Дочери Лалады. Повести о прошлом, настоящем и будущем. Книга 3. Былое, нынешнее, грядущее

      Шелестит старый сад, вздыхает задумчиво, но даже в самый ясный и радостный солнечный день чудится в его голосе грусть. Каждую весну одевается он белой дымкой цветения, роняет лепестки на тенистые дорожки, гулять по которым в эту пору — любо-дорого. Сладко дышать тонким прохладным хмелем, пропитывающим воздух, приятно подставлять лицо солнечным зайчикам и ловить мягкое, набирающее силу тепло ласковых лучей... В глубине сада стоит добротный дом с каменной подклетью и деревянным верхом — теремом. Терем не раз перестраивался, менялась и перекрашивалась его затейливая резьба. В этом доме живёт поколение за поколением старинный купеческий род.       Всё меняется, обновляется и сад. Дряхлые деревья отмирают, вместо них семья сажает новые. И только одна яблоня, очень старая, с кривым стволом и шершавой, отстающей целыми лоскутьями корой, всё живёт и живёт. Сколько ей лет? Век? Два? Да уж больше, много больше. Берегут эту яблоню живущие в доме люди, любят и холят, и передаётся в роду от отца к сыну, от матери к дочери рассказ о той, чьи руки посадили это удивительное вечное дерево. Играют в его тени дети, выходит погулять хозяйка, а порой и сам хозяин, отдыхая между делами, останавливается под ним. Он поднимает взгляд к раскидистой кроне, гладит широкой и крепкой ладонью шероховатую кору.       — Здравия тебе, матушка-яблоня, — молвит он с сыновним теплом. Да что там сыновним — годится ему древнее дерево в пра-пра-пра... не выговорить уж, в какой степени! — прародительницы.       А когда на вечерней заре показывается в саду купеческая дочка, девушка на выданье, начинают узловатые морщинистые ветви шелестеть по-особому нежно и душевно. Прильнёт красавица к коре румяной щёчкой, вздохнёт...       — Скоро, ох, скоро мне из родительского гнезда вылетать да своё гнёздышко вить... Как же я расстанусь с тобой, матушка-яблоня? Как покину тебя?       Колышется листва от вечернего ветерка, и кажется, будто утешает юную невесту мудрое старое дерево, шепчет ей сказания о былых временах, а сад вторит ему шепотками-отголосками, кивает макушками. Закрыв глаза, слушает девушка, и на её устах сперва проступает ясной зарёй улыбка, а потом срывается песня — девичья песенка о невестиной доле. Звенит и трепещет молодой голосок, улетая к безмятежному небу; то ли плачет, а то ли радуется он, пташкой играет на ветках, а они простираются над певуньей защитным, родительским объятием.       Так отчего же грустит сад, о чём он думает и в знойный полдень, и в звёздную полночь, кого вспоминает древняя яблоня-матушка?..

* * *

      — Батюшка, а скоро ли она вырастет? Когда будем рвать с неё яблочки?       Совсем юный, тоненький саженец с комком земли на корешках ожидал, когда его опустят в ямку. Купец Драгута Иславич, крепкий, бородатый человек лет тридцати пяти, трудился лопатой, а его дочурка Златоцвета непоседливой козочкой прыгала от нетерпения рядом. Красивая, кудрявая голова отца, ещё совсем без седины, золотилась русым отливом на солнце, когда нажимал он на лопату ногой, а дочка гладила тонкими пальчиками хрупкий стволик маленькой яблоньки.       — Хех! — утерев пот со лба вышитым рукавом рубашки, крякнул купец. — Какая ты скорая... Яблочки ей подавай! До урожая несколько лет ждать надобно... Сперва прижиться должна яблонька, потом подрасти, а потом и зацвести.       В уголках его глаз притаились лучики улыбки. Две пары рук — больше мужские и тонкие детские — бережно опустили саженец в ямку, присыпали корни и обильно полили; потом Златоцвета весело топталась вокруг деревца, приминая и уплотняя землю.       — Потопчи ещё ты, батюшка! Ты потяжелее меня будешь, — сказала девочка.       Большие отцовские ноги в сапогах ступили в приствольный круг и прогулялись по нему.       — Ну вот, готово, — удовлетворённо молвил купец, присаживаясь на корточки и обнимая дочку за плечи. — Пусть растёт наша яблонька нам на радость!       Они вместе смотрели на свою работу и улыбались. Златоцвета прильнула к батюшкиному плечу, а тот зарылся губами в её русые, как у него, волосы. От своей матушки она взяла большие, серовато-зелёные очи — цвета молодой листвы, окутанной дымом костров, зажжённых по весне для защиты сада от заморозков. Была она у купца первым и единственным чадом: сколько они с Кручинкой Негославной ни старались, больше детей не получалось. А Драгута Иславич очень хотел бы ещё и сына — наследника своего торгового дела.       Впрочем, уже в столь юные лета Златоцвета проявляла небывалый ум и прозорливость. Последняя порой пугала: всё, что ни говорила девочка, сбывалось. Златоцвета расспрашивала отца о делах, и он рассказывал ей, откуда берутся товары, как продаются, в каких краях что надлежит закупать, а что — сбывать, каким образом заключаются торговые сделки. Всё Златоцвета схватывала без труда. Так само собой у них и повелось: купец стал советоваться с дочерью. Её подсказки были столь точны и полезны, а суждения столь разумны, что и сам Драгута Иславич со всем своим опытом и знаниями не смог бы измыслить лучше. Златоцвета ещё и предсказывала безошибочно, какое дело будет удачным, а какое — нет, и купец дивился такой её способности. Казалось бы, вот он — наследник, да такой, о каком можно только мечтать... Но не станет же девица заниматься торговлей! «Не женское это дело», — рассуждал Драгута Иславич и по-прежнему хотел сына.       Дела его шли в гору. В короткое время он так развернулся, добился такого успеха, какой иные торговые гости нарабатывают многие годы. Стал Драгута Иславич уважаемым и известным человеком, и зажили они богато, на широкую ногу; трудилась в доме купца многочисленная челядь, знался он с самыми знатными и влиятельными людьми в княжестве. Вот только была у купца одна страсть: поигрывал он в кости. В игре этой ему тоже везло необыкновенно, и он гордился своей удачливостью. Проигрыши у него случались столь редко, что о них и упоминать не стоило.       Подрастала Златоцвета, тянулась ввысь и яблонька. А когда завязались на ней первые яблочки, случилась беда: девочка упала и повредила спину. Купец в тот день принимал гостей, те пришли со своими детьми. Вместе с ребятами Златоцвета бегала в саду и играла в пятнашки — вот тогда-то и подвернулась у неё нога.       Последствия этого падения проявились не сразу. Сначала Златоцвета ещё могла ходить, но прихрамывала, но вскоре каждое движение стало причинять ей страшную боль. Горевали отец и мать, звали разных знахарей и знахарок, костоправов и даже учёных чужестранных лекарей, но те ничего сделать не могли. Купец велел изготовить для Златоцветы деревянное кресло с колёсами, чтоб можно было перевозить её по дому и саду. Единожды сев в него, девочка больше не встала. Ноги стали сохнуть, превращаясь в тонкие тростинки.       Но беда не ходит одна. Коль пришла она — отворяй ворота, это всякий знает; точь-в-точь по пословице и у них случилось. Кончилось у купца везение в игре... Перед очередным отъездом по торговым делам поговорил он, как всегда, со своей юной советницей, и предрекла она ему удачу. Предупредила только:       — Об одном лишь прошу тебя, батюшка: не садись играть ни с кем, остерегайся лихих людей!       На что купец только посмеялся в ответ:       — Не тревожься, дитятко, мне же везёт всегда в игре!       И в этот раз ему повезло... Как утопленнику. Пришёл срок — вернулся Драгута Иславич, но не весёлый — бледный и горем убитый, хоть и пытался бодриться. Не привёз он на сей раз подарков супруге и дочке, и не звенела его мошна золотыми монетами.       — Обвёл меня вокруг пальца, негодяй! — цедил он сквозь зубы в ответ на расспросы.       Долго он молчал и отмахивался, только позже удалось разговорить его. Поездка была удачной, много купец прибыли выручил, закупил несметное число новых товаров и уже собрался было домой, как встретил человека — темнокожего, с чёрной подстриженной бородкой, в халате широком и в белоснежном тюрбане, вроде бы тоже из купеческого сословия. Посидели они вместе за столом, угостились на славу, выпили; тут купец возьми да и похвастайся, что зело везуч в игре. А незнакомец тут же достаёт кости: «Сыграем, брат». Драгута Иславич самодовольно усмехнулся: «А не боишься ли со мною играть-то? Я ж тебя как липку обдеру, мил человек». А тот всё сверкает зубами белыми на тёмном, как ночь, лице, ухмыляется: «Вот и посмотрим, такой ли ты счастливчик, как говоришь. Я ставлю всю свою прибыль и весь товар, что есть у меня». Драгута Иславич призадумался, но решил всё же попытать счастья, понадеявшись на свою неизменную удачливость. Меньше ставить на кон было неприлично, вот и поставил он тоже — всё... И всё проиграл.       — Мошенника ты встретил, батюшка, — вздохнула Златоцвета. — Предупреждала я тебя: остерегайся лихих людей...       — Предупреждала, да я, глупец, не послушал! — вскричал купец, ударив кулаком по столу. — Мошенник он и был — кидала знатный! Обманул, обвёл вокруг пальца! И кости, даю руку на отсечение, у него жульнические были — из тех, что ложатся, как их хозяину угодно. Как опомнился я, сообразил, что к чему — бросился его искать, а его, подлеца, уж и след простыл!.. Ну да ничего — сыщу я его, жулика проклятого, и три шкуры с него сдеру!       Убытки Драгута Иславич понёс тяжёлые, но не сказать чтобы неподъёмные. Можно было ещё оправиться, коли с умом да осторожностью к делу подойти, да только загорелся обманутый купец мыслью во что бы то ни стало разыскать того мошенника и добиться справедливости. И вот, вместо того чтобы поправлять свои пошатнувшиеся дела, все оставшиеся средства бросил он на поиски: и сам ездил, и сыщиков нанимал, да только без толку. Жулик как в воду канул, будто и не существовало его на земле вовсе: никто о нём ничего не слыхивал и в лицо его не видывал. Похоже, умел проходимец менять свою внешность, природой данную — и лицо мог выкрасить, и бороду приклеить, и купцом из жарких стран прикинуться. Припомнил Драгута Иславич, что уж слишком быстро они общий язык нашли:       — Слова он вроде как коверкал, но всё равно слишком бойко по-нашему болтал для чужестранца. Выходит, никакой не чужестранец он, а соотечественник наш!       Только это наблюдение всё равно в поисках не помогло. Ни сам купец не смог на след мошенника напасть, ни нанятые им сыщики. Платить он им отказался, потому как задание они не выполнили, но сыщики возмутились:       — Как так?! Мы работали, расходы несли — изволь покрыть, купец-батюшка!       Возместить им расходы Драгута Иславич согласился. Много средств он на эти поиски истратил, почти ничего не осталось у него в сундуках, даже челяди платить стало нечем. Пришлось распустить почти всех слуг домашних. Чтоб поправить дела, влез купец в долги, дома не бывал месяцами — трудился, как проклятый, да толку-то... Как будто вместе с тем проигрышем удача отвернулась от него и в торговле. Спрашивал он совета у дочки, и подсказывала ему Златоцвета, как поступить в том либо ином случае, но то ли с горя у Драгуты Иславича ясный разум помутился, то ли хватку деловую потерял он совсем — как бы то ни было, вместо прибыли нёс он опять убытки. Златоцвета огорчалась, себя винила, что, дескать, неверно ему подсказывала, но купец вздыхал устало:       — Нет твоей вины в беде моей, дитятко, сам я виноват. Ты всё верно говоришь и правильно рассуждаешь. Это я, видать, из ума уж выжил...       Не старый он был ещё человек, а сдавать начал: некогда красивая русая голова поседела, и падать с неё стали молодецкие кудри, открывая плешь. Глубокие морщины избороздили его лицо, погас молодой огонь в очах, сгорбился купец, точно дед столетний. Не прибавляли ему покоя и заимодавцы, требуя возврата долгов, да чем вернёшь? Только всего имущества и осталось у него, что дом с садом. Чтоб хоть как-то кормить семью, велел Драгута Иславич нести на продажу и одёжу добрую, и дорогую обстановку домашнюю, и украшения жены. Не поднималась у него рука только на дочкин наряд свадебный, который в сундуке хранился. Берегли его, хоть и не надеялись уж, что сама невеста встанет и пойдёт своими ногами.       — Несчастный я глупец, сгубил я вас, мои родные, по глупости своей! — плакал Драгута Иславич, зарываясь мокрым лицом в бисерную вышивку на свадебном платье и прижимая наряд к груди. — И тебя, доченька, сгубил... Пропадать нам пришла пора!       Тонкая, полупрозрачная рука Златоцветы опустилась на батюшкино плечо.       — Не горюй, родимый... Только смерти уж нельзя поправить, а покуда человек жив, ещё есть надежда.       Поглядел отец на неё сквозь слёзы, проронил тихо, горько:       — О какой надежде ты говоришь, дитя моё? Кругом тупик, куда ни кинься... Изжил я надежду, изверился. И вас, мои родные, подвёл! Вот что меня лютее всего гложет и сердце мне в клочья рвёт...       Сияя нежным, милосердным светом в грустных очах, Златоцвета раскрыла отцу объятия:       — Иди, батюшка, иди ко мне, дай, утешу тебя.       Драгута Иславич уронил голову на неподвижные, прикрытые накидкой колени дочери. Тряслись его плечи, вздрагивала сутулая спина, а воздушные пальчики Златоцветы ворошили остатки его поседевших кудрей.       — Не плачь, батюшка, не горюй, — приговаривала она с нежным состраданием. — Всё образуется, правду говорю тебе.       — Радость ты моя, утешение ты моё единственное, — сквозь вздохи и рыдания промолвил отец.       Вот таким и было положение в семье купца накануне судьбоносной встречи. Один мальчишка-слуга ещё работал в доме, один добрый кафтан остался у хозяина, по одному платью — у его жены и дочери, и только богатое подвенечное облачение оставалось не снесённым на торги. Даже не верилось, что были времена, когда и десяток таких платьев мог купец заказать, и это не стало бы чувствительной для его кошелька тратой... Немало денег можно было бы за него выручить теперь, в пору нужды, но всякий раз у Драгуты Иславича тряслись губы, и смахивал он слёзы с зажмуренных век:       — Не могу... Рука не подымается!       А Златоцвета с улыбкой отвечала:       — И не надо, батюшка. Придёт час — и сгодится наряд.

* * *

      «М-м, кто это тут у нас вишни наелся, а? Чей это ротик такой алый, такой сладкий, ммр-р-р?»       От звука этого голоса Златоцвета вздрогнула, но не открыла глаза. Пока она держала веки сомкнутыми, она явственно слышала и шаги, и шорох одежд, и дыхание, и улавливала запах гостьи. Почему гостьи, а не гостя? Голос был не мужским, хоть порой она и видела смутно очертания фигуры — рослой, как у витязя прекрасного, с сильными руками и длинными стройными ногами. Одежда — нарядная и богатая: колокольчиково-синий кафтан, шитый золотом и бисером, алые сапоги с кисточками, а ещё носила гостья светлые перчатки из тонкой кожи с длинными раструбами, тоже расшитые затейливо и роскошно. Порой она их снимала, и лица Златоцветы касались её тёплые пальцы — с пуховой, лебединой лаской, нежностью неземной...       На рукодельном столике и впрямь стояло блюдо крупных, тёмно-красных вишен: батюшка сам собрал их в саду и принёс Златоцвете: «Вот, доченька, покушай, порадуйся...» Всей радости у них только и осталось, что сад этот. Увы, яблонька, что они с отцом сажали когда-то вместе, чахла. Как и сама Златоцвета...       Не ходили ноги, не могла она встать с кресла, вот и сидела целыми днями в своей девичьей светёлке да рукодельничала. Вышивала девушка прекрасные платки, скатерти украшала шитьём, а матушка носила её работы на продажу. Не велик доход, а всё денежка. Не брал гордый Драгута Иславич ничьей помощи — даже от немногих друзей, что у него остались; но не знал он, что те покупали вышивку у его дочери, чтоб хоть так поддержать бедствующее семейство. А Кручинка Негославна, спрятав свою гордость подальше, ходила на торг с плодами из их сада: вишнями, яблоками, грушами. Самим столько всё равно не съесть — так что ж добру пропадать? Стояла супруга купца в торговом ряду, кутаясь в шаль цветастую, продавала вишню да яблоки, а сама украдкой слезинку вытирала. Одно хорошо: славный урожай давал сад — всем на загляденье да на зависть, и раскупался вкусный и сочный товар вмиг. Лишь когда видела Кручинка Негославна кого-нибудь из знакомых, старалась она отвернуться или платком прикрыть лицо, чтоб не узнали её. Неловко, стыдно... Была она купчиха-щеголиха, всегда статная, румяная да нарядная, а стала рыночная торговка.       А что ж батюшка? Тот всё никак не мог рассчитаться с долгами, всё ходил на поклон к заимодавцам, прося отсрочки. Да только ясно было: не расплатиться ему, захирела его торговля от постоянных убытков. Совсем сник Драгута Иславич, постарел, здоровье пошатнулось, стал он бледнеть и за сердце хвататься. Пытался он недавно устроить «одно маленькое дельце» — опять прогорел, только новых долгов наделал. Больше никто ему денег не ссужал, все знали: безнадёжный он должник, несостоятельный, и удача отвернулась от него, похоже, окончательно. У жены с дочкой и то лучше дела шли; Кручинка Негославна тоже рукодельница была славная, бельё шила такое, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Заказы ей давали охотно, и выполняла она их добросовестно и в срок, но для этого ей приходилось трудиться иглой с утра до ночи. Раз в седмицу ходила она на торг — сбывать то, что Златоцвета успела вышить, а порой и по дворам товар разносила, людям предлагала. Если кому приходилась по душе работа Златоцветы, ей заказывали ещё что-нибудь. Так и жили, на хлеб с квасом зарабатывали. Чтоб с долгами рассчитаться, тех денег, само собой, не хватило бы; лишь на пропитание самое скромное — чтоб с голоду не умереть.       — Стыдно мне на шее у вас сидеть, — сокрушался батюшка. — Ни на что не пригоден я нынче стал... Хоть в работники нанимайся, да здоровье уже не то.       — Не кручинься, батюшка, — неизменно утешала Златоцвета отца. — Ты всю жизнь нас кормил-поил, в шелка одевал, теперь наша очередь о тебе печься.       — Не должно быть так, неслыханное это дело! — горевал тот. — Кормильцем я быть вам должен, а вместо того стал обузой...       «Лада-ладушка, ясноокая моя горлинка, — ласкал слух девушки голос, ставший дорогим её сердцу. — Утомилась ведь, родная моя... Отложи иголку, отдохни, вздремни — вон, сад как шелестит успокоительно... Пташки поют, солнышко светит».       Улыбаясь сквозь слёзы, откладывала Златоцвета работу, подставляла лучам бледное, остренькое личико. Только гостья дорогая и утешала её, только она и поддерживала, прогоняя уныние. Когда отходила девушка ко сну, та обязательно садилась на край постели, говорила слова ласковые; на заре же, склоняясь над нею, будила поцелуями воздушными.       Вот только никому, кроме Златоцветы, эта незнакомка не показывалась. Но знала девушка, что принесёт гостья счастье в дом, оставалось только дождаться... Видела Златоцвета своего отца вновь богатым, а матушку — склонившейся над колыбелькой с дитятком, но никому не рассказывала о тех видениях. Когда пыталась она ободрить батюшку, тот только устало морщился.       — Батюшка, ты забыл разве, что я всё знаю наперёд? — с улыбкой говорила она отцу. — Всё сбудется по слову моему, вот увидишь. Не унывай, скоро уж кончится бедствие наше.       Отец с неизбывной печалью целовал её в лоб, садился у её ног и долго смотрел на покрывавшую их накидку.       — Все богатства на свете отдал бы я за то, чтоб ты снова стала здорова, доченька. Пусть никогда не поднимусь я снова после своего падения, пусть остаток жизни проведу, прося подаяние — но ты, ты чтоб у нас встала на свои ноженьки, чтоб ходила и плясала, как прежде! И чтоб счастье своё нашла...       — Будет счастье, мой родненький, — говорила Златоцвета, смахивая тёплые слезинки с отцовских щёк. — Будет — для всех нас.       Только чахлая яблонька внимала её словам с верой. Не могла Златоцвета дотянуться до её веток, что тихо шелестели под окнами светлицы, только посылала своей хворой любимице ласковый взгляд.       — И ты выправишься, моя хорошая, — шептала она, отрываясь от рукоделия. — Ты всех нас переживёшь.       «Скушай яблочко наливное, радость моя, — пушистой кошкой ласкался к её сердцу голос гостьи. — Смотри, сколько их созрело в саду!»       — Матушка! — просила Златоцвета. — Дай мне яблочко!       — Вот, возьми, родная, — тут же откликалась та и пододвигала к ней поближе блюдо, полное спелых яблок.       Хотела бы девушка разделить душистый, румяный плод с подругой сердца своего, но та была пока бесплотным видением. Она лишь присаживалась около её ног, и Златоцвета мысленно зарывалась пальцами в русые пряди. Почти осязаемо проступал образ, каждая бисеринка на кафтане блестела, близкая и настоящая, только лицо оставалось размытым. Так и сидели они втроём у окна: Златоцвета с матушкой — за своей работой, а гостья — подле них, видимая только младшей из рукодельниц.       Иногда Златоцвету выносили вместе с креслом в сад. Батюшка сперва перемещал её на постель, потом они с мальчишкой-слугой вытаскивали громоздкое кресло, а затем сажали в него девушку. Златоцвета спрашивала у паренька:       — Кривко, отчего ты от нас не уйдёшь? Нам ведь тебе даже заплатить нечем.       — А некуда идти мне, — отвечал тот. — Да и прикипел сердцем к сему дому, и вы мне как родные стали: Драгута Иславич — вместо батюшки, Кручинка Негославна — вместо матушки, а ты, госпожа Златоцвета — сестрица.       Кривко не имел какой-то особой должности в доме, он делал всё, что могло потребоваться: убирал, мыл, стирал, по поручениям бегал, приносил требуемое, уносил ненужное. Платы он теперь не получал, работал за скромную еду и кров над головой. Неуклюж бывал порой сей отрок, за что матушка поругивала его — скорее устало, чем сердито. Как-то раз он был послан на торг за молоком для Златоцветы, но так спешил, что по дороге споткнулся, упал и разбил кувшин. Домой он пришёл весь зарёванный: понимал он, что за молоко уплачены деньги, заработанные неусыпными трудами рукодельниц, — знал он ему настоящую цену. Кривко так убивался, что даже у Кручинки Негославны не достало духу его бранить. Слуга сам себя ругал, размазывая кулаком слёзы:       — Растяпа я, раззява... Госпожа Златоцвета, чтоб эту денежку заработать, целую седмицу трудилась, ручками своими вышивала, спинку свою утомляла... А я, растетеря безрукий... бух! И нету молочка...       — Да полно тебе, не плачь! — со смехом успокаивала его Златоцвета. — Ну, что ж теперь поделать... В следующий раз будешь осторожнее.       Каждый раз, когда Кривко допускал оплошность, матушка только вздыхала: его и припугнуть особо нечем, не слишком-то выгодна ему была служба в их бедствующей семье, он мог найти и что-то лучшее, но оставался не ради выгоды, а из любви к хозяевам. Пристыдить? Неуклюжий отрок сам себя больше всех корил, когда случалось ему что-нибудь испортить — куда уж его ещё стыдить! Так и жили они.       Чтили в Светлореченской земле Лаладину седмицу и всегда ждали в гости женщин-кошек. Смотры невест проходили повсеместно, всюду разливалось половодьем веселье, только семье купца было не до радости. Долетали до слуха Златоцветы отголоски музыки; далёкое эхо звало в пляс, но немощные ноги не могли пошевелиться и поднять её из кресла. В праздничные дни утирала матушка Кручинка слёзы, батюшка тоже ходил мрачный, и всем гонцам-зазывалам давали они от ворот поворот сухим ответом:       — Ступай, добрый человек, нет у нас невест.       А весна играла чарами ясноокими, раскидывала небо богатым платком лазоревым, манила солнышком, смеялась птичьими голосами... Малый кусочек этой радости только и могла урвать себе Златоцвета, глядя в окошко, но и тем уже была счастлива, что пригревали лучи, обнимая её зябнущие плечи и касаясь бледных щёк. В один такой денёк увидела она высокую незнакомку в чёрном кафтане с золотой вышивкой: та бродила, осматриваясь, по дорожкам сада. Ростом она превосходила многих светлореченских мужчин, и по всем признакам угадывалась в ней принадлежность к роду дочерей Лалады. Гладкое, пригожее лицо было исполнено спокойной любознательности, а из-под русых прядей выглядывали острые кончики кошачьих ушей. Замерло сердце Златоцветы, провалилось в прохладную полуобморочную глубь... Уж не та ли это гостья, что являлась к ней в видениях? Всем своим худеньким телом напряглась девушка, цепляясь за подоконник, каким-то чудом подтянулась на одних лишь руках; горло же, как назло, ссохлось и было не в состоянии издать ни звука.       Стук в дверь прокатился по всему дому — судьбоносный ли?.. Златоцвета, тяжко дыша, сползла назад в кресло; её лицо исказилось от болезненной судороги, скрутившей поясницу: дорого обошёлся ей этот неистовый порыв. Сердце бухало и кровь шумела, а Кривко уже отворил гостье и впустил в дом. Женщина-кошка перемолвилась несколькими словами с батюшкой и матушкой, и её шаги зазвучали за дверью светёлки. И вот они, ясные белогорские очи, проницательные, мудрые и добрые — совсем близко... Душа Златоцветы трепетала и била крыльями, едва держась в теле лёгкой бабочкой. Долго смотрела на неё белогорская жительница, и от её взора девушку то холод охватывал, то жар. Что же победит — солнце радости или лёд разочарования?..       — Прости, голубка, но не моя ты лада, — вздохнула женщина-кошка мягко.       Голос своей любезной гостьи Златоцвета узнала бы из тысячи, и это был не он... Весенним ледком подёрнулось сердце от огорчения, а в глазах поплыла пелена слёз. С ласковым состраданием женщина-кошка присела у колен девушки, с улыбкой заглядывая ей в лицо.       — Не плачь, милая, не тужи! Твоя судьба за тобой обязательно придёт. А моя лада, видно, где-то поблизости живёт.       — Желаю тебе поскорее встретиться с нею, — пробормотала Златоцвета, смахивая пальцами непрошеные слезинки.       Успокаивая её, женщина-кошка замурлыкала, и рука Златоцветы сама протянулась робко к острому звериному уху в порыве почесать... Позволит ли ей незнакомка такую вольность? Гостья сама потёрлась ухом о ладонь девушки, и в груди у Златоцветы заворочался пушистый тёплый комочек мурчащего чуда — нежности, а на губах задрожала лучиком после дождя улыбка. Этого белогорянка и добивалась.       — Вот и умница... Не надо плакать, милая девица, всё ещё впереди у тебя.       Она ушла, а Златоцвета ещё долго прислушивалась к своему сердцу, растревоженному этой встречей. Всколыхнулись все её чаяния, ожили надежды, подняв подснежниковые головки к солнцу. Эта встреча была лишь предвестником, первой ласточкой, а настоящая судьба на кошачьих лапах кралась следом — она твёрдо знала это.       В самый последний день Лаладиной седмицы постучались в дом кошки-воины. Грозно сверкали их кольчуги и шлемы на солнце, переливались бисеринки вышитых подолов и рукавов, испытующе и пронзительно смотрели белогорские глаза... Матушка Кручинка онемела, перепугавшись до полусмерти — Драгута Иславич едва успел подхватить её, а то бы простёрлась она на полу.       — Не бойся, хозяйка, — сказали кошки-витязи. — С миром мы пришли! Свадебные мы посланницы: госпожа наша невесту свою ищет. Нет ли в вашем доме девицы на выданье?       — Девица-то есть, да захочет ли ваша госпожа её в супруги взять? — молвил батюшка невесело.       — Коли есть, пусть выйдет, — сказали дружинницы. — А госпожа разберётся сама.       — Не может она выйти, — вздохнул Драгута Иславич. — Смотрите сами...       Златоцвета, вслушиваясь в голоса, дрожала всем телом: вот оно, долгожданное! Это не шаги по лестнице стучали, это дорогая её сердцу гостья воплотилась из её грёз и слала ей весточку о своём скором приходе...       Кошки-воительницы вошли, загородив собой дверной проём, в котором мялись батюшка с матушкой — выглянуть из-за могучих плеч пытались, да не могли. Покатились пяльцы с незаконченной вышивкой по полу, и одна из кошек, поймав их, вернула рукоделие Златоцвете.       — Что с тобой, девица? Отчего ты не выходишь из дома?       — Увечье у неё, ноги не ходят, — ответил из-за спин дружинниц батюшка.       Кошки помолчали, переглядываясь, потом старшая из них склонилась и попыталась приподнять девушку из кресла. Вроде бы старалась она сделать это бережно, но боль пронзила Златоцвету, да такая, что заходила ходуном светлица, звездчатая пелена закачалась со звоном перед её глазами. Жалобный крик вырвался из груди: не смогла она сдержаться и напугала родителей.       — Ох, ох, тихонько! — запричитала матушка. — Что ж вы делаете-то?       Кошки смущённо хмурились, а старшая молвила, осторожно опуская девушку на место:       — Прости, голубушка... Сейчас всё пройдёт.       Из её ладоней заструилось удивительное ласковое тепло, наполняя Златоцвету блаженной лёгкостью и прогоняя боль.       — Мудрён твой недуг, девица, — молвила старшая дружинница. — Так просто не вылечишь... Даже свет Лалады его с первого раза не берёт. Видно, придётся нашей госпоже самой тебя посмотреть.       Батюшка осмелился спросить:       — А кто госпожа ваша, как её звать-величать?       — От Лесияры мы, от владычицы Белых гор, — ответили кошки.       — Так что же это — сама княгиня хочет к нашей дочке посвататься? — ахнули родители.       — А вы разве не слыхали про большой смотр невест, который в вашей земле учинили нарочно для государыни? — усмехнулась кошка-начальница.       — Да слыхали, конечно, — молвил батюшка, потрясённо переглядываясь с матушкой. — И что званы на него зеленоокие девицы, тоже знаем... Глазки нашей дочки как раз такие, какие вашей государыне нужны, да из-за недуга невозможно было её на смотр привести.       — Ну, тогда ждите гостей, — только и сказали княжеские посланницы.       «Какие гости? Когда? Сколько?» — все эти вопросы уже не успели сорваться с матушкиных трясущихся уст: кошки-витязи покинули дом, шагнув в проход.       — Ох! — всплеснула она руками, ошарашенно оседая на лавку. — Гости! Неужто сама княгиня Лесияра пожалует?! Батюшки! А нам даже попотчевать её нечем, вся мука вышла... Хоть каравай бы испечь, да не из чего!       Приём гостей был чреват непосильными для семьи расходами, потому-то так беспокоилась и печалилась Кручинка Негославна. А Драгута Иславич сказал:       — Ну, не знаю, матушка, как мы выкрутимся, а поднести государыне что-нибудь надо. Придётся у соседей занимать...       Кривко тотчас был послан к соседям за мукой и кувшином хмельного мёда, но вместо муки принёс уже готовый каравай.       — Добрые люди, — прослезилась матушка. — Надо будет сходить, поклониться им в ноги!       Хорош был хлеб: пышный, торжественный, мягкий, как пуховая перина... А какой дух он вокруг себя распространял! Тёплый, домашний, сытный. Кривко поведал, что у соседей сейчас пир горой: к их дочке пришла суженая — женщина-кошка; вот с этого-то праздничного стола каравай и взялся — хозяйка, размахнувшись на радостях, целых три испекла. Златоцвете почему-то вспомнилась та белогорянка, что заходила к ним накануне. «Моя лада, видно, где-то поблизости живёт», — сказала та. А матушка тем временем поскребла, что называется, по сусекам и собрала всё, что нашлось у них съестного. Стол венчал сдобной круглой башенкой праздничный каравай, важно и горделиво сияя румяной корочкой и узорами из теста, а вокруг него, как бедные родственники, сиротливо пристроились прочие «яства»: горшок с оставшейся от завтрака кашей (пустой, даже без масла), несколько жухлых морковок, пара луковиц, два чёрствых бублика, жбан с квасом да связка сушёных грибов...       — Да, негусто, — погладив бороду, молвил Драгута Иславич. — Кривко! А мёд-то где? Ты опять кувшин по дороге разбил?       К счастью, паренёк донёс мёд в целости и сохранности, просто кувшин был очень тяжёлый, и он его оставил в сенях. Батюшка распорядился каравай и драгоценный сосуд с хмельным напитком оставить на столе, а прочие скудные припасы убрать с глаз подальше: не годились они для встречи гостей, особенно столь высоких.       — Эхе-хе, — вздохнул он. — Нет, не может быть, чтобы нам такое счастье привалило!       — Верь, отец, — с улыбкой сказала матушка, в глазах которой брезжил свет надежды. — Верь, как я верю!       — Много я верил в своей жизни, да ещё больше обманывался, — горько ответил Драгута Иславич.       Не успел он вымолвить этих слов, как раздался стук в дверь, от которого сердца у всех подпрыгнули и перевернулись в груди. Матушка опять всплеснула руками, встрепенулась:       — Как, уже?! Скоро же, однако, гости-то пожаловали!       Но это оказались ещё не долгожданные гости, а та женщина-кошка, что заглядывала к ним ранее. Пришла она не с пустыми руками, а с большой корзиной, полной праздничной снеди.       — Здравия вам, добрые хозяева, и процветания вашему дому, — чинно поклонилась она. — Коли помните, заходила я к вам в поисках своей лады, да не судьба оказалась. Верно моё сердце подсказало: избранницу я у ваших соседей встретила — тех самых, что каравай вам от своего стола прислали. Примите и от меня кое-что, дабы и ваш стол не пустовал.       С этими словами она поставила корзину, сняла с неё тряпицу, которой та была обвязана, и вынула небольшой резной туесок.       — А вот это позвольте мне вашей дочке лично в руки отдать. Медок тихорощенский это.       Еле дышала Златоцвета от радостного предчувствия, которое обхватило её своими светлыми крыльями с приходом княжеских посланниц. Уже на пороге стояло счастье, раскрывая ей объятия, хоть ещё и не видела она лица своей любезной гостьи... Всё это прочла женщина-кошка в глазах девушки, вновь присаживаясь у её колен.       — Ну, вот видишь, и к тебе судьба постучалась, — улыбнулась она. — А моя ладушка и впрямь по соседству нашлась — совсем близенько, оттого-то меня к вам и занесло сперва, заплутала я малость. Но не зря я заблудилась, стоило оно того: хоть тебя, славную такую, увидала. От всего сердца счастья тебе желаю, милая.       — Благодарю тебя, — пролепетала Златоцвета, чувствуя к этой кошке тёплую, дружескую приязнь, которая, как ручеёк, брала начало в роднике её главной, сияющей и огромной, как небо, радости. — Как же хорошо, что ты свою ладушку нашла! Совет вам с нею да любовь... Но как звать тебя? Я даже имени твоего не ведаю.       — Звать меня Мыслимирой, — сказала женщина-кошка, вкладывая ей в руки туесок. — Возьми, моя хорошая, это мёд наш белогорский, тихорощенский. Целебный он и для тела, и для души. Не сомневаюсь я, что вылечит тебя твоя лада, но и медок, думаю, не лишним будет.       Невелик был туесок, да тяжёл — оттянул тоненькие руки Златоцветы душистым, дорогим белогорским сокровищем. Сильные ладони Мыслимиры поддержали его снизу, а в её посерьёзневшем взоре проступило тёплое, сердечное сострадание.       — Худенькая ты, голубушка... И глазки у тебя голодные. — И добавила, кивнув на туесок: — Покушай. Прямо сейчас поешь, чтоб румянец на твоих щёчках заиграл, и чтоб твоя суженая тебя сытой да весёлой увидела!       — Ты не думай, не голодаем мы, — поджала Златоцвета губы, ощутив в груди жар неловкости. — Небогато живём, но себя прокормить можем!       — Моя ты гордая пташечка, — засмеялась-замурлыкала Мыслимира. — Ничего, ничего, не обижайся — не из жалости я. Беспокоюсь за тебя, как за сестрицу младшую, вот и хочу накормить... Уж очень ты хрупкая, даже обнять страшно! Ну, давай, попробуй медок. Сейчас и хлебушка принесу тебе! Матушка его моя пекла.       Уже через несколько мгновений она вручила Златоцвете кусок свежего калача — с золотистой хрусткой корочкой и белым, пухово-мягким мякишем. Ложкой зачерпнув мёд из туеска, белогорянка намазала его на хлеб и вручила девушке вместе с кружкой молока.       — Что может быть лучше молока да мёда? — приговаривала она. И с мурлычущим смешком ответила себе: — Правильно, лучше — только МНОГО молока да мёда!       С первым кусочком Златоцвета поняла, насколько же она действительно голодна. Завтракала она давно — на рассвете, и та каша уже, конечно, растаяла в желудке бесследно, но толком даже не насытила, оставив после себя беспокойное, изматывающее жжение под ложечкой. С тех пор как их семья начала бедствовать, полностью сытой Златоцвета никогда себя не чувствовала, но уже свыклась с постоянным голодом, как свыкаются с дождём, ветром и снегом. Они просто есть, и ничего с ними не поделать, так и этот голод — неизменный, неотступный, неумолчный, верный спутник. Плохо насыщала скудная пища, за стол семья садилась хорошо если дважды в день, а порой обходились они только одной трапезой — обедом. Белогорское угощение удивительным образом утихомирило этот вечно сосущий голод, будто пуховыми рукавичками обхватив нутро — впервые за долгое время девушка испытала полное сытое блаженство. Мёд обволакивал и горло, и сердце, и на глазах Златоцветы проступили слёзы.       — Ну-ну, вот ещё, — проговорила Мыслимира. — Нет, так не пойдёт. Вытри-ка глазки сей же час, красавица! Ещё не хватало твоей суженой увидеть тебя зарёванной...       Эти слова опустились на душу ласковой, согревающей тяжестью, как большая сильная рука. Слёзы всё равно текли ручьями, но Златоцвета улыбалась с мокрыми щеками. Она допивала молоко, а Мыслимира поддерживала снизу тяжёлую глиняную кружку: она уже поняла, насколько слабы руки девушки.       — Ну, вот и умница. Совсем другое дело! Только слёзки давай всё-таки вытрем.       А в дверях плакали матушка с батюшкой. Вернее, матушка хлюпала носом, а отец держался, но и у него губы тряслись. Женщина-кошка поднялась и с улыбкой сказала им:       — Ободритесь! Счастье в ваш дом стучится — радоваться надо, а не плакать!       С этими словами она попрощалась: поклонилась родителям, а Златоцвету расцеловала в лоб, глаза и щёки, после чего покинула дом, оставив огромную корзину съестного.       — Ну вот, отец, а ты ещё не верил, — осушив слезинки, улыбнулась матушка. — Глянь-ка, теперь у нас полный стол яств! Есть чем гостей попотчевать!       И то правда: как из волшебной торбы, появились из корзины блины с рыбой, творожные ватрушки, кисель клюквенный и черничный, пироги с грибами, пироги с земляникой, запечённая утка, расстегаи со стерлядью, румяная кулебяка с узорами из теста... А какие в ней начинки — не узнаешь, покуда не разрежешь, только сквозь дырочку в верхней корочке что-то проступало — толком не понять. Всё вынимала и вынимала матушка яства, а они не кончались, словно корзина была бездонной. На столе уж места свободного не осталось, а Кручинка Негославна со смехом доставала блюдо за блюдом.       — Батюшки мои, да это целый пир! — воскликнула она, окидывая счастливым, восхищённым взглядом всё это изобилие, а оно отражалось в её широко распахнутых, зачарованных глазах.       — Да-а, — басом протянул Драгута Иславич. — Прямо сейчас бы к пирогам приложился, да гостей ждать надобно.       — Отец, так ты съешь пирожок-другой, не томись! — встрепенулась матушка, хватая блюдо с грибными пирожками и поднося ему. — Нешто гости считать их станут?       — Нет уж, за стол вместе с гостями сядем, — твёрдо молвил батюшка, отводя от себя соблазнительную горку пирогов, так и прыгавших в рот. — Златушка хлебом да мёдом подкрепилась, а мы уж потерпим — чай, не дети малые.       Ещё не переступила суженая Златоцветы порог дома, а он уже наполнился белогорским духом. И дело было не только в угощении, приготовленном искусными руками родительницы Мыслимиры, но и в чём-то невещественном, тонком. Может, это тихорощенский мёд источал запах соснового покоя и бессмертного лета? Приподнимая крышечку туеска, Златоцвета вдыхала его всей грудью и улыбалась, а уголки глаз покалывало от подступавших к ним слёз радости.       — Ох, доченька, тебе же одеться надобно! — спохватилась матушка. — Не зря, ох, не зря мы наряд твой сберегли, на торг не снесли! Пригодится теперь облачение свадебное... Отец! Поди сюда, помогай дочку одевать!       Батюшка присоединился к радостным хлопотам. Оба родителя с величайшей торжественностью и бережностью принялись наряжать Златоцвету в богатое одеяние невесты, которое свято сохранялось в сундуке. Бывало, что и раз в день семья за стол садилась, а к обеду порой ничего, кроме хлеба грубого да кваса кислого хозяйка подать не могла, но продать или заложить наряд дочки, предназначенный для самого счастливого события в её жизни — о таком святотатстве никто и помыслить не смел. А выручить за него можно было много и жить потом на те средства долго и весьма сыто, ежели распорядиться ими с умом и бережливостью. Один только венец золотой с жемчугами да каменьями драгоценными целого состояния стоил, не говоря уж о платье тончайшей, мастерской работы, серебром и золотом расшитом и самоцветами украшенном. Но неприкосновенным оставался наряд, берегли его, как святыню, и вот — настал тот самый день, когда его извлекли из сундука и надели на Златоцвету.       — Точно княжна перед нами сидит! — прошептала матушка, любуясь дочкой со слезами на глазах.       С трудом дышала Златоцвета в этом сверкающем убранстве, слишком тяжёлым оно казалось её истощённому, тщедушному телу, нижняя половина которого едва ли могла служить ей прочной опорой. Сказать по правде, только полтела и оставалось у неё, и она вынуждена была вцепиться в подлокотники своего кресла, чтоб не соскользнуть на пол.       — Матушка, батюшка, да этот наряд весит больше, чем я сама, — глуховато и одышливо засмеялась она. — Я в нём точно в доспехах!       — Зато какая красавица! — умилённо ответили ей родители.       И с этими словами матушка прикрепила к венцу пышное облако фаты, окутавшее Златоцвету вместе с креслом сверху донизу. Воздушная полупрозрачная ткань собралась на полу в многочисленные складки.       — Гм, длинновато, — проговорил батюшка.       — В самый раз, — возразила ему матушка.       — В самый раз было бы, ежели б она стояла, — вздохнул тот.       Эта печальная истина и так была понятна, но белогорская сказка надвигалась неумолимо, обещая чудо. И чудо случилось...       Оно летело стремительным шагом по садовой дорожке, и казалось, будто земля радостно вздрагивала от поступи стройных прекрасных ног в алых, расшитых золотом сапогах. Суженая шла так быстро, что от встречного ветерка откидывались волнистые пряди её волос цвета солнечно-спелой ржи; застыв на полпути, величавая женщина-кошка вскинула глаза к окошку Златоцветы, и девушка утонула в их мягкой вечерней синеве. Всю мудрую красоту, всё увенчанное снежными шапками достоинство Белогорской земли несла в своём облике правительница, осанисто-статная, рослая и сильная, как все женщины-кошки, но вместе с тем пружинисто-лёгкая, исполненная кошачьего изящества. Богато вышитая белая рубашка была туго схвачена алым кушаком, на накладных зарукавьях блестели жемчуга, на пальцах — перстни, а с плеч княгини ниспадал ягодно-красный плащ, также густо расшитый золотыми узорами; на высоком, светлом челе повелительницы Белых гор сверкал драгоценный княжеский венец, украшенный сокровищами земных недр — такой предстала перед трепещущей Златоцветой Лесияра, предводительница народа дочерей Лалады.       Чувства охватили девушку с силой ураганного ветра, и она заслонила лицо ладонями, но лишь для того, чтобы этот ветер не выдул душу из тела, которая и без того еле там держалась. Да, это была она, её дорогая гостья, смутный облик которой являлся к ней, утешал ласковыми словами и ободрял в мгновения уныния; теперь этот облик обрёл плоть, кровь и лицо — самое прекрасное из всех, самое совершенное, светлое и любящее. Слишком... слишком сильно дул ветер, а платье стало неподъёмным, как тысяча кольчуг. Златоцвету охватило блаженное беспамятство.       Она не слышала, как матушка закричала: «Кривко, гости! Каравай... Каравай готовь!» Если б она видела, как забегал, заметался всклокоченный слуга с перепуганным лицом, натыкаясь на предметы и никак не попадая в дверь, она непременно расхохоталась бы над этим зрелищем. Сладкий обморок скрыл от Златоцветы и судьбоносный стук, от которого сотрясался чуть ли не весь дом, и беготню матушки, столкнувшейся на ступеньках с Кривко, который нёс каравай на благоговейно вытянутых руках. «Да погоди ты с караваем — дверь, дверь отвори сперва!» — переменила матушка распоряжение, внезапностью коего привела бедного отрока в окончательное замешательство. Парнишка побежал отворять, а матушка засеменила с праздничным хлебом к столу, чтоб водрузить его на место. Знатный вышел переполох! Только местонахождение батюшки было решительно неизвестно; вероятно, он старался привести себя в приличный вид — настолько, насколько ему позволяли остатки платья, избежавшие участи быть проданными. Один добрый кафтан у него ещё оставался, и под его длинными полами батюшка мог скрыть заплатки на портках, заботливо наложенные матушкой.       Златоцвету держали в объятиях сильные и нежные руки — так могла обнимать только лада, только суженая...       — Здравствуй, яблонька моя! Вот и нашла я тебя... И никогда не отпущу.       Да, этот голос Златоцвета слышала в своих грёзах наяву, от него сладко обмирала и таяла её душа. Ресницы путались, цеплялись друг за друга, и она с трудом смогла разомкнуть веки, чтобы наконец увидеть лицо своей лады — до мурашек, до замирания в груди близкое.       — Платье... платье перевесило, — только и смогла девушка пролепетать, дабы объяснить своё падение.       Шутка то была или правда, она и сама не знала, но в объятиях суженой груз тяжёлого наряда почти перестал чувствоваться, у Златоцветы будто сил прибавилось. Лесияра засмеялась, и от её смешка, мурлычущего и ласкового, сердце словно гусиной кожей покрывалось.       — Здравствуй, государыня, — на остатках еле теплившегося в груди дыхания вымолвила Златоцвета. — Ждала я тебя, во сне видела... Только прийти к тебе не могла.       Она осмелела до того, что обняла княгиню за плечи. Несколько сладостных мгновений та держала девушку на руках, и их дыхания смешивались, срываясь с почти соприкасающихся уст, а потом Златоцвета снова очутилась в кресле. Лесияра, преклонив колено подле неё, держала её руку в своих тёплых ладонях.       — Ничего, милая, — сказала она, окутывая девушку нежностью вечернего неба в своём взоре. — Думаешь, я сама не отыскала бы тебя? И мне твои глазки каждую ночь снились, покоя меня лишили. За такими — хоть на край света...       Всей душой и сердцем погружённая в долгожданную встречу, Златоцвета всё же не могла краем глаза не заметить последствия гостеприимного порыва матушки и Кривко: на полу блестела лужица разлитого мёда, чарка откатилась в угол, а отрок подымал и отряхивал уроненный каравай. Они с матушкой шёпотом препирались.       — Кривко, дурень, тебя кто звал, пентюх ты косорукий?! Сказано ж было — когда позовут, тогда и неси!       — Дык, госпожа-матушка... Ты ж сперва сказала — каравай готовь, потом — двери отворяй... А потом, стало быть, опять каравай нести надлежало — так я рассудил...       — Приказа ждать тебе надлежало, а не рассуждать, пентюх ты перепентюх! Вот, из-за тебя теперь каравай пропал!.. По полу поваляли — нельзя уж на стол подавать...       — Дык, матушка, не беда это! У нас же ещё полон стол яств, а каравай — ничего, что поваляли, я и с пола съем, мне отдайте.       — Ишь, чего захотел! Каравай ему отдайте! А харя не треснет?       Княжеские дружинницы прятали улыбки в ладонь, а батюшка стоял красный, как варёный рак. Матушка, заметив, что их все слушают, зажала смущённое «ой» пальцами и тоже покраснела. Драгута Иславич, откашлявшись, чинно произнёс:       — Ну что ж, гости дорогие, прошу к столу!..       Стол и без каравая вышел такой, что не стыдно было посадить за него даже саму княгиню. Кошки-дружинницы подхватили с двух сторон кресло Златоцветы и снесли её вместе с ним в трапезную, где расположили девушку рядом с княгиней. А ей подумалось при виде роскошного угощения: хорошо, что она хлебом с молоком и мёдом перекусила, а то и Лесияра заметила бы её голодные глаза... Неужели голод в них так явственно читался? Впрочем, тоненькая рука в колоколе парчового рукава говорила сама за себя — обтянутые кожей косточки запястья выпирали, синели жилки.       — Ты уж не серчай, госпожа, — сказал батюшка. — Прости, что дочь на смотрины не отвёз, приказа ослушался. Сама видишь: ну, куда её везти?       Лесияра, ласково сжав руку Златоцветы, ответила с улыбкой:       — Не горюйте. Обещаю, что скоро эта светлая яблонька зацветёт.       Обед прошёл на славу. Более всего угостились за праздничным столом княжеские дружинницы, Златоцвета с Лесиярой были слишком поглощены друг другом, чтоб уделять должное внимание еде, а хозяин с хозяйкой пробовали кушанья сдержанно и величаво, делая вид, будто такие пирушки у них чуть ли не каждый день. Погасив голодный блеск в глазах, они едва притрагивались к яствам, а ведь совсем недавно Драгута Иславич мечтал хорошенько приложиться к пирожкам... Ах, как тяжко им было блюсти видимость благополучия! И каждого из них донимала одна и та же мысль: а дальше что?.. Сейчас их выручила Мыслимира, и они не ударили в грязь лицом, принимая гостей, но ведь до свадьбы ещё далеко, и Лесияра, конечно, всё заметит и поймёт.       После обеда Златоцвету в кресле вынесли в сад. Яблони роняли лепестки, усыпая волосы и плечи княгини душистой весенней метелью, и царственная суженая казалась девушке слишком прекрасной, слишком недосягаемой... Удивительно: она знала, что так будет, но сейчас ей не верилось, что её счастье и впрямь сбывается. Кривая яблоня, её чахлая любимица, почти не цвела в эту весну, но Златоцвете хотелось бы, чтоб чудо, которое произошло с ней самой, распространилось и на это по-особому дорогое ей дерево.       — Чем тебе люба эта яблонька? — спросила Лесияра, кладя руку на шелушащуюся, поросшую грибом кору.       — Я сажала её вместе с батюшкой, когда ещё могла ходить своими ногами, — ответила девушка.       — Вы с нею похожи, — задумчиво молвила княгиня. — Но скоро всё изменится.       Действительность была во сто крат лучше грёз и видений: в последних облик лады лишь манил бесплотной, полувоздушной лаской, а сейчас настоящие, живые и тёплые губы повелительницы женщин-кошек щекотали пальцы Златоцветы, перецеловывали все суставы, все жилки, погружались в подушечку ладони, и выражалась в этом не только ласка, но и чувственность, ещё не познанная невинной девушкой. Дыхание Златоцветы сбивалось, взволнованное и частое, а когда руки княгини забрались ей под подол и заскользили по ногам, у неё вырвалось острое «ах!» — даже не от испуга, а от внезапно обжегшего её стыда. Как можно было ласкать эти иссохшие отростки, в которых не было ничего привлекательного? Сама мысль об этом казалась отталкивающей... Но Лесияра, обнимая девушку светлыми лучиками нежности во взоре, вполголоса мурлыкнула:       — Не бойся, яблонька моя. Я помогу тебе, исцелю светом Лалады и поставлю на ноги. Обещаю, на нашей свадьбе ты будешь плясать!       Снова Златоцвета ощутила это удивительное тепло, которое разливалось сперва по коже живой сеткой золотых узоров, потом проникало глубже в тело, струилось по жилам и добиралось наконец до груди. Тёплый толчок под рёбрами — это сгусток света попал в сердце, заставив его сначала ёкнуть и замереть, а потом застучать быстро-быстро. То был свет любви, который лучился и из зрачков Лесияры, и Златоцвета, окутанная им, вся содрогнулась от пронизывающего желания прильнуть к ней, слиться воедино и уже никогда не отрываться от этого живительного источника. Её губы задрожали и раскрылись, ловя первый в её жизни поцелуй. Он растекался медовыми струйками, ласкался кошкой, пробуждая в Златоцвете странные, беспокойные комочки радости, прыгучие, как маленькие пташки. Бурлящая сила подымала её из кресла, и она уже почти не чувствовала оков недуга, накрепко соединявших её с сиденьем. Вскочить и бежать, бежать по цветущему лугу! — вот чего ей хотелось, и она видела себя бегущей — так ясно, что слёзы на глазах проступали.       — Государыня... Ты не уйдёшь? Не покинешь меня, как сон? — пролепетала девушка, когда поцелуй закончился и их уста разомкнулись.       Вечернее небо в глазах княгини окутывало Златоцвету лучами доброй зари.       — Нет, светлая моя... Я никуда не денусь, я отныне всегда буду с тобой. Это не сон, это явь, но и сны у нас с тобой будут сладкими, мр-р-р, р-радость моя... — Слова Лесияры утонули в кошачьем мурлыканье; она легонько потёрлась носом о нос девушки и улыбнулась: — Ну что, посмотрим, что там с твоими ножками?       Бережно придерживая ногу Златоцветы, княгиня сняла с неё сапожок.       — Попробуй пошевелить пальцами.       Да, Златоцвета видела себя бегущей, но опять ей не верилось. Душа словно в скорлупе затаилась, но нежность Лесияры пробилась сквозь корку сомнений, и девушка направила к ногам мысленный приказ... Она уж и забыла, как это — шевелить ими, и крик изумления вырвался у неё, когда они ей повиновались. Пока — только пальцы и немножко стопа, но как это было поразительно — видеть, как оживает то, что, казалось, уже давно отмерло.       «Верь, верь в меня», — мурлыкало счастье, ластясь к сердцу кошачьим боком, а Лесияра улыбалась рядом, держа в своих руках босую ступню Златоцветы. Неужто и правда её ноги скоро побегут по росистой траве?.. А княгиня, словно прочтя её мысли, надела ей на палец перстень с ярко-зелёным камнем и подхватила на руки.       Радугами заколыхалось пространство вокруг Златоцветы, зашумело в ушах то ли от ветра, то ли от головокружения. А кругом раскинулся цветущий луг, вдали сверкала на солнце река, а на противоположном берегу темнела стена соснового леса. Огромные горы подпирали белыми шапками чистый небосклон. Ошеломлённая резким перемещением, Златоцвета несколько мгновений не могла вымолвить ни слова, а Лесияра мурлыкала и смеялась ей на ушко.       — Мы в Белых горах, горлинка моя. Не пугайся... Это благодаря колечку ты смогла перенестись сюда вместе со мной.       Перстень грел Златоцвете палец живым теплом, собирал в себя солнечные лучи и горел зелёной таинственной сказкой... А травы звенели песней кузнечиков, и руки сами тянулись к цветам, чтобы сплести венок. Лесияра окутала Златоцвету собой, став для неё живым креслом, и от этого единения девушке снова хотелось плакать. Солоноватыми лучиками рвалась радость к глазам, и она откинула голову на плечо княгини. Солнце целовало её лицо сверху, а лада щекотала губами ушко и щёку. Стучало сердце Златоцветы и уже любило: любовь та зародилась давно, ещё когда суженая была тенью, призраком, мечтой.       — Я видела тебя ещё до нашей встречи, ты всегда была со мной... Ты будила меня на рассвете и провожала ко сну, — стала рассказывать девушка, вплетая в венок цветы, которые княгиня срывала и подавала ей. — Когда в нашем саду созревал урожай, ты соблазняла меня съесть яблочко, отведать вишни... А когда мне так тошно становилось, что хоть вой, лишь ты не позволяла мне унывать.       — И впредь не буду позволять, — мурлыкнула Лесияра, играя с её ухом, покусывая и целуя. — Я буду радовать тебя и баловать... Ох и избалую же я тебя, счастье моё, яблонька моя! М-м, и что же я говорила тебе в твоих видениях?       Златоцвета была бы и рада повторить, но её охватило жаркое, как летний полдень, смущение. А Лесияра теребила её, допытывалась:       — Ну-ну, горлинка, скажи... Отчего же ты краснеешь? Что, неужели я вела себя так неприлично, что и вспоминать стыдно?       — Ах, нет, — рассмеялась Златоцвета, ёжась от щекотки её губ. — Вовсе не неприлично... И не стыдно. Я просто...       — Ну, ну? — Княгиня шаловливо щекотала ей шею травинкой.       — Ладно, только я на ушко тебе скажу, — решилась наконец девушка.       Лесияра склонилась к ней с улыбкой, и Златоцвета принялась повторять услышанное — всё, что врезалось ей в память и до сих пор звучало эхом в душе. Княгиня-кошка слушала, блаженно жмурясь и шевеля время от времени острым звериным ухом, а потом испустила долгое мурчание. Она мурчала и мурчала, и в груди у Златоцветы весёлыми котятами прыгал смех — хотелось почесать мурлычущей княгине за ушком, но допустимо ли было так вольно обращаться с самой повелительницей Белых гор?.. Тягучее «мрррр» стихло, Лесияра открыла глаза и посмотрела на девушку серьёзно и нежно.       — Я буду повторять эти слова снова и снова, яблонька моя. И да, я тоже полюбила тебя задолго до сегодняшнего дня. Твой светлый облик, твои очи прекрасные, твою душу, которая так ласково, так невесомо касалась моей души... Это ни с чем не сравнится! Это чудо — когда душа льнёт к душе, когда они обе знают, что родные друг другу. А как только вишни созреют в княжеском саду, я сама стану рвать их для тебя и приносить каждое утро, когда ты проснёшься и откроешь глазки навстречу новому дню.       Златоцвета почти лежала в её объятиях, растекаясь и тая. Снова поцелуй коснулся её уст, и она устремилась ему навстречу всем сердцем, душой и губами.       — Заройся ножками в траву, — шептала Лесияра. — Почувствуй силу земли Белогорской, впитай её тепло, сроднись с нею. Скоро она станет твоим домом, моя милая — вот тогда-то ты окончательно и выздоровеешь. Это уже после свадьбы, а пока я буду вливать в тебя свет Лалады, чтоб ты встать смогла. Ещё бы в Тихую Рощу тебя сводить, в Восточном Ключе искупать... Великая целебная сила в его водах течёт. Ничего, яблонька, вылечим тебя — я, Белые горы и Лалада.       Златоцвета верила каждому слову и уже не сомневалась. Долго они с княгиней любовно ворковали, целовались и миловались на лугу, босыми ступнями девушка чувствовала траву и нагретую солнцем землю, а в объятиях суженой ей было хорошо, легко и сладко. Но, вспомнив о родителях, она запросилась домой:       — Ох, там батюшка с матушкой, наверно, уж беспокоятся...       — Им нечего бояться — ведь ты со мной, — мурлыкнула Лесияра. — Впрочем, твоя правда, пойдём.       Они перенеслись назад тем же способом — через проход, очутившись в саду, возле кресла, которое стояло там же, где его оставили. Златоцвета сразу успокоила родителей, которые и впрямь уже слегка тревожились из-за их с Лесиярой долгого отсутствия:       — Батюшка, матушка, всё хорошо! Я в Белых горах побывала. А ещё я могу шевелить ногами, смотрите!       И она повращала босыми ступнями, поджала и распрямила пальцы. Расчувствовавшаяся матушка всплеснула руками и вытерла слезу:       — Ох, да неужто ты у нас и правда на поправку пошла?       — Правда, матушка Кручинка, правда, — улыбнулась Лесияра, держа Златоцвету в объятиях. — Это только начало лечения. То ли ещё будет!..       На правах законной избранницы она отнесла девушку в опочивальню, помогла освободиться от тяжёлого наряда и переодеться в ночную сорочку. Златоцвета с беспокойством следила за выражением её лица: не заметила ли княгиня, что сорочка-то — хоть и чистая, но старенькая, застиранная, а кое-где и заштопанная, а постельное бельё — в заплатках? Но взор Лесияры оставался безмятежно-ласковым, не на рубашку и бельё она смотрела, а на саму Златоцвету — задумчиво, нежно, влюблённо. Она уложила невесту в постель: солнце уже клонилось к закату.       — Отдыхай, моя горлинка... Набирайся сил. Завтра я снова к тебе приду — сделаем ещё один шажок к твоему выздоровлению.       Необходимость расставания, пусть и совсем краткого, дохнула горьким холодом, и Златоцвета, зябко закутавшись в одеяло, не сдержала слёз. До крика, до тягучего стона не хотелось отпускать Лесияру, девушка словно пуповиной к ней приросла.       — Государыня, не уходи так скоро, — пролепетала она. — Не хочу с тобой прощаться даже на день...       — Ну, ну, радость моя! — Княгиня тут же присела рядом и окутала Златоцвету нежными объятиями. — Не плачь, а то и я с тобой заплачу... По правде сказать, и мне от тебя уходить не хочется. Солнышко моё ясное, яблонька моя дивная, мрр-р-р...       От мурлыканья Златоцвету охватила сонная истома, и она уютно устроилась на плече княгини, как вдруг из сладкой полудрёмы её вывел настороженный вопрос суженой:       — А этот туесок откуда взялся? Тихорощенским мёдом пахнет... Вы уже бывали в Белых горах?       — Нет, это Мыслимира угостила, — пробормотала Златоцвета, ещё не вполне вынырнувшая из объятий полусна. — Она ладу свою искала, вот и зашла к нам случайно... Избранницу свою она у наших соседей встретила... А потом... охо-хо! — девушка сладко зевнула, — потом ещё раз зашла — уже с гостинцами.       — Хм, — нахмурилась княгиня, приподнимая её лицо за подбородок и всматриваясь пристально ей в глаза. — Надо бы разузнать, что за Мыслимира такая...       От этих слов Златоцвета окончательно проснулась и вдруг будто в холодный омут рухнула.       — Государыня, ты не подумай чего худого, — торопливо прибавила она. — Она просто по-соседски, по-дружески зашла и мёдом от чистого сердца угостила.       Сдвинувшиеся было брови Лесияры расправились, в глазах замерцали тёплые искорки, она поцеловала девушку в лоб и прижала к груди.       — Ну-ну, что ты, ладушка... Не тревожься, у меня нет причин тебе не верить. Но беречь тебя — мой долг, так что я о ней всё-таки разузнаю. Ну, а коли и вправду ничего худого она не замыслила, то и забудем об этом. Пусть ничто тебя не беспокоит, милая, отдыхай... И помни: даже если меня нет поблизости, в мыслях я всё равно с тобой.       Снова поток мурлыканья взял Златоцвету в свой умиротворяющий плен, и девушка заснула крепко, сладко и глубоко. Она уже не слышала, как Лесияра, попрощавшись с её родителями, ушла; за гранью её восприятия остались и матушкины вздохи — та сетовала на прожорливость княжеских дружинниц, слаженными усилиями которых праздничный обед был почти полностью уничтожен. Только Кривко не имел причин для малейшего недовольства: ему достался весь каравай, и он всё ещё доедал его, отламывая по кусочку и запивая квасом. Ну и что ж, что на пол его уронили? Всего-то дел — поднять да отряхнуть чуток, не пропадать же такому знатному добру! Уже лёжа на своём тюфяке на полатях, отрок продолжал сонно жевать, а остатки свадебного хлеба покоились в самом безопасном месте — у него под боком.       Златоцвета не просто проснулась — она бодро выпорхнула из освежающего сна, радостная и отдохнувшая. Ещё никогда утро не улыбалось ей столь ласково, столь многообещающе, а душа не переполнялась светом и счастьем. И имя этому счастью было Лесияра... Мысль о княгине обвилась вокруг сердца пушистым кошачьим хвостом, и Златоцвете самой хотелось замурлыкать. Скорее бы суженая пришла! Скорее бы увидеть её ясноокое, пригожее лицо, её лучистую улыбку, услышать её голос — и не в видениях, а наяву, в щекотной тёплой близости к уху. Матушка подала на стол остатки вчерашнего обеда — весьма скудные (ох уж эти обжоры-дружинницы!), но сегодня Златоцвету ничто не удручало, ничто не беспокоило, всё искрилось радужными красками, а грудь дышала со сладостной лёгкостью: девушка жадно втягивала в себя жизнь. Ноги двигались ещё лучше, чем вчера, и хотя Златоцвета пока не могла встать с кресла, но ей удавалось слегка разгибать коленные суставы, немножко вытягивая ноги вперёд.       — Матушка, батюшка, смотрите! — весело воскликнула она, показывая свои успехи.       Родители со слезами радости улыбались. Матушка гладила Златоцвету по голове, целуя в волосы и в лоб.       — Умница, дитятко... Этак ты совсем скоро встанешь и побежишь!       — И встану, и побегу, — с уверенностью кивнула та.       Впрочем, работы никто не отменял, и они с матушкой засели за свои дела: Златоцвета — за вышивку, матушка — за бельё. Батюшка отправился бродить по саду и думать свои непростые и невесёлые думы. Бросая порой взгляд в окно, Златоцвета видела, как он шагал по дорожкам, заложив руки за спину и понурив голову. Тяжко ему было без своего дела, крутились у него в голове мысли о торговых предприятиях, да где взять начальные средства? Он и со старыми-то долгами ещё не рассчитался, а новых ссуд ему не давали — где уж там... Как бы не пришлось за эти долги дом на торги выставлять и идти с семьёй по миру!       Когда солнце поднялось высоко, матушка отправилась разносить готовые заказы; вернулась она к обеду не с пустыми руками: на полученные деньги она купила кое-какой снеди.       — Государыня Лесияра обещалась сегодня опять прийти, — сказала матушка озабоченно. — А значит, на стол снова что-то поставить надобно...       — Ничего, мать, дочкино счастье — не обуза, — ответил батюшка. — Главное, чтоб у неё всё сложилось.       Матушка приготовила две трапезы: одну, поскромнее и попроще — для семьи, а вторую, получше — для гостей.       — Ну, давайте, что ли, отобедаем, чтоб не глядеть голодными глазами на всё это, — вздохнула она.       Они удовольствовались кашей с жареным луком да грубым ржаным хлебом. Златоцвета приберегла кусочек последнего, чтобы съесть чуть позже с тихорощенским мёдом. Этот чудесный мёд был достоин самого лучшего, пышного и белого калача, но и скромный простонародный хлеб с ним становился вкуснее.       Когда же, когда придёт Лесияра? Стучало и трепетало сердце, а пальцы Златоцветы проворно работали иглой. То и дело она посматривала в окно: не идёт ли суженая? Вспоминалось ей и намерение княгини разузнать о Мыслимире, но душа сияла ясной и спокойной уверенностью в том, что женщина-кошка чиста помыслами, как первый снег, а значит, ей ничто не могло угрожать. Время от времени Златоцвета с удовольствием пошевеливала пальцами и ступнями, радуясь тому, что раз от раза они повиновались ей всё лучше.       — Ладушка!       Вздрогнув всем телом и душой, Златоцвета устремила взор в окно: посреди садовой дорожки стояла Лесияра, сверкая белозубой улыбкой. В её рту виднелись внушительные кошачьи клыки, напоминавшие о звериной ипостаси белогорской правительницы, но они не пугали девушку. Ей самой хотелось по-кошачьи изящно изогнуться, встречая свою суженую.       — Здравствуй, государыня, — вымолвила она. — Никакие слова не смогут выразить, как я счастлива снова видеть тебя...       Несколько звонких, радостных мгновений — и мягкие губы защекотали пальцы девушки, исколотые иголкой.       — Ах ты, рукодельница-искусница моя... Всё трудишься, не покладая рук своих умелых? — промурлыкала княгиня с искорками-смешинками в глубине зрачков. — Отложи ненадолго свою работу, дай мне на тебя наглядеться!       — Какая уж мне теперь работа, когда ты здесь, — засмеялась Златоцвета.       Два смеха переплелись: бубенцово-нежный и серебристый — Златоцветы; сильный, раскатисто-звучный, как горный гром — Лесияры. А следом за смехом и объятия сомкнулись: руки девушки обвились вокруг плеч и шеи княгини, а та бережно, точно хрупкое сокровище, вынула её из кресла и подняла.       — Пушиночка ты моя лёгонькая... Знаешь, я Мыслимиру понимаю: тебя и впрямь хочется откормить как можно скорее!       Златоцвета притаилась, стараясь прочесть на лице Лесияры, к каким итогам привело дознание. Не касался её души тревожный холодок, чувствовала она, что всё благополучно, но всё равно ждала, что суженая скажет. Княгиня улыбнулась.       — Знаю, о чём спросить хочешь... Всё хорошо, моя яблонька. Познакомилась я и с Мыслимирой, и с невестой её. Славные они обе и пришлись мне по нраву. Я их на нашу свадьбу позвала... А вообще мы условились так: коли их свадьба раньше нашей будет, то мы к ним в гости пойдём первыми, а потом они к нам. Ну, а ежели мы их опередим, то всё наоборот: сперва они с нами погуляют, а потом — наш черёд. Ты согласна, милая?       — Ещё бы не согласна! — всей душой обрадовалась Златоцвета такому доброму исходу дела.       — Ну, вот и ладушки. — И уста княгини приблизились, прося поцелуя.       Поцелуй тут же свершился. Он пробуждал в Златоцвете ту самую кошачью гибкость, заставляя чувственно льнуть к избраннице и обнимать её крепче, жарче...       — Мррр, горлинка моя ясная, яблонька тонкая, цветочек маленький, — мурчала Лесияра.       Да, то были те самые слова, что раздавались в видениях... Их звук нежно касался сердца, окутывал душу пушистой шубкой, грел тёплыми ладонями. Златоцвета тонула в них и блаженно растворялась, как мёд в горячем травяном отваре.       — Говори ещё, государыня, — выдохнула она.       — Звёздочка моя чистая, лучик золотой, ягодка сладкая, — с улыбкой мурлыкнула княгиня ей на ушко. — А теперь твоя очередь.       Обняв её за шею уже совсем тесно и жарко, уткнувшись лбом в лоб и глядя в глаза, Златоцвета отпустила со своих уст лёгкое дуновение:       — Счастье моё, жизнь моя, радость моя, день и ночь мои, свет и любовь мои, мир мой, небо моё и земля, оплот мой и родина моя...       Ресницы Лесияры трепетали в упоении. Когда слова-ветерки стихли, она окинула Златоцвету глубоким, бархатным взором.       — У тебя лучше вышло, ладушка. Мне тебя не превзойти. Ну, давай твои ножки полечим снова.       И опять золотые узоры побежали по ногам Златоцветы, впитываясь в кожу и проникая до самых костей животворным, пробуждающим, весенним теплом. Как деревце под солнечными лучами, нежилась она в этом целебном свете. Веки Лесияры во время лечения сомкнулись и затрепетали, точно она смотрела сейчас в какие-то иные, неземные пространства. Удивительный и прекрасный, должно быть, чертог созерцала княгиня, и Златоцвете тоже захотелось его увидеть. Но допустят ли её туда? Достойна ли она ступить туда хоть на мгновение? В нерешительности девушка приблизила губы к ресницам Лесияры, а потом коснулась их поцелуем, смыкая веки.       Её взору предстал исполненный благостной тишины сад, в котором каждое дерево, каждая травинка и цветок были одушевлёнными, разумными. Здесь всё дышало мудростью и недосягаемым, непостижимым спокойствием, которого не найти в земной человеческой юдоли. Только здесь, в этом волшебном месте, и можно было ощутить звенящий, золотистый покой и услышать не ушами, но душой ласковый и любящий голос, говоривший не словами, но мыслями, образами и ощущениями. В этом саду все сомнения смертного разума опадали, как шелуха, и в душе воздвигался хрустально чистый, светлый дворец истины. Златоцвета чувствовала себя муравьём на чьей-то всемогущей ладони, и Лесияра была где-то рядом, незримая.       — Это чертог Лалады, моя любознательная ладушка, — услышала девушка.       Прекрасный сон растаял, и действительность обняла её руками суженой, сияя ей нежностью вечернего неба из кошачьих глаз. Исполненная шелестящих отголосков видения, Златоцвета склонилась на плечо княгини. То, с чем она сейчас соприкоснулась, было столь величественным и необъятным, что не помещалось, не укладывалось ни в душе, ни в сердце. Хотелось плакать от этой восторженной переполненности, и Златоцвета уронила слезинку на грудь Лесияры.       — Ну что ты, счастье моё, — согрел ей лоб нежный полушёпот.       Княгиня покачивала девушку в объятиях, баюкала её, как дитя, а у той перед глазами стояли живые деревья и пронизанные золотыми лучами тропинки сада.       — Ну, как там твои ножки себя чувствуют?       Златоцвета пошевелила пальцами, ступнями, чуть разогнула колени. Жизнь поднималась по ногам всё выше и выше, наполняла их понемногу силой, и ей уже не терпелось поскорее попробовать встать с кресла... Златоцвета рванулась, приподнялась, упираясь руками в подлокотники, но через миг рухнула обратно.       — Ничего себе! Ты уже почти встала, ладушка! — воскликнула Лесияра с ласковыми лучиками в уголках глаз.       — Да, почти, — пропыхтела та, переводя дух: от чересчур рьяного усилия плечи отозвались жжением, в голове зазвенело, а сердце застучало, будто стараясь пробить рёбра. — Но ещё не совсем...       — Ничего, моя родная, скоро встанешь, — улыбнулась княгиня. — Но сил у тебя уже явно прибавилось.       — Да, прыткая я стала, — с глуховатым, отдувающимся смешком отозвалась Златоцвета.       В спине свобода движений тоже возросла, исчезла та болезненная скованность, от которой у Златоцветы совсем недавно вырвался вскрик, когда княжеские дружинницы пытались её поднять. Останься эта боль с нею, так рвануться с кресла у неё точно не вышло бы.       Матушка уже накрыла на стол, выставив «гостевой» набор блюд. Конечно, по сравнению с вчерашним изобилием он выглядел более чем скромно, и в глазах Кручинки Негославны читалось беспокойство: каким найдёт государыня нынешнее угощение? А ещё — некоторое облегчение: сегодня княгиня пришла без своих прожорливых дружинниц.       — Благодарствую за угощение, матушка Кручинка, — поклонилась Лесияра.       За столом только и было разговоров, что об успехах Златоцветы и об улучшении её состояния. Кратко коснулись они в беседе и кое-каких свадебных вопросов; батюшка заметно напрягся, когда речь зашла о приданом.       — Боюсь, оно не будет слишком богатым, — сдавленно кашлянув, молвил он.       «Скорее уж, никаким не будет», — мысленно дополнила Златоцвета, затаив вздох.       — Пусть это тебя не беспокоит, Драгута Иславич, — мягко ответила княгиня и улыбнулась своей невесте. — Самое главное сокровище — вот оно, рядом сидит. — И со смешком добавила: — И из кресла своего уже чуть ли не выпрыгивает!       После обеда Златоцвета попросила суженую снова ненадолго взять её в Белые горы, на тот цветущий луг, где они вчера были. Ей хотелось опять ощутить босыми ногами солнечно-тёплую землю и вдохнуть запах полевых трав, окунуться в песню кузнечиков и поклониться седым вершинам вдалеке. Лесияра исполнила её просьбу с ласковой готовностью, и они очутились на том же самом месте, где Златоцвета вчера плела венок. Вон и трава примятая виднелась: тут они сидели с княгиней...       — Как же хорошо здесь! — вздохнув полной грудью, воскликнула девушка. — Дивно хорошо... Я уже люблю Белогорскую землю!       — И она ответит тебе целительной любовью, — сказала Лесияра, снова превращаясь в живую опору для сидящей невесты.       И опять время потекло в блаженстве и наслаждении единением душ и сердец. Делала княгиня и маленькие чувственные намёки, то щекоча шею Златоцветы сорванной былинкой, то касаясь ушка горячим дыханием; то и дело их уста сливались в поцелуях, один слаще и нежнее другого. Кошачья гибкость снова просыпалась в Златоцвете, и она дивилась этой своей новой стороне, раскрывшейся только сейчас, в объятиях избранницы.       — Когда я про Мыслимиру разузнавала, мне и про вашу семью кое-что стало известно, — сказала Лесияра. — Твои родители изо всех сил стараются скрыть ваше бедственное положение, но смысла в этом нет: достаточно расспросить соседей.       — Когда-то у батюшки дела шли хорошо, и мы жили сыто и богато, — проронила Златоцвета, ощутив лопатками лёгкий холодок неловкости. — Но потом один лихой человек вогнал его в убытки, и батюшка, гоняясь за ним, потерял ещё больше. Перестали ладиться дела, батюшка погряз в долгах, с коими мы до сих пор расплатиться не можем.       — А вышиваешь ты, чтобы добыть пропитание, моя милая рукодельница, — грустно вздохнула правительница женщин-кошек, прижимая к губам шершавые от работы иглой пальцы невесты. — И всё равно стол ваш почти пуст, и встречать гостей вам обременительно — ведь их кормить надо... И глаза у вас всех голодные, а особенно у тебя, моя яблонька. Я не могу этого так оставить, так не должно быть и не будет!       Горько-солёный ком встал в горле Златоцветы, глаза отчаянно защипало от вскипающих слёз, и она отвернулась, заслоняясь рукавом. Лесияра ласково тормошила её, поворачивая её лицо к себе и покрывая его быстрыми поцелуями.       — Ну-ну... Ладушка, нет в этом ничего постыдного, и дело это поправимое. Надо полагать, что родители твои — люди гордые и помощь принимать не любят, но коль уж тебе суждено стать моей супругой, то покинуть твою семью в беде я не могу: теперь вы и моя семья тоже. Я подумаю, как вашей беде помочь, а ты ни о чём не тревожься. Вот только чтобы скорее выздороветь и на ноги встать, тебе как следует кушать надобно... Ну ничего, я и об этом позабочусь.       Пробудившись на следующее утро, Златоцвета почувствовала в себе небывалые силы. Они скопились в теле пружинистым комком, который страстно и нетерпеливо искал себе выход, и она улучила миг, чтоб их испытать. Кресло её стояло подле постели, и Златоцвета решила сама перебраться в него. Дивясь собственной ловкости и проворству, она подобралась к краю, дотянулась до подлокотника и напряглась, подтаскивая кресло поближе. Тяжёлым оно было, и с девушки сошло семь потов, прежде чем ей удалось раскачать и развернуть его так, чтоб перемещение стало возможным. И откуда только сила бралась в её немощных, тонких руках! Теперь настал черёд перетащить собственное тело на сиденье, и Златоцвета сосредоточилась, прикидывая, как лучше это сделать — с чего начать, как удобнее повернуться. В раздумьях она покусывала губу, а её взор то горел решимостью, то угасал в сомнениях. Непосильная задача? Хм... Может быть, она переоценила собственную прыть? Всего-то ещё два раза Лесияра впускала в неё целебный свет Лалады, но улучшения были поразительны. Сегодня ей почудилось, что подвижность появилась и в области бедренных суставов — вернее, намёк на подвижность. Златоцвета ещё не могла поднять всю ногу, шевелились только голени, но и это оказывалось бесценным преимуществом. Руки вот только слабоваты — с трудом держали вес её лёгонького, истощённого тельца.       Она не рассчитала движение — кресло откатилось, и Златоцвета упала с постели. Впрочем, неудача её не слишком расстроила: лёжа на полу, она смеялась от какого-то искрящегося, ершистого и беспокойного ликования, переполнявшего её грудь. На стене уже играли янтарные зайчики первых лучей зари, из сада доносилось пение птиц, а в приоткрытое окно струилась утренняя свежесть. Девушка слегка озябла. Похоже, она попала в безвыходное положение: с пола затащить себя в кресло или на кровать не представлялось возможным.       Опираясь на локти, Златоцвета по-пластунски поползла к двери. Слабые и тонкие, ещё беспомощные ноги волочились за ней, но она иногда умудрялась помогать себе пальцами и ступнями, отталкиваясь ими от пола. Добравшись до двери, она толкнула её и позвала в открывшийся проём:       — Матушка! Батюшка! Кривко!       Дом был погружён в тишину: видно, ещё никто не проснулся. Так никого и не дозвавшись, Златоцвета выбралась из комнаты, подползла к лестнице и посмотрела вниз... Нет, ступеньки ей не одолеть, рановато пока для таких подвигов.       — Матушка! Батюшка! Кривко! — снова крикнула девушка.       Вскоре послышались торопливые шаги, и показалась матушка в ночной сорочке, с выбившимися из-под повойника косами.       — Ох! Златушка, куда ж ты?.. — вскричала она. — Погоди, погоди, дитятко, сейчас... Кривко! Кривко, засоня, вставай!       Отрок спал так крепко, что ей еле удалось его добудиться. Всклокоченный, с припухшими со сна глазами, он, зевая, вышел.       — Чего стряслось, госпожа-матушка?.. — И, увидев Златоцвету, тоже охнул: — Вот ничего себе делишки! Вот это пироги с лягушками! Госпожа Златоцвета, ты куда это собралась, а?..       Отринув остатки сонливости, он вместе с матушкой кинулся водворять девушку в кресло, а та, пока её переносили и усаживали, смеялась.       — Ну ты, госпожа Злата, и даёшь! — ошарашенно бормотал Кривко. — Вот это прыть! Это что ж делается-то? Сегодня ты из опочивальни выбралась, а завтра из дому козочкой поскачешь?       — Скорее бы, ох, скорее б твои ноженьки резвые тебя понесли, — приговаривала матушка, опять растрогавшись до слёз.       Когда чуть позже в тот же день Лесияра вновь навестила свою избранницу, ей немедленно рассказали о вылазке Златоцветы. Сама виновница переполоха только улыбалась, счастливая лишь оттого, что снова видела прекрасную княгиню-кошку, и тонула сердцем в её ласковом взоре. Это было слаще, чем есть тихорощенский мёд с белым калачом и молоком.       — Какая ты шустрая, горлинка, — молвила Лесияра, завладевая обеими руками невесты и покрывая их пухово-лёгкими поцелуями. — Однако не спеши, будь осторожна. Не торопи себя, позволь своему телу набраться сил и окрепнуть, не подгоняй его. Пусть исцеление идёт своим чередом, потихоньку.       Ей ещё не раз предстояло вливать в Златоцвету живительный золотой свет, а покуда дружинницы по властному мановению её руки поставили перед изумлёнными хозяевами корзины и мешки с разнообразными съестными припасами.       — Государыня, как прикажешь это понимать? — нахмурился батюшка.       — Самым прямым образом, — весело ответила княгиня. — Чтобы моя милая невеста поскорее выздоравливала, ей необходимо добротно питаться, иначе откуда у неё возьмутся силы? Свет Лалады — это хорошо, но это только полдела. Кушать тоже надо.       Батюшка с матушкой не нашли, что возразить, хотя припасов было доставлено даже в избытке — явно с тем расчётом, чтоб хватило на всю семью.       — Когда это закончится, вам принесут ещё, — пообещала княгиня. — А пока займёмся лечением. Сегодня, — добавила она, обращаясь к девушке, — как и обещала, я покажу тебе Тихую Рощу — то место, откуда берётся этот медок, который пришёлся тебе столь по вкусу, моя милая сладкоежка. Искупаем тебя в целебных водах Тиши. Надо использовать все средства, дабы твоё выздоровление шло быстрее и было как можно более полным.       Шаг — и княгиня с Златоцветой на руках, пронзив пространство, вступила на мягкий ковёр зелёной травы. Девушка робко жалась к своей избраннице, обняв её за шею: вокруг них возвышались удивительные деревья — огромные, с кряжистыми толстыми стволами, а на высоте в два человеческих роста из сосновой коры проступали спящие лица, словно вырезанные острым инструментом. Златоцвету поразила печать величественного покоя, лежавшая на них, мурашки бежали по телу от страха потревожить этот неземной сон малейшим шумом.       — Здесь дочери Лалады издревле находят своё упокоение, — вполголоса поведала Лесияра. — Наступает пора — и каждая из нас сливается с деревом. Это не смерть, это просто покой. Дух этих сосен жив и пребывает в сладостном единении с матерью Лаладой.       Златоцвета грустно нахохлилась, поражённая мыслью...       — Значит, и ты станешь деревом, государыня?       — Да, когда придёт моё время, — ответила та спокойно и безмятежно. — Но это случится ещё не скоро, моя яблонька. Не думай об этом.       Она несла девушку по тропинкам между спящими соснами. Златоцвета улавливала удивительный, тёплый и летний ягодный дух: здесь повсюду были разбросаны земляничные сокровища. Пока в Белых горах ещё буйствовала цветущая весна, здесь царило вечное лето.       — Близость вод Тиши делает это место столь тёплым и плодородным, — рассказывала княгиня своей притихшей невесте. — Под земной твердью здесь находится целое озеро, наполненное светоносной целительной водой, а на поверхность выходит множество горячих родников. Восточный Ключ — самый сильный из них, к нему-то мы и идём, чтобы искупать тебя.       Воды этого источника низвергались с высокого уступа серебристой занавесью и устремлялись мерцающим потоком по каменному руслу. Точно седые пряди, падали они с крупных камней, закручивались бурунчиками, извивались и играли, а по берегам колыхались высокие голубые цветы. Вдруг серебряная гладь водопада раздвинулась, точно занавески, открыв вход в пещеру, и навстречу Лесияре и изумлённой Златоцвете вышла высокая длинноволосая дева с точёным и прекрасным, но несколько суровым лицом. Её иссиня-чёрные пряди кончиками спускались ниже колен, одевая её ивово-гибкий стан шёлковым плащом. На деве была длинная белая рубашка, схваченная тонким алым пояском с кисточками на концах. Изящно ступая («По воздуху над камнями?» — подумалось Златоцвете), величественная хранительница Восточного Ключа подошла к посетительницам и устремила взгляд пронзительно-синих, прохладных глаз на девушку. Она ни о чём не спросила, просто показала рукой в сторону пещеры, приглашая следовать за нею.       — Здравствуй, досточтимая Вукмира, — молвила Лесияра, когда они очутились внутри.       — И тебе здравия, мудрости и процветания, государыня, — отозвалась черноволосая дева. — Вижу я, зачем вы пришли. Недуг твоей избранницы исцелить можно, потребуется только время, терпение и настойчивость. И, конечно, любовь, — добавила она с чуть приметным намёком на улыбку в уголках маленького изящного рта. — Всё уже готово для омовения.       Из стены пещеры струился ещё один родник, наполняя собой углубление в каменном полу наподобие купели. Вукмира вошла в воду по пояс, не снимая рубашки, и пригласила посетительниц последовать её примеру.       — Раздеваться не обязательно, — сказала она. — Одёжу всё равно придётся сменить.       Лесияра, держа Златоцвету на руках, также спустилась в купель. Девушка поёжилась до мурашек и гусиной кожи: её обняли тёплые, почти горячие струи. Княгиня поддерживала её с одной стороны, а Вукмира — с другой; вдвоём они погрузили Златоцвету в воду по грудь. Хранительница источника омывала ей лицо, мокрой ладонью проводила по волосам.       — Вот так... Пусть светоносная вода Тиши смоет все хвори, все беды, наполнит тело силой и крепостью, а душу — светом и любовью, — приговаривала она.       Златоцвета размякла, разомлела в купели, поддерживаемая надёжными руками суженой. От расслабляющего тепла клонило в сон, тело словно на пуховой перине колыхалось и само весило не больше пёрышка.       — Свадьба осенью? — спросила Вукмира.       — Да, скорее всего, так, — кивнула княгиня.       — Венчаться светом Лалады придёте ко мне, — сказала жрица. — Думаю, к этому времени невеста будет уже здорова. А теперь, моя голубушка, задержи дыхание, — добавила она, обращаясь к Златоцвете. — Сейчас нырять будем.       Трижды вода смыкалась над макушкой девушки, и трижды её поднимали над поверхностью, чтоб дать глоток воздуха. Потом Вукмира вышла из купели, и Лесияра вынесла Златоцвету следом. А ту вдруг начала бить неукротимая дрожь, точно она из тёплого и ласкового лета попала в лютую зиму. Зубы выбивали дробь, неистово стуча друг о друга.       — Это недуг твой испугался света Лалады, — с улыбкой молвила Вукмира. — Не желает он покидать твоё тело, цепляется за тебя, но, хочет он того или нет, придётся ему уйти. Главное — ты сама за него не цепляйся. Свыклась ты с ним, стал он частью тебя — твоих мыслей, души и тела. Обретая телесное здравие, ты должна научиться и мыслить по-иному — тоже как здоровый человек.       Трясущуюся Златоцвету освободили от мокрой одежды и облачили в сухую рубашку с белогорской вышивкой, Лесияра тоже переоделась в заранее приготовленную одёжу. Старые вещи надлежало оставить здесь.       — Это тоже часть очищения, — объяснила дева Лалады. — Носи эту рубашку, голубушка, покуда не выздоровеешь. Сшита и украшена она здесь, в Тихой Роще, служительницами Лалады, и вплетена в её вышивку исцеляющая волшба. А вот тебе вторая такая же — на смену. Так и будешь их менять, ничего иного не надевая: в них заключена сила Белых гор и свет Лалады.       Дрожь понемногу затихала. Вукмира нарвала на берегу источника синих цветов и вернулась с ними в пещеру, где Златоцвета приходила в себя на коленях у Лесияры.       — Это колоколец тихорощенский, — сказала жрица, разрывая соцветия пальцами и бросая в котелок с кипятком. — Целебный цветок — впрочем, как и всё, что произрастает на этой благословенной земле. Сейчас настой выпьешь — и совсем трясучка пройдёт.       Дав цветам настояться, она процедила душистое питьё и налила в деревянную расписную чашу, добавила в него ложку мёда и размешала.       — Выпей, девица. Дам тебе сбор тихорощенских трав и с собою, будешь отвар делать и принимать по чашке каждый день.       Первый же глоток окутал Златоцвету дивным цветочным духом, сладковато-медовым, летним и солнечным. Цвет у настоя получился розоватый. Девушка с удовольствием выпила всё до последней капли, и как только чаша опустела, дрожь полностью прекратилась.       — Нужно будет прийти и искупаться ещё несколько раз, — предупредила Вукмира. — Недуг сильный, с одного раза не пройдёт, но коли проявить терпение и упорство, ему не устоять против силы Лалады.       — Будем приходить столько, сколько потребуется, — пообещала княгиня, укутывая невесту в свой плащ и поднимая на руках.       На прощание служительница Лалады дала Златоцвете льняной мешочек с травяным сбором для заваривания.       Несмотря на то, что ясный весенний день был ещё в самом разгаре, сразу после возвращения из Тихой Рощи девушку обуяла непобедимая дрёма. Лесияра уложила её в постель и укрыла одеялом, с поцелуем шепнув:       — Отдыхай, яблонька, не противься сну. Во сне исцеление лучше всего идёт.       Она вручила матушке Кручинке мешочек с тихорощенским сбором и объяснила, как его заваривать и как принимать, а также вторую белогорскую рубашку с наказом Вукмиры по ношению этого целительного одеяния. Та залюбовалась искусной вышивкой, приложила ткань к щеке, промолвив:       — Добром будто от неё веет...       Отцвели сады, появились на плодовых деревьях крошечные зелёные завязи. Лето ступало по земле, жарко припекало солнышко, и окно Златоцветы всегда оставалось открытым. Засыпала она под шелест сада, в котором мерещился ей мягкий голос, рассказывавший волшебные сказки, а пробуждалась каждое утро под пение птиц. Закрывать окно приходилось только в дождь и непогоду. Однажды тёплой ночью Златоцвета проснулась от странного чувства в груди, звенящего, как тетива... На неё смотрели знакомые синие очи, но не на человеческом лице они сияли, а на усатой кошачьей морде. Огромный пушистый зверь с золотистым мехом склонился над ней, и от неожиданности девушка вжалась в подушку.       «Мурр, мурр, не бойся, яблонька... Это я, твоя лада», — мурлыкнул голос Лесияры.       Он звучал у Златоцветы в голове, минуя слух. Девушка никогда не видела столь огромных кошек! Зверь запрыгнул на постель и устроился рядом, заняв собой почти всю кровать, так что для Златоцветы осталось немножко места только между его широких лап в белых «носочках».       «Муррр, горлинка моя, не робей, обними меня, скажи, что любишь!» — раскатисто мурчал знакомый и любимый голос, прогоняя первый испуг, который объял девушку, никогда не видевшую свою избранницу в зверином облике. Исполинская кошка была сильна и, быть может, очень опасна, но только не для неё. Тягучее мурчание окончательно согрело сердце Златоцветы, и она, охваченная нежностью, запустила пальцы в густой мех.       — Киса, — засмеялась она, прижимаясь к горячему боку зверя. — Родная моя, пушистенькая моя... Какая же ты большая, государыня! И такая красивая... Как я тебя люблю, лада моя бесценная!       «Муррр, — кошкой прильнул к её сердцу ласковый ответ. — И я тебя люблю, яблонька моя».       Огромный мохнатый хвостище укрыл ноги Златоцветы, в которых жизнь одерживала над недугом победу за победой день ото дня. А этой ночью Лесияра лечила её в кошачьем облике, мурлыкала на ухо и грела пушистым боком, пока невеста не уснула в объятиях могучих лап.       Златоцвета ещё несколько раз окуналась в воды Восточного Ключа, получая новые мешочки с травами, а когда подаренный Мыслимирой туесок опустел, хранительница источника вручила ей новый сосуд со сладким тихорощенским чудом. Есть его хотя бы по одной ложке Златоцвете предписывалось каждый день. К слову, теперь семья не знала голода: княжеские дружинницы пополняли их запасы съестного два раза в седмицу, причём весьма щедро и обильно. Батюшка порой хмурился, когда Лесияра присылала роскошные яства со своего княжеского стола, тридцатилетний ставленный мёд в ведёрных бочоночках, осетрину и даже такое ценное лакомство, как солёная белужья икра. В былые времена, когда успех и богатство шли с ним рука об руку, всё это он легко мог позволить себе и сам, а теперь приходилось принимать от царственной будущей родственницы такие подарки, наступив на горло собственной гордости. И не возразишь ведь, не откажешься: всё это присылалось княгиней для её невесты, вот только при всём желании хрупкая и маленькая Златоцвета не могла столько съедать. Лесияра кормила всю семью своей избранницы всем самым лучшим и отборным, что только можно было сыскать в Белых горах; присылала она и свежевыловленную рыбу и дичь.       — Государыня славно поохотилась сегодня, — сообщали кошки-посланницы, сгружая перед хозяевами уже освежёванную и разделанную кабанью тушу или трёхпудового осетра. — Не откажите ей в чести отведать нынешней добычи!       Но из всех яств Златоцвета более всего уважала просто калач с молоком и мёдом. Так полюбились они ей, что она была готова есть их каждый день! Белужья икра и запечённый осётр, конечно, хороши по-своему, но ничто не могло заменить ей грустноватую тихорощенскую сладость, смешанную с добрым хлебным духом и обволакивающей сытностью молока, на поверхности которого плавали густые жирные сливки. К слову, Кривко тоже перепадало угощений, и вскоре лицо у него округлилось и залоснилось. Отрок был уличён в пламенной любви к сдобной выпечке и пряникам, коих княгиня присылала бессчётное множество. Ну, а коли бессчётное, то, согласитесь, пропажа одного-двух не так уж и приметна, верно?.. Впрочем, не совсем двух, конечно — скорее, трёх-четырех. Ну ладно, ежели совсем уж начистоту, то дюжины-другой; сколько же их там в мешке было изначально, никто и не проверял. Не раз Кривко бывал пойман с пряником в зубах, но Златоцвета за слугу всегда пылко заступалась перед родителями.       — Кривушко, коли ты так любишь пряники, бери и кушай, сколько хочешь, я разрешаю, — сказала она. — Нам всё равно столько не съесть, не пропадать же добру.       — Вельми благодарствую! — отвесил отрок поясной поклон. — Уж будь спокойна, госпожа Злата, у меня ничего не пропадёт и даже зачерстветь не успеет!       Распоряжаться этими припасами по своему усмотрению девушка имела полное право, ведь избранница присылала их именно ей.       — Ох, избалуешь ты его, — проворчал Драгута Иславич. — Глянь, какую уж ряху он себе наел! Скоро в дверях та ряшка застревать начнёт.       — Батюшка, Кривко так долго жил с нами впроголодь, при этом всё равно оставаясь нам преданным, что теперь не грех его и пряничком побаловать, — рассудила Златоцвета.       — Так оно, доченька, — вздохнул отец. — Права ты, конечно...       А про себя он, видно, опять подумал о своей загубленной торговле и несостоятельности как кормильца семьи, но ничего вслух не сказал, только насупил седеющие кустики бровей. Когда он ушёл, Злата заговорщически шепнула отроку:       — Кушай, Кривушко, и батюшки не бойся. Что я разрешила, то он не запретит. Пряников тьма, я один съем — и сыта, батюшка с матушкой их не очень-то жалуют, так что угощайся, сколько душе твоей угодно.       Когда лето рассыпало по земле ягодное лукошко, каждое утро Златоцвета стала находить у себя на подоконнике блюдо, полное отборной, крупной вишни. То была вишня не из родительского сада, свою девушка знала хорошо и на вкус, и на вид. Конечно же, это снова Лесияра баловала невесту. «А как только вишни созреют в княжеском саду, я сама стану рвать их для тебя и приносить каждое утро, когда ты проснёшься и откроешь глазки навстречу новому дню», — вспомнив это обещание своей избранницы, Златоцвета улыбнулась, дотянулась до блюда и подцепила пальцем вишенки-близняшки на сросшихся плодоножках. Ежели и правда их срывали с веток руки возлюбленной лады, то что на свете могло быть вкуснее?..       В эти прекрасные дни летнего изобилия Златоцвета наконец смогла встать с кресла. Это получилось само, в порыве жажды движения; подумав однажды: «Да сколько уже можно сидеть сиднем?!» — она упёрлась руками в подлокотники, как во время предыдущей попытки, только на сей раз сил у неё было гораздо больше, а ноги приняли вполне человеческий вид. Каждый день Златоцвета шевелила ими, приподнимала, сгибала и разгибала, понемногу разрабатывая мышцы, увеличивая размах и продолжительность движений. Отложив вышивку и вцепившись в подлокотники, она пыхтела и трудилась, а матушка смотрела на её старания и радовалась. Лесияра вливала в неё свет Лалады каждый день, но заметное улучшение девушка чувствовала, как правило, на следующее утро после лечения. В этот знаменательный день Златоцвета приподнялась на руках, оттолкнулась и... встала! И неважно, что она слегка пошатывалась, как новорождённый жеребёнок; она стояла сама, без поддержки и помощи, а птицы за окном приветствовали её радостным рассветным гомоном. Сделав несколько шатких шагов, Златоцвета упала, но это была победа. Она снова могла ходить!..       — Ох, дитятко! — захлопотала подоспевшая матушка, помогая ей подняться.       — Ничего, ничего, — пропыхтела Златоцвета. — Матушка, я могу ходить! Смотри, я покажу тебе! Пусти меня... Не бойся, я не упаду!       После некоторых сомнений матушка всё-таки отпустила её. И снова Златоцвета сделала несколько шагов, добравшись до стены, которая послужила ей временной опорой. Немного отдохнув, она отправилась в обратный путь. Когда она опустилась в кресло, тяжко дыша от усилий, матушка заливалась слезами счастья.       — Ты встала, доченька, — всхлипывала она. — Это случилось... Сбылось наконец-то!       — То ли ещё будет, — переводя дух, посмеивалась Златоцвета. — На свадьбе я буду плясать, обещаю тебе!       В этот день ей пришлось много ходить: ведь нужно было показать свои успехи батюшке и Лесияре, похвастаться!       — Умница, ладушка моя, — шепнула княгиня, поддерживая девушку в сильных объятиях. — Пойдём в сад, посмотрим на твою яблоньку!       С чахлым деревом этим летом произошли сказочные перемены. Поражённая грибком кора обновилась и стала гладкой, выросло множество новых побегов, крона стала более густой и пышной. Как и у Златоцветы, это были лишь первые шаги к выздоровлению, но это стоило отпраздновать. За обедом девушка выпила два больших кубка мёда; с непривычки этого ей хватило, чтобы основательно захмелеть. Лесияра отнесла её в постель и уложила.       — Отдыхай, яблонька. Ты заслужила сегодня праздник, умница моя...       Златоцвета то всхлипывала, то смеялась, пока не уснула. Пробудилась она поздним вечером с жуткой сухостью во рту и ощущением светлого чуда. Не сон ли ей привиделся? Нет, не сон: она смогла сесть на постели, а потом проковылять несколько шагов к столику, на котором стояла миска с малиной. Схватив лежавшую рядом ложку, девушка жадно принялась есть прохладные ягоды, и их сок сладко скатывался по горлу, прогоняя жажду. Она не сразу сообразила, что эта великолепная отборнейшая малина — не из их сада, а когда поняла, от кого этот гостинец, на глаза навернулись слёзы, а к сердцу подступила солоновато-пронзительная нежность.       А тем временем заимодавцы один за другим отстали от батюшки: кто-то выкупил его долговые расписки. Златоцвета подозревала, чьих рук, а точнее, кошачьих лап это дело: она сама перечислила княгине те имена, которые знала. Правда, в последнее время батюшка перестал с нею советоваться, и ей были известны не все его деловые связи. Впрочем, Драгута Иславич удивлялся недолго: Лесияра сама призналась, что уплатила его долги. Более того, она была готова дать ему ссуду на новое предприятие, которое оживило бы его торговлю.       — Даже не знаю, государыня, смогу ли я расплатиться с тобой когда-нибудь, — молвил батюшка. — Я уже не уверен в собственных силах... Боюсь, хватка у меня уже не та, да и удача отвернулась от меня.       — А для удачи возьми вот это, любезный Драгута Иславич, — сказала княгиня, вручая ему кулон из зелёной яшмы на золотой цепочке. — Это оберег, в который вплетена белогорская волшба, призванная помогать владельцу сей вещицы во всех его делах и начинаниях. Глядишь, и вернётся к тебе твоё былое богатство.       Долго колебался батюшка, но в конце концов обещал попробовать снова взяться за дела — тем более, что кое-какие мысли по этому поводу у него уже были, да только начальных средств он не мог изыскать, чтобы воплотить эти мысли в жизнь. С сундуком золота, полученным от Лесияры, у него такая возможность появилась.       Изобильное лето подходило к концу, и по утрам всё более острым, грустным и по-осеннему зябким было дыхание ветра. Близился день свадьбы, и в эту-то пору счастливого ожидания накрыло Златоцвету новое видение о будущем, совсем не утешительное для неё. Привиделся ей тёмный пруд, на поверхности которого колыхались две звезды: одна стояла высоко, а вторая ещё только маячила на краю неизвестности — тусклая, затянутая туманом. Когда Златоцвета открыла глаза, пруд со звёздами исчез, но видения ещё не закончились: она чувствовала это по особому звону в ушах и прохладным мурашкам, которые сопровождали эти провидческие приступы. Давненько их у неё не было... Небо хмурилось, начинался дождь; по блестящим от влаги дорожкам сада бродила женщина с печальными карими глазами, окликая Лесияру; по её щекам катились слёзы, она в отчаянии металась и звала на помощь. Златоцвета подошла к ней и спросила:       — Как твоё имя и что у тебя за беда?       Та ответила, что её зовут Ждана, и она, кажется, потеряла любовь всей своей жизни. Её выдают замуж за хорошего человека, княжеского ловчего, но она его совсем не любит, а сердце её принадлежит повелительнице женщин-кошек Лесияре.       — Нам никогда не быть вместе, — шептала Ждана, роняя слёзы с длинных ресниц. — У неё семья... Супруга. Она хочет сохранить ей верность и боится её потерять... Она зовёт её своей яблонькой... Какое нежное, прекрасное слово! Меня она никогда не назовёт своей ладой...       Наяву и впрямь шёл дождь, шурша в мокрой листве. Ещё не совсем уверенной, прихрамывающей походкой выбралась Златоцвета в сад и обняла свою яблоню. Грудь разрывалась от рыданий.       От Лесияры между тем пришла посланница.       — Государыня просила предупредить, что сегодня не придёт, у неё срочные дела. Она просит прощения и обещает, что прибудет завтра.       Сад совсем сник под дождём. Последние, затерянные в глубине ветвей вишенки, уже подсохшие с одного бока, ещё висели кое-где, зато яблони гнулись к земле и едва не ломались от урожая — батюшке даже пришлось поставить под ветки подпорки. Он уехал по торговым делам, счастливый оттого, что наконец-то может осуществить свои замыслы, матушка возилась с обедом, Кривко дремал где-то на полатях, наевшись пряников. Прильнув щекой к мокрой коре своей любимицы, Златоцвета горько улыбалась. Какое совпадение... Это видение — и известие о том, что княгиня не придёт.       У неё не было сил переносить это в одиночестве, но матушке язык не поворачивался рассказать. На свете существовало только одно место, которому Златоцвета могла излить свою тоску — Тихая Роща.       Она ещё побаивалась пользоваться кольцом, но сейчас шаг в проход у неё получился сам собой, и через миг её ноги ступали по мягкой шелковистой траве мимо спящих сосен. Златоцвета растерянно бродила среди них, тянулась к ним как к источникам мудрости и покоя, но не знала толком, куда податься, к какой из прародительниц прислониться. Горьким бременем легло ей на душу видение о кареглазой женщине, оно надламывало её, гнуло к земле... Не выдержав, Златоцвета сломанным цветком сникла в траву на земляничной полянке, где стояла особняком от всех необычайно большая, кряжистая и могучая сосна. Дома шёл дождь, а в Тихой Роще сияло солнце, и дерево возвышалось сказочным могучим воином в плаще из слепящих лучей — воином, навек отошедшим от ратных подвигов и закончившим свой земной путь. Подняв к сосне глаза, набрякшие солёными каплями, Златоцвета беззвучно бормотала обрывки слов, мыслей, бессвязно молила облегчить её тоску и подсказать выход... Слышала ли её сосна-великан?       — В Тихой Роще нельзя плакать. Слёзы могут потревожить прародительниц, — раздался низкий, хрипловато-надтреснутый голос.       Златоцвета задрожала, подумав, что это сосна заговорила с ней, но голос, как оказалось, принадлежал женщине-кошке весьма грозного вида. Её густые брови мрачновато нависали над прохладно-синими глазами с пронзительным взором, гладко выбритый череп блестел на солнце, а с темени спускалась единственная чёрная прядь, заплетённая в косицу. Суровости облику незнакомки добавляли бугристые рубцы на одной стороне лица. Под её строгим взглядом Златоцвета виновато и испуганно съёжилась, почувствовав себя здесь нежеланной и незваной гостьей, грубой нарушительницей обычаев. Ещё горше стало сердцу: даже здесь ему, сиротливому, не было приюта...       — Прости, я не знала этого, — пробормотала девушка, неловко пытаясь подняться. — Я сейчас уйду...       Незнакомка несколько мгновений наблюдала за её неуклюжими попытками, потом решительно подошла и одним ловким, умелым движением подняла Златоцвету на ноги. Руки у неё были точно из стали выкованные, но совсем не грубые, в их касании чувствовалось сострадание и ласка, хоть суровость лица в первый миг и внушила девушке холодящий трепет.       — Да кто тебя гонит-то? — незлобиво сказала обладательница сияющего черепа. — Оставайся, коли есть нужда, слёзы только утри. Где платок-то у тебя, м?       Златоцвета со смущением обнаружила, что платочек остался дома, и женщина-кошка промокнула ей глаза своим, украшенным особой белогорской вышивкой.       — Меня Твердяной звать, — представилась она, бережно прикладывая платок к остаткам мокрых пятнышек. И добавила, кивнув в сторону исполинской сосны: — А это — матушка Смилина, прародительница моя.       — Я — Златоцвета, дочь купца Драгуты Иславича из Голоухова, — последовала её примеру девушка.       Странное чувство чего-то знакомого вызывали в ней эти пророческие, пронизывающие очи, холодная синева которых веяла дыханием мудрых гор. Как будто у кого-то Златоцвета уже видела такие глаза...       — Ну, пойдём, Златоцвета Драгутична, к Восточному Ключу, — с усмешкой молвила Твердяна. — Умыться тебе не помешает и водицы испить.       Светлая иголочка догадки кольнула сердце Златоцветы: почему именно Восточный Ключ? Хранительница Вукмира... Вот у кого она видела такие глаза!       — Давай через проход путь сократим, чтоб ноги твои не утомлять, — сказала Твердяна. — Колечко у тебя, я вижу, есть.       Мирно колыхались синие заросли колокольца по берегам потока; руки Златоцветы сами тянулись к нему, как к родному. Полюбила она этот цветок и за красоту, и за вкусный целебный отвар, который из него получался. Склонившись, девушка вдохнула его сладковатый, по-тихорощенскому ласковый запах — будто с другом добрым встретилась, даже на сердце немного полегчало.       — Здравствуй, сестрица, — поприветствовала тем временем Твердяна Вукмиру.       Та, словно уже поджидавшая гостей, срывала соцветия колокольца. «Сестрица — так вот оно что», — подумалось Златоцвете. Вот и разгадка этих колдовских глаз, видящих насквозь души и сердца...       — Здравия и тебе, Твердянушка, — отозвалась черноволосая дева Лалады. И добавила, кивнув девушке: — И тебе, голубушка. Пойдём, отвар сейчас сделаю.       В пещере была одна очень горячая каменная плита — просто раскалённая. Откуда брался в ней такой жар? Глубинная сила Тиши грела её, по словам Вукмиры; поставленный на неё сосуд с водой вскипал чуть ли не в мгновение ока. Очень удобно: огонь разводить не требовалось. Вода уже бурлила в горшке, и Вукмира бросила туда соцветия, предварительно порвав их пальцами на мелкие частички. Пещеру наполнил знакомый и полюбившийся Златоцвете запах. Он умиротворял душу, смягчал тоску, уютно от него делалось и хорошо. Дав отвару покипеть и немного настояться, Вукмира процедила его, сдобрила мёдом и налила в три чашки: для Златоцветы, для сестры и себя.       Некоторое время они в молчании пили отвар, слушая шум водопада и журчание внутреннего родника в пещере. Сиденьями им служили большие каменные глыбы, из которых белогорские мастерицы-каменщицы сделали что-то вроде скамеек.       — Говори, — молвила Вукмира, взглянув на Златоцвету. — Говори всё, что хочешь сказать, освободи сердце. А мы, может быть, что-нибудь подскажем.       — Да, подскажите мне, что делать! — встрепенулась Златоцвета.       Начала она рассказ о своих видениях торопливо и сбивчиво, но под полным сдержанной высокогорной мудрости взором Вукмиры её речь потекла более плавно, слова стали подбираться легче и точнее. Под конец она уже почти не волновалась: наверно, тихорощенский дух наполнил её, сделав душу невозмутимой, точно зеркальная гладь. Да, под этой гладью ещё бушевали чувства, но смотрела на всё это Златоцвета уже другими глазами. Синеокие сёстры словно заражали её своим вдумчивым спокойствием.       — Немногим дано знать грядущее, — промолвила Твердяна, когда девушка замолкла, выплеснув всё, что печалило её. — Непросто жить с этим знанием, особенно когда не можешь изменить или предотвратить то, о чём ведаешь. У нас с сестрой тоже есть такой дар, и мы понимаем тебя, как никто другой. Но у тебя есть время подумать над всем этим... Много времени — целые годы.       — Горько и больно мне от мысли, что я буду не единственной в жизни государыни, — проронила Златоцвета своё главное сердечное сокрушение. — Честно признаться, душа моя готова отступиться. Пусть бы государыня осталась с той женщиной, а я — с матушкой и батюшкой...       — В тебе говорит женское самолюбие, — улыбнулась Вукмира. — Но разбуди мудрость в своём сердце, её у тебя много в нём: те, на чью долю выпали тяжёлые испытания, мудры не по годам. Утихомирь своё смятение, взгляни иначе. Тебе предстоят долгие годы и десятилетия счастливого брака, а то, что ты видела — далёкое, очень далёкое будущее. Эта женщина будет рядом с твоей супругой, когда тебя уже примет в свои объятия Лалада, а пока она даже ещё не родилась на свет. Разве тебе радостно будет оттого, что твоя лада после твоего ухода останется одна, в вечной скорби и неутешном вдовстве? Не думаю, что ты пожелала бы ей такой участи.       Держа чашку с отваром в одной руке, другой Вукмира провела в воздухе над нею, и — вот он, тёмный пруд с отражениями двух звёзд... Златоцвета вздрогнула, а служительница Лалады сказала:       — Те, кого мы любим, озаряют наш жизненный путь, словно звёзды. Вот эта, высокая, яркая, путеводная — ты. Ты владычествуешь в сердце государыни и наполняешь её душу светом и счастьем, она любит тебя здесь и сейчас. Время второй звезды ещё не настало, поэтому она висит низко и в тумане. Но что будет, если ты, ожесточив своё сердце непримиримой гордыней, решишь отказаться от избранницы и тем самым лишить её своего света?       Рука Вукмиры, ещё раз вспорхнув над чашей, стёрла отражение высокой звезды. Пруд резко потемнел, став совсем чёрным, в чаше точно дыра зияла — ворота в непроглядную бездну.       — Сама видишь, — молвила Вукмира. — Тьма... Мрак. Пустота и мрак настанут в душе твоей лады. Ты ЭТОГО хочешь?       Объятая пронзительно-тоскливым холодом, Златоцвета зажала рукой всхлип. Нет, не этого она хотела для государыни, совсем не этого! Две тёплые слезинки скатились по щекам и защекотали ей пальцы, и Твердяна снова приложила к лицу девушки свой вышитый платок.       — Мы в Тихой Роще, не забывай, — шепнула она с лучиками улыбки в уголках глаз.       Златоцвета зажмурилась и закивала. Вдох, выдох... Она выпустила из груди горько-солёный воздух, и тиски на горле понемногу разжали свою хватку. От лёгкого взмаха руки Вукмиры чёрный пруд в её чаше снова стал отваром колокольца, и хранительница Восточного ключа отпила глоток. А Твердяна, выглянув наружу, проговорила:       — Вечереет, однако. Ступай-ка ты домой, Златоцвета Драгутична, а то государыня придёт — а тебя нет.       — Она сегодня не придёт, — смахивая остатки влаги с ресниц, глуховато отозвалась девушка. — У неё дела.       — Когда есть к кому спешить, и дела быстрее ладятся, — усмехнулась Твердяна.       Сердце вздрогнуло, встрепенулось, окрылённое надеждой: а вдруг и правда?.. Быстрыми глотками допив почти остывший отвар и поблагодарив синеглазых сестёр, Златоцвета устремилась в проход.       Дома на неё накинулась встревоженная матушка:       — Ты куда запропастилась?! Я вся извелась!       — Я в Тихой Роще была, родная, всё хорошо, — ответила Златоцвета, примирительно гладя родительницу по плечам.       — А, у госпожи Вукмиры? — успокаиваясь, сказала та. — Ну ладно тогда, а то я места себе не находила... Пропала ты, как сквозь землю провалилась! И не сказала ничего, не предупредила даже! Ох уж эти кольца волшебные...       — Прости, прости, матушка, — устало вздохнула девушка. — Я больше не буду так делать.       Надежда сиротливо поджала крылья: Лесиярой дома и не пахло... Значит, не приходила и, наверно, уже не придёт. Вздохнув, Златоцвета села за рукоделие: за работой ей лучше думалось, а подумать было о чём.       Когда начало темнеть, она зажгла лампу и продолжила класть стежок за стежком. От стука в дверь сердце перекувырнулось в груди, а иголка вонзилась в палец — выступила алая капелька. Сунув уколотый палец в рот, Златоцвета захромала по лестнице вниз: она уже знала, кто пришёл, и в её душе громыхала раскатами радость — будто и не было ни видений, ни слёз... Смыло их светлым потоком любви, который струился на неё из глаз избранницы.       — Яблонька моя, осторожно, не спеши! — Лесияра бросилась к Златоцвете и взяла за руки, помогая спуститься по ступенькам. И запоздало поприветствовала: — Здравствуй, ладушка. Уж прости меня за эти «приду — не приду»... С делами удалось разобраться раньше. Час поздний, так что я ненадолго — хоть немножко на тебя погляжу, радость моя.       Княгиня пришла не с пустыми руками, а с подарком — новыми сапожками из алого сафьяна, украшенными золотым шитьём и бисерным узором. Их носочки задорно загибались, а с голенищ свисали кисточки. Преклонив колено, Лесияра самолично обула Златоцвету, и они вышли в сад погулять на сон грядущий — опробовать обновку.       — Удобно тебе, ладушка? — спросила княгиня.       — Чудесно, государыня, — с улыбкой ответила девушка. — Благодарю тебя за подарок.       На сердце у неё было светло, а от тоски осталось только лёгкое облачко, маячившее вдалеке — как чуть приметная хвойная горчинка в воздухе Тихой Рощи. Они остановились под преобразившейся яблоней; та разрослась за лето, обзавелась пышной кроной, а плодов на ней хоть и немного висело, да зато каких крупных! И не скажешь теперь, что она когда-то чахла.       — Мррр, соскучилась по тебе, ласточка, ягодка, цветик, — замурлыкала Лесияра, склоняясь к Златоцвете и щекоча дыханием ей ушко. — Поцелуй меня скорее... Мрр, не могу тобой надышаться, насытиться!       Из-за разницы в росте ей приходилось нагибаться, а Златоцвете — подниматься на цыпочки, но поцелуям это не препятствовало. За этим сладким занятием их и застал вернувшийся из поездки Драгута Иславич.       — Какие у нас гости дорогие да желанные, — поприветствовал он княгиню. — Здрава будь, государыня Лесияра!       — И ты будь здрав, любезный Драгута Иславич, — отозвалась та царственным кивком головы. — Как съездил? Как успехи твои?       — Ох, есть мне что порассказать, государыня, — засмеялся батюшка.       Совсем улетучились остатки грусти, душа Златоцветы лучилась тёплым светом. Батюшка вернулся довольный, прямо сиял, а значит, пошли у него дела на лад. Матушка подала ужин, поставив посередине стола великолепный и тяжёлый, душистый яблочный пирог с румяной блестящей корочкой, и глава семьи, осушив первым делом кубок мёда, принялся рассказывать свои новости.       — Хорошо съездил, плодотворно — совсем как в былое время. Но даже не этому я так радуюсь, а тому, что ворога своего, обидчика проклятого, я нашёл! Не ждал, не чаял этой встречи, а вот довелось увидеться. На сей раз он по-новому вырядился, борода уж у него не чёрная, а светлая, и лицо тоже белое, но я его, жука такого, всё равно узнал! Узнал, а сам помалкиваю, жду, вспомнит ли он меня. Не вспомнил, гадёныш! Мне-то его злодеяние всю жизнь исковеркало, а он забыл, гад проклятущий!.. Ну ладно, думаю, погоди, поймаю я тебя, изобличу! Сажусь с ним играть; ведаю, что кости жульнические, готовлюсь проигрывать, ан нет — выиграл! Раз выиграл, второй раз — тоже. У него глаза на лоб полезли! Как это так — чтоб кости против своего мошенника-хозяина падали! Хех! — Батюшка со смешком погладил бороду, сияя довольством. — Когда третий раз я опять его обставил, у него уж ничего не осталось: всё, что поставил он — всё спустил. Но мне его добра, обманным путём нажитого, не надобно, я лишь справедливости хотел! — При слове «справедливость» батюшка потряс в воздухе кулаком, грозно сверкнув праведным гневом в очах. — Достаю камень, который я припас нарочно, и по костям — бряк! Одну разбил, вторую, третью... Так и есть: кости с хитростью, ртутью заряженные. «Вот, — говорю, — смотрите, люди добрые, а господин-то этот — жулик! Держи мошенника!» Тут все зашумели, загалдели, а обидчик мой улизнуть попробовал, да не вышло. Схватили его и повязали, а наутро к судье отвели. Я, по правде сказать, опасался, как бы он и тут не вывернулся, гад скользкий, но нет — не вывернулся он. Всё проиграл, даже захудалого медяка не осталось у него, чтоб судье на лапу дать. Много дней его дело разбирали; нашлись и другие люди, им обиженные. По всей совокупности злодеяний, им сотворённых, выходило ему наказание самое что ни на есть высшее — то есть, казнить смертью лютой, четвертованием, но я за него слово замолвил. «Умереть для него было бы слишком просто, — сказал я суду. — А пусть-ка вот он поработает, да поработает тяжко, не разгибая спины, пусть выпьет чашу горькую, пусть потом солёным обольётся! Вот для него наказание самое лучшее. Пусть знает, как плоды чужих трудов присваивать». Осудили его к заключению в темнице на десять лет; надлежит быть ему в течение всего этого срока в кандалы закованным и исполнять работы самые тяжёлые. Всё имущество его поделили между истцами в счёт возмещения убытков. Я от своей доли отказался, мне и того довольно, что получил он по заслугам.       — А ну как сбежит подлец? — вставила слово матушка, слушавшая его рассказ напряжённо, со сжатыми губами и сцепленными пальцами.       — Из темницы той, куда его отправили, ещё никто не сбегал — так люди говорят, — ответил батюшка. И снова потряс кулаком: — Есть справедливость, есть! А чему я обязан выигрышем своим, я уж после понял. За это благодарен я тебе, государыня, и оберегу твоему!       И батюшка высвободил из-под рубашки кулон белогорской работы, который Лесияра ему подарила для удачи в делах. Матушка присоединилась к его благодарностям, а он добавил:       — Но ты не думай худого, государыня, не игрок я больше. С обидчиком своим играл я в последний раз, да и то только для того, чтоб его на чистую воду вывести. Теперь с игрой покончено навсегда: слишком много горя я принёс семье своей через эту страсть.       — Решение твоё я могу только одобрить и порадоваться за тебя, Драгута Иславич, — молвила Лесияра.       После ужина княгиня стала прощаться. Прежде чем уйти, она улучила миг, чтобы сказать Златоцвете несколько нежных слов наедине; поцелуи под яблоней возобновились с того места, на котором их прервал батюшка.       — Моя ладушка, моё сокровище родное, — шептала Лесияра в кратких промежутках, когда их со Златоцветой губы разъединялись. — Как не хочется от тебя уходить! Ну ничего, уж недолго осталось ждать — скоро я назову тебя своей женой, мрр-р-р...       Ночь была по-осеннему зябкая и туманная, но Златоцвета отходила ко сну в тёплой постели, наевшись яблочного пирога и своего любимого мёда с калачом и молоком. На сердце мурлыкала нежность, а все печальные думы растаяли в отваре тихорощенских трав, который девушка выпила перед сном.       В конце осенней урожайной поры ей предстояло преклонить вместе с Лесиярой колени в пещере Восточного Ключа и принять венец света Лалады, получив благословение Вукмиры на семейную жизнь. На их с княгиней свадьбе будет гулять Мыслимира со своей наречённой избранницей, а после княжеская чета, в свою очередь, посетит их праздник любви и единения. Драгута Иславич снова развернёт успешную торговлю и достигнет прежнего достатка и положения, а вскоре матушка Кручинка подарит ему сына и наследника его дела. Кривко здорово раздастся вширь на своих любимых белогорских пряниках, которые Златоцвета станет неизменно высылать ему, но не оставит службы в купеческой семье и будет повышен до управляющего хозяйством и начальника над домашней челядью — весьма степенного начальника, с величавой поступью и дородным брюшком.       Посетят Златоцвету и новые видения о будущем... В одном из них ей покажутся кровавые битвы и страшные обликом воины, встающие из-подо льда — не самое приятное зрелище для матери, носящей в утробе дитя, их с Лесиярой младшую дочку Любиму. На последних месяцах увидит Златоцвета тот прекрасный разумный сад, полный золотого света; там будут ждать её батюшка с матушкой, уже покинувшие земную юдоль. А вершина Туманного утёса над рекой Свияшью, после того как отгорит там её собственный погребальный костёр, покроется зарослями синего колокольца тихорощенского — её любимого цветка.       Но это — дела далёкого будущего, а пока Златоцвета в тёплом гнёздышке постели соскальзывала в безмятежную дрёму. Сердце её решило: да будет то, чему суждено случиться. Будет осень, будут яблоки — много яблок; и мёд тихорощенский, и пироги, первый из которых она уже попробовала сегодня. И свадьба будет, широкая и весёлая, и счастье, и сладкое слияние на супружеском ложе, и первое шевеление дитятка под сердцем. Всё будет — в своё время.