POV Лепс
Горьковатый запах медикаментов. Медленно, тяжело пытаюсь разлепить глаза, но слишком яркий свет не позволяет мне это сделать, однако, несколько раз поморгав, я все-таки открываю глаза. Идеально белый потолок давит и напрягает из-за не слишком приятных ассоциаций. Пытаюсь понять, что произошло и какого черта я здесь забыл. Оглядываюсь по сторонам: светлая деревянная дверь, окно с белой рамой и таким же белым подоконником, на котором одиноко поселился горшок с алоэ, желтые стены, на одной из которых висит небольшой телевизор, и рядом с кроватью, на которой я лежу, стоит тумбочка, полностью заставленная непонятными журналами — ничего необычного, лишь в мою руку воткнута игла от капельницы. Постепенно в сознании начинают прорисовываться отрывки произошедшего вчера ночью. Это какие-то общие воспоминания, на которых даже не хочется заострять свое внимание, но вот одна мысль никак не может выйти из головы: поняла ли эта гордая, но до ужаса милая дама мое признание? До боли, до паники, до дрожи в коленках страшно произносить ее имя, но до изнеможения хочется выкрикнуть, разорвав глотку, гармонично звучащее, лаконичное По-ли-на! Ее имя сводит меня с ума, заставляя забыть обо всем, а разум полностью подчиняется сердцу, хоть и пытается кричать, задыхаясь: «Она не твоя! Не делай ей больно! Не убивай ее…». И я пытаюсь, правда пытаюсь, глуша чувства внутри, кусая кулаки, пытаюсь оставаться холодным, но я так боюсь в какой-то момент просто сорваться, сломать эту фарфоровую куколку и разбить в дребезги, подбирая осколки ее чувств ко мне. Неожиданно гармоничную тишину нарушают двое вошедших в белых халатах: приятная невысокая темненькая девушка и солидный слегка седоватый мужчина. — Здравствуйте, Григорий Викторович, я ваш лечащий врач, Сергей Юрьевич, — начинает мужчина, подойдя ближе. — Здрасте, — кратко отзываюсь я. — Григорий, анализы у Вас, конечно, неплохие, но, я так понимаю, Вам делали операцию на желудок из-за язвы… — говорит врач, перебирая в руках какие-то бумаги, а тем временем медсестра уже ловко вытащила иглу капельницы из моей руки. — Правильно понимаете, — не дослушав, вставляю свои слова. — Да, так вот, из-за алкоголя возникли небольшие послеоперационные осложнения. Зачем же Вы пили, если знали? — смотрит прямо в глаза. — Жизнь заставила, — качаю головой. Мужчина игнорирует, достает из кармана фонарик и, оттягивая нижние веки, смотрит глазное дно. — Сергей Юрьевич, что ему ставить? — тихо спрашивает девушка. — Ничего не надо, Марин, пусть отдохнет, — отвечает врач. — Григорий Викторович, вот пульт от телевизора, каналов не так много, но все же, — девушка подает пульт, скромно улыбаясь. Тем временем мужчина, уже переступая порог палаты, подзывает брюнетку к себе. — Мариночка, а Вы бы не могли остаться? — вдруг вырывается у меня. Медсестра лишь смущенно улыбается, но только она приоткрыла свой небольшой ротик, чтобы что-то пролепетать своим тоненьким голосочком, как в ее кармане начинает звенеть телефон, разливаясь мелодией с голосом, который я не спутаю ни с чьим другим. Дрожь. Опять странная, непонятная дрожь. Я ложусь на бок спиною к двери и зарываю голову в подушку, тяжело в нее выдыхая. Услышав резкий хлопок двери, сажусь на кровати и направляю пульт на телевизор. Я нахожу в этом единственный способ избавиться от ненужных, болезненных мыслей. Экран загорается. Первый канал. «Голос». Блондинка. Кажется, я не чувствую пульс. Переключаю. Россия. Реклама. Обворожительный, прозрачный взгляд. Где взять кислород? Снова переключаю. Муз-тв. Концерт «Спектакль». За что? За что это милое ангельское создание настолько эстетично и элегантно? Выключаю телевизор. Похоже, весь мир сегодня ополчился против меня. Воспоминания о ней хуже самого крепкого рома обжигают и дурманят. Нужно отвлечься. Взгляд вновь упирается в стопку журналов. Единственный, способный вызвать у меня интерес среди остального гламурного хлама, это журнал «MAXIM». Быстро достав его, ложусь обратно на кровать. Октябрь 2012 год. На обложке совсем молодая, неузнаваемая, невинная, но все же такая, черт возьми, сексуальная Полина. В груди что-то рокочет и скребет, и я разрываюсь между желаниями выкинуть эту разноцветную чертовщину куда подальше и открыть страницу, указанную на обложке. Сердце, кажется, сейчас разорвет грудную клетку. Провожу пальцем по ее изящному, завораживающему силуэту. Совсем другая. Сейчас такая стальная, неприступная, а здесь хрупкая, наивная. Совсем юная. Отрываю взгляд от журнала. Продолжить эту сладостную пытку над собой или лучше успокоиться? Выбираю первое: у меня всегда была необъяснимая тяга к мучениям над своей душой. Перелистываю странички журнала. Всматриваюсь, страдая и наслаждаясь одновременно, в каждую деталь фотографии, к каждому изгибу ее манящего тела, в каждую идеально прорисованную плавную линию тонкой кистью самого великого художника — природы. С каждой минутой, с каждой секундой я все больше понимаю, что эта девушка — совершенство. Перелистываю. В глаза бросается интервью этой крошки. Непрошенная ухмылка сама вырисовывается на губах.— И когда ты впервые поняла, что на тебя смотрят именно как на сексуально привлекательную женщину? — Наверное, когда я стала блондинкой. Это была какая-то феерическая перемена.
О, да, я помню нашу встречу на премии Муз-тв — 2010. Как это можно забыть? Как можно забыть её? Я не знаю, какой дьявол в нее тогда вселился, но она была дерзкой девчушкой.— Я научилась говорить «нет» совсем недавно. Это было одно из самых сложных достижений в моей жизни. Что касается песни, то она о типично женском «нет», которое «нет, нет, но и да».
Ухмыляюсь. Все-таки она невыносимо милая. Но почему нельзя просто взять и украсть эту куколку? Почему все так сложно?— Говорят, что актрисы или певицы — женщины, с которыми невероятно тяжело. Ты и актриса, и певица. Ты выносишь мозг? — Вообще страшно! Причем я могу вынести мозг за какую-то мелочь, а потом сажусь и думаю: «Господи, это кто был? Это была я?» А еще я очень ревнивая! Но при этом я и сама очень люблю флиртовать. Я могу подмигивать часа три! Но пофлиртовала, бальзам на душу вылила — и все! Однако стоит кому-то посмотреть на моего мужчину, как я превращаюсь в монстра!
И этим ты и сводишь с ума, заставляешь закипать мою уже немолодую кровь. Как? Скажи, как у тебя это получается? Откуда в тебе этот обжигающий магнетизм и согревающее, словно глинтвейн осенью, природное обаяние?— Да, взрослая девочка! Ну, тогда вот тебе взрослый вопрос: песня, под которую ты чаще всего занимаешься сексом? — Господи, как стыдно! Ты вогнал меня в краску! Это же будет читать моя мама!
Ох, поверь, и не только она, пусть и спустя столько времени! Ты становишься такой беззащитной и по-детски привлекательной, когда твои щечки начинают постепенно покрываться чуть розоватой краской, а глаза невинно бегают в поисках средства защиты и поддержки.— Так ты ответишь на вопрос? — Bonobo feat. Andreya Triana — Stay the same. Эта песня оказывает на меня магическое воздействие!
Интересно, спустя четыре года эта песня производит на нее такой же эффект? Нет! О чем я думаю? Я не прикоснусь к ней! Нет! Это запретный плод!.., но до чего же сладкий…— Подпевать в этот момент случайно не хочется? — Я себя не контролирую в эти моменты. Если только в конце, наверное, все-таки я подпеваю.
Ты изгибаешься, твое тело подпевает мелодии нашей любви, насколько же она мелодично звучит в нашем исполнении… Гриша, о чем ты думаешь! О нет… И ты, задыхаясь, тихо шепчешь мне на ухо такие простые слова, но…но я не отвечаю. Опять. Снова. Как тогда, на аллее. Я знаю, что сделал тебе больно, но я также знаю, что так будет лучше. Лучше для всех. Для тебя. Для меня. Для нас. Да кого я обманываю?! Как от этого может быть лучше, объясни старому человеку. Неужели я когда-нибудь смогу забыть акварель твоего тела, свет твоей души и лунный блеск твоих глаз? Нет. Ни-ког-да. Картинка из воображений вдруг материализовалась: в дверях возник силуэт девушки, что занимает все пространство моих мыслей и души. Быстро и незаметно прячу журнал под подушку и поднимаюсь. — Гриш… Григорий Викторович, как Вы? — тихо начинает она, приближаясь ко мне. — Жить буду, — отмахиваюсь. — Я тут… хотела… Я не знала, что принести… поэтому просто пришла… — отрывисто, не смотря мне в глаза, почти шепчет Полина, садясь на край кровати. Вдруг она поднимает свой робкий взгляд на меня… Как твои глаза прекрасны! Полупрозрачный блеск, сохранивший в себе живой свет и добрую ласку, застывшая голубизна, окутанная в чуть оттаявшей желтизне, легко проникает, словно острие ножа, под тонкую кожу, заставляя утопать в бесконечной дрожи. Эти глаза, два океана, два глубоких бескрайних океана, в которых, словно дружелюбные дельфины с гладкой блестящей кожей, снуют слегка уловимые блики солнечного света. Горячий обжигающий лед, неприступность которого пугает и манит одновременно, но уже через секунду он превращается в хрустальные капли росы на нежной веточке только что распустившейся сакуры, зазывая прикоснуться к себе, почувствовать, вдохнуть, ощутить, осознать, что эта вода — и есть тот путь к спасению, исцелению и омоложению. Глаза выдают ее всегда, хоть и умеют красиво лгать. И вот сейчас я вижу в них то, чего не заслуживаю… любовь… Зачем, моя дорогая… Зачем ты тратишь время на меня?.. старого безнравственного и бездуховного ублюдка? Что тебя во мне зацепило, о мой нежный цветок, моя маргаритка, мой ландыш… Почему ты так играешь глазами? Какие узоры ты пытаешься вырисовывать на подоле нового платья? Ты как дитя… Ах, мой ребёнок, как ты мила и по-детски красива… Но! Прошу, не надо прикусывать свою так неаккуратно спрятанную в темно-коралловую помаду губу! Нет! Ты манишь меня… перестань! Какие слова ты пропеваешь своим карамельным голосочком? Я тебя не слушаю… Ты сама не понимаешь, что говоришь. Твой голос прерывист и неопрятен. Для чего ты опять так несдержанно дотронулась зубами до своей губы? Почему руки сами тянутся к идеальному сосуду твоего тела? Почему скользят все ниже, содрогаясь от несвойственного мне чувства? Почему так приятно ощущать весеннее тепло твоего дыхания? Где твоя чистота, о моя Ева? Почему так охотно падаешь в руки проклятого Змея? Как же сочен твой укус этого яблока! Как горячо соприкасаются с моими твои молчаливые уста! Как восхитительны куплеты нашей песни! О твоя тонкая серебристая кожа на шее: я стараюсь её не ранить, но красные пятна, как запрещающие сигналы, сами собой появляются благодаря моей легкой манипуляции грешным похотливым языком на девственно чистом листе твоей кожи, напоминая о всей низости сего действа. О эта нота, что только что ты так приятно пропела! Повтори! Уже не важно ничего… Процесс необратим! Ты разожгла огонь, покоившийся так мирно долгое время! Ты… Я… О, черт, я не смогу сказать таких важных для тебя слов… Прости меня, о моя маленькая красавица! Я чувствую это, но… нет, так нельзя! Неожиданный стук резко врывается в сладостную тишину и рушит нашу хрупкую идиллию. Полина как-то умудряется выскользнуть из-под меня, встать с кровати, подобрать упавший халат и быстрыми шагами приблизиться к двери, одной рукой неуклюже поправляя волосы, до того, как в палату вошёл невовремя подоспевший Агутин. Она поднимает глаза лишь на мгновенье: посмотреть на только что прибывшего — но тут же опустив взгляд, удаляется из комнаты. Стук каблуков ещё долго вызывает пульсацию в моих венах. — Гриша, что я только что увидел? — Лёня недоуменно смотрит на меня, потом переводит взгляд на полураскрытую дверь и снова на меня, подавая раскрытую ладонь для приветствия. — А что ты увидел? — равнодушно произношу, отвечая на рукопожатие. — Я надеюсь ты не сделал с ней… ничего? — А что с ней можно сделать? — вяло, без какого-либо интереса выдавливаю из себя. — Ты прекрасно понимаешь, о чем я. — Лёнь, давай поговорим после моей выписки. Пока. Я устал, — ложусь на подушку и отворачиваюсь от своего собеседника. — Хорошо. Но смотри, она молодая, ветер в голове ещё гуляет, ошибок много может наделать… Ты как-никак постарше будешь. Держи себя в руках — не рушь ей жизнь, — нежданный гость немного топчется у входа, но вскоре дверь с плавным приглушённым хлопком затворяется. «Да кто ж, твою мать, хочет рушить ей жизнь-то?!» — с горьким раздражаением процеживаю сквозь зубы и снова ухожу в мысли.