Откровенность — единственный способ разговаривать с кем угодно, когда вы становитесь настолько близки, что живёте в шкуре друг друга. «Гражданская кампания» Лоис Макмастер Буджолд ©.
За невысоким заборчиком начинались каменные ступени к большой дубовой двери собора. Джон не стал церемониться и, после того, как подёргал ручку и дверь не открылась, просто выстрелил в замок и выломал его. Дверь двинулась почти бесшумно; неожиданно повеяло теплом и едва уловимым запахом ладана. Чес вспомнил одну замечательную особенность этой церкви: в холодное время помещение согревалось для прихожан — специальные приборы были расположены под полом, за железной сеткой, откуда и дули потоки тёплого воздуха. Неожиданно, но на ночь здесь выключили свет, однако не выключили отопление. Джон закрыл дверь за ними на щеколду — на всякий случай — и зажёг фонарик. Липкий свет быстро прошёлся по стенам, по галереям и колоннам собора; ничего подозрительного выявить не удалось, поэтому они прошли вперёд. Сразу после входа удалось осветить фонарём выключатели для света — по крайней мере, так показалось Чесу. Он нажал сначала пару штук, и электрические свечи-светильники загорелись в левой галереи. Вскоре внутренняя часть собора, кроме купола и алтаря, была довольно ярко освещена; купол Джон сказал не подсвечивать — толку от этого было мало, зато снаружи их могли заметить те, кто не должен был замечать. Поэтому, оставшись вдвоём в огромном пустом соборе, они задумчиво уселись на деревянные скамьи, чтобы решить, как им исследовать это всё пространство за одну ночь. Джон выдал вердикт сразу: невозможно пройти здесь всё, потому что они с Чесом не знали и половины всех потайных ходов, идущих под собором, в стенах и галереях собора, около купола и над ним. Но можно пройтись по доступной части, проникнуть в служебные помещения, подняться на купол по винтовой лестнице и выйти на каменный балкон, опоясывающий боковую часть фасада. На этом и сошлись. Однако прежде чем встать и отправиться на поиски — даже непонятно чего, Джон взял его руку в свою и внимательно посмотрел на него. — Хоть в соборе и безопаснее, чем на улице, стопроцентной гарантии, что нас кто-нибудь не разорвёт, нет. Так что держись рядом со мной… — Чес улыбнулся и кивнул. — Сначала исследуем подвальные помещения, затем попробуем забраться наверх… Но это и впрямь поиск вслепую. Я не представляю, что нас может натолкнуть на здравые мысли. Однако сама идея добраться до места, оставшегося неприкосновенным в ином мире, просто гениальна. Всё лишь благодаря тебе… — Джон мягко провёл по его щеке к затылку, и Чес ощутил переслащённую, эфирную волну откровенного чувства, прошедшего по телу. Чес уже знал, что больше не вытерпит, что уже проиграл, что уже готов податься вперёд и устремиться вниз. Что, впрочем, уже сделал. В такие моменты Чесу не требовалось чувствовать себя последним героем, спасающим умирающий мир — хотелось разве что забрать частичку принадлежавшего ему тепла и скрыться. Джон смотрел на него мягко и в какой-то степени нежно; кроме этого, Чес почему-то прочёл в его глазах и страх — Джона навряд ли пугало предстоящее, не из таких людей он был. Что-то другое. Что-то, вероятно, вспучивающееся в его груди и заполняющее сердце неразумным, противным жаром. Джон просто боялся представить себе, что кто-то в этом огромном, чуждом ему мире смог свести его с ума, вызвать доселе забытые эмоции. Чес рассуждал так смело, хотя и знал, что многое из того могло быть неправдой. Они сделали шаг в сторону правой галереи и углубились в мягкий, золочённый сумрак собора, укрывшего их от настойчивого безумия Флириуса.***
Спустя час весь нижний этаж собора вместе с подвальными помещениями, до которых удалось добраться, оказались исследованы. Итог — неутешительный: в галереях лишь красивые фрески Священного Писания, иконы, выполненные в тёплых карамельных оттенках, миниатюрные алтари с бархатными накидками и пышными букетами, часовни для молитв с удобными скамьями и раскрытыми Библиями, покачивающиеся на цепях подсвечники от плотного тёплого ветра и стройные, уходящие во мрак колонны. В служебных помещениях ещё меньше интересного: почти пустые маленькие комнатки со столами и шкафами, где хранились какие-то документы, выход в подвал, сплошь заваленный сломанными скамейками и мешками с каким-то барахлом. Лишь в конце нашлась уединённая, вырезанная в камне часовня с неровным полом, иконой Святого Николая и потёртым бронзовым светильником, ныне погасшим. Но ничего необычного или хоть сколько-нибудь наталкивающего на мысль Джон и Чес не обнаружили. Поднявшись наверх, они вновь уселись на скамейки прямо перед алтарём друг рядом с другом. Чес взглянул на Джона: его лицо было сосредоточенно и напряжено. — Я не знаю: либо мы такие не догадливые, либо и впрямь в этом соборе нет никакой подсказки. И, в принципе, быть не должно. Возможен же такой вариант? — Джон хмуро повернулся к Чесу, и тот пожал плечами. — Возможно всё что угодно. Я же искал сегодня хоть что-нибудь по этой теме, насчёт собора и прочего, да и ты, думаю, тоже, но ничего не нашёл. Кроме упоминания о том, что «здешняя атмосфера благостно влияет на сознание» — это я цитирую из источников. Но такое можно сказать почти про любую церковь… — Да… я здесь ничего не ощутил… какого-то сильного источника энергии или прочего, — Джон задумчиво оглядывал купол над ними. — Тут просто спокойно… но это оттого, что мы пришли из Флириуса. — Можно ли считать, что мы сейчас находимся в нашем мире? — вдруг спросил Чес. Джон покачал головой. — Не совсем. Это довольно сложно объяснить, но мы сейчас внутри лишь очень малого кусочка нашей реальности. Настолько малого, что при любом ужасном развитии событий от него и следа здесь не останется. И не только от него, но ещё и ото всех, кто внутри… — они с Джоном многозначительно переглянулись, и Чес тяжко вздохнул: ситуация становилась опаснее и непонятнее, а они лишь глупели и только сильнее отчаивались. Огромный собор, выдержавший нападение зловеще красивого мира, мог содержать в себе тысячи загадок и ровно также мог не содержать ничего, что могло бы помочь в данном случае. Сотни деталей, о которых Джон и Чес просто не могли знать; о которых не мог знать никто, если уж честно. Чес знал, что сейчас он бесполезен, как никогда: различать могущественные артефакты от вещей, готовящихся перебраться в мусорную корзину, он не умел, да и интуиция была ни к чёрту. Вся надежда — на Джона, но в его глазах, посеребрённых янтарным освещением церкви, читались лишь паника и волнение. Неожиданно Джон взял его ладонь в свою и слабо, но искренне улыбнулся. — Не волнуйся… Я думаю, в запасе у нас ещё несколько дней. Уж что-нибудь мы тут и отыщем, — Чес хотел было ответить ему, но не успел. Громкий, резкий взрыв прогремел где-то в центре города, заставив стены собора вздрогнуть, а освещение на пару секунд померкнуть. Чес ощутил застывший в горле крик изумления, а его руки тут же стали совершенно ледяными. Джон вскочил на ноги, заставил встать Чеса и поволок его к выходу. Пока они пробирались сквозь ряды скамеек, где-то в городе вновь раздался взрыв — уже более глухой и тихий, но сковывающий душу только одним своим существованием. В грудной клетке клокотал сжатый, концентрированный страх, и Чес не хотел верить происходящему, верить тому, что всё вновь пошло под откос. Джон открыл дверь, и они спустились по ступеням, вышли на улицу и глянули в сторону центра и площади Дам. Однако — ничего. Видимых следов взрыва не было, даже фонарики горели целостным, не порванным полотном в ближайшей округе. Очень далеко раздался ещё один глухой, мощный хлопок, и всё затихло. Джон и Чес простояли так пару минут, прислушиваясь и вглядываясь в лиловый сумрак. Чес взволнованно оглядывался назад, потому что паника подступала к горлу и заставляла в шорохе собственного пальто видеть целую толпу бегущих к ним дион. Наконец, Джон сказал, что это где-то довольно далеко от них и ещё можно успеть подняться на купол. Они вернулись обратно в церковь и отправились к алтарю, рядом с которым виднелась неприметная дверца, ведущая по винтовой лестнице наверх. Джон дёрнул дверь за ручку, и та послушно открылась — видимо, охранник поленился запереть её, потому что понадеялся на закрытый главный вход в церковь. Впрочем, в нынешнее время тайно проникнуть в церковь ночью гораздо проще, чем кажется, если, конечно, эта церковь — не собор Святого Петра в Риме. Даже немногочисленные камеры около входов (которые иногда и не вешают) всё-таки выключают; священнослужители вовсю уповают на человеческую совесть, но совесть эта держится лишь на мыслях о том, что везде понатыканы камеры, а входные двери заперты на несколько крепких замков и засовов изнутри. Короче говоря, Чес только сейчас перестал волноваться о том, что утром к ним заглянет полиция и потребует огромный штраф за взлом входной двери. Впрочем, это были такие мелочи в сравнении с укутанными как будто ядовитым, лиловым туманом улочками… Прежде, чем они стали подниматься по лестнице, Джон попросил Чеса приглушить свет в собор: в каменном тоннеле, поднимающемся вверх, им будет совершенно безразлично на освещение снаружи, зато во время их отсутствия кто-нибудь может выпорхнуть на этот огонь, словно мотылёк, только кровожадный. Чес усмехнулся — про кровожадного мотылька, пожалуй, мог придумать только Джон — и отправился в дальнюю часть собора, к выходу, где понажимал нужные рычаги и оставил гореть одну лампу в левой галереи. Весь собор мягко покрылся чешуйчатой мглой, а сквозь окна на куполе внутрь стали пробиваться завораживающие, опасные крошки фиолетовых бликов с улиц. Чес постоял пару секунд так, пытаясь привыкнуть к мрачному, почему-то средневековому образу собора. Наверное, как-то так и ощущали себя дерзкие крестьяне, решившие попросить милость Бога в неурочное время и пробравшиеся в церковь через потайной подземный ход. Конечно, чушь всё это, несусветная чушь, потому что Собор Святого Николаса построен в девятнадцатом веке, а не в Средних веках, да и свет в левой галереи освещал достаточно, чтобы не запнуться о скамью и спокойно дойти до алтаря. Но всё же Чес остановился и с замиранием сердца ощутил внутренний трепет, похожий на мягкое, переливчатое рокотание какого-то огромного, но совершенно не опасного зверя. Он будто тоже на мгновения превратился в запуганного, бедного крестьянина, что ворвался в собор посреди ночи и теперь чурался каждого тёмного угла, потому что был уверен, что там сидят демоны всех его бед. Только Чес не ворвался, а вырвался — из каких-то тяжёлых пут, чугунных наручников, философских ловушек и собственных капканов, из каких почему-то никогда не знаешь, как выбраться, хотя и придумал сам. Он стоял, не мог сдвинуться с места, и почему-то ощущал неуместную сейчас нежность. Голос Джона негромко звал его издалека, и Чес наконец сделал первый шаг, приходя в себя от оцепенения. В этот момент взрыв оглушительной силы сотряс собор, прогремев где-то совсем поблизости. Чеса бросило вперёд, и он едва удержался на ногах, схватившись за скамью. В ушах уже звенело от громких хлопков и обезумевшей тревоги. Чес ускорил шаг и добрался до Джона, уже уходящего внутрь лестницы. Он включил фонарик, и липкие, ломкие лучи скользили по неровным каменным стенам. — Давай скорее! — с тревогой в голосе произнёс Джон, подавая ему руку. Чес аккуратно взялся за неё и поднялся по ступеням выше. Он бросил взгляд на клочок собора, видневшийся в проёме дверцы, и подумал про себя: «Ведь это всё может случиться в последний раз…». И всё стало таким понятным и очевидным, но удушающим до лёгкого спазма в горле. Джон сжимал его ладонь и спешно двигался по ступеням наверх; Чес поторапливался за ним, и каменные стены стискивали его сознание, превращая его в лёгкую вьющуюся ленточку. Где-то снаружи, но довольно недалеко от церкви, вновь что-то взорвалось, и ступени гулко завибрировали прямо под ногами. Чес качнулся, но удержался на ногах. — Осталось немного! Быстро глянем и сразу побежим назад, — голос у Джона слегка сел — видимо, из-за волнения, но Чес впервые видел, чтобы тот так сильно переживал. Не успели они пройти один виток, как вновь по ушам резанул отдалённый, но ужасающий хлопок. Прежде, чем они увидали клочок лилового отблеска, прогремело не менее пяти взрывов. Чес ощущал, что всё его тело натянуло в гулкую, готовую порваться струну, а адреналин хлестал его по щекам и по беспечному сознанию, что боялось, не хотело признавать, пряталось за слабостями и дотянуло до самого последнего момента… Душа звонко гудела, наполняясь ядовитыми облаками с колючей каймой. Мир рассыпался и пикировал ввысь, а опасные мысли подобрались к глотке и были готовы выплеснуться неаккуратным потоком на другую, уставшую душу. Показался узкий проём, выходящий на широкий балкон с каменной балюстрадой. Ещё не перешагнув дверной порог, Чес заметил, что вид отсюда открывался более чем шикарный. Точнее, открылся бы, если не Флириус с его ужасным фиолетовым маревом, просочившимся на все улицы и дороги. Неизвестно, разрешалось ли сюда подниматься туристам, но отсюда можно было сделать самые красивые панорамные фото с площадью Дам, Королевским дворцом и биржей Берлаге. Однако сейчас центр города сгибался под тяжестью и безумными ароматами пышных цветов и тошнотворного уже света лиловых гирлянд. Огромное чудовищное колесо замерло в ожидании своего часа, а в водах каналов плавали кувшинки со свечами в середине цветков. Всё это невольно наталкивало на мысль: Флириус преображается, прощается со своим прошлым видом и готов принять новый. По крайней мере, такая неожиданная мысль вдруг посетила голову Чеса. Тихое, аккуратно бурлящее безумством затишье — всегда перед смертельной бурей. Новый взрыв раздался на улице Дамрак, почти в самом её начале. Чес не успел испугаться, только заметил, что на перекрёстке Дамрак и Принц Хендриккаде лежало много соцветий различных сортов и оттенков, без стеблей, а некоторые из них ещё кружились в воздухе, приземляясь на асфальт винтовыми траекториями. Взрыв из цветов, догадался Чес; ничего более отвратительного и заезженного Флириус придумать не смог бы. Затем фейерверк из цветов раздался перед Королевским дворцом, разрезав горизонт лилово-рыжим облаком. Джон почему-то остановился в дверном проёме, не решаясь выходить на этот балкон, а Чес одной ногой ещё стоял на ступени. Наконец, небо над Амстердамом прорезали тысячи ярких прожилок, словно за облаками скрывалось нечто мощнее даже Солнца. Чес ощутил свой хлипкий, перекрывающий горло страх и сильнее схватил Джона за руку. И в тот момент он почувствовал мелкую, слабую дрожь — не свою; Джон тоже боялся и не понимал, что происходило прямо сейчас. Получалось, что дела их были ужасно плохи. Ладонь, которую сжимал Чес, резко похолодела; сквозь облака прорвался плотный клочок света… даже не клочок, а вполне себе различимая сфера, наполненная ярчайшим белом светом. Точные размеры её нельзя было сказать, но, вероятно, она была не больше волейбольного мяча. Почти как антиматерия в книге «Ангелы и Демоны» Дэна Брауна, разве что там сфера была всё же меньше. Чес усмехнулся своему сравнению, но усмешка на его лице продержалась недолго. Сфера начала потихоньку опускаться вниз, затем немного ускорилась и, оставляя длинный хвост за собой, летела прямо куда-то в центр Амстердама. Чесу тогда показалось, что он смог увидеть во мраке, как побледнело лицо Джона и каким ужасом наполнились его глаза. Он ещё ничего не знал, но уже предполагал, что дела не то чтобы плохи — они отвратительны. И на их спасение оставались считанные минуты, потому что, похоже, приближающаяся к земле сфера была действительно чем-то разрушающим не меньше, чем антиматерия в той книге… Джон резко развернулся к нему, заставив его и так в узком проёме буквально вжаться в ледяную шершавую стену. Густой фиолетовый страх клубился в этих некогда рассудительных глазах; страх и отчаяние. Чес ощутил буквально каждую волосинку на своей голове, вставшую дыбом. Джону оказалось недостаточно того, что они вдвоём едва умещались в проёме: он схватил Чеса за плечи и сжал их, заставляя сердце глубоко и переливчато рокотать. Заговорил он сдавленно, сбивчиво и хрипло: — Послушай, Чес… Эта штука опустится на землю совсем скоро, через минуты три или четыре. Это… сгусток энергии, очищающей силы Верховных Ангелов. Я читал про неё когда-то, но не видел вживую. Она… — Джон поморщился, тяжко выдохнул, — появляется в самых критических случаях, когда надо сделать тотальную чистку в какой-либо из реальностей. Угрожающих нашей, конечно. Ведь мы полностью под незримым контролем Райских ангелов… впрочем, ты и так заешь. Чтобы ты не думал, почему я не догадался о ней, скажу сразу: в последний раз такая штуковина появилась в трёхтысячном с чем-то году до нашей эры и назвалась в истории христианства Великим Потопом… — Чесу казалось, что всё его мировоззрение с треском раскололи об каменный пол этого собора и вручили в руки новое — гладкое, отполированное, но дико чужое. — Не смотри на меня так. Тогда наш мир почти полностью поглотился миром тьмы, и Верховным Ангелам нужно было как-то спасать подчинённую себе реальность… Тогда миры слились настолько, что пришлось погубить наш, чтобы его же и спасти — как бы парадоксально это ни звучало. Но сейчас… — Джон зажмурился, будто от острой боли, пронзившей его тело; Чесу показалось тогда: не мысль о загадочном «сейчас» так пронзила напарника, далеко не она… Что-то юркое, змеевидное, ядовитое и обжигающее вилось в душе Джона, оплетая липкими спиралями его рёбра и сердце. Впрочем, что он строил догадки: цепкие плети жёстко сдавили ему грудную клетку, когда Джон прижался к нему ближе, словно передал эту безумную, изнуряющую эмоцию. Его лицо было близко и так бледно; реальность наполнилась жёсткими, оттеночными красками, набросила на себя слой серебристо-лиловой заливки и всё меньше напоминала сон. — Но сейчас, конечно, Флириус и наш мир слились не столь крепко, но грань, после которой высшие силы начинают волноваться, была пройдена. Конечно, будет не Великий Потоп, да и нашу реальность это не коснётся, только вот очищающая волна Ангелов обладает огромнейшей силой, которая сотрёт тут всё к чертям собачьим. Раскрошит в мелкий щебень, сожжёт — да что угодно! Только после этого, боюсь, Флириус придёт в себя тысячелетия спустя. Его уловка была разгадана. Мы как бы спасены с тобой, но… — Но в то же время и нет, — сглотнув, закончил за него Чес и опасливо повернул голову в сторону: кометообразная сфера прошла половину пути и не собиралась замедляться. Суть, которую старался донести Джон, уже вполне достигла его мыслей, но показалась фальшивой и далёкой с первым ощущением горячего дыхания на левой щеке, так не вовремя заставившим раствориться в собственных ментолово-пепельных грёзах. — Да. Мы хоть и из иной реальности, но находимся сейчас здесь. И эта сила не будет разбираться, кто, откуда и зачем здесь появился; она работает по принципу «выжечь всё до основания, убрать малейший клочок, где может быть зараза». Поэтому мы можем… — Погибнуть! — Чес воскликнул, усмехнувшись, и посмотрел на Джона. Весёлость была напускная, но расшатанные нервы посылали неровные импульсы по всему телу, заставляя нести ерунду. Джон напряжённо кивнул. — У меня… есть один вариант, как спастись. Но, боюсь, я не найду в себе столько сил. И, может так статься, это наш последний разговор. — Чес не слушал его: в этот момент его охватила гнилая, ломающая изнутри паника. — Но мы же не можем пропасть вместе с Флириусом! Ты же Повелитель Тьмы, твои заслуги помнят на Небесах! Ты же можешь наложить какой-нибудь щит на нас, и мы переждём волну… Ведь есть выход! — Чес кричал. Кричал, потому что с последними словами Джона понял, что не хочет умирать. Рваное ироничное равнодушие лопнуло, разбросав по душе обрывки ужаса. Чес едва не упал, потому что каменные ступени начинали наклоняться под углом, но одна рука Джона крепко схватила его за туловище и прижала его сильно-сильно. Чес почувствовал лихорадочный, безумный жар, исходивший от Джона; его лицо стало ещё ближе, и это всё казалось таким глупым, когда вот-вот с землёй должна соприкоснуться энергия, могущая прервать их безуспешные попытки обмануть друг друга. — Я не уверен, что получится… я попробую, но… — Джон шептал растерянно, и его губы дрожали. Чес впервые видел его таким и, не выдержав, вцепился пальцами в его пальто, встряхнул легонько и заставил посмотреть себе в глаза. Где-то справа, разрастаясь и полыхая, горела летящая сфера; где-то в сердце, уничтожая и создавая, горел давно сделанный выбор. Выбор с острой примесью чувства. Но всё же — осознанный и нелёгкий. Джон, позволив себе такую невиданную нынче роскошь — несколько секунд раздумья, вдруг как будто бы ощутил уверенность и остро необходимое сейчас спокойствие и выдохнул, опустив плечи. Затем, смело переместив ладонь с плеча Чеса на его подбородок, негромко проговорил: — Но если ничего не выйдет, то пускай мы расплатимся за этой собственной глупостью и страхом. Так глупо — ужасно, невероятно глупо, безвкусно и всё же печально, но не умирать же нам в неведении, Чес, — Джон грустно улыбался, и Чес прикусил щёку изнутри, чтобы хоть какая-нибудь боль перекрыла то тоскливое, безнадёжное чувство, эхом разливающееся внутри. Он сильнее впился пальцами в шерстяную ткань и придвинул к себе немного отдалившегося Джона. Внутри не горели пожары, не взрывались фейерверки, просто было немного волнительно, но приятно и хорошо; если бы не мертвенная вспышка на заднем фоне, пожалуй, Чес был бы счастлив. Но так никчёмно они сделали с Джоном сами — только лишь сами. — Времени мало, но… мы с тобой полнейшие идиоты, дураки и психи. — Чес услыхал как бы со стороны свой отчаянный смех и утвердительно кивнул. — Потому что мы оба — каждый по-своему — испортили всё, так красиво и обещающе зародившееся той ночью на пирсе. В особенности, конечно, выделился я со своей гордыней и боязнями. Мы убили друг друга… ещё до битвы с тёмными Силами. Мы искали утешения в чужих объятиях, но оно ничего не стоило; мы не находили утешения и до истощения мучили себя разрушающими мыслями. — Джон обеими руками взял его лицо, и Чес, властно прижатый напарником к каменной стене в соборе мира Флириус, готового уничтожиться через минуту, ощущал себя так правильно и понятно, как никогда в своей жизни. За пару минут окончания последней он наконец позволил другой душе цепко и больно слиться с его душой, уже навряд ли бы выдержавшей очередное разочарование и опустение. — Я ценю тебя и всегда ценил. Я хочу остаться вместе с тобой и быть тебе поддержкой, потому что я вижу, что мы, хоть и разные, но одинаково уставшие от бесплодных поисков самих же себя. Мы наделали кучу ошибок, но мы же их и исправили. Мы нужны друг другу, Чес. Ты — устал, я — разочаровался. Но, встретив тебя, я понял, что люблю тебя не меньше, чем когда был знаком с тобой всего лишь пару месяцев и с ухмылкой думал о тебе, просыпаясь утром. Да, я испугался и попытался искоренить в себе это. И мне очень жаль, что я нас так подвёл… Чес был словно отцом-священником, который выслушал исповедь пришедшей к нему заблудшей души. Он хотел говорить, говорить о том, что у него наболело в том же самом месте души, где и у Джона, говорить, что ему сейчас до одури хорошо, говорить, что и сам наделал ошибок, говорить, что считал это чувство лишь болезненной влюблённостью, говорить, что всё-таки причиной покинуть учёбу и заняться бесперспективным делом для него стал Джон, а не мистика. Он хотел высказать всё то, что заняло бы, пожалуй, две жизни, но у них в запасе нынче не было даже одной. Однако на мгновение их взгляды, смущённо искавшие опоры в чём угодно, только не друг в друге, вдруг пересеклись. Острое, уколовшее в сердце чувство, бездумное, заискрившееся в глазах обоих желание, приятное жжение в груди и сладчайший, приторно-карамельный спазм, сжавший всё внутри в тугую струну, звучавшую греховным, убийственным удовольствием. За жалкие секунды всё наболевшее и невысказанное отправилось воздушной электронной почтой в другую душу. Лишний шёпот «Джон, я ведь тоже…» прервался, и Чес едва устоял на ногах, потому что мягко, дразняще (хотя вот именно сейчас — зачем так?) Джон коснулся его губ, вызвав горькую дрожь по телу, и лишь обозначил лёгкий оттенок поцелуя — оттенок самых разных чувств. Его руки властно сжимали его туловище, ткань пальто, зарывались в пряди; Чес шумно выдохнул, когда горячие влажные губы коснулись его шеи, и откинул голову назад, готовый заплакать навзрыд. Он не открывал глаз, позволял наслаждению убивать себя и Джона, позволял времени идти слишком быстро, вновь ощутил на своих губах лёгкий поцелуй и, не выдержав, прижал Джона к себе, заставив его вздрогнуть от неожиданности и головокружительного жара. И всё-таки это было больше похоже на неравную борьбу, чем на поцелуй, решил Чес, когда они наконец отпустили друг друга и, стараясь прийти в себя, смотрели друг на друга желанно и вполне изумлённо. Джон провёл ладонью по его щеке, и Чес запомнил это движение, потому что, вероятно, оно будет последним в их жизнях. Всё напоминало дурацкие, ненавистные Чесу мелодрамы, только нынче с нетрадиционной любовной линией на переднем плане; эта самая линия, как ни удивительно, вполне смиренно принялась его душе и, может, не так смиренно, в душе Джона. Впрочем, Чес понимал: они оба — взрослые люди. И вполне могли отдать самим себе отчёт, что этот их томный, болезненный выбор был сделан осознанно и основательно. Но какая к чёрту уже разница, если сфера была на уровне амстердамских домов? Джон схватил Чеса за руку и силой вытащил его на балкон. Там он прошёл из одного конца балкона в другой; пока это происходило, Чес почувствовал, что что-то мешалось у него на груди, как будто бы кофта смялась комком и выпирала из-под пальто. Расстегнув его, он вскрикнул, и Джон подбежал к нему, развернул его к себе и в ужасе прикусил губу, когда увидел. Все самые ужаснейшие в мире сюжетные ходы, казалось, сегодня решили собраться и помахать им ручкой на прощание. Потому что давнишний кошмарный сон плавно вытек в эту хрустяще разламывающуюся реальность, словно холодные белые сливки, и теперь Чес увидел, как из грудной клетки каким-то неведомым образом прорастал, оттягивая ворот кофты, огромный цветок с радужными лепестками. При этом сердце поглощало какое-то жилистое, противное тепло, вовсе не приносящее удовольствие. Чес встревоженно глянул на Джона и был готов почти потерять сознание — паника захватывала его и оплетала тугими косами его сознание. Изумительно, но Джон, хоть и был порядочно озадачен этим цветком, сумел быстро отойти от шока и, схватив Чеса за плечи, принялся объяснять ему быстро и сбивчиво: — Чес, просто забудь пока об этом. На вид — просто хорошая иллюзия, подпитанная твоим, кстати сказать, страхом. Сейчас просто закрой глаза и стой, держась за меня, а по моей команде задержи дыхание. Как только я трону тебя за плечо, можешь глаза открыть, но рот — ни в коем случае. Это — экспромт и импровизация для меня, я не знаю, получится ли, но… ты вселяешь в меня надежду, — Джон глупо усмехнулся и взял его за руки. — Когда я считаю себя ничтожеством, ты смотришь на меня с обожанием и доверием — никогда не видел подобного взгляда в свою сторону. И это не даёт мне сдаться. Чес… — он хотел что-то сказать, но плавно закрыл ему веки ладонью и схватил за запястья. Чес судорожно вспоминал сон, думал, что Джон сделает магические зигзаги и он проснётся, но только в той реальности, пожалуйста, где они с Джоном всё-таки будут. Они, но не каждый из них по отдельности — вот в чём существенная разница. Темноту закрытых век на пару секунд подсветила мутная бледная вспышка. Чес не давал любопытству склонить себя к открытию глаз, потому что даже без этого ему было вполне понятно: сфера достигла земли, и сейчас всё вокруг наполнялось последним — очистительным — взрывом. Скоро волна резкого, изумительно белого света должна была достигнуть их. Но перед этим Чес почувствовал, что в груди болезненно заныло, а затем обжигающая боль стала опоясывать лёгкие. На жалкие мгновения он приоткрыл веки — не то чтобы хотел ослушаться Джона, просто боль была разрывающей, и увидел, что цветок в его груди алеет терпким, жестоким огнём. Листки трепыхались, и краски чернели; всё стремилось к рыхлому горячему пеплу, тихонько падающему на каменный пол. В этот момент казалось: световая волна близко, ближе, чем думалось; Чес не помнил, отчего закрыл глаза — от страха, от яркого света, от желания, как в детстве, ощутить себя спрятавшимся от остального мира, развевающегося пеплом, как и его цветок на груди. Но он прикрыл веки, и в тот момент почувствовал невесомость. Невесомость, тяжкое дыхание Джона, его крепкие ледяные руки, сжавшие запястья, и тревогу. Вокруг происходило нечто такое, о чём Чес не мог представить, а если бы представил — пожалуй, не поверил бы своим глазам. Сквозь мрак изредка проблёскивали разноцветные пятна — тусклые и расплывчатые, как хвосты комет на запотевшем от дождя стекле. Только тогда Чес понял, что с каким-то сильнейшим потоком ветра их с Джоном несло… несло куда-то, надо думать, в более совершенное место, чем балкон собора. Рядом с ухом послышался тяжёлый, сдавленный шёпот: «Задержи дыхание». Чес вдохнул сладкого, влажного воздуха и понял, что его тело постепенно теряло чувствительность, словно под кожу невидимой иглой, сотканной из бликов, вводили сильнейшую анестезию. Может, так оно и нужно; по крайней мере, Чес уже не ощущал прикосновений Джона — только знал, что в этом странном, эфемерном пространстве они помчались куда-то с ещё большей скоростью. В какой-то момент Чес перестал понимать, потерял ли он сознание, заснул или закрытые веки вместе с анестезией по всему телу так удивительно влияли на него. Время потеряло свою ценность и свою важность, рассыпалось перед глазами лазурным фонтаном и исчезло — нет, не навсегда, конечно. Постепенно к рукам импульсами приливала чувствительность, ноги вполне себе могли двигаться; Чес решил, что всё же заснул, но отбросил эту мысль сразу, как только понял, что дыхание держал до сих пор. Казалось, прошло лет десять, но, зная способности Чеса к нырянию, на самом деле, пролетело не более полминуты. Воздух уже больно распирал лёгкие, поэтому какую-то его часть пришлось выдохнуть. И тут Чес замер, услыхав бульканье. Затем, подвигав ногой, почувствовал, что передвигать её было нелегко; лишь в последнюю очередь он осознал, что его телу хоть и было тепло, но вместе с тем и… мокро. Джон до сих пор держал его за запястья и, по ощущениям, находился где-то над ним; они, плавно покачиваясь, висели в каком-то огромном водном пространстве. Неожиданно рука Джона похлопала его по плечу, и Чес, щурясь, открыл глаза. Изумившись, он приоткрыл рот, из-за чего потерял почти половину драгоценного сейчас воздуха, и поспешно сжал губы. Над ним и впрямь висел Джон, вокруг и впрямь была вода; но кое-что всё равно не поддавалось осознанию Чеса. Там, где они висели, не было видно водной глади, поверхности, куда, судя по всему, им следовало всплыть. По крайней мере, в ближайших метрах ста точно ничего такого не подразумевалось. Чес изумился тому, как они до сих пор живы, потому что в их с Джоном распоряжении не было опыта аквалангистов, ныряющих на самое дно. А чувствовал он себя вполне хорошо, не считая, конечно, уже кончающегося кислорода. Наконец, кроме бесконечной синей толщи воды, он смог различить смутные силуэты вокруг них. Приглядевшись, что оказалось довольно трудно в колыхающемся слое, он увидел, что это были целые здания, проспекты, улицы и площади. По правую руку от них виднелись спутанные развилки и дворики потопленного, укутанного водорослями города. Чес пригляделся и узнал в домах заострённые амстердамские здания; через пару секунд узнал улицу Дамрак, по которой плыла цветная стайка рыб и один большой чёрный скат. Весь город был узнаваем, но с трудом, словно друг, которого когда-то каждому из нас приходилось терять на долгие годы, а затем встречать сильно преобразившегося, но в чертах очень знакомого… Амстердам в этой водной, морской (как её назвать-то?) реальности казался мрачным, холодным; местами дома были разрушены полностью, сквозь трещины других прорастали кораллы, а крыши поблёскивали синевато-зелёными водорослями. Зато собор по левую руку как будто только что окунулся в здешнюю водичку, как и Джон с Чесом: ни одной водоросли, ни одного заплесневелого камешка, сооружение было таким же величественным, как и минуту назад. Наконец, Чес взглянул на Джона. Лицо того исказила гримаса боли и усталости, кожа приобрела нездоровый, казавшийся почти серым в воде оттенок. Чес начинал припоминать, что ему говорил когда-то недавно Джон о том, сколько сил нужно приложить, чтобы намеренно перенестись в другой мир. Если ещё учитывать почти подошедший к концу лимит сил напарника, то, вероятно, последствия этого параллельного прыжка будут очень и очень печальными. Но Джон выдавил из себя улыбку и, нахмурившись, прикоснулся одной рукой к его виску. В голове, точно свои, но произнесённые чётким и чужим голосом мысли задрожали извилистым эхом: «Это покажется странным, но доверься мне. Мы сможем выбраться отсюда, если захлебнёмся. На пару секунд — этого будет достаточно. Когда ты очнёшься, никакой воды во рту и лёгких не будет и в помине». Джон убрал руку и приоткрыл рот, позволяя драгоценным пузырькам с воздухом вылетать с его губ. Чес изумился, но, пожалуй, и не думал бы ослушаться Джона или не поверить ему, хотя звучало всё это поистине дико. Он не хотел скрывать — ему было страшно вновь, потому что после смертельно яркой вспышки им удалось спастись, выжить, не стать ритуальной сводкой мира Флириус. Поэтому и теперь не хотелось всего лишь на всего захлебнуться водой. Но Джону хотелось доверять, поэтому Чес, ужасаясь, сам выпустил оставшийся воздух изо рта — с задержкой в пару секунд после Джона — и прикрыл глаза. Когда он рефлекторно сделал вдох, то немо прокричал от ужасающего одиночества и пронизывающего тела страха. Вода мгновенным и смертельным потоком распирала горло и уже булькала где-то в груди. В последний момент сознание унеслось на периферию жизни и смерти, а кожа потеряла чувствительность. Чес не знал, что творится вокруг, но почему-то в тот момент посчитал, что это и к лучшему. Трудно было сказать, сколько времени он не помнил себя и не приходил в сознание. Между секундой и часом не было никакой разницы, ведь мутная субстанция времени одинаково бесполезно проходила через его замершее между мирами тело. Но будто с каким щелчком искра сознания вновь подожгла его разум и всколыхнула фейерверк мыслей. Ещё не открыв глаза, Чес инстинктивно прокашлялся и с удивлением обнаружил, что воды в его лёгких не было. Ровно как и по ощущениям, всё его тело и вся одежда были сухими, словно какое-то время назад он не плавал под толщей воды в исказившемся синем Амстердаме. Затем он понял, что преспокойно лежит на горизонтальной, влажновато-мягкой поверхности и только тогда открыл глаза. Банальная, но огромная радость охватила Чеса, когда он увидел над собой изрезанное молочными ломтиками синеватое небо. Спокойное и глубокое, напоминающее ему, что он жив, что он не растворился в резком белёсом свете. В горле першило от несуществующей воды, и он пару раз прокашлялся, прежде чем поднялся на локтях и огляделся. Рядом, как он и почувствовал, сидел Джон — видимо, очнулся немного быстрее него и уже успел прийти в себя. Джон тут же обернулся к нему, угадав боковым зрением движение, и, усмехнувшись, спросил: — Как поездочка между мирами? — Чувство, что я задохнусь окончательно, было очень реальным… — задумчиво проговорил в ответ Чес и тут же улыбнулся. Присел полностью и перед тем, как спросить у Джона что-то ещё, оглядел то место, где они оказались. Зеленовато-серые ухоженные долины и аккуратные вечнозелёные деревья, пообтрепавшиеся кустарники и разлинованные для посевов поля. Чес смутно понимал, где они оказались (в родной ли реальности — даже такой вопрос был вполне уместным и совсем не забавным). Из водного мира их выбросило (вероятно, огромным ледяным потоком) на поросший низкой влажной травой холм. Джон угадал его вопросительный взгляд и тут же пояснил: — Мы в Кёкенхоф. Это в сорока километрах от Амстердама. Конечно, не идеал моих способностей по перемещению, но всяко лучше, чем другая страна или континент, — Джон говорил это почему-то с болезненной усмешкой и поднялся на ноги. Вопросительно глянув, он подал ему руку: — Давай вставай. А то замёрзнешь — трава влажная, да и прохладно довольно… Чес только тогда ощутил, что его тело и впрямь дрожало; он быстро схватил руку Джона и поднялся. Часы показывали без десяти пять. Три-четыре часа из их жизней растворились мягким молочным туманом и просочились меж щелей иных реальностей, заполнив чью-то пустоту. Чес удивился этому, хотя и понимал, что сегодняшний день был полон куда более серьёзных вещей, чем эта. Джон угадал его эмоцию вновь и негромко проговорил: — Да, время в некоторых Вселенных отличается от нашего. Уже почти утро, хотя мы начали перемещение ещё задолго до полуночи. Я сам очнулся лишь на минуту раньше тебя… — Что же произошло, Джон? Ты нас переместил из Флириуса в какой-то другой мир, а затем — обратно в наш? Но ты же говорил, что подобные вещи — очень нелегки и сил на них требуется ого-го… — Чес пригляделся к Джону, тяжко вздохнувшему и опустившему плечи. — И ты вообще сам в порядке? Выглядишь не очень. Чес начинал подозревать одно леденящее душу событие, могущее произойти где-то на перекрёстках обрывочных реальностей. Точнее, ему очень хотелось не верить в это, но бледноватая кожа Джона с его нездоровыми румяными щеками и уставшим взглядом подталкивали к неприятной мысли. Джон сказал «Расскажу по дороге, пойдём», взял его за руку и кивнул, показывая, что им надо идти по тропинке вперёд между дубовыми аллеями. Они зашагали неспешно, словно совершали ежедневную утреннюю прогулку после сытного завтрака. Чес, конечно, уже вполне овладел своими разбежавшимися во все стороны мыслями и вполне проанализировал случившееся, но почти многое в нём оставалось таинственным и запутанным. Джон не спешил начинать, и Чес лихорадочно строил догадки и восстанавливал хронологию сегодняшней ночи. Единственно верным было одно: Флириус побеждён. Пусть и не уничтожен навсегда, но прикован железными кандалами к своей решётке ещё на многие сотни лет. Пожалуй, никто и никогда не ранил этот мир почти в самое сердце и настолько глубоко. Взрыв, устроенный Ангелами, был поистине мощным — так Чес судил уже не только потому, что Джон сравнил его силу с Великим Потопом, но и оттого, что и сам ощутил, в какой близости оказалось его тело от резкого, искристого, блестящего луча совершенно хладнокровной силы. Ещё вполне понятным оказалось их перемещение по мирам: дабы спасти их, Джон сумел (что оставалось загадкой для Чеса) перенести их в иной мир, оказавшийся водной версией Амстердама, а оттуда их вытолкнуло вновь сюда. Зачем именно так, Чес тоже начинал примерно догадываться: наверняка, как и в истории Великого Потопа, мир реальный и мир враждебный сплелись настолько, что и в их вселенной (по крайней мере, в Амстердаме точно) бегущим из Флириуса навряд ли было бы безопасно. Несмотря на стройность и понятность собственных мыслей, Чес многого ещё не понимал и не знал: какую цену пришлось заплатить Джону, чтобы суметь их таким образом пронести через невидимую тонкую границу реальностей, да ещё и не единожды; всё ли с их миром нормально или что-то неминуемо преобразилось; да и само перемещение их со странным затоплением в конце на самом деле не укладывалось в голове, потому что Чес не мог понять истинного значения этих событий. Они прошли около пяти минут в тишине, держась по-дурацки за руки. Наконец, они достигли высокого чугунного заборчика; за ним начиналась пустая серая улица с домами, не очнувшимися от сна. «Вход сюда платный, поэтому около него на заборе висят видеокамеры. Здесь самая дальняя и никем уже не охраняемая стена». Кое-как перелезли через забор и направились куда-то по улице — Джон добавил, что вскоре они дойдут до автобусной станции и с первым попавшимся автобусом до Амстердама уедут поскорее домой. Несмотря на волнительную и почти изнурившую его ночь, Чес не ощущал себя слишком устало и плохо; скорее всего, в этом плане было куда хуже Джону. Когда они обогнули правый конец парка, тусклого и туманного, как английские сады в ноябре, Чес подумал, что Кёкенхоф зимой даже издалека не напоминал той бурной красоты, какая запомнилась ему по фотографиям с этого места: роскошные долины тюльпанов, ровные гряды роз, золотистые шапки вьюнов и умиротворённые аллеи в тени высоких деревьев. Всё это не имело ни малейшего значения, но подобные мысли всегда с какой-то прозрачной тоской укутывали Чеса. Джон заговорил ровно после этого поворота и сжал его руку крепче — даже после перелезания через забор он мягко обхватил его ладонь своей и в этом движении Чес угадал испещрённую мукой нежность. — Мне кажется, когда мы находились в пространстве между мирами, я понял почти всё. Как будто дорогое и совершенно ненужное мне озарение снизошло на меня… — он горько усмехнулся и указал кивком головы, что после поворота им нужно было идти прямо. — Но одновременно я как будто ничего не понял. Я хочу рассказать тебе, что ощутил; мне, боюсь, в одиночку не вынести это. У тебя, похоже, совсем нет выбора, хочешь ли ты услышать это или нет. — Чес улыбнулся и почувствовал, как Джон чувственно и властно глянул на него. — У нас с тобой есть только мы. Конечно, я знал, что зависим от тебя, но так остро ощутил это сегодня, в соборе… — У Чеса подёрнулись румянцем щёки, потому что в этом священнейшем соборе он почувствовал такое наслаждение и удовлетворение, что, пожалуй, святому месту потребуется некоторое время, чтобы очиститься от греха. — Но, знаешь, всё это знание не далось мне бесплатно… — вдруг, слегка помрачнев, добавил Джон, и его тусклые разочарованные глаза скользили взглядом по асфальту. — Я делал такое впервые — это перемещение и плавный выход из иного мира. Я и не мог представить, что во мне скрыты такие силы. Но я вполне догадывался, что должно было произойти, если бы задуманное мною удалось… потому что ты видел, в каком я был отчаянии и неуверенности, что сумею. — Чес мягко посмотрел на него, и Джон, даже не обернувшись к нему, улыбнулся. Им обоим было слишком легко и насмешливо вспоминать теперь собственные бредовые словечки и напыщенный драматизм, хотя тогда это не казалось смешным. — Чес, теперь я больше никакой не экзорцист, — всё ещё улыбаясь, слишком просто и прозаично сказал Джон, и Чес поначалу не понял смысла его слов вообще, но с каждой секундой ледяная отсечка выскребала в его голове эти слова и вот спустя пару мгновений Чес изумился так, что запнулся и чуть не упал. Джон поддержал его за руку, и они остановились, взглянув друг на друга. У Чеса пересохло горло. — Как… не экзорцист… — заикаясь, даже не спросил, а просто проговорил Чес. Джон сжал его руку и потянул за собой, говоря тем самым продолжить путь. Угрюмый, почти могильный Кёкенхоф, серые дома по левую руку, чернильно-запотевшее небо давили на Чеса и заставляли его думать, будто он всё ещё между какими-то печальными измерениями, а не в реальном мире. — Помнишь, недавно я говорил тебе, что едва не достиг критической точки сил, после которой экзорцисты уже не могут вернуться в свою сферу? На этот раз я не то чтобы её достиг, я её пересёк настолько глубоко, что, кажется, ушёл даже в минус. Поэтому я теперь просто пустышка без сил, — сказал с хорошо скрываемой горечью, которая сквозила теперь в глазах; Чес почти не дышал, уставившись на него. — Ну, демонов видеть могу, наверное. Но больше я не Повелитель тьмы. И даже не захудалый экзорцист. Смотри, у меня даже все татуировки с тела пропали… — Джон на минуту отпустил его, закатал рукава по локоть, где были выколоты парные татуировки на обеих руках. Теперь там было пусто. Чес понял, что всё это отнюдь не выдумки или догадки. Когда они вновь побрели по выщербленной дороге, Джон продолжил: — Так что я теперь стал ещё более никудышным, чем был. Раньше хоть худо-бедно мир спасал. А теперь? Я, конечно, думал про такое развитие событий, но в реальности выходит всегда хуже. Не знаю, куда девать свою пропащую душу… — Чес хотел было возразить насчёт этого, но Джон остановил его. — Знаю, что ты уж меня примешь любым. Я никогда не сомневался в этом… — Чес усмехнулся, потому что почти это и хотел сказать, и был очень растроган, потому что Джон говорил искренне и просто, как будто вместо своих сил продал Флириусу скрытность и пафос совершенно за бесценок. Они помолчали немного, и Джон договорил: — Во всяком случае, я буду скучать по этой работе. По-моему, это было моё единственное призвание. Впрочем, каждый из нас чем-то пожертвовал в этой битве… Чес хмыкнул и вопросительно посмотрел на Джона, желая узнать, на что же он намекал, но не вытерпел и спросил сам с напыщенной иронией: — Неужели мы вернёмся в Амстердам, а от моей квартиры ни слуха ни духа? — Джон рассмеялся и покачал головой. — Навряд ли, потому что я поставил на неё и на свою квартиры блоки, которые бы не дали им ускользнуть из наших рук… Кстати, остановка вон за тем домом, — Джон указал на серовато-белый дом в конце улицы. Чеса что-то смутило в предпоследнем предложении Джона и, проведя логическую цепочку до конца, он изумлённо воскликнул: — А почему ты не мог на нас наложить какой-нибудь блок? Раз сумел сделать это аж на две квартиры!.. — Джон с усталой улыбкой вздохнул, и Чес понял, что, конечно же, брякнул несусветную глупость. — Потому что люди, Чес, это, по крайней мере, живые существа. А не среднего размера пространство, заполненное всякими вещами. В том, чтобы спасти от такого мощного очищения наши дома, нет никакой особой трудности. Квартиры статичны и не наделены, слава Богу, душой. Но поставить блок такой мощности на человека… Серьёзно, поверь мне, намного легче было перенести нас в другой мир. К тому же, если я в перемещении был слабо уверен, то про такого рода блоки я слышал лишь в теории. Так что… не мог. Они остановились под навесом тёмно-серой остановки. Было пусто, а расписание показывало, что ближайший рейс до Амстердама автобус совершит только через двадцать минут. Они молча уселись на скамейку, и Чес был в некоем среднем состоянии между глубокой задумчивостью и усталой апатичностью. Через дорогу от них виднелись частные деревянные и кирпичные домики с собственными садами и огородами. Деревья угрюмо шелестели листвой под холодным напором ветра, а мир казался вымершим и покинутым, словно по пути из водного Амстердама они с Джоном всё-таки завернули не туда. Эта параноидальная мысль изъела мысли Чеса за жалкие пятнадцать минут, что он был в сознании; тяжко вздохнув, он прикрыл веки и подумал, что, конечно же, они тут, в своей родной и несовершенной вселенной. Хотя, кто знал, может быть, пять часов утра в воскресенье автоматически переносит ранних пташек куда-то в иное измерение?.. Измерение, где вечные два градуса тепла, порывистый шумный ветер, серебряная листва, тонкая серая вуаль, наброшенная на пустынные улицы, абсолютная тишина и воздушная, похожая на пенку капучино подушка облаков. Чес тут же вспомнил о горячем капучино, и его живот протяжно завыл. Он дико устал — не каждый день думаешь, что вот-вот умрёшь. Но, безусловно, Джону было ещё хуже. Чес открыл глаза и придвинулся к Джону ближе. Тот, бледный и измождённый, усмехнулся, и их ладони сомкнулись в некрепком, но тёплом прикосновении. Чес уже и не хотел мучить себя изнуряющими мыслями о том, что же всё-таки взорвалось в эту ночь: мир Флириус или их сердца. Он ещё очень давно передумал про себя столько, что теперь только и хотел избавиться от этих мыслей. Сомнения в традиционности своей ориентации возникли тогда, когда он встретил Джона. Списав это на юношеское мимолётное увлечение и желание экспериментировать, он постарался замять возникшую неосторожную влюблённость. Погас один костёр, зато разгорелось другое пламя, даже не пламя, а целый пожар, превративший большую часть мыслей в хрупкий уголь. И сейчас тем более не хотелось ворошить этот уголь, потому что Чес ощущал: происходящее правильно и верно. Он был бы счастлив остаться вместе с Джоном и попробовать вкусить с ним счастья, перед этим поделив его пополам и намазав сверху клубничным джемом из великого множества дней, проведённых друг с другом. Они понаделали много неприятных и ужасных ошибок, боялись самих себя и самих же себя и наказали. Чес наконец сумел понять, что было на душе у Джона всё это время, какие демоны истязали его сердце и что за страхи витали в голове стайкой чёрных мотыльков. Он, пожалуй, не хотел много повторяться, но готов был принять этого человека — теперь уж раз и навсегда. Чес и не заметил, как между делом неосознанно повернулся к Джону и как будто бы пристально вглядывался в его лицо. Тот повернулся к нему и вопросительно посмотрел. Чес спохватился и тут же вспомнил о чём-то сокровенном, что понял Джон, когда они витали между мирами. — Ты хотел… рассказать что-то. Про то, что ты почти всё неожиданно понял насчёт Флириуса… — Джон тут же кивнул и, кашлянув пару-тройку раз, достал из внутреннего кармана пальто пачку сигарет. Закурил свои «облегчённые» ментоловые сигареты и, встретив осуждающий взгляд Чеса, который каждый раз не намеревался смиряться с этим, проговорил: — Ну, после такого грех не покурить… Обещаю, что возьмусь за себя и брошу. Ты хоть и не говорил мне об этом никогда, но, пожалуй, твой взгляд куда красноречивее… — он сделал пару затяжек и облегчённо выдохнул — затянувшиеся в струнку нервы расслабились и стало куда легче говорить.