Ничего нет более могучего, чем люди, соединенные доверием. «Час быка» Иван Ефремов ©.
Пожалуй, утро после бурной ночи надо было включить как дополнительный, последний круг Ада в произведении, написанном Данте — всё нуждалось в том, чтобы принять более современный вид, и подъём в семь утра на работу должен был бесспорно занять одну из самых низших ступеней спуска к Дьяволу. Чес не стал будить Джона и даже обрадовался, что его будильник разбудил только его, будучи под подушкой. Однако после того, как Чес умылся и вышел обратно в светлую, невозможно уютную мансарду с зашторенными занавесками и плохим отоплением, Джон уже заваривал кофе, не слишком церемонясь с его приготовлением и заварив растворимый, но Чесу сейчас только такой и требовался. Джон даже не стал слушать его извинения за то, что разбудил; вместо этого он мягко улыбнулся, раздёрнул шторы, дав растрёпанному, туманному свету проникнуть в их комнату, и поставил на стол горячие бутерброды и кофе. Чес не знал, как благодарить его, потому что он не мог вообразить кого-то более заботливого и менее корыстного — другие люди проявляли заботу лишь для самоутверждения, самовосхваления, а этому же ничего такого совершенно было не нужно, он даже не любил акцентировать на этом внимание. Чес, пряча довольную улыбку за чашкой кофе, глотал суперсладкий напиток и думал: «Кого-то, как Джон, я уже навряд ли найду. Кого-то, с кем бы меня связывало и до боли плохое, и до трепета хорошее. Джон, ты ведь тоже понимаешь, что что-то между нами на грани… И мне слегка боязно». Джон не мог в совершенстве читать его мысли, поэтому только подливал кофе и изредка кидал на него быстрый, любопытный взгляд. Пожалуй, для самого мерзкого утра, которое только могло быть на свете, когда внутри было словно какое-то опустошение, голова отказывалась нормально работать, а глаза слипались, это было более чем достаточно для слабой улыбки. Чес не ощущал себя больше одиноким по-настоящему, и это было самым искренним и невероятным чувством на свете. Чес кое-как успел прибежать на работу вовремя и погрузился в мир свежесрезанных цветов; Эверт научил его ухаживать ещё за парочкой видов цветов, и Чесу удалось продать прежние альстремерии возникшим в магазине цветочным духам, когда Эверта не было рядом. Это уже не вызывало удивление, зато способствовало его продвижению по карьерной лестнице — чем больше продаж, тем только лучше. Уже было без разницы, для чего использовали цветы эти вычурные парни и девушки, главное — они платили за них настоящими евро. Чес вспоминал вчерашнюю ночь как давнишний страшный кошмар и с трудом верил, что бегал с Джоном где-то по ближайшим набережным, уклоняясь от столбов пламени и едва удерживаясь на скользких лианах. Он пытался осознать произошедшее, придумать обоснование и разобраться, но вторничная жизнь в его цветочной лавке бурлила и кипела, не давая даже десяти спокойных минут. Посреди его с Эвертом смены заявилось начальство, возжелавшее устроить небольшую конференцию в небольшом зале напротив заднего дворика. Перед этим, конечно, не обошлось без лёгкой проверки всего и вся, заложенной у всяких начальников на подсознательном уровне; правда, Эверту с Чесом совершенно нечего было скрывать, потому что буквально каждое растение в магазине цвело, в помещении было уютно и чисто, и с финансовой стороны всё шло гладко. Поэтому, поспрашивая Чеса на некие общие темы (видимо, из любопытства ещё раз проверить идеальный голландский язык работника-иностранца), начальник отправился вместе с другими собственниками в конференц-зал. Спустя час они вернулись и разъехались кто куда, похвалив их с Эвертом за чудесную работу. Эверт сказал, что такие навещания редкость, но от них ровно ничего не менялось, в принципе. Тут, вероятно, начальство просто хотело проверить своего нового работника, приехавшего с другого континента, но проверка была пройдена на отлично. В общем и целом, вся эта рабочая суета никак не помогла сосредоточиться на проблеме, поэтому Чес надеялся только на Джона. После смены Чес чуть не прошёл мимо своего дома — мансарда Джона стала вторым местом, куда его вела душа по инерции. Но, пожалуй, было слишком наглым не вылезать из его квартиры каждый день, поэтому Чес успел вовремя завернуть в свой подъезд и, только добравшись до кровати, завалился спать на добрых два часа. Пожалуй, дневной сон — единственное, что помогало ему выглядеть более-менее здорово и ощущать себя бодро. К тому же, он почему-то без сомнений думал, что сегодня им с Джоном придётся отправиться в ещё одно увлекательное и обременительное приключение по Флириусу… который и не думал сдаваться, судя по всему. После семи Джон позвонил ему сам. Говорил он спокойно и степенно, но Чес уловил нестройные нервозные нотки в его голосе. Джон сказал, что у него, как всегда, были мысли, но многое зависело от их сегодняшнего (он надеялся, что более ровного) похода по ночному городу. Чес ждал его у себя, и это вновь показалось праздником и подняло настроение, пусть Амстердам и не порадовал сегодня солнечным вечером. Зато, когда на улице дули мерзкие завывающие ветры и моросил по стеклу дождь, в подсвеченной тёплым, золотисто-хрустящим светом квартире было уютно, и при беглом взгляде на размазанные и потёкшие краски за окном тело невольно пробирала дрожь от беспричинного переизбытка чувств. Больше, чем ослепительно-яркие вечера и косые блики по паркету, Чес обожал пасмурную, отвратительную погоду, когда даже обычный поход в ближайший супермаркет казался подвигом, после которого надо было отпаивать себя сладким малиновым чаем с арахисовой шоколадкой вприкуску. И при этом изумлённо смотреть в окно на гнущиеся от ветра деревья, дребезжащее окно, расплывающиеся по нему капли и недоумевать, как это так получилось пройти сквозь подобное и не превратиться ненароком в блестящую, сизую дымку около ближайшего поворота к водному каналу. Чес, безусловно, обожал это всё, даже когда ввалился в свою квартиру, мокрый с ног до головы, но довольный, неся в пакетах какую-то еду. Зонт был успешно забыт перед выходом, поэтому Чес ощутил полную гамму чувств от раздражения, когда первые тёмные влажные капли на одежде даже злят, до беспечной весёлости, когда думается, что свобода — это почти как сейчас, то есть не бояться идти под дождём без зонта, чувствовать свою мокрую одежду и без страха представлять себя завтра, разговаривающим в нос. Примерно таким же бесстрашным и бестолковым оказался Джон, когда ввалился в приоткрытую дверь в девятом часу, и с него стекали буквально ручьи. В ход пошли полотенца, запасная одежда Чеса довольно больших размеров, которая ему была чуть велика и была куплена по какой-то дикой случайности, чай и целая барная стойка, уставленная всевозможными вкусностями. Джон явно не хотел причинять столько беспокойства, но Чес, видимо, с таким рвением кинулся беспокоить себя, что тот наконец отчаялся сопротивляться и тихо благодарил. Вскоре по немногочисленным батареям была развешана одежда Джона, а сам он сидел в свитере Чеса и его спортивных штанах, его щёки были раскрасневшимися от горячего пара, и выглядел он чересчур довольным. Чес надеялся, что ближе к полуночи одежда высохнет, по крайней мере, пальто — свою одежду он мог и одолжить, как делал это не так давно сам Джон для него. Теперь такие мелочи, раньше казавшиеся между ними недоступными и далёкими, стали естественными и привычными, и Чес уже забыл, как раньше жил без этих долгих, личных вечеров в Амстердаме, обсуждая с самым невозможным в мире человеком план спасения их грязного, хлипкого и уродливого мирка от другого, почти такого же, но ещё и безумного в самой глубокой стадии. Это была неотъемлемая часть их жизней, и что-то неизменно припекалось к сердцу во время этого, пусть болезненно, но до сладкого спазма откровенно и приятно. — Короче говоря, дела наши не так радужны, — начал Джон, когда более-менее согрелся и его тело перестало дрожать. — Я написал нескольким людям из того списка, которых опрашивал не так давно. Они мне показались наиболее отзывчивыми. И все, как один, на моё заявление явно покрутили в реальности пальцем у виска в мою сторону, а написали как можно вежливо, что я, скорее всего, всё перепутал или просто что-то употребляю. Но я не отстал и попросил их связаться с кем-нибудь в Амстердаме, кто мог бы помочь, или дать мне его контакты. Ни один из этих людей не отправил почту или номера таких людей, зато клятвенно пообещали, что свяжутся. Таким образом, нам придётся самим исправлять ситуацию. До того момента, как мы найдём, наконец, тех, кто отвечал за границу меж этими мирами и кто знает побольше нашего… Потому что я, например, как ты знаешь, прекрасно способен защитить наш мир от вторжения со стороны демонов, их адского мирка даже в одиночку. Но у каждой реальности свои правила. И правила Флириуса вообще непонятны. — Какие у тебя есть мысли насчёт той ночи? Почему откуда ни возьмись появились совы и стали гоняться за нами? Почему мир вокруг не исчез, когда ты уничтожил артефакт? — пожалуй, у Чеса было много вопросов, и порой ему казалось, что Джон устаёт растолковывать ему наверняка простые вещи и считает его полнейшим идиотом. Но сам Джон никогда не заставлял его думать, что это точно так — лишь паранойя Чеса, не больше. Даже сейчас Джон смотрел на него мягко и слегка заботливо, но Чесу хотелось зарыться куда-нибудь с головой, чтобы не показывать свой стыд. — Ох, прости, что столько вопросов… я много чего не понимаю. — Это нормально. Я и сам в заблуждении, мою голову терзают тысячи вариантов. Рассказывая тебе, я начинаю и сам потихоньку разбираться во всём этом бардаке. Ты помогаешь мне не сойти с ума от моих же мыслей. Тебе должно быть известно это, когда собственные же мысли начинают потихоньку грызть и уничтожать изнутри. Спасает только нужный человек, которому в полной степени это всё можно рассказать. Так вот… — прежде, чем продолжить, Джон отпил чай, а Чес, затаив дыхание, думал, что ему точно послышалось, потому что на каждый свой шаг, сопровождавшийся раскрытием своих слабостей, Джон беспрепятственно делал такой же в ответ, не стесняясь показать, что не такой уж он и бесстрастный, каким казался всегда. От этого Чес чувствовал тепло в груди, что развевало едкий туман внутри него, скопленный за его не такую уж и большую жизнь, но разъевший всю душу к чертям. — Как я говорил вчера, во время поиска и уничтожения артефакта может возникнуть опасность — по крайней мере, на это указывали экзорцисты, ранее усмирявшие Флириус. Так что в этом нет ничего необычного, я даже думал, что будет куда хуже… Нам достались совы, которые, надо признаться, пытались нас уничтожить. Но этой ночью их не будет, не переживай, потому что такие явления временны. Это были иллюзии, а иллюзии долго не живут, даже при самой тщательной их поддержке. Но вот насчёт того, что мир не исчез, хотя по всем признакам должен был, ничего определённого сказать не могу. Надо дождаться одиннадцати, и тут будет два варианта, вполне очевидных. Если Флириус не проявится, то радоваться будет рано: понаблюдаем ещё пару дней и, пожалуй, только тогда успокоимся. Если же сегодня Флириус предстанет перед нами во всей красе, то, мне кажется, можно будет с уверенностью сказать: он сильно развился и теперь неуязвим. Ни от каких артефактов он теперь не зависит. Что-то другое, более сильное и радикальное, может его остановить… Знаешь, — Джон посмотрел на него пристально и серьёзно, — можешь называть меня пессимистом, но мне думается, что сегодня мы увидим наш цветочный мирок, и он просто стал сильнее, чем был до этого. Этим объясняется многое, например, то, что он не исчез сразу же, хотя, ты и сам понимаешь, по всем законам это должно было произойти. Этим объясняются и некоторые его различия с Флириусом, о котором мы вчера читали; он стал совершеннее и осторожнее. Нам от этого никак не легче, зато уж лучше будет знать правду изначально, чем не знать. Но не будем забегать вперёд… — Я не верю, что мы последние герои, избранные, которые видят Флириус и всю сложную ситуацию и пытаются всех спасти, — глухо произнёс Чес, глядя на донышко пустой чашки. — Ты всегда твердил мне, что геройствованием в этой сфере заниматься бессмысленно, потому что всегда найдутся люди умнее и ловчее тебя. Которые, к тому же, имеют куда большие способности и вообще заметили незалатанные дыры в нашей вселенной намного раньше. Но тут… неужели никого, кроме нас? Ведь есть кто-то, кто является проводником в тот мир, каким оказался я! Но почему он бездействует? — У меня есть предположения на эту тему… — Джон покачал головой и нахмурился. — Вроде, мы когда-то говорили о подобном, по крайней мере, я наверняка упоминал. Мне кажется, что эти люди просто не видят Флириус, потому что он приспособился проявляться ночью и идти на различные ухищрения, чтобы не попадаться опытным экзорцистам на глаза. Я же его не видел, пока не встретился с тобой… Зато в эти короткие четыре-пять часов он ведёт захватническую деятельность, переманивая к себе заблудившихся людей из нашего мира в свой и поглощая их энергию. Но вот что я действительно не могу понять: ни один из таких проводников, живущих в Амстердаме, ни разу не просыпался среди ночи и не выглядывал ненароком в окно или не выходил на балкон?.. Ни за что не поверю в это! Я даже смирился с тем, что происходящее касается только Амстердама, потому что Флириусу так захотелось — сделать его основной площадкой для своей сцены. Небеспричинно, конечно, но мне казалось слишком по-дурацки. Но — допустим. Это в какой-то степени даже разумно, что он направил все свои силы на конкретную точку в нашем мире, а не распространился по всей планете, как было в прошлые разы. Наберётся достаточно сил и накроет нас полностью, когда мы не будем ожидать. Однако поверить в то, что ни один проводник не замечает надвигающейся угрозы, я не могу. Я рассказал Миднайту, он тем более в замешательстве, но старается нарыть информации и найти нужных людей, довести до них. Но он на другом континенте, у него есть свои проблемы, так что на него особо рассчитывать не стоит. — Джон, а ты же наверняка знаешь истории, когда наш мир был на грани поглощения чужим миром? Это происходило тихо, незаметно или каждый экзорцист знал, но в тот момент было недостаточно знаний либо сил, чтобы предотвратить захват на ранней стадии? — под унылое, охрипшее завывание ветра Чес неожиданно ощутил себя неуютно, потому что теперь, получалось, они с Джоном были бесконечно одиноки, оставшись последними, кто мог хоть что-нибудь сделать с происходящим. — Да, конечно. Их предостаточно, часть из них я пережил сам. Каждый раз это происходило почти незаметно для обычных людей, зато для экзорцистов это было настоящее светопреставление… — Джон усмехнулся. — Ты намекаешь, что… тут совсем наоборот? Попавшие под раздачу возможности видеть Флириус люди становятся главными действующими лицами, а экзорцисты уходят на задний план, — Джон покрутил в руках чашку и нахмурился. — Логично, между прочим. Но дико интересно, как это устроил мир с теоретической точки зрения. Видимо, это и прокачал за много-много лет неудачных попыток. — И нам надо найти его слабое место, чтобы всё вернулось на прежние места… — Чес устало и разочарованно выдохнул. — Хороша теория, а что насчёт практики? Всё более, чем невозможно, или какая-то надежда всё же есть? — Я и сам в недоумении пока, Чес, — Джон отвечал откровенно и выглядел и впрямь подавленным тем, что впервые в жизни всё было так запутано. — Ты думаешь, что я могу в любой момент решить эту проблему одним заклятием или ритуалом, но ты забываешь, что я далеко не всемогущ и кажусь очень крутым только в тех вещах, суть которых понимаю. Поэтому нам придётся вдвоём думать. Но сейчас, когда за окном ещё даже не Флириус, я не могу сказать чего-то конкретного. Чес понимающе улыбнулся и, похлопав его по плечу, предложил ещё чаю, на что Бессмертный не смог отказаться и подал ему свою бессмертную кружку.***
Пробило одиннадцать ночи. На паркет лёгкими волнами легли блики разноцветных фонариков из внутреннего двора, а в воздухе как будто уже чувствовалась приторная сладость, витавшая по всем улицам Флириуса. Джон переоделся в свою одежду, уже высохшую, и на всякий случай выглянул в подъезд. Со вздохом прикрыл дверь обратно и внимательно глянул на Чеса. Тот понял: Флириус реализовывал самый худший вариант развития событий, который они придумали с Джоном. Самый худший, но, судя по всему, самый ожидаемый, только извечная дурацкая надежда на лучшее всё портила. Чес смотрел вопрошающе: что делаем дальше? Джон без всяких объяснений вытащил карту Амстердама, круглый предмет, который недавно отыскал им артефакт, и вновь принялся его заговаривать. Затем кинул его на карту, но шарик, покатавшись по ней, резко дёрнулся в сторону и вылетел за пределы бумаги; Чес понимал, что это означало: артефакта нигде в этом мире не было. Вообще. Потому что если бы он был, но где-то не в Амстердаме, шарик бы плавно остановился на границе. Но резкий толчок — значило тотальное отсутствие. Джон сидел на коленях прямо на полу и многозначительно глянул на Чеса. Тот кивнул, потому что понял всё без лишних слов. Между прочим, такое поведение шарика вполне объясняло, что Флириус сконцентрировал все свои силы только на одном городе — Амстердаме. Чес вполне себе верил, что стоило проехаться до того же Роттердама и ничего такого вокруг не будет. Но если б когда-нибудь побег был тотальным решением проблемы… — Стало быть, единственный артефакт, до которого мы могли добраться, оказался бесполезен, — заключил Джон, вставая с колен и собирая карту. — У нас не остаётся с тобой выбора, кроме как… попытаться узнать у Флириуса лично. Узнать что — другой вопрос. И довольно сложный… — Джон остановился и задумался, глядя перед собой и сжимая в руке помятую карту. Чес изумлённо моргал, смотря на него, и тихо спросил: — В каком смысле — лично? — Джон положил карту на пустой журнальный столик и опустился на диван. — Не глупи. Мы делали недавно подобное. Спрашивали у Флириуса вопросы и топали к какому-нибудь из мест, отмеченных в гиде для прогулок ночью. И он нам позволял узнавать даже нечто правдивое про себя… Но сейчас надо быть слишком осторожным в вопросе. Одно неверное или лишнее слово — и, мне кажется, за нами отправятся не только совы, а чудовища куда похуже… — Джон смотрел на него внимательно и задумчиво; Чес смутился и как всегда с трудом понимал дальнейшую мысль Джона. Спросить что? Уж конечно не «Подскажи, Флириус, как заставить тебя уйти из нашего мира?» или «Расскажи, как тебя уничтожить». Чес горько усмехнулся, но вместе с этим ему в голову пришла замечательная мысль. — Может, есть смысл попробовать задать вопрос: что ты собираешься делать дальше, Флириус? Совершенно не подозрительный и позволит нам немного узнать, что хоть примерно в мыслях у этого вероломного мирка, — Джон довольно кивнул и хмыкнул. — Да, неплохо. Но если нам ответят очередной загадкой — а ты сам понимаешь, что тут так и напрашивается ответить ею — нам придётся её разгадывать. — Куда лучше, чем убегать от чудовищ, — заключил Чес и, довольный собой, лукаво посмотрел на Джона. Тот согласился и встал с дивана. — Тогда в путь! Не будем откладывать, — увидев его вопросительный взгляд, Джон пояснил: — Место я уже выбрал и знаю, как к нему идти — это Королевский театр Карре. Может, знаешь такой. Но даже если не знаешь, то без разницы. Чес слыхал о нём и, наверное, проходил мимо один раз, но визуально не помнил. Только знал, что сейчас им с Джоном придётся пройти довольно много на восток Амстердама, где были менее помпезные здания, но более уютные каналы и роскошные анфилады внутренних двориков. Когда они спускались по лестнице вниз, Джон пояснил, почему именно этот театр, точнее, почему не что-то другое: он просто взял следующее место за тем, в котором они побывали в прошлый раз. «Нам в любом случае без разницы, куда идти, в какое место из списка. Просто чтобы не забыть, будем двигаться постепенно…» На улице было даже слишком хорошо для середины декабря — и, пожалуй, в этом Флириус имел хоть какое-то достоинство перед их миром. Никакого следа урагана и ливня, только промозгло и влажно, а изо рта валил пар, извиваясь загадочными очертаниями. Улица Халлстраат привычно пустовала, переливаясь сотнями бликов от позолоченных рам для картин и от фонариков, подвешенных высоко-высоко на дома. Сегодня Джон и Чес так спешили, что забыли свой привычный обряд преображения в индейцев, но прихватили ленты с перьями — уже было не до красок. Если раньше все эти походы воспринимались за авантюрное, но совершенно спокойное приключение, то теперь, когда Флириус всё больше и больше продвигался за границы их мира, стало понятно, что это больше не игра. Перспективы, обрисованные Джоном в случае, если Флириус всё же достигнет своей цели, казались Чесу почти жуткими: вот так проснуться однажды и осознать, что нет прежнего мира с его спокойным, может, изредка монотонным ритмом жизни и серо-коричневыми домами. Есть только разлитое по улицам безумие и вырвиглазный декор на каждом шагу. Выживут ли они с Джоном? Наверняка. Но тогда они нигде не будут чувствовать себя в безопасности, да и рассчитывать на одни лишь силы Джона не стоило — их могло просто не хватить. Вероятно, их жизнь бы стала похожа на выживание — как в голливудских фильмах про апокалипсисы и прочие вещи. Да и вообще одно только осознание, что их вселенную замяли под собой какие-то цветы, вызывало глубокий, глухой и беззвучный ужас, отдававшийся вибрацией внутри грудной клетки. Однако было бесполезно стенать по этому поводу. Лучше всего — попытаться спасти то, что осталось. Королевский театр Карре расположился на широкой набережной Амстел и был окружён большеокими типичными домишками Амстердама с коричнево-шоколадными стенами. У самого театра был изумительный кремовый фасад с высокими колоннами и ажурным орнаментом, проходящим по карнизам и стенам. Сейчас, правда, чистый кремовый цвет был подпорчен яркими цветочными рисунками; колонны оплетали лиловые плющи, вместо рекламных плакатов везде были безвкусные растяжки с пасторальными наивными пейзажами. Как будто посредством этих картин, в бесчисленном множестве разбросанных по Амстердаму, Флириус пытался доказать, что он также чист и невинен, как все те душистые туманные равнины, изображённые на холстах. Но, конечно, это всё было ложным и напускным; достаточно пройти вглубь центра города, чтобы увидеть, как «правильно и хорошо» поступал Амстердам с людьми. Джон кивнул ему, и они вошли через боковую дверь в пустой, полуосвещённый холл. Ни в одном окне Чес не увидал света, и теперь его терзали очень плохие мысли насчёт творящегося здесь. Что удивительно: почти в каждом здании из того списка обязательных к посещению ночью мест холлы были пустынны и почти намекали, что сейчас здесь никого не ждут, хотя где-то в залах люди были, пусть и немного. Видимо, это было местной фишкой, как в их мире: включённый свет и буквально любая мелочь, говорящая о том, что посетителям тут рады. Из полукруглого холла ветвились несколько коридоров, заканчивающихся, вероятно, залами, и две лестницы с мраморными ступеньками уводили наверх. Большая люстра под высоким потолком слабо мерцала своим мутнеющим хрусталём — горели только светильники на стенах, озаряя бледным пламенем серо-алые, отделанные под мрамор стены и золотистый молдинг. Гардеробная одиноко пустела, кассы были глухо прикрыты тяжёлой синей тканью, вдалеке сверкала табличка «Аварийный выход», а откуда-то из глубин театра слышались тонкие и плаксивые звуки расстроенной скрипки. Как будто некий Апокалипсис случился прямо во время выступления, и все зрители спешно покинули помещение, а в самом помещении всё наглухо прикрыли, надеясь когда-нибудь сюда вернуться и забрать оставленные вещи. Однако же идея с Апокалипсисом отменялась, потому что вполне живучими выглядели растения и цветы в массивных глиняных горшках, занимавшие каждый свободный угол холла. Ступая по мягкому ворсистому красному ковру, где были беспорядочно рассыпаны разноцветные лепестки цветов и блестящие конфетти, Джон и Чес оглядывались по сторонам в поисках места, откуда звучала унылая музыка — они полагали, что им нужно было двигаться в подобном направлении. Однако с точным определением залы, откуда лился звук, оказалось сложно: ни Джон, ни Чес не обладали таким утончённым слухом, который здесь требовался. Они направились по первому тёмному коридору, но звук стал почти неслышен, так что им пришлось вернуться обратно и также бесполезно пройтись по всем остальным проходам, которые оканчивались пурпурной дверью с надписью «Loge» и номером входа. Когда вариантов больше не было, Джон кивком головы указал на второй этаж — теперь и впрямь казалось, что звук был точно оттуда. Когда они поднимались по ступеням, скрипку стало лучше слышно, но Джон на всякий случай не спешил туда — медленными шагами продвигался вперёд, на всякий случай достав из-за пазухи пистолет: в этом мире нельзя было доверять скромным тихим театрам с позолоченными стенами и гобеленами. Как оказалось, в таких тишайших закоулках Амстердама проживали монстры куда худшие, чем колесо забвения. Они дошли до второго этажа, цельным балконом опоясывающим здание, и звук усилился, доносясь уже из какой-то близкой залы. Наконец, они увидали приоткрытую дверь в конце коридора — и звуки явно доносились оттуда. Но прежде чем им удалось достичь конца коридора, музыка резко замолкла, как будто её никогда не было, и воцарилась полнейшая тишина, давящая и тяжёлая, которая как бы намекала, что любой звук — не более чем иллюзия в её упругом, статичном вакууме. Не было слышно аплодисментов или чего-то похожего — то ли не было людей, то ли музыкой заполняли антракты, то ли музыки… на самом деле не было. Чес не хотел углубляться в мысли об этом, только тяжко вздохнул и зашёл вслед за Джоном в просторный, тёмный концертный зал. Полукруглая сцена, красные тяжёлые портьеры, янтарные блики софитов, скользящие по ним, удобные тёмно-серые сидения и горстка людей, рассевшихся в разных концах залы. Сцена пустовала, хотя сияла в полной готовности для очередного выступления; в воздухе вибрировал негромкий глухой шёпот немногих зрителей, сидящих здесь, и почему-то прямо со входа ощущался упоительный, сладковато-тоскливый аромат лаванды. Они с Джоном зашли с одного из боковых входов и, наученные прошлым опытом, не стали углубляться в зал, а опустились в кресла прямо рядом с дверью. Чес, насколько мог, постарался разглядеть остальных зрителей-любителей бесплатных ночных показов. В большинстве своём, эти люди мало чем выделялись, разве что красочной деталью в одежде, как то яркая юбка или пальто из пёстрой ткани, или цветом волос, что перестало Чеса удивлять ровно по приезду в Амстердам — здесь было полно людей с окрашенными волосами, всё же город туристический, по нему в день проходило несколько тысяч человек. А уж как только он попал во Флириус, такое стало почти нормой. Ни один из них не знал, когда и что должно было начаться в эту ночь. Даже если бы и знали, то во Флириусе всё случилось бы по-другому. Но удивляло, что никакие подготовительные декорации не были выставлены на сцену, даже хоть самые незначительные и пустяковые. Однако сомнения в том, что выступление отменили, рассеялось в последующие минут пять-десять: в зал неожиданно стали подходить люди и усаживаться кто куда, в итоге почти все места были заняты, а шелестящий шёпот заменился на жёсткий голландский говор. Недалеко от Чеса с Джоном тоже пристроились люди, но выход был вполне свободен и в случае чего они бы выскочили из зала первыми. Наконец, прозвенел первый — и единственный звонок — и софиты погасли. Чес напрягся, ожидая чего-то опасного, и неловко коснулся своим коленом ноги Джона. Ощутив его тепло, он немного успокоился и отогнал паранойю, но нечто всё равно настораживало его в этом зале Королевского театра Карре. Наконец, на сцене началось какое-то движение, и неожиданно откуда-то сверху спустился экран, на котором прожектор высветил бледно-гранитный экран с надписью, показавшийся Чесу смутно знакомой. «Не будет спектакля — будет фильм», — догадался Чес, поражённый тем, что в таком широком концертном зале, где проводились лучшие пьесы всех времён и народов, решили обустроить скудный кинозал с небольшим экраном для показа фильма. Вот и объяснение отсутствию декораций. Но больше всего изумило следующее: название фильма и эпиграф. «Бифуркация. Основано на реальных событиях». Чес вздрогнул и глянул на Джона: тот кивнул, показав, что тоже понял. С первых минут стало ясно, что это ровно тот же самый фильм о девочке, рождение которой никто не ждал и которую по жизни преследовали смертельные опасности, но она сумела выжить и выстоять. Чес смекнул почти сразу: таким образом Флириус отвечал им на их вопрос — и вот тут как раз всё было непонятно, считать ли это за шутку или за серьёзность. Мир хотел показать, что ответ на их текущий вопрос скрывался в прошлом, оставалось лишь повнимательнее к нему присмотреться. Чес крупно озадачился, глядя на знакомые кадры из начала фильма, и осознавал, что, скорее всего, ничего нового они не увидят. Из всей этой мыльной оперной истории с девочкой следовало сделать вывод насчёт дальнейших действий Флириуса. И вот совершенно ничего не шло на ум к Чесу; Джон тоже выглядел задумчивым. Он прошептал, наклонившись к нему: «Мне почему-то кажется, что ничего нового мы не увидим. Нужно уходить». Чес также не знал, откуда у него похожее чувство, но желание поскорее покинуть это помещение с его полным залом и тревожной музыкой из фильма было почти маниакальным. И такая ничтожная, но по сути слишком важная минута промедления превратило ночной показ для любителей халявы в не иначе как заключительную часть Божественной комедии Данте. Сначала послышался характерный скрип, причём на нескольких концах зала одновременно. Чес вздрогнул, но не успел понять, что это, потому что издалека, с главного входа в концертный зал, послышалось протяжное скрипучее потрескивание, раздробившее к чёрту лёгкие и перемоловшее органы внутри. Чес ощутил мерзкий сковывающий холод, когда его взгляд отыскал в бледных лучах продолжающегося фильма блестящие спины и когтистые лапы. Непонятная массивная груда, сплетённая какими-то влажными лианами, ворвалась в зал и, заклокотав десятками голосов вразнобой, распространилась по сиденьям, как чума по Европе в Средние века. Одно из таких существ показалось близко к сцене, и Чес только захрипел от ужаса, разглядев его. Это была диона, ровно такая же, как описанная в той статье о Флириусе. Увитое лианами тело, стоящее на четырёх когтистых лапах, вместо головы — огромный цветок, из которого сочился яд. Тут же зал разорвали десятки криков и истошных хрипов, люди рванули к боковым выходам; Джон давно буквально силой стащил Чеса с кресла и хотел было вывести его через ближайшую дверь, но путь им преградила крепкая решётка, опустившаяся так, словно бы она всегда тут была и на самом деле зал был не местом собрания интеллигентных людей, а большой массивной тюрьмой с элегантным началом. Чес едва передвигал ноги, едва соображал, что происходило — в минуты чрезвычайных обстоятельств его мозг наполовину отключался. Если не Джон в таких случаях с его хладнокровной решительностью и здравым умом, Чес бы, пожалуй, давно погиб. Он пытался бороться с этой слабостью, но при виде резких быстрых теней на полу и близких смертельных криков его потихоньку начинали снедать уныние и беспомощность. Их закрыли, всё же сообразил Чес, когда Джон грубо рванул его за руку в другую сторону, потащив меж сидений в сторону сцены и жёстко отпихивая людей, бегущих в их сторону, чтобы в итоге отыскать ложный выход и погибнуть окончательно. Краем глаза Чес видел, как корчились и падали люди, как летели струи пахучего яда, как в нос ударил кислый запах; не хотелось слышать нечто подобное, но до ушей долетали отчаянные крики и мольбы, рыдания и захлёбывания; люди толкались, пихались, отбрыкивались, топтали друг друга; нещадно рвалась одежда и до одури стучали кулаки по запертым решёткам. Между тем дионы понемногу поднимались вверх, обработав нижний этаж. Чес слышал их зловещее клокотание буквально у себя над ухом, и его ноги деревенели, дыхания переставало хватать, потому что оно прерывалось удушающим кислым дурманом, повисшим здесь теперь. Но Джон ровно и целенаправленно вёл их вниз боковыми галереями, где люди бежали им навстречу, сбивая их и толкая, со стеклянными обезумевшими глазами. Чеса пару раз кто-то больно толкнул в бок и ударил по плечу, а мизинцы на ногах болели нещадно, потому что их жестоко обступали. При каждом рычании этих зловещих существ и каждом страдальческом крике тело Чеса наполнялось ядовитой, обманчивой слабостью, которая мешала быстро переставлять ноги и не спотыкаться, доставляя проблем Джону. Чес был оглушён и поражён, где-то на боковом плане в болезненном свете больничных палат из фильма в унисон кричали женщина, рожавшая девочку, которой бы лучше было и не рождаться, и люди, растворяющиеся заживо в кислоте или яде — сложно было разобрать. Этот полный боли и разочарования крик был разным по сути, но по факту до жути похожим, и Чесу прорезало память острым начищенным тесаком-мыслью: всё не случайно, это Флириус посредством своей безумной игры хотел навести их на подсказку. Чес постепенно глох, потому что не хотел больше слышать рыдания и звуки чьей-то сдираемой кожи; он бы запросто мог сейчас упасть на пол и дождаться своего смертного часа. Джон был его жизненно важной комбинацией звуков, которые отрезвляли разум, Джон был сейчас его смыслом и его надеждой, но для смысла слишком неправильным, а для надежды — жестоким. И это было так чертовски важно в те дикие, убийственные секунды. Наконец, Джон боковыми галереями довёл его до сцены — вероятно, его целью было спрятаться за кулисами и отыскать там потайной выход в холл, чтобы сбежать, раз все двери заблокировали решётками. Они быстро забрались на сцену, юркнули под экран — иных вариантов пройти не было, но, скорее всего, этим они и привлекли внимание ближайших дион. Существа громко закричали и, царапая когтями пол, погнались за ними, издавая чавкающие звуки; Джон и Чес успели ловко спрятаться в узком коридорчике, но услыхали, как что-то позади них зашипело, и в нос ударил сильнейший кислый запах. Чесу хватило секунду, чтобы полуобернуться назад и увидеть, как экран, под которым они недавно находились, был наполовину разъеден кислотой, стекающей с него зелёными студенистыми каплями. Затем показалась голова дионы, но в этот момент им удалось свернуть ещё раз, в длинный коридор, по бокам которого располагались гримёрки и костюмерные, наглухо закрытые. Сюда дионы не смогли бы пробраться — слишком узко для них, но их крики и чавканье раздавались как будто бы ровно за спиной. Немного развеявшийся кисло-тошнотворный запах вновь ударил по обонянию; Чес подумал: разочарованные тем, что не могут пролезть за жертвами в закулисье, дионы решили от злости плюнуть туда ядом, надеясь, что он разъест их. Благо, им с Джоном удалось быстро продвинуться по коридору до узкой лестницы; только на спуске они немного убавили скорость — досюда монстры должны были добраться рано или поздно, учитывая их разъедающую всё слюну, но, по крайней мере, это случится не в ближайшие минуты. Чес жадно сглатывал слюну, чувствовал обжигающе сухое горло и своё тяжёлое дыхание. Джон не отпускал его руки, и это было самым лучшим ощущением, когда Чес понял, насколько важно его существование и безопасность другому человеку. Впервые. Глупо и ребячески так думать, но это было слишком интимной и приятной мыслью в тот момент, заставившей изумиться мягкому кашемировому чувству, плавной электрической волной окутавшей грудную клетку. Впрочем, реальность требовала отказаться от этих излишеств, вместо этого заставляя думать о собственной, пока шаткой безопасности. Когда они достигли первого этажа, оттуда уже доносился клокочущий рокот дион; они почти завершили дела в зале, понял Чес, и идут дальше — в город ли или просто встречать здесь нерадивых гостей, но их охота явно не окончена. Они оказались с Джоном в одном из коридоров, которые непременно вели в круглый холл. Под лестницей прямо в полу виднелась небольшая железная дверца с ручкой — запасной или служебный выход. Чес бы её не заметил, если бы не Джон, на секунду остановившийся в нерешительности и в итоге нашедший в кромешной тьме этот лаз. Он не спешил направляться по тёмному длинному коридору к мертвенному свету холла — судя по шаркающим звукам, дионы вполне себе полноправно хозяйствовали там. Скорее всего, Джон и Чес были обречены выйти замеченными, но мало ли: можно было и попробовать проскользнуть мимо кадок с высокими растениями и колонн. Может быть, дионы так шумели ещё в самом зале, а странная акустика этого театра, как и любых других старинных зданий, заставляла слышать это так, будто они возились впереди. С лестничного пролёта Чес не заметил ни одного существа, слоняющегося по холлу, но в обманчивом мягком освещении зыбких свеч мрачные тени в далёких углах дрожали и двигались чересчур резво и странно, так что могло быть всякое. Чес не надеялся на свой разум, потому что его параноидальные мысли могли из любого отблеска на полу запросто сделать смертельное чудовище, громко лязгающее зубами. Джон в это время легко отпёр дверцу в полу и внимательно вглядывался в густую темноту за ней. Затем встал и подошёл к Чесу. — Это будет нашим убежищем, если план аккуратно пройти по холлу не сработает, — прошептал он, наклонившись к нему; его глаза устало блестели решительностью, и Чес почему-то знал, что Джону не намного легче: он тоже боится, ему тоже не по себе от увиденного, его колени мелко дрожат, а голос хрипит. — Я не знаю, куда он ведёт. Но в крайнем случае там будет безопасно переждать ночь, если никакого иного варианта вообще не будет. — Эти дионы… как в той статье, да? — Чес усмехнулся и покачал головой. — Я был готов даже к ним, но всё равно оказался мешком с костями, который ты тащил буквально на себе, чтобы спасти нас обоих. Мне неловко перед тобой, хотя я стараюсь изо всех сил… Чес думал, что сейчас Джон лишь недовольно фыркнет и небрежно бросит «Сейчас не время для сантиментов», но Джон мягко приподнял его подбородок, заглянул в его глаза и слабо улыбнулся. — Я приму тебя любым, Чес. Я понял это давно, но в силу моего… ты и сам знаешь, чего именно, — он усмехнулся горько и вымученно, — я не решался говорить такое вслух слишком долго. Просто знай: случилось нечто необратимое. И ни я, ни ты не можем это повернуть вспять. Его пальцы с подбородка переместились на правую руку и крепко взяли её. Джон сделал первый аккуратный шаг в ту сторону, и Чес безропотно зашагал за ним. Что-то в слове «необратимое» поднатянуло его внутреннюю душевную струну, такую эластичную, но именно сейчас готовую порваться в любую чёртову секунду, при этом провоцируя вязкий нервозный жар по низу живота. Чес дышал глубоко и пытался не терять себя среди сотен мрачных теней Флириуса, надсмехающихся над ними из-за каждого угла; он понял слишком поздно и легкомысленно, что запоздалое доверие, как и всё между ними, вызвало побочные эффекты в виде прогрессирующей зависимости, такой опасной и крепкой, что порой Чес ужасался, кусая губы, потому что не мог отсоединить частичку своей обглоданной души от похожей грязной душонки одного из великих экзорцистов планеты. Доверие вызвало зависимость, а зависимость вызывала безумие; и Чес был определённо счастлив ощущать себя таким отчаянным и таким несовершенным одновременно. Это было необратимо и правильно, как и многие такие вещи, ведущие в глубокую бездну зачарованной неизвестности. Из холла доносились приглушённые рокотания и хруст; Джон ступал небыстро и мягко, чтобы не стучать ботинками по полу — слышимость здесь была поразительная, поэтому если дионы были в холле или даже в концертном зале, они бы тут же услыхали шум из коридора и направились бы исследовать его источник. Тусклый свет из холла кое-как разрезал мрак боковых коридоров; Чесу надоело подозревать себя в сумасшествии, когда, разглядывая мрачные очертания холла впереди, он видел много колеблющихся теней и узнавал в каждой силуэты дион. Поэтому он стал разглядывать боковые кораллово-гранитные стены, на которых, кроме информационных стендов и фотографий с актёрами и актрисами, виднелись картины и фотоработы в толстых позолоченных багетах, украшенных, если присмотреться, по всему периметру акварельной, мелкой, цветочной вязью. Чеса воротило от импрессионистских пейзажей долин, лесов, заливов и красочных лугов, поэтому он присматривался к немногочисленным фотографиям, по правде говоря, не таким уж и выдающимся, но сейчас это было сродни глотку свежего воздуха после нескольких часов пребывания в затхлом погребе. Все они были пафосно чёрно-белыми — как говорится, если хочешь выпендриться очень сильно, при этом не обладая никакими талантами и воображением, просто обработай свою фотографию монохромным фильтром — и, пожалуй, непрофессионализм и обыденность кадра скроются за насильно пристроенным глубоким смыслом, который мы ожидаем понять, взглянув на чёрно-белые фото. Чес разглядывал фото и в первых узнал облики родного города — Лос-Анджелеса! Откровенно говоря, Лос-Анджелес не мог испортить даже самый нерадивый фотограф, так что монохромные очертания высоток с серебристыми огнями, переполненные улицы, автомобильные пробки и широкие мосты, под которыми проходили железные пути, заставили Чеса даже улыбнуться и вспомнить свою жизнь там. Удивительно, но одна из фотографий запечатлела его родную улицу — так себе достопримечательность, но Чесу было в какой-то степени приятно увидеть знакомые виды, запечатлённые в чьём-то объективе. С главных проспектов и фешенебельных магазинов кадры плавно переместились на огромный аэропорт Лос-Анджелеса, над которым романтично взлетал синий авиалайнер, и Чес почему-то понял, что сняли это вечером, хотя краски заката и были заглушены бледно-серыми полосами. Он подумал, что, скорее всего, автор этих фотографий просто отправился в какое-то путешествие, и сейчас начнётся добрый десяток фото эпичного крыла самолёта на фоне перистых облаков и глубокого океана — мало оригинального, но уж лучше бы это было так, нежели то, что увидал в следующем фото Чес и отчего по его спине прошёлся параноидальный холодок. Аэропорт Схипхол. Ладно, можно было это списать на то, что путешествие фотографа начиналось в Амстердаме — почему бы и нет, раз его фото расположились здесь. Этакая хронография «Как я попал сюда, при этом наснимав кучу бесполезных снимков». Как и любой другой турист. Но если бы фотограф был любым другим туристом, он бы первым делом не бросился снимать пустынную, явно утреннюю улицу… Халлстраат. Ни одной достопримечательности, далёкое расположение от города, все автобусы, следующие из аэропорта, проезжали ровно через центр, далеко от неё; можно было запечатлеть сотни хороших снимков из окна на едва просыпающийся Амстердам, на сверкающие матовым блеском окна косых кирпичных домов и на сероватую воду в узких красочных каналах. Но этот придурок выбрал улицу, на которой жил Чес! Можно было и остудить своё подозрение тем, что это просто случайность и прочими вещами, если бы не следующее фото: вид из внутреннего дворика на окно третьего этажа. Внутренний дворик вполне узнаваем, занавески на окнах чересчур знакомые, да и расположение окна — угловое и… лучше бы Чес не видел эти фото! Он остановился как вкопанный перед последней: арка его дома и два человека, уходящие сквозь неё к выходу. Приглядевшись, в этих фигурах можно было узнать их с Джоном; Чес ощутил, как гулко и беспокойно заколотилось его сердце, как колко и холодно сжались мышцы. Джон, также остановившийся, наверняка быстро смекнул, в чём дело, и только крепче сжал его ладонь. — Это… мы. Какой-то фотограф запечатлел почти ровно мой путь от Лос-Анджелеса до Амстердама, до моего дома здесь, — сипло и тихо проговорил Чес, а Джон только тяжко вздохнул. — Получается… кто-то следит за нами? За мной в частности? Или… что это тогда?.. В одну из ночей, когда мы выходили на нашу прогулку по Флириусу, кто-то успел щёлкнуть нас, находясь во внутреннем дворе… Если это так, то я даже… не знаю, что и думать, — Чес ощущал слабость в своём голосе и был готов сдаться, раз и навсегда. Потому что никаких нервов и храбрости на такое не хватало… Джон покачал головой и потянул его за собой вперёд. — Не поддавайся. Это Флириус пытается нас свести с ума. Навряд ли кто-то конкретный фотографировал нас. Целый мир вполне себе способен свести с ума кого бы то ни было — у него есть все возможности для этого. Не стоит забывать, что мы подозрительные гости тут, поэтому неудивительно, что нас хотят запугать. Всё в порядке. Не волнуйся. Чес верил ему, но неприятное чувство слишком глубоко засело в нём. Больше на стены он не смотрел, уткнулся взглядом в зеленовато-тёмный пол и изредка поглядывал вперёд. За пару метров до холла Джон стал идти ещё медленнее, прислушиваясь к каждому крику и каждому скрежетанию, хотя отсюда нельзя было увидеть хоть одну диону, которая бы гуляла по холлу. Джон заставил остановиться их буквально в самом конце коридора и аккуратно высунулся, чтобы осмотреться. Холл казался пустым и безжизненным, зато большая часть свечей оказалась задута — так банально и ожидаемо! Тем не менее, копошащиеся где-то в зале дионы были до сих пор слышны так, будто они находились за ближайшим кустом акации. Выход из театра был заманчиво открыт и находился в метрах тридцати от них наискосок. Что хуже — на этом пути было поставлено как можно меньше горшков с растениями и меньше мебели. Как будто было известно уже давно, что они пойдут именно тут… Чес последовал совету Джона и не стал думать об этом, но уж слишком все совпадения были похожи на запланированное действо, целью которого было их уничтожение. Джон, оценив обстановку, повернул голову к Чесу и прошептал: — Сначала добегаем до вон того выступа. Оттуда… а оттуда уже бегом целых двадцать метров до выхода и дальше бежим до набережной, пока не поймём, что погони нет. Если будет погоня… спрячемся где-нибудь в ближайшем подъезде на одной из узких улочек — там нас найти будет меньше вариантов, да и скорее всего дионы уже потеряют к нам интерес. Главное, чтобы сейчас на лестнице неожиданно не появилась диона… — Джон притих, и Чес кивнул, потому что такой вариант был вполне себе возможен, учитывая, как хаотически передвигались эти существа по залу и по окрестностям. Им наверняка уже давно надоело ходить между залитых кислотой трупов — некоторым людям удалось же сбежать, так почему бы и не поискать снаружи? К тому же, где-то на втором этаже очень ощутимо шаркали когтистые лапы. Переглянувшись, Джон с Чесом сделали первый шаг, не отпуская друг друга и дыша практически в унисон. Вне ковра шаги отдавались даже как-то громко и гулко, как бы Джон и Чес ни пытались мягко ступать. Каждое рычание и клацанье зубов наверху заставляло их вставать, как вкопанных, и лишь спустя пару секунд продолжать движение. Десять метров превратились в добрую сотню, а выход казался запредельной, недосягаемой мечтой. Что-то громко упало и разбилось на мелкие осколки где-то наверху, на балконе второго этажа; послышалось недовольное рычание — это диона пошла прогуляться и нечаянно уронила вазу или зеркало. Джон и Чес насторожились, но успели быстро юркнуть за тёмный выступ рядом с кассами и спрятались там. Джон аккуратно выглянул и тут же резко отпрянул назад; сдавленным шёпотом объяснил: — Я видел диону… около лестницы наверху. Мне кажется, она собирается спускаться… — словно в подтверждение его словам, пока Чес пытался осознать сказанное, где-то сбоку и впереди послышалось клацанье острых когтей по мраморным ступеням. Всё внутри Чеса покрылось тонким слоем обжигающего льда; неужели монстр спустится вниз и заметит их? Глаза Джона поблёскивали тревогой и безнадёжностью: навряд ли он верил в то, что диона просто постоит на том же самом месте и вернётся наверх. Как и любое дикое животное, оно захочет поисследовать новую территорию. И Чес понимал, что тогда их разоблачение станет максимально возможным, ведь до этого выступа от лестницы было не больше пяти метров. Диона в два шага пересечёт это расстояние и заметит двигающиеся фигуры в тени. Но пока что — размеренное клацанье когтей, отсчитывающих секунды до неизбежного; Чесу уже не верилось в хороший исход — индикатором его надежды был Джон, сейчас бледный и лихорадочно соображающий над новым планом. Наконец, он взял его за руку и придвинул к себе поближе, чтобы прошептать прямо на ухо: «Бежать вперёд никак не выйдет… Скорее всего, нам придётся возвращаться в коридор и прятаться за дверцей в полу. Прямо сейчас, на счёт три! Иначе мы не успеем…» Джон был прав: бесполезно было надеяться на чудо, на то, что диона развернётся или удастся переждать, или что они успеют проскользнуть мимо хищного зверя, метко плюющегося ядовитой слюной, и пробежать аж целых двадцать метров за полторы секунды, которых хватит дионе на размышления, что происходит. Пока не поздно и пока была возможность ускользнуть в целости (но с явным привлечением внимания этого монстра), надо было пользоваться этим. Джон крепче сжал его руку, неровным голосом отсчитал «Один, два…», а на три рванул из их укромного местечка в сторону коридора, откуда они пришли. Чес едва чувствовал ноги под собой, а перед глазами всё так некстати поплыло; где-то позади раздалось яростное клокотание, а затем, когда они с Джоном уже скрылись в коридоре, холл заполнился жутким лязганьем острых когтей по скользкому полу… Чесу казалось: монстр рядом, его зубы уже клацают рядом с ухом, а ядом он не плюнул разве что из интереса догнать целую двигающуюся жертву и наиграться с ней вдоволь. Не оборачиваться — стало почти священным законом в этом калейдоскопе монохромных фотографий, безумных по сути, но пугающих чересчур сильно. Серый безжизненный свет, густо заполнивший этот узкий коридор, маленькие оконца в конце, расположенные слишком высоко, чтобы иметь возможность вылезти через них, и лестничный пролёт, покрытый колеблющимся мраком; Чес нёсся настолько быстро, что его ноги ужасно ныли, но останавливаться нельзя было даже на чёртову долю секунды — диона позади них ликующе рычала, видимо, радостная, что загнала их в тупик. Дверца была предусмотрительно открыта Джоном; перед самой лестницей Чес не ожидал, что его резко выбросит вперёд и заботливая рука втолкнёт его первым туда. Точнее, как втолкнёт: едва удержавшись на ногах и даже не успев сгруппироваться, Чес просто неловко запрыгнул туда, не зная, какова глубина этой штуки и чего следует ожидать на дне. Звонко просвистело в ушах, затем над головой сомкнулась темнота, и Чес, ойкнув, неаккуратно приземлился на ноги и тут же отполз, давая приземлиться Джону. Ступню пронзило болью, словно иглой; скорее всего, из-за неожиданного прыжка он подвернул или даже свихнул ногу, но это казалось сущей мелочью в сравнении с тем, что могло быть в ином случае… Вместе с более ловким приземлением Джона послышался грохот закрывшейся дверцы наверху, дававшей единственный источник света в этой потайной комнатке. Не прошло и секунды, как сверху послышалось разочарованное рычание и скрежетание когтей по дверце. Чесу казалось: диона точно сорвёт эту крышку к чертям, и тогда они с Джоном станут уязвимы как никогда. Но ничего такого не случилось, зато в следующую секунду стали слышны булькающие звуки и шипение — это диона плюнула ядом от злости и, судя по затихающим звукам, тут же отошла. Чес изумился, когда увидел в дверце маленькую прожжённую щель — кислота или что это вообще было — оказалось такой силы, что сумело прожечь дыру в железе. Чеса посетили ужасные мысли: диона будет плеваться сюда ядом, пока дверь полностью не разъест, а затем зальёт их этим ядом прямо в этой конуре. Чес задержал дыхание и прислушивался, что же творила диона наверху. Но, слава Богу, она явно потеряла интерес к этой дверце, а может, уже и забыла, что там сидели её жертвы; судя по рокотанию, она поднималась по лестнице, надеясь протиснуться в узкое закулисье, и Чес шумно выдохнул и откинулся на влажную стену. Джон в это время сидел, не шевелясь, и только когда понял, что диона ушла, осторожно подполз к нему. У Чеса дрожали руки, и ныла нога, сердце стучало бешено и глухо, будто давно решив покинуть его, а дыхание было затруднённым из-за влажного, затхлого воздуха, заставляющего глотать его мелкими порциями. Только сейчас Чес сумел более-менее оглядеть помещение, в котором они оказались: обшарпанные тёмные стены, щербатый пыльный пол и совершенно непонятно, вело ли куда-то это место или было заброшенной кладовкой. Джон присел рядом с ним около стены и шёпотом спросил: — Ты как? Не ушибся? Я как последний дурак позабыл тебе сказать, что тут неблизко прыгать, хотя в высоту тут едва выше моего роста… — Чес отмахнулся, потирая ступню. — Пустяки. Немного болит. Но, я думаю, пройдёт. Как твоя рана на спине? Швы могли разойтись из-за резких движений… — Джон усмехнулся и отрепал его по волосам; его улыбка была дрожащей и неловкой, как будто его совершенно неожиданно смутили на пустом месте. Впрочем, так оно и было… — Опять волнуешься обо мне больше, чем о себе… Идти сможешь, если что? — Чес пожал плечам и попробовал пошевелить ступнёй вперёд-назад, но ощутил только боль. — Надеюсь. Когда мы сможем отсюда выбраться? — ответ на его вопрос возник тут же, когда где-то наверху вновь усилилось рычание и клацанье, как будто диона возвращалась. И правда: спустя мгновения совсем недалеко от дверцы прошаркала диона, явно задержавшись где-то рядом — всё же помнила, что тут было всё явно нечисто, но не могла понять, где именно её обманывают. Однако потом существо, шаркая по полу, направилось по коридору от них в холл — там наверняка было куда интереснее, чем здесь. Но Чес знал: выходить даже минут через пять всё равно небезопасно — диона уже приметила себе это местечко и будет изредка сюда заглядывать. К тому же, на шум в холл могли сбежаться остальные твари, так что пройти незамеченным теперь было вообще нереально. Джон тяжко вздохнул и внимательно посмотрел на него. — Я не знаю. Не уверен, что теперь мы можем запросто выйти отсюда и попытаться пересечь холл. Мне кажется, там теперь отнюдь не одна диона… — Джон покачал головой. — Есть вариант осмотреть это место или же дождаться рассвета. Думаю, наши планы выспаться всё равно провалены, так что безразлично, какой вариант мы выберем… Если осмотрим место и отыщем что-нибудь интересное, типа хода или дверей, то ещё не факт, что они ведут в место, лучшее прежнего. Но попытаться можно… Чесу претила перспектива сидеть тут до четырёх утра и прислушиваться к тревожному шебуршанию дион наверху. Каждое их заунывное клокотание и шарканье щекотало нервы, поэтому он был готов просто бежать отсюда без оглядки. Но, судя по всему, именно бежать отсюда никак не удастся… Джон встал и включил фонарик на своём телефоне. Чес остался сидеть — нога ещё ныла и он не был уверен, что сможет ступать на неё полноценно. Липкий белый свет ощупал стены и потолок их маленького убежища: создавалось полное ощущение, что это была бывшая пещера, которую по-быстрому кое-как отшлифовали. У этой комнатки были низкие потолки, зато в ширину и в длину она была довольно крупной, метров десять на двадцать. В дальнем конце виднелась вторая дверца, на которую и была вся надежда. Дряхлая, деревянная, обломанная снизу, она не вызывала доверия у Чеса, что за ней мог быть коридор или лаз, ведущий хоть к какому-нибудь выходу. Но Джон был, видимо, иного мнения; он поспешил к ней, дёрнул её к себе, но дверь не поддалась. Чес готов был отчаянно застонать, однако Джон стал усиленно раскачивать её взад-вперёд и, наконец, что-то за ней глухо щёлкнулось и поддалось. Опасно покачиваясь на шарнирах, дверь открыла их взорам длинный узкий коридор, конец которого не мог охватить даже сверх яркий фонарик Джона. Джон развернулся к нему и, улыбнувшись, проговорил: — Даже не спрашивай, как у меня получилось её открыть. Она просто выглядела старой и разболтанной… — Чес усмехнулся и принялся вставать: подогнул больную ногу, опёрся рукой в стену и на здоровой ноге стал аккуратно подниматься. Джон тут же бросился к нему на помощь и подал ему руку. — Не очень у тебя дела, как посмотрю… — задумчиво проговорил он. — Опирайся на меня. Выберемся отсюда, и я посмотрю, что с тобой случилось… Чес послушно облокотился на него, и они вдвоём зашагали к коридору, заполненныму влажным мраком, который страстно желал их поглотить и растворить в себе. Удивительно, что в таком узком пространстве им удалось идти друг рядом с другом, правда, не без труда протискиваясь, но всё же. Стены здесь были наскоро отштукатурены и замазаны небрежно серой краской, пол был земляной и неровный; Чес думал: какая аллегория — сверху них располагался кремово-белый театр с красными ковровыми дорожками, мрамором и толстыми золочёными багетными рамами, а тут, всего в паре метров вглубь, был только затхлый прокисший воздух, серый коридор с обшарпанными стенами и всепоглощающая, давящая на сознание тьма. Пока он думал над контрастом различий, его взгляд непроизвольно наткнулся на потолок — хотя Джон и направлял луч фонаря ровно прямо, чтобы они могли обозревать ожидающую их местность, слабый отблеск всё равно скользил по потолку, который оказался намного выше, чем в предыдущей комнатке, куда они спрыгнули, спасаясь от дионы. Чес ахнул, раскрыв рот от изумления. Весь потолок был расписан полуосыпавшимися со временем фресками. Сюжеты типичны и неказисты: библейские истории, фрагменты из жизней святых, пасторальные пейзажи, забавные бытовые сценки Средневековья, причудливые извивающиеся драконы. Чес потянул за рукав Джона, но тот уже успел заметить. Удивляло, что эта историческая достопримечательность ещё не была отреставрирована и выставлена для экспозиций. По крайней мере, ветхая деревянная дверь об этом явно не говорила. Но не могло быть такого, чтобы в Амстердаме (хотя бы в самом центре) не был исследован и отреставрирован каждый его клочок земли на нём и под ним. Обычно в таких туристических городах исторические находки — в новинку, но ведь попадались же исключения… Чес решил так, хотя всё это было дико странным: ведь этот расписной потолок наверняка был замечен работниками театра, его обслуживающим персоналом. Разве что никто не хотел пока рассказывать об этом… «Что же тут было? — задумался Чес. — Тайный переход для любовников королей прямо к ним в спальню или лаз для наглых бедняков, желавших приобщиться к культуре?». В любом случае, будь место чьей-то спальней или грязным закоулком, Чес был бы рад всё равно, потому что это по умолчанию казалось лучше, чем полный мрачных теней и жилистых дион театр.