Каждый человек умирает – вопрос лишь в том, как и зачем? Уильям Уоллес («Храброе сердце»)
*** 29 июня 2011 годаСмерть – это лишь начало. «Шерлок Холмс: Игра теней»
Его первая реакция – гипоксический шок. Но затем в голове что-то щёлкает, воскресив из прошлого фразу: «Джон... я сожалею», и болезненная попытка кислорода вновь попасть в лёгкие наконец оказывается удачной. – Сволочь! Гнев вырывается наружу прежде, чем доктор успевает понять, кого из двух братьев он наградил столь «сердечным» эпитетом. От звука хриплого голоса воздух в гостиной вздрагивает, и дышать сразу становится легче: как будто трахею и бронхи послушно сняли с лезвия ножа. А потом – ещё один щелчок и снова прошлое: «Только одиночество и бережёт меня». – «Нет, людей берегут друзья». – Господи!.. А я назвал его машиной… Первобытное ощущение чуда кажется таким всеобъемлющим! Жадная волна, накрывшая вначале только сердце, задерживается в его кровотрепещущих рамках лишь на мгновение, после чего, нетерпеливо хлынув через край, заполняет собой каждую клетку ватсоновского организма. Короткая цепь беспорядочных вдохов неожиданно приводит к тому, что эйфория спадает, так же стремительно уступая место страху: ржаво полоснув по нервам, он стискивает грудь ещё более властным, чем недавний восторг, кольцом сомнений. Уровень веры в происходящее непростительно снижается, рождая в голове Джона тягостную мысль о том, что виденное им в Бартсе хоть и не перестало быть чудовищной ошибкой, однако само по себе вполне может оказаться теперь ещё большим обманом. Проклятой иллюзией. А если всё-таки нет?.. Девять дней! Девять грёбаных дней он был не в состоянии не то что анализировать события – хотя бы просто дышать. Будто соки его персонального древа в один момент замерли и иссякли, а тело скорчилось и остыло, как осенний лист, покинувший свой уютно-растительный мир, чтобы упасть на землю, захлебнуться багрянцем и умереть – в эффектно-жёстком стиле того, кто сделал другу прощальный звонок и шагнул с крыши, разбившись вместе с сердцем своего абонента… Следующие пять суток – сразу после похорон – были больше похожи на кому: спасительно-сердобольная память не оставила от них и следа. Это время просто тихо выпало из жизни: проползло (а может быть, пролетело?) мимо в зябком тумане – привычном облачении лондонской действительности. Природа молча приняла Ватсона в свои объятья, хмуро впитав его беспомощную тоску и заслонив от реальности плотным облаком скорби… таким же «заботливым» в своём великолепии, как этот чёртов кудрявый засранец!.. Джону вдруг вспоминается фраза из какого-то фильма: «Феи раскрашивают листья и прыгают с них, как с трамплина, поэтому листья падают; вот только феи выживают, а листья нет». Впрочем, конец он, кажется, только что придумал сам. Доктор переводит взгляд на каминную полку, где всё ещё пылится знаменитый шерлоковский собеседник, и с мрачной улыбкой добавляет к уже «сказанному» слова Гамлета: «Так погибают замыслы с размахом, в начале обещавшие успех». В попытке обуздать очередной всплеск душащей его ярости Джон резко сжимает кулаки, невольно комкая листок бумаги, который держит в руках. Письмо пришло сегодня утром вместе с почтой, едва не затерявшись среди хрустящего изобилия свежей прессы. Невзрачный, наспех заполненный конверт со строгой траурно-круглой рамкой календарного штемпеля был адресован «сэру Джону Хэмишу Ватсону»: отправитель, вероятно, не знал, что доктор больше не живёт на Бейкер-стрит. Судя по номеру отделения, загадочную депешу кинули в ящик где-то в районе Сити. Вскрыв послание, Джон обнаружил внутри сложенную вчетверо страницу: её (видимо, впопыхах) с мясом вырвали из какого-то ежедневника. Поверхность, вся исписанная лихорадочным – скачущим, как болезненный пульс, – почерком, представила взору один лишь рифмованный текст: бомбу с часовым механизмом, таймер которой был выставлен ровно две недели назад. Вскользь прочитанные первые строки сразу же заставили побледневшего Ватсона забыть обо всём, молниеносно взорвав его и без того разрушенное сознание, но начинив при этом сердце осколками острой надежды, в равной степени взбесившей и осчастливившей получателя невероятной информации... Именно поэтому теперь, когда он едва оправился от шока и перечитал бумагу несколько раз, Джон безоговорочно – до немоты – ощущает, что жив. Как никогда раньше. Впрочем, немота покидает его отчасти солдатское нутро столь же быстро, сколь это сделал тот, к кому обращены все мысли и чувства последнего времени. А на смену мёртвым и бесполезным терзаниям приходят новые, теперь уже вполне живые и правильные, слова: «Мать твою, Шерлок, ты покойник!!! И даже не смей попадаться мне на глаза, иначе, клянусь богом, я сам тебя убью!.. И только потом решу, прощать тебя или нет… Проклятье, как ты мог так со мной поступить?! Ну ладно Майкрофт – с ним давно всё ясно, – но ты!..» Амплитуда бесконечных колебаний между оскорблённой злостью и свалившимся на голову чудом столь значительна, что не позволяет Джону услышать, как миссис Хадсон, поднявшись по лестнице, деликатно стучится в дверь и, не дождавшись ответа, заглядывает в гостиную узнать, готов ли доктор ехать на кладбище. Вздрогнув от неожиданности, Ватсон вынужден какое-то время снова просто молча и глубоко втягивать воздух, чтобы, вернувшись в реальность, попросить у квартирной хозяйки ещё немного времени. В ответ она понимающе кивает, должно быть, расценив его крайне истерзанный вид как очередную попытку взять себя в руки перед лицом их общей беды. Дождавшись, пока миссис Хадсон начнёт спускаться вниз, Джон аккуратно и бережно – как может – разглаживает на коленях слишком опрометчиво смятое им «послание небес», намереваясь – в четвёртый или пятый раз? – прочесть его заново, но вдруг останавливается, поражённый невольной мыслью. В тот день, когда Шерлок… умер и его уже положили на носилки, к Бартсу подъехала «скорая»: врачи привезли молодого парня в предкоматозном состоянии. Ватсон, разумеется, не обратил бы на это внимания, если бы медики так громко не требовали освободить место для каталки, а толпа зевак и свидетелей детективного прыжка, загородившая врачам дорогу, не расступилась только после крика одного из санитаров (прямо над ухом оцепеневшего Джона), что, возможно, все они убивают сейчас будущую звезду британского рэпа. Оказалось, что доставленный к пункту неотложной помощи бедняга получил свои травмы на каком-то концерте, где бессовестно влез на сцену и заявил, что хочет выступить и показать всем, что такое настоящее искусство. Его громогласную «просьбу» приняли в лучших традициях фанатских разборок: прокачав дерзкой выходкой зал, свой «звёздный бит» новоявленный горе-рэпер обрёл в полной мере!.. Джон запомнил этот момент как ассоциацию… Тогда, возле госпиталя, ему вдруг подумалось, что впасть в кому, пожалуй, было бы счастьем: лишь бы не видеть этих спёкшихся от влаги кудряво-чернильных локонов и безвольного тела, лежащего в луже крови, не чувствовать исступления от невозможности вновь запустить этот оглушительно молчащий пульс… Возможно ли, чтобы строки, которые он держит сейчас в руках, были написаны тем самым парнем, выжившим в огне «публичного успеха» и рассказавшим ему обо всём? Поскольку поверить в то, что правду о событиях того злосчастного дня пребывающему в коме мальчишке мог надиктовать дух некоего народного героя – значило бы усомниться в психическом здоровье дипломированного врача и, как следствие, в его (то есть своей собственной) профпригодности. Однако в отличие от Шерлока Джон готов поверить сейчас во что угодно – даже в призраков! – лишь бы весь этот немыслимый, кошмарный фарс закончился и «высокоактивный социопат» как ни в чём не бывало давил бейкерстритовский диван в трогательной позе обиженного эмбриона, скучая разносил выстрелами стены гостиной и смешивал человеческие органы с продуктами из холодильника. Нехотя выплыв из картинок волшебного прошлого, Джон в который раз глубоко вздыхает, чтобы набрать побольше воздуха в лёгкие, и снова сосредотачивает всё внимание на письме, с обновлённым чувством безграничной благодарности вглядываясь в пляшущие буквы, выведенные нетвёрдой рукой амбициозного юнца, пытавшегося как можно лучше передать «прозаический» смысл того, что поведала ему средневековая «муза» – благородный шотландский рыцарь, некогда обезглавленный и четвертованный сородичами рядом со знаменитой (чёрт бы её побрал!) больницей Святого Варфоломея... ***Если меня здесь нет, это ещё не значит, что я умер. «Опасный метод»
Это Уильям. Один, пять. Ноль шесть. Два, ноль, две единицы. Джек записал: два, семь. Такое в жизни не приснится! «”Бонд Эйр” полетит. Решено. Сверьтесь…» – Шит умело ниткой белой, спущенной сверху, Лжи правдивый лик (ну же!): трупы не всегда служат Неопровержимым доказательством смерти... Бродя коридорами с запахом спирта И вечным флиртом надежды с болью, Где липкий страх обручён с любовью, И ёмкость – чёлн с чьей-то чёрной кровью Выносят полным. На взгляд бездомный – Врач, словно в коме, хоть ознакомлен С тем, что реально там происходит. Курок на взводе: «Разряд!.. Уходит!..» И через силу: «Мне жаль… Примите…» – Невольный зритель того, как с жизнью Вас миг разводит. Лимиты сняты – Распята вера. Док скулы сводит: «Проклятый климат... Уйду, наверно... Здесь время слишком неумолимо...» Я понял, зачем на покойниках бирки: Всё чётко в тему – пробирки, сводки, Отчёты, карты с пробитой дыркой – Релакс для сердца тех эскулапов, Что сообщают о лапах смерти. Сюрприз в конверте. И лишь замена Стаканов с водкой. Всё просто. Вот как!.. «Ну что ж ты стоишь, как покинутый мальчик?! Решая словно, что делать дальше... Сбежать от фальши больничных окон, Где всё прилично: где рамы – белым, Как мелом – контур. Границы фронта. Пока с поличным не взяли – pronto! – Спешишь укрыться, забиться в кокон. Отлично, вот он: пучком волокон Обвитый нервных, торчит из кожи. Похоже, это только во-первых… А во-вторых, твой – под дых! – как шёпот, Слёз полуночных лубочный клёкот Бежит по стокам, по кнопкам – строкам. И точно в сроки рассвет с востока Потоком брани. Так одиноко – Весь мир на грани! Когда же станет-то Легче?! Вечер. И сердце встанет – Устанет – пульсом в исправном кране, Который каплей, как цапля, замер. Минуя риски. И даже в миске Застыл – вчерашний? – твой завтрак. Наш с ним! Простой. Английский… Склонившись близко к бутылке виски, Ты пал так низко. Плевать? Мы квиты? Я – там, где плиты гнездятся сыто, Приняв открыто навзрыд убитых Героев вечно последней битвы?.. Всех ждут нас в гости. Последний мостик. Мне вот «на старость» – шкафы скелетов, Зарытых в гетто-глуби чертогов: Грехи да кости. Не так уж много. Всего лишь малость. Мир канул в Лету Легко и слепо. Лишь тело это Посмертным слепком на дне сетчатки С тобой осталось. Как отпечатки Следов убийцы... Нет, к чёрту жалость!..» Не мог смириться я с мигом даже – Всё ждал, когда же придёт в сознанье Тот, кто запишет его «признанье»: Глаза откроет, сотрёт все пятна И слёзы с карты – вернёт обратно, Вспять, вас обоих. Невероятно!.. Сердца шотландцев не терпят фальши – Ни днесь, в посмертье, ни многим раньше... За семь сотен лет не припомню ни разу, Чтоб кто-то живой смог впустить меня в разум, Пока с долговязым не встретился вашим – Чертоги открыв, он меня ошарашил И тоном приказа, и первой же фразой: «Скажи, что я жив и навеки с ним связан!» «Я вам не обязан…» – соблазн был ответить, Но он «перебил»: «Мы за близких в ответе… Тебе ли не знать, что такое потеря Того, кто в тебя так отчаянно верит! – Но как я смогу... – Поищи пациента На стадии комы; дождавшись момента, Внуши ему то, что тебе я доверил За этой – доступной лишь избранным – дверью. Не медли – решай: мне ж пора отправляться…» Сэр Джон Хэмиш Ватсон, я должен признаться: С тех пор как у Бартса пришлось оборваться Земной моей жизни, я драться поставлен Лишь с муками тех, кто всевыше преставлен, И много видал диких плясок на тризнах – Людей помешавшихся, злых и капризных, Но то, как он трепетен к вашему горю… Не хочется всуе ни биться, ни спорить, Ни вдрызг раздражаться английской манерой Испытывать кровью шотландскую веру! Он первый, ваш гений, кому я нёс службу Считайте, что в дружбу. Не нужно сомнений: Он прыгнул в объятья батута – «на сцене» Был труп, а когда пульс вы щупали в вене – Под мышкою мячик для паузы в сердце. И чтоб не спалиться, о равной замене Пришлось предварительно договориться: На нужных бродяг из толпы опереться, Подругу из морга и брата (вот спец-то!), Который неспешно продумал все планы, Кромешную боль вам доставив нежданно. Но цель детектива не просто злодеи – Он пасть согласился, чтоб вас не задели! И в главном открылся в прощальной записке, Что пишут лишь близким! Сказал вам о трюке, Пред тем как воздеть непослушные руки: Рискуя, но всё ж не уйдя по-английски!.. Ни рыцарям правды, ни честным солдатам Не след назначать без вины виноватых – Я только надеюсь, мой искренний голос Поможет вам, сэр. Ваш Уильям Уоллес. ***И ощутить сиротство как блаженство. Б. Ахмадулина Воскрешение бывает только после смерти. «Мажор»
Джон ещё какое-то время сидит в кресле, обдумывая, как вести себя теперь, когда он знает, но не имеет права это показать. Потому что иначе всё было зря. Потом решительно встаёт и, на ходу пряча письмо во внутренний карман куртки, покидает гостиную, чтобы спуститься на первый этаж со словами: «Я готов, миссис Хадсон. Мы можем ехать». … «Я в бешенстве!» – Пока квартирная хозяйка перечисляет все прошлые несносности своего любимого «мальчика», Джон понимает, что сказал чистую правду: у него связаны руки и нет никакой возможности высказаться. Вернее, почти никакой. Список детективных грехов, кажется, никогда не кончится, и Ватсон не выдерживает: «Я вообще-то не настолько взбешён, вы учтите». Миссис Хадсон, наконец, понимает, что должна оставить доктора наедине с Шерлоком, и всхлипывая уходит. Он оборачивается ей вслед, старательно делая вид, что беспокоится лишь о том, чтобы его слова не были услышаны. Однако на самом деле Ватсоном движет абсолютно иное желание: он силится разглядеть в окрестностях высокую фигуру в тёмном длинном пальто, которая должна будет оценить его дальнейшую речь. Не заметив поблизости ни единой души, Джон глубоко вздыхает, пропуская через себя звенящий кладбищенский воздух. Мыслям, галопом несущимся вслед за пульсом, никак не удаётся обрести нормальный, пригодный для существования ритм: «Проклятье, Шерлок, я прекрасно знаю… чувствую, что ты здесь, хотя Майкрофт наверняка запретил тебе приходить! Не уверен, правда, чего мне хочется больше – набить тебе морду или обнять. Да это и не важно, потому что всё равно я не могу сделать сейчас ни того, ни другого. Так что лучше стой где стоишь и смотри, как я мучаюсь от безысходности. Господи, как же хочется обернуться! Но я не могу, не имею права тебя подвести. Наши враги должны верить, что твоя смерть – на самом деле реальность. И хотя ты заставил меня страдать…» – Я помню, ты как-то сказал мне, что ты не герой. Я порой даже сомневался, что ты вообще человек. Но ты… ты был… самым лучшим, самым гуманным человеком из всех, кого я знал, и никто не убедит, что ты мне врал. Никто. Вот так!.. – Джон всё же коротко оглядывается и подходит ближе, чтобы прикоснуться к холодному чёрному камню, так похожему в своём равнодушном молчании на беглого друга; он гладит надгробие и даже легонько хлопает по нему, будто по плечу: – Я был очень одинок и многим тебе обязан. – После этого нелёгкого признания доктор убирает руку и отступает назад; осталось соблюсти «формальности»: – Но у меня ещё одна просьба, всего одна. Прояви свою гениальность для меня. Будь, пожалуйста, живым. Пожалуйста, Шерлок, прошу, прекрати всё это. Прекрати… Джон закрывает рукой глаза, преследуя своим жестом как минимум тройную цель. Первая – это скрыть слёзы, в которых есть сейчас всё: напряжение, боль, счастье, обида. Одновременно те из врагов, кто ещё сомневается и, возможно, наблюдает за доктором, должны видеть «доказательства»: его искреннюю безутешность. Ну и наконец сам Шерлок должен понять, что Джон получил его послание и плачет совершенно так же, как это делал инициатор сегодняшнего письма: тогда, стоя на крыше и озвучивая свою прощальную записку. Взяв себя в руки, Ватсон по-военному вытягивается во фрунт и коротко кивает с явным намерением и в жестах сохранить всё тот же подтекст. Отдавая честь, он мысленно дополняет свою «полуофициальную» исповедь следующими словами: «Возвращайся скорее... как только сможешь... Я буду ждать». По тому, как Джон склоняет при этом голову, Шерлок не может не догадаться…