Underneath

Такао Казунари никогда не считал себя особенным, даже подумать не мог. Посредственным, ничтожным, бездарным – сколь угодно. Но особенным - совершенно-точно-нет. Никогда. Они сидят на чердаке приюта, заливаемого выцветшим осенним солнцем. Казунари прижимает к себе тетрадь со стихами, к самой груди, ощущая успокаивающий внутренних демонов взгляд, словно говорящий ему «все хорошо. они уснули. все хорошо», отчего ему невольно хочется поднять глаза и встретиться с "светом". Протянуть окровавленные в отчаянье руки и дотянуться. Пусть будет больно и невыносимо. Такао нестерпимо хочется услышать стук чужого сердца, наложенный на его собственное – на его рифмы, ритм, неидеальный смысл, вкладываемый в строки. Он бы написал об этом песню, прямо сейчас. - Все наши мысли, пусть даже самые мрачные, становятся светлыми, если кто-то находит в них себя, - говорит Мидорима Шинтаро, парень с изумительными зелеными глазами. Казунари готов поклясться - самыми прекрасными, которые он только видел на этой земле. Он смотрит и чувствует, как взгляд Мидоримы пронзает в нём ослепительно яркое июльское солнце над бушующим океаном, и прикрывает глаза, изумляясь. Это так похоже на оранжевый. И вишневый. Оранжевый и вишневый под завораживающую музыку фортепиано. Ему сейчас так нестерпимо хорошо, что становится страшно. - Но есть ведь и такие мысли, что лучше заточить в каменной клетке черепной кости и никогда не вытаскивать наружу, какими бы темными они ни были, - отвечает Казунари через несколько минут, проводя огрубевшими пальцами по исписанным страницам тетради, – как бы их ни хотелось донести до других. Потому что эти мысли не принесут ничего, кроме очередного горького напоминания об абсолютном несовершенстве. Мидорима не улыбается (Мидориме Шинтаро вообще не свойственно улыбаться), но сейчас Такао думает, что парень напротив изо всех сил сдерживается, чтобы уголки его губ предательски не поползли вверх. - Но если не обращать свою боль в стихи, тогда что с ней делать? Казунари молчит, потому что не знает, что на это ответить. Потому что он знает, что Шинтаро процитировал его же слова, брошенные им несколько недель назад. Он молчит даже тогда, когда Мидорима опускает взгляд и медленно переворачивает пожелтевшую от времени страницу книги, что лежала на его коленях все это время, и принимается читать дальше, словно их разговор закончился так же нелепо, как и начался. Блеклый осенний свет играет в его волосах, так похожих на скошенное летнее поле рядом с домиком его бабушки, в Канагаве, где мальчик когда-то играл в детстве, однако даже эта мысль не приносит ему успокоения. Он хочет еще раз вглядеться в радужку малахитовых глаз и прочитать в них: «нет же, я пошутил, не верь мне, Такао Казунари, никогда не верь незнакомцам с охренительными глазами». Но он не находит и этого. Как бы он ни хотел признавать себе - он верит человеку, сидящему на дощатом полу напротив себя. Верит, как бы тяжело это ни было. Он хочет что-то сказать, но его будто пригвоздило к полу, и вместо того, чтобы закрыть тетрадь и спуститься вниз, он просто сидит, прислонившись к старому распятию (надеясь, что Иисус вовсе не против, в таком-то перевернутом положении) и чувствует, как вокруг него смыкается пустота. Ему хочется сказать: «пожалуйста, посмотри на меня». Я здесь. Вот он я. Посмотри. «не смей смотреть на меня». Но вместо этого он как-то странно хрипит: - Мне уже давно ни черта не больно. Шинтаро поднимает голову. Он поднимает взгляд охренительных глаз только чтобы посмотреть на лживого Казунари. Такао стыдно. Ему всегда невыносимо стыдно за самого себя, но сейчас – особенно. Потому что Мидорима знает. Он тот, кто знает, как Казунари больно, в последнее время – особенно. Бессмысленная глупая ложь обжигает горло. - Помнишь, ты как-то раз зачитывал мне одно из своих стихотворений? Там было что-то про то, как люди все никак не могут понять, не могут никак осознать, что способны выстоять все, - Шинтаро на мгновение замолкает, словно что-то осознав, а Казунари невольно подхватывает за ним. - И по ночам они постоянно ищут, куда бы убрать себя. - …таких, какие они есть на самом деле. - Люди бояться быть непохожими. - Но ты не такой. Ты почему-то совсем не такой, как остальные. Мидорима не смотрит в книгу, не смотрит в окно, притаившееся на кромке чердака, не смотрит куда-угодно-не, он смотрит на Казунари и говорит совершенно не то, что тот желает услышать. - В тебе есть что-то особенное, Такао. Иногда мне кажется, что вся моя жизнь это всего лишь груда осколков, но, когда я с тобой, все это время, что у нас было и есть, мир становится цельным. Казунари медленно выпрямляется. Он не знает, что ответить на это. Мысли закручиваются вихрем. Ему почему-то волнительно, ему не по себе, он в замешательстве. Еще никто не говорил ему этого, а потому Такао только медленно сглатывает, пытаясь не разреветься. - Мне так страшно. Он смотрит на строчки перед собой, написанные неразборчивым стремительно заплетающимся почерком, и медленно-медленно повторяет следующие слова: - Мне все ещё так страшно. «не смотри на меня. не смей смотреть на меня». Он резко вздрагивает, когда неожиданно чувствует чужую ладонь у себя на макушке. Вздрагивает всем телом, потому что это так странно, так неправильно, ощущать, как кто-то касается тебя, касается с такой неоправданной бескорыстной добротой. Касается, чтобы не навредить. Сердце испуганно льнет к внутренней стороне ребер, но Казунари не обращает внимания. Он думает лишь о том, как большая, сильная рука Шинтаро прикасается к его взъерошенным волосам. - Ты все еще не понимаешь, - сбивчивым шепотом выдавливает из себя Казунари, прикрывая рот ладонью. – Не понимаешь, не… но я ничего не могу с собой поделать. Не могу измениться. Я не вижу смысла вставать по утрам, начинать новый день, не вижу смысла писать стихи или же притворяться, что мне всё равно, где жить. Я ведь такой омерзительный. У меня нет цели. Знаешь, иногда… иногда мне кажется, что я уже умер. Что меня нет. Но единственное, что удерживает меня здесь, единственное, что согревает меня изнутри, это ты, Мидорима. Это все ты. Ты удерживаешь меня здесь. Ты виноват во всем. Такао выговаривает все слова на одном дыхании и удивляется, почему Мидорима все еще здесь. Почему не оттолкнет его, почему не уберет руку и не оставит одного. Почему он не заставляет чувствовать его таким жалким. Как и всегда. Как это все и делают. Как это сделала его мать, когда привела его в это место. Но вместо этого Казунари лишь чувствует, как чьи-то сильные руки неожиданно притягивают его ближе. И не хочется ни кричать, ни как-то оттолкнуть, ни броситься прочь. Просто хочется остаться так. Возможно, навечно. Просто сидеть и слушать, как сердце с каждым новым ударом разламывает ребра, а в голове роем пчел вертятся строчки из стихотворений. Еще даже не написанных. Не произнесенных вслух. Это так похоже на оранжевый. И вишневый. Оранжевый, вишневый и серый, как зимнее небо перед Рождеством. Или как звук волн, обнимающих берег. Как два иероглифа, написанных еще совсем детской рукой. Такао открывает глаза, все еще прижимая ладонь ко рту. - Прости, - еле слышно шепчет Шинтаро, и Такао готов поклясться, что не понимает, за что. За что такой изумительный и святой Мидорима Шинтаро извиняется перед таким грязным и изломанным Такао Казунари. Он даже не двигается, просто сидит, уткнувшись ему в макушку, о чем-то размышляя с таким серьезным выражением лица, отчего Такао хочется улыбнуться. И он улыбается. Ему кажется, что мышцы на его лице вот-вот сведет судорогой – так давно он не улыбался. - Прости и ты меня, – отвечает Казунари совершенно искренне. Он даже не может вспомнить, когда в последний хоть перед кем-то извинялся. – Прости меня. Такао Казунари никогда не считал себя особенным, даже подумать не мог. Верно, совершенно-точно-нет. Никогда. Но сейчас, на малую долю миллисекунды, равной хвосту кометы или ритму в две четверти, когда его пальцы осторожно находят мягкие изумрудные волосы Мидоримы, ему нестерпимо хочется поверить. Он улыбается, улыбается еще один мучительный раз, облизывая губы, точно собираясь попробовать следующие слова на вкус. Охренительно, Такао Казунари, - ты ещё больше сошёл с ума. – Мидорима, - «оранжевый, вишневый, красный», - Шин-чан определенно точно тебе подходит.