сумерках; двор был расчищен от снега, окна манили уютным домашним светом.
— О, какие гости! Ну заходи, погрейся у огня, — встретила её костоправка.
Семейство уже отужинало и собиралось идти на отдых, но из-за приезда Северги спать все легли позже обычного: хозяйка велела покормить гостью с дороги, после чего посидела с ней немного у камина. Бенеда с Севергой «приговаривали» кувшинчик настойки, а Рамут пила отвар тэи с молоком, пристроившись на низенькой скамеечке возле кресла родительницы. Чашку она держала в руках, время от времени таская с тарелки тонкие ломтики сыра. Уже не ребёнок, но ещё не девушка, Рамут и в своём отрочестве была прекрасна: длинноногая, чуть угловатая, с толстой чёрной косой. Сердце Северги утонуло в сапфировой синеве её внимательных, пристальных, чуть тревожных глаз. Впрочем, когда Северга перешагнула порог дома, тревога в них отступила, сменяясь облегчением.
Бенеда отяжелела от выпитого и пошла спать, а они с Рамут ещё сидели у огня. Северга подкидывала поленья, подкармливала пламя. Пить уже было нечего, настойка и отвар кончились, всё семейство легло спать, и Рамут сама сбегала в погреб — нацедила ещё кувшинчик. Она не разбавила настойку, и Северга кивнула.
— Молодец, детка, правильно.
Себе дочь заварила тэю. На тонкие ломтики хлеба она положила сыр, а сверху намазала мёдом.
— Ты устала, Рамут. Может, тоже спать пойдёшь?
Бесполезное предложение: Рамут не собиралась отправляться в постель, пока матушка сама не ляжет. Это уж как пить дать — будет сидеть на неудобной скамеечке без спинки и таращить осоловелые от усталости глаза на огонь. Настойка размягчала твёрдую корку на сердце Северги, нутро согрелось и таяло, и она похлопала себя по колену.
— Иди ко мне, детка... Садись. Поудобнее будет.
Плевать, что на колени к себе она обычно сажала Темань; это придавало странный привкус вечернему единению с Рамут, но Северге до стона сквозь зубы хотелось просто прижать её к себе. Рамут смущённо замялась, робко улыбаясь, но на колени к родительнице села и обняла её за плечи.
— Вот так... Хорошо. Драмаук меня раздери, как мне хорошо сейчас! — И Северга потёрлась кончиком носа о тёплую щёчку дочери.
Объятия Рамут стали крепче, она прильнула к Северге и вдруг зажмурилась, как будто собралась расплакаться.
— Эй... Ты чего? — Северга подцепила пальцем её подбородок, стараясь заглянуть в глаза. — Я же дома, живая. Ну?
— Эта песня, — жарким шёпотом выдохнула Рамут. — Та, которую ты прислала с письмом... Ты как будто прощалась ею со мной.
Нашёлся в Верхней Генице один знающий нотную грамоту юный мастер игры на бооле — паренёк по имени Ури́ме, ровесник Рамут. Он-то и спел ей «Единственную», после чего глаза Рамут не просыхали неделю, а душа бесслёзно рыдала ещё дольше — вплоть до самого приезда Северги.
— Рамут, милая... Ну, ты же сама всё понимаешь, — хрипловато и устало зашептала Северга, чувствуя себя совсем разомлевшей от хмелька и прерывистого, тёплого дыхания дочери возле уха. — Ты же умница, тебе не нужно всё это объяснять. Ты знаешь, что твоя матушка — воин. И что из этого следует, тоже знаешь... Всё, хватит, не будем о грустном. Я не хочу, чтобы ты плакала. Ну всё, всё, тш-ш...
Рамут, стиснув Севергу в объятиях и прильнув мокрой щекой к её щеке, роняла слезинки из-под сомкнутых век. Так они посидели немного, пока она не успокоилась.
— А кто эту песню сочинил?
— Один паренёк из моей сотни, его звали Грисско.
— Звали?.. То есть, он...
— Да, детка, ты правильно догадалась.
Да, и ещё Рамут догадалась, что «единственная» — это она. Что каждая строчка этой песни — для неё. И не нужно было говорить эти невыносимо трудные три слова, которые Северга так боялась произносить...
Рамут была на той грани усталости, когда сознание трепещет, как пламя готовой погаснуть свечи, а тело обвисает во власти слабости, но она ещё пыталась держать неумолимо тяжелеющие веки открытыми.
— Пойдём-ка баиньки, ты уже совсем засыпаешь.
Держа Рамут на руках, Северга встала с кресла и со своей драгоценной ношей поднялась по ступенькам в комнату дочери. Там она уложила Рамут в постель.
— Матушка, не уходи, — простонала та. Её веки наконец слиплись, сцепившись пушистыми ресницами.
— Я с тобой. Спи, — шепнула Северга, склонившись и дыханием касаясь её лба. Наверно, от неё изрядно пахло сейчас хмельным, да и завтра ещё будет попахивать перегаром. Плевать. Главное — Рамут всё поняла. Уловила то самое.
Завтра они поедут кататься верхом по чистому снежному простору. Может, разыщут того паренька, и он сыграет на бооле... Но если Рамут опять будет плакать от этой песни, то лучше не стоит. Лучше тогда просто покататься, дыша зимней горной свободой, чтобы щёки горели от морозного ветра. А сейчас — спать. Забыть войну, кровь, оружие, смерть. Всё забыть рядом с Рамут... Вот уже и сил подняться нет.
Рамут сладко спала, уткнувшись в подушку, укрытая белым, как сугроб, пуховым одеялом, а Северга, соскользнув на плетёный коврик рядом с кроватью, поникла головой на край постели. Не самое удобное положение, но хмель притуплял телесные ощущения. Главное — Рамут тихо дышит рядом, её сердце бьётся. И только около неё сердце суровой женщины-воина тоже бьётся и живёт. И будет биться, даже когда её самой уже не станет.
«Моё сердце всегда будет с тобой».