Credence Clearwater

Всё, о чём Криденс мог только мечтать, теперь у него было. Хотя, он и мечтать о таком не мог. Он никогда ещё не заходил так далеко в своих непослушных, нежных и согревающих мыслях, когда тёмными холодными вечерами возвращался домой по извилистым бедным улицам. Отчаявшаяся и больная городская пустыня мокрых сверкающих крыш и кирпичных стен казалась ему роднее и очаровательней, он прощал ей и грязь, и копоть, и черноту, и гул, и попадающихся иногда по пути оборванных бродяг… Ко всему на свете в его благодарном и часто стучащем сердце на каждом шагу гасла и снова вспыхивала холодная любовь — ведь в такие вечера Криденс нёс на своём загривке волшебные прикосновения. Криденс шёл и тихонько улыбался. И не вспоминал, а просто изо всех сил удерживал сохранившееся ощущение прикосновения его бархатно-сухих мягких ладоней к своим щеками, подбородку и шее — ради этих-то мгновений и коротких встреч Криденс и жил среди своей пучины безнадёжности, боли и бед. Если бы не это, жизнь стала бы абсолютно жестока и невыносима, но в ней, печальной и разбитой, был мистер Грейвс, и это одно делало скромное, беззащитное и молодое прозябание на дне Нью-Йорка лучшей историей из когда-либо случавшихся. Криденс был влюблён в мистера Грейвса, так сильно, трепетно, отчаянно и безвозвратно, как и должен любить привыкший к несчастьям ребёнок того, кто спустился с небес и впервые с начала времён пожалел и понял. Это благодарное восхищение обязано было превратиться во что-то большое, как только Грейвс перешёл некую черту. Криденс, наверное, долго этого не замечал, но потом не видеть очевидного стало невозможно. Не по-отечески, не по-братски, даже не по-матерински Грейвс обнимал его. Он делал это ещё ближе, легко растворяя теоретические границы родственной поддержки и разумной ласки взрослого к ребёнку, — это явно было сильнее. Криденс упорно отказывался видеть в этом что-либо порочное и неправильное. Отказывался бы до самого конца, если бы сам не вынужден был однажды себе признаться, что именно таких вот, непонятных, собственнических и властных, пугающих, но околдовывающих движений он ждёт как самого лучшего, зная при этом, что всё это грех. Могло показаться, что мистер Грейвс этим преувеличенным физическим контактом подавляет его волю и подчиняет себе. Так скорее всего и было, да, Криденс, несмотря на свою наивность и доверчивость, догадывался что им пользуются, но так ему эта единственная и самая сильная в мире любовь нравилась, что он легко прощал ей тяжесть и порабощение. В конце концов, в течение его жизни с Мэри Лу он и так никогда не чувствовал себя свободным. Поэтому ему не страшно было терять свободу ещё больше. Терять свободу другую, единственную, что у него была — свободу хотя бы в душе, хотя бы невидимо не подчиняться и противостоять давлению. Грейвсу же он верил безоговорочно и, да, верил бы даже если бы его слова и просьбы окончательно стали бы небылицами. Но Криденс не был виноват в излишней податливости. Тут бы и самый сильный духом на его месте растаял бы, превращаясь из тигра в котёнка в руках этого человека. А Криденс и так был котёнком. Он и так бы пошёл бы за первым, кто позвал бы ласково. А у мистера Грейвса имелся не только ласковый, мягкий и шершавый как кошачий язык, приглушённый и золотой голос, но и искренняя тактильная нежность, которой он каждый раз делился, нисколько не боясь быть неправильно понятым. Вот так не бояться вшивать себя в чужое личное пространство могут только красивые и уверенные. А мистер был безумно красивым и совершенно в этом уверенным, что подчёркивал роскошью своего внешнего вида, которая ощущалась во всём: в каждой детали одежды, не просто дорогой, а бесценной, поскольку каждая была элегантна, знаменита и опасна, так хороша, так черна, так светла, подведена и подобрана, что больно было на него смотреть. Больно и приятно, и сразу хотелось жмуриться и хитро улыбаться, будучи крайне довольным, что ходит по городу и существует, благословляет этот мир своим присутствием такая благородная красота. Просто Криденс был без ума от него. И смотреть на него не мог, как не мог и оторвать глаз. Это совершенно естественно и логично — желать находиться в вечной неволе у такого чуда. Пусть неволя эта будет горькой, пусть обманывает, пусть погубит однажды — ну и что с того, если был уже в жизни прецедент того прикосновения, которое навсегда возвысило. Когда это случилось в первый раз, то есть когда Криденс впервые в реальном времени заметил, что мистер Грейвс переходит границы, это было снова больно. Слишком страшно и хорошо, чтобы быть правдой. Настолько, что в пору было благодарить свою нелёгкую судьбу за то что была так сурова и воспитала таким, то есть настолько ярко улавливающим и потрясающе реагирующим на обращённую к себе нежность. Грейвс погладил его в тот раз по шее, попал под ворот рубашки и там задержался, дав ощутить едва чувствующееся биение тока крови в подушечках пальцев. В то же мгновение он притянул голову Криденса к себе на плечо и коснулся другой рукой волос, медленно пересыпая их, как шёлковые страницы. При этом Грейвс ещё и качнулся из стороны в сторону, заставив немного потанцевать и обнимая этим волшебным движением крепче. Криденс чувствовал всё до последней капли и был в тот момент уверен, что это и есть магия, вполне ему доступная — он всё это ловит и ничего не теряет. Но он так был увлечён счастливым осознанием, что ему не хватало самообладания хоть как-то ответить на эту нежность. Но ведь это, наверное, и не нужно было мистеру Грейвсу? Ну конечно нет. Такие красивые как он редко умеют обнимать других, но ещё реже дают обнимать себя. Они слишком дороги и слишком совершенны. Так Криденс и думал о нём — как о неприкосновенном совершенстве, но снова и снова сталкивался с тем, что это совершенство проявляло слабость. О да, может мистер Грейвс этого не замечал, но уж Криденс-то точно чувствовал. Чувствовал, запечатлевал и мог быть уверен, что это не плод его фантазии или самообмана — этот короткий тихий и бессильный вздох, который мистер Грейвс иногда случайно теряет, прежде чем отпустить. Криденс не мог пока точно себе объяснить, что это значит, но самоуверенно награждал себя мыслью, этот обрывок смятённого дыхания — это то единственное, над чем мистер Грейвс не властен, и это единственное, что Криденс может приписать на свой счёт, хоть ничего для этого не делает. Или же делает слишком много, до глубины, буквально до дна сильных лёгких, наслаждаясь запахом мистера Грейвса — физическим и земным, но в то же время волшебным и небесным. Разгадка проста: так пахнет любимый человек. И к этому божественному запаху примешивается всегдашний запах корицы и отрубей, и новых книг, свежих газет, чистой постели, распахнутого в зябкое утро окна, сердца и рассудка… Куда бы Криденс ни шёл, неся на себе частичку этого запаха, он нёс потерянный рай с собой. Поэтому он ничего не боялся и на его лице по вечерам лежала особенная, лукавая и тёплая улыбка. Которая не покидала его до того самого момента, когда он видел Мэри Лу. Тогда улыбку, конечно, приходилось прятать, но только внешне. Внутреннее счастливое упоение от свершившейся близости обещало остаться с ним до утра. Он даже мог представить, что снимает с себя ремень не для мачехи, а для Грейвса. В таком случае это покорное и унизительное действие превращалось в ещё одну награду. Когда Мэри Лу била его по рукам, было больно, да. Но Криденс за долгие годы привык и научился с болью справляться, поэтому он, хоть и ронял послушные морские слёзы, был уверен, что это наказание заслужено. Тогда ему ещё казалось, что, чтобы всё в мире происходило равномерно, страдание должно уравновешивать радость. И это, как ни странно, действительно было правдой. Если бы не годы печали и горя, то он не смог бы оценить то, что пришло к нему после, достаточно высоко.

***

Грейвс был без ума от этого мальчишки и сам себя не понимал. Вернее, предпочитал показушно хмурить брови и мысленно негодовать, что, мол «не понимает, что вообще творится» — так было проще, нежели справиться с собой и предположить невероятное: что он так увлёкся вербовкой одного из Вторых Салемцев, что позабыл и про салемцев, и про покой и сон. Огонь неизвестного происхождения охватывал его, когда он думал о Криденсе. О таком молодом, таком восприимчивом и совершенно бессильном. Персивалю необходимо было поддерживать себя в чистоте, а Криденс был и так чист, и это сводил с ума. Особенно если не раскладывать причины и детали по полочкам, а просто позволять всему их скопу упасть на тебя и под ними быстро задохнуться. Сложно было понять, что именно, но, укладываясь в одну картину, всё, что составляло Криденса, превращало его в чудо. Во-первых, конечно, его молодость, пугливая оленья красота и истинная безгрешность. Затем его искренность и полнейшее самоотречённое доверие, воплощением которого он являлся. Грейвс и правда видел, что Криденс не просто привязан к нему, но и считает его лучшей частью своего ставшим прекрасным мира. А это довольно опасная игра — являться смыслом чьей-то жизни. Здесь очень просто оступиться и устать, решить, что это не нужно, решить, что незачем взваливать на себя такую ответственную скуку, да, всё так, но Грейвс, немного опасаясь того, что ему надоест, сталкивался каждый день с противоположным. Видимо, звёзды сошлись под особо удачным углом, раз всё сложилось именно так: Грейвс, сам для себя незаметно, отказался от мысли, что использует Криденса в своих целях, и легко пришёл к уверенности, что правда хочет ему помочь. А уверенность эта, в свою очередь, зародилась и расцвела в его же собственных прикосновениях, которыми Грейвс их обоих награждал, сначала просто так, играя роль, а затем всё больше и больше погружаясь в одностороннюю нежность. Которая так же очень опасна, ведь, не получая взаимности, в любой момент может утомить и наскучить, а то и вовсе, зайдя слишком далеко, вызвать обиду на то, что не получает ответа… Всё бы так скорее всего и было: Грейвс отгорел бы, успокоился и потерял бы потребность в подтверждающих его же любовь прикосновениях, но Криденс спас его, заново отняв покой. Было ли это специально или случилось само собой, Грейвс не знал, но действенность этого опасного метода пришлось испытать и как-то жить с ней дальше. Один раз, когда Грейвс снова успокаивающе укладывал голову Криденса на своё плечо, тот сделал это немного неловко или же наоборот, слишком удачно повернулся не в ту сторону. Он уткнулся лицом не в кашемировый чёрный покрой, а куда-то Грейвсу за ухо, отчего пришлось почувствовать на волосах его сбитое, но затаённое дыхание и на коже, на том участке, где при повороте головы мышцы шеи натягиваются и представляют собой открытое пространство, идеально изогнутое для вампирского укуса, — его холодные губы, которые, коснувшись, сомкнулись, мягко захватив частичку кожи. Грейвсу хватило бы и меньшего. Он словно чего-то подобного и ждал, хотя бы намёка или случайности, чтобы мигом сорваться и резко оттолкнуть от себя Криденса, лишь для того, чтобы, в тот момент, когда между его спиной и острым кирпичом стены останется только пара сантиметров, подхватить его, но не уберечь от удара, а полететь падать вместе с ним, но в последний момент перенестись туда, где начинающийся ночной ливень ещё черней чернил и слёз.

***

Криденс конечно не был готов ни к чему подобному, он и думать о таком не умел, но каждая прошедшая секунда делала его умнее. Первая мудрость пришла к нему сразу же: нельзя замирать и останавливаться, нельзя быть только объектом и давать ничего взамен, даже если нечего давать. Если уж тебе повезло и тебя любят, то от тебя ждут действий, совершенно любых, все они воспримутся как успех. Нужно обязательно отвечать и двигаться, пусть даже беспорядочно и неумело, но отсутствие ответа ранит влюблённость сильнее отказа. Целовать просто. Намного проще, чем ты думаешь, и поцелуй выходит неудачным лишь тогда, когда тот, кого целуют, не раскрывает глаз и замирает как испуганный кролик. Так делают только невинные дети. Всезнающим, хорошим и усталым взрослым такое не понравится. Криденс не знал ничего, но отвечал на его поцелуй, беспорядочно и торопливо, неловко скользя руками по одежде, путаясь, боясь и волнуясь так сильно, как только может волноваться и бояться любой, кто в первый раз столкнулся с реальностью, которая, будучи неоформленной мечтой, ничем не грозила, а теперь, наваливаясь камнепадом и дробясь громом в ушах, оказалось смертью или же просто тем испытанием, пройдя через которое, уже никогда не будешь прежним. Грейвс теперь казался ему немного грубым, но это Криденс легко объяснял его возрастным и опытным правом на это. Грейвс теперь был немного жесток в том как, позабыв про слова, изъяснялся рывками, которые тоже были полны слепого обожания, переставшего, впрочем, воспринимать реальность и перешедшего из чувств в плоскость инстинктов, счастливых своим долгожданным осуществлением. Оказавшись на животе и притянув к лицу подушку, Криденс рад был, что ему больше ничего нужно делать. Он и так был испуган больше, чем заинтересован. Испуган настолько, чтобы ясно замечать, что мистер Грейвс уже не такой терпеливый, добрый и успокаивающий, каким он всегда казался, но всё было в порядке. Он и должен был быть в подобный момент иным. Неприятным, если бы только Криденс не любил его. Но это самая неприятность, наверное, и была самой ценной особенностью подобных вещей: в такие минуты легко прощаешь все вольные и невольные недостатки и, переступив через них, начинаешь уметь их ценить.

***

Мысль о том, что он не должен по каким-то неведомым причинам этого делать погрузилась в неизвестность. Её заставила спрятать свои удаляющиеся шаги нелепая и быстрая, внезапно разгоревшаяся надежда, которой хватило этого маленького ответного движения Криденса. Будто Грейвс до этого не знал, что Криденс на всё ради него пойдёт. Конечно знал. Как тут не знать, как держишь в руках всю его расстеленную ковром душу и именно её гладишь, когда ведёшь ладонью по подбородку. Всё, что нужно было сделать Криденсу, чтобы навсегда победить, это перестать дрожать, раскрыть глаза, поверить в себя, то есть поверить в то, что он может быть достаточно хорош, и сказать, что он хочет получить всё, что есть для него. Эти слова ничего не решали, они и вовсе могли быть не произнесены, но Грейвсу они были нужны. Он бы и без них мог сделать с Криденсом что угодно. Но только с ними он мог на мгновение поверить, что Криденс может быть другим. Когда-нибудь потом, быть может, сильным, жизнерадостным, требовательным и ярким, каким и должен быть человек его возраста, ну, а пока хватило и самого малого — его слабого кивания и улыбки, совсем тонкой и скромной, но всё же украшающей его, словно корона. Грейвс ещё никогда не видел его улыбающимся. Даже когда, будучи невидимым, неслышно провожал его до порога церкви, на всякий случай отводя от него всякую беду. Он знал, что одна из главных бед каждый раз ждала Криденса внутри дома, но Грейвс верил, что есть трудности, с которыми ребёнок должен разобраться сам. Сам и никто не должен решать за него, даже если ответ очевиден. Раньше Криденс никогда не улыбался. Теперь, когда он лежал на кровати в доме Грейвса и то ли отпихивал его, то ли притягивал — сам, должно быть, не знал — он улыбался, и его улыбка из едва заметной и тихо счастливой резко перескакивала в панику и в готовность закричать. И обратно, в дыхание и мельтешение несуществующих слов. Грейвс не хотел делать ему больно и не сделал, поскольку способность к исцелению чужих повреждений всегда была его природным даром. Он стал бы успешным доктором. Его вообще, наверное, ждал бы успех во всём, за что бы он ни брался. Его движениям очаровано подчинялось всё на свете и он знал это, он так хорошо, размеренно плавно умел двигаться, менять выражение лица и делать знаки руками, что все всегда бывали обольщены. Его любили и не винили даже тогда, когда он изящным движением отправлял людей на казнь. Разумеется, его восхождение по карьерной лестнице было стремительным, ведь кроме своих природных талантов, он был ещё и обладателем одной из самых ценных и знаменитых в Америке кровей. Он являлся потомком известного магического рода, главным участником и надеждой уважаемой магической семьи. Никто бы не встал у него на пути и не остановил бы на пути к тому, чего он хочет… Но вот, его единственным стремлением вдруг стало то, что получить ничего не стоило. Так же легко было привязать его к себе, да и вывести на столь необходимую взаимность было легко. Всё было прекрасно и ничего не болело, когда был рядом Криденс. Сетовать оставалось только на то, что все остальные годы своей жизни Персиваль вечно был чем-то недоволен. Но теперь их можно было посчитать ценой и отпустить.