Credence Clearwater

В дни тревог и сомнений, в дни тягостных раздумий о всеобщих судьбах, в дни совершенной темноты у Грейвса не было ни поддержки, ни опоры. Только промозглый подвальный холод, тихий ход воды по трубам, грохот рельс далеко над головой и, совсем изредка, голоса маглов, пробегающих мимо этого брошенного дома. И ещё у Грейвса была заколдованная цепь, ведущая от кольца в стене к ошейнику на его изрезанной шее, и десяток искусных заклинаний и барьеров, отрезающих его как от магического, так и от обыкновенного мира. Даже свет узкого зарешеченного окошка под потолком сквозь всю эту тёмную магию едва-едва пробивался. В один совершенно обычный и для кого-то безразлично прекрасный осенний день Персиваль Грейвс был похищен из собственной постели. Он был достаточно могущественным и уж всяко способным за себя постоять волшебником, но ему так и не довелось узнать, что именно тогда случилось. Он просто очнулся и нашёл себя обезоруженным, опоенным, околдованным и посаженным на цепь в холодном и сыром подвале. Рядом был этот ужасный человек, как выяснилось позже, Геллерт Гриндевальд. Но тогда Грейвс этого не знал и, поскольку соображал крайне плохо, вполне мог поверить, что ему всё это чудится. Гриндевальд на тот момент уже приобрёл его внешность и полностью повторил его одежду. Он творил какое-то сложное заклинание, которое требовало, чтобы объект был в сознании: Гриндевальд извлекал из разума Грейвса детали его поведения — походку, движения, голос, характер, часто используемые слова, манеры и вкус. Даже улыбку и грусть в глазах — и те украл, вор. Он ничего не объяснял и не говорил, обращался как с вещью. Он просто появлялся раз в несколько дней, что можно было определить только по расцветающему и меркнущему свету от окошка. Он снимал одни заклятия и накладывал другие, из-за которых Грейвс иногда отключался. Но чаще Персивалю приходилось отвечать — давать злодею какую-либо необходимую информацию. Это было единственной причиной, по которой он продолжал жить, — это Грейвс понимал и, по мере своих слабых сил и когда замутнённое сознание хоть немного расчищалось и переставало дробиться на части, пытался выбраться. Магии он был лишён, приходилось прибегать к каким-то дикарским и совершенно бесполезным способам: ковырять железным обломком прута цемент в каменной кладке стены или пытаться перепилить ошейник. Однажды у него это почти получилось, но сработал какой-то сигнал и тут же появился Гриндевальд. Видеть его — копию себя прежнего, усталого, элегантного, знаменитого и опасного, было невыносимо. Он стоял, такой красивый, безразличный и холодный, в круге мерцающего света и что-то зыбкое, едва ли ощутимое, но всё же угадывающееся — что-то в нём было. Что-то, что отделяло их друг от друга. Что-то в глазах, что-то новоприобретенное. Принадлежащим Грейвсу голосом, грустным хрипловатым полушёпотом, Гриндевальд сказал, что не хотел этого делать, но, видимо, придётся. А дальше наступила абсолютная тьма.

***

Очнулся Грейвс в больнице. Он ничего не помнил, кроме своего имени, некоторых названий улиц Нью-Йорка, смутных образов родителей и старых друзей. Всё остальное застилала туманная, мягко колышущаяся удушливая пелена, то открывающая от забвения некий островок памяти, то вновь скрывающая его. Грейвс был сильно истощён, как ему сказали, ещё бы пара дней в том подвале, и его бы уже не спасли. Но всё же Гриндевальд, в обмен на какую-то поблажку будущему заключённому, рассказал о месте на окраине Нью-Йорка, где держал пленника, которому сохранял жизнь именно из тех соображений, что того можно использовать как заложника. Грейвса нашли и спасли, откачали, обезвредили яды, сняли большинство заклятий, но некоторые последствия были уже необратимы. Самым страшным из них было то, что Гриндевальд неким древним варварским способом, о котором никто уже не знает на земле, лишил его способности к магии. Это было сделано злодеем не столько ради безопасности, сколько из любопытства и экспериментирования. Будучи Персивалем Грейвсом, Гриндевальд не мог рисковать, но его исследовательский пыл требовал выхода и активной деятельности, он скучал, но остерегался и потому жертву имел только одну — ту, которую совершенно никто не стал бы искать. Врачи магического госпиталя делали что могли, но только разводили руками. Волшебство было больше не подвластно Грейвсу, но его наперебой успокаивали тем, что однажды оно обязательно вернётся. Как и память, которая всё так же напоминала море, накрывающее пеной призрачные камни, то проступающие, то исчезающие. Но Грейвс и не хотел помнить всё. Уж точно не хотел иметь в наличии в своей голове те страшные мучительные дни боли, отчаяния и безнадёжности. Не хотел он помнить, но всё же иногда урывками видел себя со стороны, то есть Гриндевальда, — задумчивого и идеально одетого, меряющего стылый подвал небольшими шагами, хмурящего брови и вертящего в руках волшебную палочку. Не хотелось помнить страх, но ещё сильнее не хотелось помнить дорогое, потерянное и отобранное мучителем прошлое. Не хотелось даже видеть во сне, как колдовал раньше, не ценя это как чудо: из кончиков пальцев вырывались рыжие лучики прекрасной созидательной энергии и за ними летели лепестки голубоватого не обжигающего пламени. Волшебство, переливаясь, текло под кожей, как ещё одна кровь — это хотелось забыть, ведь ощущая омертвелый послед электрического покалывания магии, Грейвс чувствовал себя беспомощным инвалидом. С пустыми пальцами и с холодной бесплодной кровью. Его навещали друзья и коллеги. Каждый день навещали и не собирались отвязываться, хоть Грейвс не скрывал, что от их преувеличенно честных воодушевлённых улыбок и стоящих на глазах слёз ему хочется только сбежать. Но и бежать было некуда. Доктора тоже не теряли уверенности и надежд и всё время делали какие-то тесты и проверки, пичкали Грейвса различными снадобьями и лекарствами, применяли заклинания и обряды, но он с горечью разгадал их замысел. Просто и им он был интересен как объект. Как волшебник, превратившийся в магла. Или, что ещё хуже, в сквиба. Если бы люди узнали о волшебниках, а потом ещё и узнали бы, что есть способ лишить волшебника магии, это стало бы их оружием. Поэтому Грейвса не отпустили бы к обычным людям, но он конечно и не рвался к ним. Однако и среди волшебников ему не было больше места. А если бы и было, его не выпускали из лечебницы. Каждый день из его рябящей памяти пытались достать информацию о том, что именно Гриндевальд с ним сделал. А он сделал с ним выжженное ледяное сердце и потухший печальный взгляд, как говорили друзья, совершенно прежний, но чего-то лишённый.