Underneath

Такао Казунари было семь, когда его одноклассник, соседский мальчишка, живущий напротив домика бабушки и дедушки в Канагаве, вдруг спросил его: «что для тебя счастье?». Ни минуты ни раздумывая мальчик с солнечной улыбкой ответил: «море». Сказал это и тут же побежал на третий этаж младшей школы, старинного здания из пожелтевшего кирпича, больших прозрачных окон, сверкающих на солнце, словно рыбья чешуя, истершихся татами и скрипучих сёдзи. С последнего третьего этажа был виден кусочек моря, выглядывающий из-за маленьких домов с яркими крышами, точно разноцветные шарики данго на палочке, теснящиеся бок-о-бок вот уже несколько десятков лет. Казунари смотрел на изумрудную воду сквозь оконное стекло, наблюдая за юркими чайками, рыбацкими лодками, апрельским солнцем, медленно ласкающим водную гладь, а потом, подышав на стекло, вывел маленьким детским пальчиком: «с ч а с т ь е». Такао больше не говорил о счастье. Не из-за страха потерять его или из-за сомнений и даже не из-за того, что его никто не спрашивал. Просто не хотелось. Словно эти два иероглифа были сокровенным паролем для входа в его собственный волшебный мир, и им не хотелось делиться. Но вовсе не из жадности. Казунари просто боялся, что кто-то нечуткий, грубый, неуклюжий в один миг испортит и разрушит всё то сокровенное, что есть в его мире, обидит волны, и они перестанут обнимать песчаный берег белоснежной пеной. Мальчик поочередно произносил каждую кану— «счастье». Что он видел в этом слове? Баскетбольный мяч, подаренный дедушкой в шестую по счету осень, маму в ярком платье, стоящую босиком на берегу океана, - она смеётся, зовя Казунари, а волны, расписанные лучами июльского солнца, целуют её белые ступни. Счастье это берег с горячим песком, почти желтым. Как солнце. Как оранжевый, желтый и красный. Когда пересыпаешь его руками, кожа теплеет, покрывается слоем матовой пыли. Когда было особенно тяжело, Казунари представлял себе море в его родном городе. Представлял, как он смотрит на него, а вокруг - никого, и становится по-особенному хорошо. Вот он – дом. Это как Бог или мама. Или воздушные бабушкины оладьи с вишневым вареньем и её морщинистые руки, взбивающие тесто. Это пёс Пако, который радостно лает и бежит рядом с тобой, когда ты весь мокрый, счастливый, только-только вернулся с моря, - кожа пропитана солью, волосы хоть выжимай, а теплая морская галька, впитавшая в себя солнце, перестукивает в карманах при каждом шаге. Или же счастье это то безмятежно время, когда папа всё еще жив, подбрасывает тебя на руках, а ты радостно верещишь и просишь кого-нибудь свыше, чтобы это мгновение не заканчивалось. В том счастливом мире определённо точно не это место, что Казунари в свои одиннадцать так отчаянно пытался назвать домом. В том мире матери не бросают своих детей, нет холодной одинокой постели и пугающей ночи, нет вечных молитв и расписания без права ослушаться, там нет правил, нет грубых, колких слов, и там определенно нет места для Такао. В мире, состоящим всего из двух иероглифов, ночей не бывает, близкие не умирают, боль не заставляет плакать, а от хлестких обидных слов не горят щеки. Одиннадцатилетний Такао Казунари сдерживает слёзы, потому что знает, что ничего уже не будет прежним, не вернётся, не сбудется. Никогда. Он закрывается в своей новой комнате детского дома на окраине Токио, - давится воздухом, рыдает, обессиленно падая на кушетку. - Забери меня, - бормочет он. Счастье это мама в ярком платье, стоящая босиком на берегу океана, - она смеется, она смеется, она смеетсясмеетсясмеется. Мокрое от слез лицо, дрожь, прижатые к груди колени. - Спаси меня, спаси меня, спаси меня. Казунари смотрел на грязные стекла окна его новой спальни и ничего не мог вспомнить. «что для тебя с ч а с т ь е, Казу?» Шестнадцатилетний Такао Казунари разбивает окно в своей комнате.