in regards to hate

Яков сказал, что встретит меня в аэропорту, как только я приземлюсь. Он не был доволен и сыпал соль на рану своими «язнал» и «говорилтебе», и «чеготыждал», но мне все равно. Я просто хочу, чтобы кто-то, кто-нибудь, забрал меня домой, когда я прилечу в Петербург. Мне было любопытно, появились ли уже какие-нибудь статьи о соревнованиях, я не проверял. Может быть, мне следует запостить какое-нибудь радостное фото в Инстаграмме или твитнуть пару слов или что-нибудь, на самом деле, что угодно, но ничего интересного или смешного не приходит на ум, и я не хочу рисковать увидеть фото тех двоих вместе в Хасецу, когда зайду в интернет. Я четко могу представить их: подиум, софиты, их улыбки, объятия, победоносные. Должен ли я написать Миле? Или спросить у Юко как дела? Почему именно мой рейс должен быть отложен? Пять часов, на пять ебаных часов дольше в ебаной Японии из-за ебаного персонала и забастовок или что бы там ни было. Я так зол на все, что мог бы просто ударить сотрудника аэропорта, если бы продолжил слушать его объяснения, и с моей-то удачей это бы определенно заснял какой-нибудь фотограф, знающий, кто я. Два часа прошло, осталось еще три. Это никогда не кончится. И вот он я, во всем великолепии поражения, сижу в углу в аэропорту Фукуоки, на телефоне осталось 23% зарядки, и я нигде не вижу розеток. «И когда я уже проснусь от этого кошмара?» — думаю я, когда меня пугает очень громкий рев, и все прохожие оборачиваются. Ах да, это мой рингтон. Мне действительно стоит сменить его. А также мне нужно сменить ебаную заставку, на которой мы с Виктором обнимаемся в его постели тем утром. Я удивлюсь, если он когда-нибудь посмотрит на это фото у себя в телефоне или распечатает его. Наверное, это тоже была ложь. Подождите, Виктор? Две секунды я пытаюсь разблокировать экран и внутренне кричу. «Ты ушел, не сказав ни слова. Тебе стоило, как минимум, остаться до конца», — нет, мне стоило с самого начала остаться в России. Это всего лишь текст, но я слышу, как он произносит это громко и четко, как молитву, я на сто процентов уверен, что он не понял, почему я ушел и, возможно, даже злится на меня за предполагаемо детское поведение. Хорошо, спасибо, что вдобавок ко всему ты еще и отчитал меня. «Я не знал, что сказать», — я лгу, и только я отправляю это сообщение Виктору, мои ноги слабеют, и я оседаю на пол вместе с сумкой, охваченный болью и ощущением бессмысленности. Прижимаю колени к груди, все мои усилия оставаться невозмутимым тщетны, я снова чувствую тошноту. Хотя даже сейчас я не плачу. Я боюсь, что потерял способность делать это, что еще печальней. «Ты хотя бы поел?» — зачем ты спрашиваешь меня об этом? Кого это волнует? Какое это имеет значение? «Я не голоден», — я снова лгу, потому что надеюсь, что он хоть капельку беспокоится обо мне, хотя на самом деле я так хочу есть, что мне мерещится запах куриных наггетсов. Или, возможно, я просто окончательно сошел с ума. Самое время. — Какой позор, — кажется, мои глаза выпали из глазниц, — Я слышал, что твой рейс отложили, поэтому принес тебе перекусить. — Какого хуя ты тут делаешь — я настолько не верю происходящему, что не могу придать голосу вопросительную интонацию, — Это что, шутка, — хорошо, я определенно не потерял способность реветь, когда необходимо. Я не уверен, что сейчас подходящее время для этого, но кого я обманываю? Сейчас я не уверен ни в чем. — Юрочка, — он протягивает мне пакет куриных наггетсов, немного крупноватых, но сочных куриных наггетсов, обжаренных в стыде и сожалении, — Ты не должен был уходить. Виктор обнимает меня на полу аэропорта Фукуоки среди толпы, и на секунду или две мой беспокойный мозг обманывает меня, заставляя поверить, что я выиграл, и он возвращается домой, хотя я знаю, что это ложь, потому что вижу, что с ним нет багажа. — Но я проиграл, — почему я чувствую, что подвел больше его, чем себя? — Юри был потрясающим, а ты был так загипнотизирован его катанием, и ты не хочешь покидать Японию, — о нет, о нет, — Я не хочу, чтобы ты ненавидел меня за то, что я увез тебя, — нет, пожалуйста, нет, — И я был так унижен, я хотел похоронить себя заживо и навсегда прекратить кататься, потому что мне больше не за чем это делать, — о нет. Счастливая улыбка на его лице становится все шире: — Никогда не говори так больше, — и его объятия, настолько крепкие, что я кривлюсь и прошу его хоть немного ослабить хватку. — Ты был потрясающим, безупречным. Выражение безмолвной боли на твоем лице выжглось в моей голове. Если бы ты остался там, я не знаю, кого бы я выбрал, - что я наделал. — Было бы невероятно сложно поставить кого-то из вас выше. Но ты спас меня от этого. Я спас его? — Я спас тебя, — фраза перестает быть вопросом, когда я вслух произношу ее, и она принимает материальную форму, словно манифест. Я — агапэ. Я знаю, что я сделал. Это было первое самоотверженное решение в моей жизни.  — Но я честно думал, что я провалился, а Юри намного меня превзошел, — надеюсь, он знает, что Юко была единственной, кто видел, как я ухожу. — Ни капли, — то, как он вытирает слезы с моего лица своим рукавом, заставляет меня чувствовать себя ребенком, но в этот раз я не против, — и боже, Юра, ненавидь меня сколько хочешь, но тот костюм намного лучше выглядел на тебе, чем на мне когда-либо. Ты сиял. Я не мог оторвать взгляд ни на секунду. Никто из зрителей не мог. Я тут же начинаю ненавидеть тот костюм чуточку меньше, и из-за этой резкой смены мнения я снова чувствую себя ребенком, но я не возражаю, не в этот раз. Я улыбаюсь? Может быть. Я счастлив? Может быть, только сейчас. Продлится ли это ощущение? Конечно нет, но в сравнении с тем, чтобы рыдать в одиночестве, сидя в аэропорту, происходящее сейчас довольно неплохо. — Тогда, наверное, мне придется продолжить кататься в сияющих костюмах и научиться выглядеть изящно. Кажется, он рад слышать это, или, по крайней мере, я хочу так думать. Он по своей воле проделал весь этот путь до сюда, чтобы увидеть, как я уезжаю. Правда, он не улетал в другую страну, только чтобы увидеть меня, и я все еще другой Юрий, но ничего, он тратит свое время на то, чтобы солгать мне еще чуть больше и искупать меня в комплиментах, и мне плевать. Мне плевать. Мы проводим следующие три часа вместе, едим куриные наггетсы, пьем колу, рассматриваем витрины и покупаем несколько стремных японских сувениров для Якова в дьюти-фри, гуляем по аэропорту как команда, как старые друзья, как братья и немного любовники, держась за руки. Мы много смеемся, съедаем пакетик чего-то, называемого моти*, или как-то так, мы заходим в книжный магазин и еще больше хохочем над тем, какой чокнутой может быть манга. Тентакли, серьезно? Время от времени мы останавливаемся, обнимаемся, улыбаемся друг другу, снова обнимаемся и продолжаем прогулку. Мне кажется, что мы бросили все и решили жить в аэропорту, который стал нашим домом. Мы рассматриваем фотографии популярных мест для отпуска в журналах и планируем путешествия, которые мы никогда не совершим. Мы останавливаемся у большого окна посмотреть, как взлетают самолеты, и Виктор говорит: — Когда я вернусь, давай поедем в Париж и Лондон, а потом в Рим. Я отвечаю: — Но ты никогда не вернешься. Мы снова обнимаемся, я наблюдаю, как уходят минуты, и надеюсь, что сотрудники аэропорта продлят забастовку, чтобы у меня был еще один день отсрочки. Только один, клянусь, я буду счастлив одному, всего одному. — Пора, — Виктор провожает меня до ворот, когда по громкой связи называют наши имена на японском, и я с трудом могу что-то понять. Ни один из нас не знает, что сказать, но это и не нужно. Его поцелуй громом раздается в моем сознании. Мы шепчем друг другу «до свиданья» и не оборачиваемся вслед. Я знаю, что он не обернулся. Я уверен, что он знает то же самое про меня. Каждая моя частичка остается здесь, в Японии, а голограмма моего тела проходит через металлодетектор. Но я улыбаюсь, потому что, когда Виктор в последний раз смотрел время на своем телефоне, я увидел наше с ним фото на заставке. _______________________________________________________________________________________________________________________________________________ * Моти — японский вид рисового теста, а также пирожные из этого теста. (инфа с вики)