Мезальянс

...но потом всё полетело в трубу.

***

Теперь до свадьбы остаётся куда меньше времени, но Сехуну всё равно кажется, что это будет нескоро. Сехун прислушивается — Чонин мурлычет в ванной какую-то незатейливую мелодию. Самое время, чтобы смахнуть со стола блокнот Чонина и торопливо открыть. Сехун смотрит с конца. Сначала целую минуту таращится на себя. Набросок незаконченный, скорее, для памяти. У Сехуна приподнята чуть высокомерно бровь, а на лице — откровенная тоска. Наверное, Чонин это нарисовал на крыльце, когда видел его с господином Чаном. Сехун переворачивает страницу и густо краснеет, упираясь взглядом в тщательно прорисованную задницу с крошечной родинкой. Вот рука набросана небрежно и почти схематично, будто касается ягодицы самыми кончиками пальцев. Рядом немного иная картинка, где на ягодице красуется нечёткий отпечаток губ. Другой — на пояснице. Штриховка аккуратная и детальная. Сехун осторожно переворачивает страницу опять и сглатывает. Там на ягодице уже сочный отпечаток пятерни, небрежный и будто смазанный. Сехун замечает, что дыхание у него заметно участилось, и затравленно оглядывается. Чонин всё ещё что-то мурчит в ванной, поэтому Сехун снова переворачивает страницу, но тут же резко захлопывает блокнот. Сердце громко бухает в груди. Ладно, Сехун не может постоянно смотреть сам на себя, да и глупо думать, что альфам и омегам нравятся одинаковые вещи, но... Сехун снова затравленно озирается, а потом медленно приоткрывает блокнот, чтобы посмотреть всего одним глазком. Тут же зажмуривается, поспешно кладёт проклятый блокнот на место и пытается отдышаться. Нет уж, это надо забыть, удалить из памяти и взять себя в руки. Сехуну ничего не хочется, просто поужинать и лечь спать. Никаких кроватных игр. Может, он простудился? Может, это всего лишь жар? На всякий случай сунув под мышку градусник, Сехун плетётся к столу и расставляет посуду для лёгкого перекуса, потом выкладывает холодные салаты и овощи в остром соусе в стеклянные формы, наливает в стаканы сок и проверяет содержимое холодильника и кухонного шкафа. Завтра придётся готовить или брать с собой ужин из ресторана по пути домой, иначе они останутся голодными. На столбике градусника нет ничего нового или необычного, и от этого Сехуну становится окончательно не по себе. При воспоминании о рисунках Чонина кровь бросается в лицо. Сехун жмурится, когда бесшумно подкравшийся Чонин слегка прижимает его к краю стола, снова обнимает за пояс и трётся губами за левым ухом. — Вкусно пахнешь. Сливочным кремом. Так и съел бы. На миг у Сехуна подкашиваются ноги, и он судорожно цепляется пальцами за прижатые к его животу крупные ладони. Дыхание опять перехватывает до мутных пятен перед глазами. Хочется рухнуть на мягкий ковёр, чтобы брали, подчиняли и доставляли невыносимое удовольствие. И только недостаток воздуха спасает от предательского стона. Сехун раскрывает рот, чтобы сделать вдох, но ничего не получается. Звука — тоже. Разум мечется в панике от непонимания. Объятия и близость Чонина Сехуну всегда нравились, но чтобы так вот реагировать... Как будто чувственность доходит до предела, но так при течке. А сейчас... Ему едва удаётся взять себя в руки и подтолкнуть Чонина к стулу. Сам Сехун садится напротив и старается смотреть исключительно в собственную тарелку. Не думать ни о чём не получается, да и всё равно он видит руки Чонина. Взглядом целует сильные цепкие пальцы с ровными пластинками ногтей, а думает о неприличном. О тех чёртовых рисунках и отпечатке пятерни на собственной заднице. О вкусах Чонина. Иногда Чонин просит его ласкать себя. Довольно странное чувство — лежать в постели и на глазах у Чонина трогать себя пальцами до тех пор, пока тело не выделит смазку и не возбудится, а затем вставлять пальцы и плавно двигать ими внутри, чтобы Чонин видел, как он кончает. Оказывается, позволять кому-то видеть свой оргазм — это так... откровенно. Слишком интимно. Будоражит все чувства разом. Потому что Чонин тогда смотрит так, будто это он внутри Сехуна, а не пальцы самого Сехуна. Ещё Чонин слишком любит прижиматься к его заднице. До такой степени, что порой позволяет себе тереться даже через одежду и на публике. Когда в любое мгновение кто-то может заметить. Пока ещё ни разу не замечали, конечно, но только потому, что Сехун всеми силами старался этого избежать. Не потому, что ему не нравилось, а потому, что не хотелось, чтобы видели другие. Временами Чонин мог просить ещё о чём-то необычном. Не так часто, но всё же. Сам Сехун о подобном не заговаривал, но иногда думал. Заговорить. Просто как-то... В его семье строгостей не придерживались, но четверть века Сехун не имел дел с альфами вообще. Всякий раз, когда он почти решался, в итоге прикусывал язык и не осмеливался. Было стыдно просить Чонина, который значительно младше, сделать то, что Сехуну хотелось попробовать. Но он помнит сладкое, как конфета, удовольствие, когда Чонин велел ему держаться за подушку и запретил отпускать её. Приказал намертво сцепить пальцы и не разжимать, что бы он ни делал. Сехун помнит болезненное напряжение в мышцах на руках и плечах, помнит возбуждающий запрет, помнит, как это заставляло его погружаться в самого себя, уходить всё глубже в удовольствие, сливаться с ним, изнывая от невозможности прикоснуться к Чонину и сходя с ума от прикосновений Чонина, а после кончать так сильно и несокрушимо, как никогда. А ещё Сехун помнит, как за ним по пятам тенью следовал маленький альфа, рисовал его обнажённым и непоколебимо заявлял на него свои права. Иногда он думает, что вот тогда это и могло стать привычкой или подспудным желанием. А может, дело в ином, в отношении Чонина или его неопытности, когда он не подавлял и вёл себя не так, как те альфы, которых Сехун знал прежде и которые демонстрировали напор и жажду обладания даже во время свиданий — в обычной жизни, когда и до кровати не дошли. Чонин просто позволял Сехуну узнать, насколько приятно отдаваться конкретно ему и по собственному желанию, принадлежать ему, позволять ему владеть своим телом, изучать тело Сехуна шаг за шагом и после едва слышно шептать: "Хочу тебя снова". Чонин остаётся единственным альфой в жизни Сехуна, поэтому Сехун не может сравнивать, не с кем. Он может лишь слушать пересуды состоящих в браке омег. Но никто из них о подобном не рассказывал. Лишь о бурных течках или о назойливости альф и обычных отговорках вроде мигрени, чтобы избежать нежеланной близости. По крайней мере, так говорили омеги, состоявшие в браке больше года. Сехун в браке не состоял — официально, а неофициально около двух лет жил со своим альфой под одной крышей и спал в одной постели. Раздельных спален у них не было, только одна. На мигрень Сехун ни разу в жизни не ссылался, каждый день в одно и то же время принимал таблетку, а дальше — как получится. Случалось так, что он мог уснуть, едва коснувшись головой подушки. Обычно во время сессий, если день прошёл напряжённо. Но если сразу он не засыпал, Чонин помогал ему уснуть. Разными способами. Не всегда с помощью традиционного секса. Но Сехуну в голову не приходило на это жаловаться или от этого уставать. Даже сейчас подобное не приходит ему в голову, а, скорее, наоборот... — Ты ничего не съел. — Сехун испуганно замирает, барахтаясь в мыслях и воспоминаниях. Глупо смотрит на пустой стул перед собой, только тогда понимает, что Чонин стоит рядом и почти касается губами его уха. — Просто... — Голос срывается, когда это совсем не нужно. Чонин молча подхватывает пальцами с тарелки самый аппетитный кусочек и подносит к губам Сехуна. Сехун и сам не понимает, почему послушно раскрывает рот, трогает языком и неспешно ест. А Чонин легонько проводит подушечкой по нижней губе и едва заметно улыбается. — Просто хочешь, чтобы тебя покормили? Тёмные глаза лукаво сияют из-под влажной чёлки, и Сехуну не хочется отводить взгляд. Чонин кормит его, а он позволяет Чонину смотреть, как он ест. Когда смуглые пальцы касаются его губ, дыхание вновь перехватывает. А когда Чонин не трогает его губы и выбирает новый кусочек на тарелке, Сехун всё равно продолжает чувствовать тепло на губах, словно пальцы всё ещё там. Он не знает, как это называется. Правда. Он никогда не говорил Чонину о любви, а Чонин говорил, что Сехун — его омега. И что он хочет Сехуна снова. А Сехун просто позволил Чонину войти в свою жизнь. Ничего больше. Помолвка и предположительная дата свадьбы — это то, что решил Крис Ву, не они. Они просто не возражали. Они просто живут два года так, словно уже женаты. Сехуну нравится до сих пор. Нравится чувствовать, что у него есть муж. Пусть даже этот муж на восемь лет младше и не так давно бегал в матроске и коротких шортиках. Нравится каждый день встречать его на университетском крыльце и идти домой вместе или гулять, нравится, когда крупная горячая ладонь греет его пальцы, нравится, когда Чонин отбирает портфель и несёт его сам. Сехуну нравится просто смотреть на Чонина, когда тот ползает по полу в ворохе чертежей, расчерченных ватманов, смятых листков с расчётами и разбрасывает везде карандаши, линейки, ластики, баночки туши и прочее добро. Или когда пытается нашарить под диваном катушку с изолентой, которой обычно скрепляет спичечные коробки для создания черновых объёмных моделек. Сехуну нравится каждое несовершенство в Чонине так же сильно, как и каждое достоинство. Будить Чонина по утрам — это непосильная задача, полная непредсказуемых сюрпризов. Следить за вечно растрёпанной шевелюрой — маленькое удовольствие. Чонин никогда не моет чашки за собой и способен выстроить у раковины за день грандиозную батарею из кружек, стаканов и прочих ёмкостей для питья, а Сехун в течение долгих минут может разглядывать отпечатки губ Чонина на кромке стакана. Чонин вечно теряет один носок из пары, но чаще и вовсе забывает об их существовании. А ещё у него царит постоянный бардак на "учебном месте", и этот бардак неприкосновенен, иначе Чонин устроит свару, смертельно обидится и запрётся в "башне". Те же последствия будут, если Сехун начнёт отчитывать Чонина за что-нибудь, словно ребёнка. Чонин не капризный, просто некоторые вещи воспринимает болезненно, если они плохо отражаются на его самомнении. Он не просто лучший студент курса, ему необходимо быть лучшим всегда и везде. Это Сехун понял ещё в тот вечер, когда возился со ссадинами на лице Чонина после драки. "Чем я хуже?" и множество недосказанного тогда и теперь. Но каждое прикосновение Чонина живёт на коже Сехуна, как невидимая печать. Сехун в самом деле не знает, как это называется и есть ли у этого название вообще. А прямо сейчас он реагирует на все касания так, будто внутри его тела всякий раз проносится тайфун, и это невыносимо. Невыносимо до такой степени, что Сехун ловит твёрдое запястье и сжимает, не позволяя вновь коснуться пальцами горящих губ. Чонин вопросительно смотрит и ждёт. Искреннее внимание в его глазах соблазняет и подчиняет, заставляет Сехуна дышать чаще и поддаваться трепету. Поддаваться желаниям, в которых признаться стыдно и неловко. Как назло, крупная ладонь Чонина маячит перед глазами, и Сехун хочет её себе, но вполне определённым образом. Только нет уверенности, что Чонин согласится и сделает всё так, как Сехун себе уже напредставлял — до вязкой влаги между ягодицами. Он течёт всего лишь от игры воображения и ладони Чонина перед глазами и честно пытается найти в себе силы признаться вслух. Сехун не знает, виноват ли в этом господин Чан, весь день назойливо вертевшийся рядом. Или магнитная буря на солнце. Или он в самом деле устал. Или ему просто мало Чонина. Но он хочет и прямо сейчас. Умрёт, если не получит. Чонин всё так же немо спрашивает взглядом, но слова у Сехуна не получаются — растворяются в непривычно сильном желании, почти одержимости. Он может лишь встать и мягко потянуть Чонина за собой. В спальню, к кровати. Чтобы коснуться широких плеч, обтянутых тонкой тканью футболки, и слегка надавить ладонями. Чонин послушно садится на краю и смотрит так, что Сехун едва удерживается от порыва обхватить руками и позволить прижаться щекой к своему животу. Но это он всегда успеет. Взгляд Чонина мгновенно смещается — Сехун тянет за пояс, распускает узел. Халат распахивается и скользит по коже, пока не падает пёстрой горкой на ковёр у ног. У Сехуна пощипывает удовольствием даже кончики ушей, шею и плечи, потому что Чонин плавно ведёт взглядом по его телу от ступней вверх. Сехун возбуждается от одного этого взгляда, ведь когда Чонин смотрит так, никто не в силах остаться спокойным. В глазах Чонина огонь, и Сехун как будто ловит собственной кожей отблески пламени. Ноги постыдно дрожат, но Сехуну удаётся сделать шаг, чтобы тронуть колени Чонина, немного раздвинуть, а затем осторожно опуститься на эти колени так, чтобы пальцами на ногах и пальцами на руках касаться толстого ковра. Это мучительно на самом деле — лежать у Чонина на коленях, чувствовать животом твёрдость ног, не иметь возможности потереться ноющим членом и ждать. Невесомое прикосновение ладони к призывно выставленным ягодицам заставляет Сехуна задохнуться и содрогнуться. Его поза красноречива и говорит сама за себя. Для чего ещё укладываться Чонину на колени, удобно подставив задницу под правую ладонь? Сехун надеется, что Чонин не изобретёт нестандартное объяснение, а то ведь может. Пускай заподозрит лучше, что Сехун видел рисунки в блокноте. После памятного скандала Сехун демонстративно делал вид, что блокнот Чонина в жизни не тронет. Но трогал и не раз. Сехун закусывает губу, когда тёплая ладонь оглаживает ягодицы. Он не может справиться с нарастающим возбуждением от одних только поглаживаний и непроизвольно ёрзает у Чонина на коленях, чтобы устроиться с максимальным комфортом. Ещё немного — и он будет умолять вслух, по-настоящему. Ладони Чонина нужны ему, но большинство благопристойных омег сочтёт извращением то, как именно ему нужны ладони Чонина. Сехуну на этих омег наплевать, прямо сейчас — наплевать дважды. Но ему не наплевать, чем сочтёт это Чонин. Сехун надеется на лучшее, потому что его чудовище эту задницу рисовало по сто раз на дню, даже с характерными отпечатками. На миг Сехуна накрывает волной ужаса. Уважаемый преподаватель университета под тридцать лежит на коленях у студента, которому чуть за двадцать, и изнывает от желания, чтобы его как следует отходили по мягкому месту. Каково?! Но Сехун сейчас кончил бы от просмотра такого порно. Признаться в этом даже себе самому стыдно. Стыдно вдвойне в эту самую минуту — лежать и ждать. Ждать, что Чонин осудит, сочтёт... Сехун с шумом втягивает в грудь воздух от нового прикосновения. Чонин уверенно оглаживает его задницу. С твёрдостью. С той самой твёрдостью, которой Сехун не хочет возражать и готов подчиняться. Когда касание буквально кричит: "Это мой омега". Сехун зажмуривается изо всех сил, чтобы сдержаться и не поддаться нарастающему возбуждению всего из-за одной фразы, что в памяти звучит детским, но таким бескомпромиссным голосом. Тёплые пальцы самыми подушечками скользят по коже, как на том проклятом рисунке, задерживаются на пояснице и возвращаются обратно. Чонин мучительно нежно рисует круги на напряжённых округлостях, а Сехун изнывает от желания ощутить силу и пламя. — Мне хочется сделать это красным. Полностью, — очень тихо признаётся Чонин. Сехун едва улавливает смысл его слов и мелко подрагивает от нетерпения, не поддающегося контролю. — Люблю, когда ты смущаешься так сильно, что на лице проступает яркий румянец. Если здесь тоже будет... Сехун сжимает кулаки от очередного касания ладонью к ягодицам, напрягается и с усилием пытается расслабиться. До едва слышного: — Прошу тебя... Чонин резко выдыхает и трогает кожу всего одним пальцем. Сехун не шевелится и боится дышать вовсе. Касаний он больше не чувствует, но уже согласен даже на поглаживания. Хоть что-нибудь. Хоть чуточку. А потом дёргается всем телом от резкого шлепка. Секундное онемение взрывается жаром, стремительно растекающимся по коже. Боль сначала сковывает тело, а потом превращает его в глину, размягчает мышцы и отзывается звенящим напряжением в паху. Сехун успевает сделать несколько частых вдохов и выдохов до того, как дёрнуться от второго удара жёсткой ладонью по правой ягодице — по тому же месту. Удар такой же сильный, как первый, но разогретые мышцы впитывают в себя пламя, делают боль ярче и усиливают её отголоски. Сехун кусает губы, потому что ощущает до нереального отчётливо твёрдость члена и смазку между ягодицами. Он сжимает кулаки плотнее, впиваясь ногтями в ладони. А Чонин в третий раз бьёт ладонью, но уже слева. Сехун жмурится, а под веками настойчиво пощипывает. Он отчаянно цепляется за боль, чтобы не пропустить краткое мгновение трансформации. Чтобы почувствовать собственное вожделение и не умереть от слепящего блаженства. Рука у Чонина тяжёлая, но именно поэтому так невыносимо сладко ощущать её на теле. Ладонь будто горит, когда Чонин накрывает ноющую ягодицу и слегка сжимает пальцы. Сехун подаётся бёдрами вверх, навстречу ладони. Вжимается ягодицей — ей хорошо в сильной руке. Сравнить Сехуну не с чем, потому что он никогда не испытывал именно этого чувства. Задница охвачена жаром, там так горячо, что хочется кричать, но рука Чонина ещё горячее, невыносимо горячее, и Сехун просто задыхается от блаженства, пока чувствует властную хватку на себе. — Тебе идут следы от моей ладони, Сехун-и... — Тихий низкий голос окутывает уши, как будто гладит невидимыми пальцами, тёплыми и ласковыми. Новый шлепок, сильный и уверенный, заставляет Сехуна простонать глухо и снова закусить губу. Волна жара растекается по ягодице и добирается до пояса. Сехун чувствует, что уже просто откровенно течёт. Мышцы между ягодицами пульсируют: расслабляются и сжимаются, жаждут. Вязкие капли ползут по промежности, а член готов лопнуть от напряжения. Сехун дышит так часто, что уже задыхается, потому что судорожными вдохами не в силах ловить воздух и оставлять внутри. Легчайшее касание подушечками, оглаживание с лаской и благоговением поровну. Зудящая кожа на заднице отзывается покалыванием. Возбуждение густой россыпью мурашек бежит от копчика по спине, окутывает бёдра, гнездится в паху и скручивает внутренности в морской узел. Сехун дышит трудно и уже хрипло. Чувствует плёнку пота на теле и изо всех сил пытается вскинуть бёдра повыше, чтобы поторопить Чонина. Чтобы ещё. Больше. Сильнее. Чаще. Сехун замирает от прикосновения влажных твёрдых губ к коже между лопатками. Ладонь сладостно скользит по охваченной пламенем ягодице — кожа на ладони кажется шершавой, как наждачка, но это ещё больше будоражит чувства. Сехун не успевает даже осознать поцелуй, согревший спину, и возмутиться, потому что вскрикивает от новой волны жгучей боли, что сменяется ощущением жара и жёсткости ладони. Член и мошонку пронизывает уколом столь невыносимого удовольствия, что это чересчур хорошо до мучительного плохо. А потом шлепки обрушиваются на ягодицы один за другим с короткими паузами, срывая с губ Сехуна неприлично громкие стоны и всхлипы. Он раз за разом подаётся бёдрами навстречу ударам, не пытается сдержать слёзы, что градом катятся по лицу, горит и сминается глиной, старается идеально правильно лечь под ладонь. Он чувствует собственные ягодицы так неправдоподобно остро и чутко. Ладонь, одна лишь мысль о которой вытягивает обжигающей плетью вдоль позвоночника, заставляет извиваться всем телом на коленях у Чонина, чтобы потереться чрезвычайно чувствительной сейчас головкой члена пусть даже о загустевший воздух. Сехун сбивчиво хрипит, потому что сил нет даже на стоны и вскрики, подставляется и пытается схватиться пальцами за ворс ковра, чтобы удержаться, но не может. Он даже не может посчитать, сколько раз ладонь встретилась с его бедной задницей. Его ломает у Чонина на коленях, ломает под ладонью, выгибает и вскидывает, трясёт и сводит выплёскивающимся напряжением, подбрасывает и обрушивает вниз до короткого душного беспамятства. До испачканного ковра. Сехун вообще ничего не чувствует целую минуту, которая растягивается до неприличия. Потом он дрожит и дышит, дышит так, словно жадно пьёт воду. Разжать кулаки не выходит, а ноги до сих пор подёргиваются после оглушительного оргазма. Ладонь Чонина на ягодицах как небесная благодать. Горячая, пекучая, нежной волной по пылающей коже. Сехуну кажется, что пульс бьётся под самой этой ладонью. Громко и отчётливо. А возбуждение не уходит, хотя минуту назад Сехун испытал один из самых мощных оргазмов в своей жизни. Он протестующе стонет — с отчаянием и обидой, когда Чонин убирает ладонь. Это так жестоко, что Сехун откровенно давится глухими рыданиями. Просто нет сил, чтобы попросить ладонь обратно, голос не слушается, а в горле неповоротливый ком из жести, наверное, потому что царапает до боли и рези в глазах. Сехун почти воет, когда его снимают с колен и бережно укладывают животом на одеяло. Лежать так куда удобнее, но Сехун не хочет удобнее. Он хочет к Чонину и чувствовать жар и силу ладони, он хочет, чтобы Чонин просто положил ладонь на пылающую кожу и оставил там навсегда. Сехун бы и от этого кончил ещё пару раз — он знает точно. Сехун сам себе кажется сломанной куклой, когда его приподнимают, перекладывают, двигают, заставляют прогнуться в пояснице. Он не понимает, зачем, и понимать не хочет. Он хочет... Замирает и впивается пальцами в одеяло, сминает безжалостно и тихо скулит. Кожа на ягодицах настолько чувствительная после шлепков, что Сехун далеко не сразу понимает — не ладонь, не пальцы. Тепло и влажно. Широкой полосой. — Ты теперь тут такой румяный... — Шёпотом обжигает кожу до дрожи. — Красиво... Он задыхается, когда осознаёт, что Чонин неторопливо ведёт по коже языком, прикасается губами к пояснице, опаляет выдохом и удобнее хватает за бёдра, заставляет поднять выше, чтобы снова тронуть языком и свести с ума. Оглаживает языком, успокаивает жжение и резко подстёгивает выдохом. Каждый выдох как толчок раскалённым воздухом. Каждый выдох заставляет Сехуна бесстыже вертеть задницей, потому что выдержать это невозможно. Чонин оглаживает ягодицы ладонями, плавно и легонько, снова ласкает языком и помечает едва ощутимыми касаниями губ. Сехун утыкается лицом в одеяло, протяжно мычит и вскидывает бёдра так высоко, как может. У него уже весь живот в каплях смазки, а в паху и меж ягодиц живёт непрерывная пульсация. Внутри выводящая из себя пустота, которую необходимо заполнить, иначе он просто умрёт от неутолённого чувственного голода. Точно так же, как умер бы во время течки, если бы рядом не оказалось альфы. Его альфы. Сехун тонко стонет от ладоней Чонина на его всё ещё полыхающей как в огне заднице, хрипит, когда эти ладони властно раздвигают ягодицы, чтобы открыть лучший вид на влажное от смазки отверстие. Сехуну не нужно трогать себя там, чтобы знать, насколько он готов и как сильно жаждет принять Чонина в себя, глубоко и на всю толщину. Вот сейчас ему наплевать на стыд, потому что жизнь важнее. Если он не получит Чонина, то просто сдохнет в муках. — Так вкусно пахнешь, как будто... — Чонин умолкает и касается влажной от смазки кожи губами. Сехун пытается пробить лицом матрас, как страус головой песок, потому что такого он себе точно намечтать ещё не успел, а Чонин раньше так не делал. Лишь говорил, что Сехун сливочный на запах и вкус. Приятно сладкий. Ровно настолько сладкий, чтобы хотелось всё время и нельзя было остановиться. Как любимое мороженое. Сехун впивается зубами в складки одеяла, потому что Чонин лижет его, как мороженое. Ведёт языком по ложбинке меж ягодиц. Ведёт то невесомо и легонько, то плавно надавливает кончиком языка. Сехун тихонечко воет от убийственного контраста. Пальцы Чонина крепко сжимают раздражённые ударами ягодицы, будят под кожей ревущее пламя, а вот между — нежнейшие влажные касания, волнующие до предела. Обкончаться и не жить... Сехуну кажется, что он прямо сейчас весь изойдёт на смазку — так сильно течёт. Ощущения обманчивы до преувеличения, но ему так неловко, ведь Чонин же видит. Видит, как на Сехуна это действует, что Сехун течёт и у него всё стоит. Чонин умный, понимает ведь, что бы он сейчас у Сехуна ни потребовал, тот на всё согласится и всё отдаст, лишь бы не... — Чони-и-ин... — воет в смятое одеяло Сехун и старается спасти задницу от истязания удовольствием на грани оргазма. Попытки спасения задницы тут же губят на корню — Чонин прихватывает губами чувствительную кожу, чуть тянет и легонько толкается языком в истекающее смазкой отверстие. Сехун стелется по прикрытому одеялом матрасу, раскидывает руки в стороны и дышит часто-часто. Тело как кисель, а в паху напряжение звенит струной — вот-вот лопнет к дьяволу. Лопнет вместе с сердцем заодно. Тугой язык настойчиво раздвигает края и стенки внутри, и Сехун едва слышно скулит, потому что это невыносимо медленно и нежно. Потом к кольцу мышц приникают губы. Сехун чувствует, как Чонин трётся, чтобы после прихватывать, целовать и растягивать мышцы губами, раскрывать и обводить языком по кругу. Сехун сходит с ума — просто не представляет, что и как ему делать, как выжить и нужно ли выживать вообще. Язык у Чонина гладкий, сильный, но одновременно будто бы непостоянный и меняющий форму, поэтому всё это совсем не похоже на обычный секс. Когда язык пробирается глубже и скользит внутри по стенкам, это вроде бы и проникновение, но всё получается таким ласковым и аккуратным, что Сехун и не знает, как это назвать. Он уже вообще ничего не знает и просто пытается дышать так, чтобы сердце наружу не выскочило. Мысль кажется здравой, и Сехун немедленно зажимает себе рот ладонью, чтоб сердце и впрямь никак не выскочило. Чонин будто нарочно слегка покусывает растянутые края, возбуждая до предела. Сехун срывается на громкий стон и поспешно впивается зубами в ребро ладони. Плевать, если прокусит руку насквозь. Чонин с откровенным удовольствием гладит и ощупывает ноющие от боли ягодицы Сехуна, пощипывает кожу на бёдрах, заставляет Сехуна дёргаться и ещё активнее вертеть задницей, а потом и вовсе оставляет засос там, куда не додумался бы поставить засос ни один нормальный... — Чонин... — то ли хрипит, то ли стонет, то ли скулит задыхающийся Сехун. Он вот-вот потеряет сознание от всего, что с ним сейчас творят. В ушах шумит с такой силой, что их будто закладывает ватой. Непроизвольно Сехун трётся грудью о ткань под ним: соски никто не трогал, но они тоже явно едут крышей от происходящего, становятся тугими и тяжёлыми, ведут себя непристойно и требуют внимания сию секунду. Пускай обломятся, предатели, ведь Чонин занят тем, что нагло вталкивает язык в Сехуна. Извращенец. Редкостный. Любимый. — А-а-а... — Сехун изо всех сил вжимается лицом в одеяло и пытается вообще не дышать, потому что внутри него двигается язык. Обычно такое полагается делать членом. Но Сехун согласен и на язык. О Боже, он согласен на всё, уже вообще на всё! Чонин как будто уже всё потрогал на ягодицах и между, ощупал губами и языком, а всё равно мало и хочется ещё. Но если ещё немного, вот крошечную капельку — Сехун просто кончится. Весь. Прямо тут. Поясницу усыпает — как мелкой и колкой крошкой — бесконтрольной дрожью возбуждения, Сехуна всего трясёт, и с этим ничего нельзя сделать. Он ломается и прогибается, чувствует, как вдоль позвоночника струится пот. Ткань под щекой приятно холодит кожу, пальцы Чонина мнут ягодицы и попадают по свежим синякам, а губы прихватывают припухшие края расслабленного отверстия и сладко тянут. Ну а когда язык вновь стремительно проскальзывает внутрь и раздвигает стенки, Сехун уже ничего не может сделать вообще, только кончить и кончиться. Кончает с именем Чонина на губах и расплёскиваясь всем телом по кровати. Сердце безумно заходится где-то в горле, бёдра вскидывает неровными рывками, мышцы на ногах сводит и скручивает так, что колени просто разъезжаются в стороны. От невозможности сделать вдох из глаз текут слёзы. Сехун сильнее прижимается щекой к спасительно прохладной ткани и широко раскрывает рот в попытке хоть так глотнуть воздуха, а мышцы в теле постепенно расслабляются и распускаются. Напряжение отступает и оседает под кожей сладковатым онемением. Ягодицы всё ещё ноют, но теперь это похоже на тлеющие угли. Хорошо... Сехун смотрит из-под полуопущенных ресниц на вытягивающегося рядом Чонина. Тот поворачивает голову, одаривает долгим взглядом, а после ведёт кончиком пальца по скуле, потом придвигается и трогает губами всё ещё открытый рот Сехуна, целует и вылизывает нёбо, делится сладким сливочным вкусом и поглаживает язык Сехуна собственным. Это совершенно не помогает отдышаться и хоть чуточку прийти в себя, но Сехун совсем не против. Он мычит в поцелуй, когда Чонин по-собственнически оглаживает ладонью его ягодицы. Нарочно попадает на самые болючие места, тревожит, а затем невесомо гладит и успокаивает. — Зачем ты... — Мне хотелось. — Чонин прижимает пальцы к губам Сехуна, трётся губами о кончик его носа и щекочет тёплым дыханием. — Так приятно собственноручно раскрасить тебя тут, — Чонин сжимает в ладони ягодицу, вынуждая Сехуна дёрнуться и плотнее прижаться к горячему боку, — а потом целовать и слышать твой голос, слышать о том, что ты хочешь, чтобы я с тобой сделал... Сехун молча паникует, потому что ничего такого не помнит. Что он там наплёл-то? Он же... он же ничего, кажется, и не сказал. Ну, то есть, мог и сказать, но не слышал сам себя. Или... — Хочу тебя, — бормочет Чонин, утыкаясь носом Сехуну в шею и проходясь языком по коже. У Сехуна дыхание перехватывает от новой волны возбуждения. Всего лишь от касания языком к коже. Он дуреет от необъяснимости всего, что с ним творится в этот безумный день. Кончить несколько раз подряд не во время течки — это не так уж необычно, но сегодня оба оргазма получились слишком сильными, только Сехун всё равно хочет ещё. Это неправильно, но тело отзывается. Чонин покусывает кадык, а Сехун опять течёт, и неслабо так. Чонин почти невесомо целует его в губы и смотрит в глаза с немым вопросом. Вместо ответа Сехун поддевает пальцами футболку и тянет вверх. Чонин тут же вскидывается, стягивает футболку через голову и отправляет на пол. Туда же через минуту летят брюки. Сехун томно жмурится, когда горячее тело прижимается к нему, ладонь скользит по спине и сползает на задницу, губы жадно припадают к его губам и воруют вдохи и выдохи. Сехун не может удержаться от улыбки, потому что даже не представлял, насколько сильно Чонин возбуждён после недавних игр. Как только смог сдержаться и как держится до сих пор? Чонин коварно подбирается к тугому соску и прижимает его кончиком языка, а потом прикусывает, постепенно усиливая нажим. Своего добивается, паршивец, — Сехун откидывает голову, подставляет горло и тихо стонет. Кажется, сегодня он ещё будет и покусан. Волосы Чонина щекочут подбородок, пока Чонин зубами слегка оттягивает кожу, поглаживает губами и языком, снова покусывает и тянет. Неохотно отрывается от любимого занятия, приподнимается и трогает рукой грудь, сжимает пальцами соски до боли, резко отпускает, меняя боль на онемение и блаженство после, растирает ладонью капельки пота по коже, круговыми движениями гладит живот, едва ощутимо касается пока ещё мягкого, но уже донельзя заинтересованного члена, пробирается рукой между ног и пальцами массирует чувствительную промежность. Этого достаточно, чтобы Сехун вновь часто-часто задышал, покорно прикрыв глаза и позволив возбуждению проявить себя. Руки Чонина на его теле, и от этого снова хорошо. Он не сопротивляется, когда Чонин удобнее укладывает его животом вниз, а затем принимается водить ладонями по плечам и спине. Твёрдые колени протискиваются между ног Сехуна, губы помечают кожу от шеи до поясницы жгучими поцелуями. Чонин покусывает плечо Сехуна, загривок, оставляет засос между лопатками, ведёт губами вдоль позвоночника, оглаживая ладонями ягодицы. Сехун от этого вздрагивает и хрипло стонет, потому что вспоминает. О Боже, вспоминает и горит. Пылают щёки, скулы, даже кончики ушей. Сехун в жизни не скажет вслух, что хочет ещё раз так. Когда-нибудь. Чонин и без его слов продолжает гладить ягодицы, согревает выдохами поясницу. Пальцами мнёт и сжимает две измученные и всё ещё такие чувствительные округлости. Сехун лениво думает, что теперь хрен сядет в университете. Хорошо, что большинство лекций можно вести стоя. А может, и сядет, это ведь только... Он дёргается всем телом и давится удивлённым коротким стоном. Чонин помечает правую ягодицу. Просто берёт и кусает — не до крови, но следы останутся точно, и тщательно зализывает отпечатки собственных зубов на исхлёстанной заднице Сехуна. Кусает снова, заставляет Сехуна дышать через раз и всхлипывать, зацеловывает укус и ещё раз... Да, дьявол! Кусает! Сехун ловит воздух широко открытым ртом, мнёт в кулаках складки одеяла, подставляет ягодицы, смаргивает слёзы и крупно дрожит от удовольствия, которым не в силах управлять. Невыносимо просто дёргаться от боли, что ощутима, но не так уж и сильна, а потом плавиться от ласки, что поверх боли кажется квинтэссенцией сводящего с ума упоения. В мыслях по-дурацки виснет предположение, что сидеть без интересных впечатлений в университете Сехун всё-таки не сможет. Дней пять, наверное. Ну и ладно. Сехун жмурится, вытягивает руки и хватается за перекладину в изголовье кровати, пока Чонин продолжает мучить его и помечает зубами теперь уже левую ягодицу. Зубы мягко впиваются в мышцы до тех пор, пока Сехун не дёргается всем телом опять. Чонин ослабляет нажим, целует и облизывает укушенное место, губами и языком разгоняет боль под кожей и воскрешает пламя, чтобы снова куснуть и приласкать, довести Сехуна до невменяемого состояния. У Сехуна на его личной попе полный набор: синяки, засосы и укусы. Он представляет лицо доктора, который завтра увидит всё это богатство, и начинает одновременно стонать, хихикать и поскуливать. Настороженно он затихает — Чонин льнёт к нему. Он чувствует горячее гибкое тело, прижимающееся к нему. Чонин трётся грудью о его спину, задевает ягодицы влажным от смазки твёрдым членом, прикасается губами к шее, целует за ухом, заставляет прогнуться и прижаться ягодицами к узким жёстким бёдрам. Сехун прерывисто дышит, пока по ложбинке скользит член, растирая по коже смазку. Чонин снова целует его за ухом и твёрдо наполняет собой, растягивает, раздвигает стенки — медленно, но неумолимо. Входит до резкого выдоха, обхватывает левой рукой за пояс, прижимает ладонь к животу в безмолвной просьбе. Сехун послушно притирается ягодицами плотнее и слегка покачивается, острее чувствует Чонина внутри. Задыхается от частых поцелуев по шее, плечам, мычит, едва влажный язык принимается играть с его ухом. Чонин вдавливает его своей тяжестью в матрас, вжимается, будто не собирается двигаться вовсе, а решил так вот навсегда в Сехуне и остаться. Вплетает пальцы в волосы, тянет, покусывает шею, легонько прихватывает, вылизывает, пока Сехун не стонет умоляюще. Первый толчок глубокий и сильный, а второй следует за ним слишком быстро, такой же, третий... Сехун сбивается со счёта, только прогибается, чтобы теснее прижаться ягодицами, гортанно стонет каждый раз, как его встряхивает и прошивает терпким удовлетворением. Тело покорно обмякает, распускается, теряется в неге, подчиняется заданному ритму. Чонин чуть отдаляется, стремится к нему вновь, в него, заполняет собой до туманной дымки перед глазами и перехваченного дыхания, ускользает и возвращается быстрее и ярче. Сехун чувствует Чонина всем телом, чувствует его губы на шее, неровное дыхание на коже. Чувствует нарастающий жар в глубине живота. Крепкий член всё быстрее растирает стенки, делает единение ещё желаннее, торопит бег крови в жилах. Сехун изо всех сил сжимает пальцы на перекладине и зажмуривается отчаяннее. По нему скользят руки Чонина, цепко и хаотично. Чонин сжимает его, держится за него, накрывает ладонью ягодицу и медленно сгибает пальцы. Толкается в него с нарастающим напором, быстрее. Успевает коротко целовать. На время сдерживает себя, двигается с изысканной плавностью, прижимается, глубоко проникая внутрь членом, замирает на миг, с томной грацией отстраняется, медлит и снова входит, раздвигает мышцы, наполняет и ждёт целую непростительно долгую секунду, чтобы покинуть Сехуна, а потом вернуться в Сехуна. Они дышат в такт, когда Чонин снова предлагает поспешить навстречу удовольствию. Теперь это жарко и быстро. Поцелуи не получаются, но Сехуну хватает и касаний губами. Чонина сейчас он хочет больше всего остального, всем телом стремится к Чонину, принимает и отдаётся, блуждает в собственном чересчур громком дыхании, умирает от жары, которая только нарастает, а Чонин — ещё горячее. Сехун вскидывает бёдра, чтобы сильнее и больше, а частые сокрушительные толчки швыряют его обратно на матрас, заставляют пластаться под Чонином. Сехун едва осознаёт, что до сих пор течёт обильнее, чем всегда, отчаянно цепляется за эту мысль, но Чонина всё больше и больше, так много, что мыслям вообще места не остаётся. Нигде.

***

Днём в университете Сехун вынюхивает банановый запах. Даже кончик носа забавно шевелится, когда он идёт по ароматному следу в поисках источника. В комнате отдыха обнюхивает стол за столом, пока не врезается лбом в монитор. — Ой! — испуганно пищит молоденький омега-ассистент с кафедры иностранных языков. — А, бананчики! — довольно шепчет Сехун, углядев на краю стола пакет с солидной гроздью. — Всё берите! — почти кричит омега почему-то с ужасом, щедро придвигая к Сехуну полдесятка пакетов с разными фруктами, но Сехун цапает только бананы и расправляется с ними за каких-то семь минут. Странно, но бананов хочется только сильнее. Сехун почти подыхает к концу дня от бананового недоедания. Он уже готов убивать за бананы, поэтому разворачивает встречающего его Чонина и отправляет за "многомногобананов", предупреждая, что будет у врача. Правда, Чонину он звонит куда раньше, чем собирался. Может выдавить из себя только "Приходи скорее!" и громкий всхлип. Голос окончательно Сехуна подводит, поэтому он сбрасывает вызов. Через одиннадцать минут Чонин выносится из-за угла и мчится к сгорбившемуся на лавке у клиники Сехуну. Сехун размазывает по лицу слёзы и сопли, а Чонин, не успев толком отдышаться после спринтерского забега, медленно сереет, хватается за ноги Сехуна и падает на колени, наплевав на брюки, вопросительно заглядывает в лицо и ждёт, дышит тяжело и шумно. Сехун может только хлюпать носом и общаться жестами, суть которых до Чонина не доходит. Чонин шарит по карманам, потом стирает бумажным платком слёзы со щёк Сехуна. Сехун нетерпеливо отбирает платок, кое-как вытирается сам, потом трубно сморкается. — Что... Что случилось? — Чонин гладит его коленки и напряжённо смотрит, ловит взгляд Сехуна. Сехун честно пытается открыть рот и выдавить хоть слово, но ничего не получается, и он снова начинает реветь. Чонин тихо чертыхается, выуживает из карманов все запасы бумажных платков и начинает вытирать слёзы с лица Сехуна. — Ну перестань... Ну пожалуйста. Скажи что-нибудь. Ты обещал не реветь зря. Не реви! Любимый мой, ну пожалуйста... На последней фразе Сехуна накрывает опять, и он ревёт уже в голос, чем окончательно запугивает Чонина. Тот усаживается рядом, обнимает и гладит по голове, целует в висок, пока Сехун беспорядочно возит комом из смятых платков по лицу. Через минуту Сехуну удаётся всё же выжать из себя кое-что: — Дурак... я не реву... это от радости... — Нихрена же себе радость! У меня чуть сердце не остановилось. Сехун снова громко сморкается и всхлипывает уже тише. — Сехун-и?.. — робко зовёт Чонин. — Два... — хрипит Сехун, честно стараясь не разреветься опять. — Что два? — не улавливает Чонин. — Чего два? — Ребёнок... сразу... я жду... детей... — У Сехуна губы трясутся, полный нос соплей, глаза на мокром месте и отчаянная нужда в подушке, чтобы в неё реветь от души. — Два... два-а-а... Сехуна опять срывает в слёзы. Он хочет сожрать тонну бананов вместе со шкурками, умереть в собственной постели на пару дней... Хотя нет, умереть он уже не хочет, потому что теперь ему хочется секса. Невыносимо хочется и до полного изнеможения. Ещё и Чонин под носом воняет безумно вкусной паприкой. Невыносимо. Сехун раньше и не замечал, какой он вонючий, оказывается. Такой вонючий, что Сехуну хочется вот прямо здесь и сейчас, и у всех на глазах, и... Он хочет бананы с паприкой! Никогда не пробовал, но свято верит, что это безумно вкусно. Он снова ревёт у Чонина на плече, пока тот сидит в ступоре, пытается расшифровать сехунов телеграфный стиль и примерить на себя осознание, которое на Сехуна вот уже полчаса всё не налезает. Через пару минут Чонин медленно достаёт телефон, прижимает к уху свободной рукой, а другой крепче притискивает к себе всхлипывающего Сехуна. — Отец, мне срочно нужен священник. Сехун ревёт белугой и хватается за руку Чонина с отчаянием. — Ты можешь приехать вместе со священником, если тебе так любопытно. И Чанёлли с собой прихвати. Для официальности. Отец... ну... Да, чёрт! Если вы с Чанёлли хотите стать дедушками, то привезите мне чёртова священника к клинике, куда Сехун обычно ходит. Прямо сейчас. Позже не получится. Чтобы вы стали дедушками, дети должны появиться на свет в браке... — Чонин озадаченно отводит телефон от уха, удивлённо смотрит на дисплей и вновь прикладывает к уху. — Отец? Отец?! Чонин вздыхает, суёт телефон в карман, прижимает Сехуна к себе и бережно гладит по голове. — Священника придётся раздобыть самим, похоже. Тебе лучше? Сехун шмыгает носом и смотрит на Чонина покрасневшими глазами. Улыбается — сквозь слёзы. — Сразу два. Три недели — срок. А к таблеткам я привык, оказывается. Их надо менять каждые два года, а лучше — раз в год, чтобы наверняка. Я не зна-а-ал... — Тише-тише. — Чонин принимается стирать новые слёзы под глазами у Сехуна, трогает ладонями скулы и всматривается в лицо Сехуна, потом начинает выцеловывать веки, лоб, губы. — Хоть совсем не меняй. Это же хорошо. Нет, это здорово. Сразу два... С ума сойти. Иди ко мне. Сразу втроём идите... Сехун идёт. Утыкается носом Чонину в шею, шумно дышит и нюхает. Идея не очень, потому что Сехун опять вспоминает, что ему невыносимо хочется секса — исступлённо и развратно. Он бесстыже течёт и под саднящей задницей ощущает влагу. Ещё немного — и завалит Чонина с лавки в кусты. Воображение живо рисует картинку... — О Боже... — хрипит Сехун. Скрюченными пальцами сминает воротник Чонина и помышляет снова разреветься, потому что так и тянет облизать Чонину шею и почуять вкус паприки на языке. — Ну хватит уже, а то всю воду выплачешь. Оставь немножко детям. — Надо купить игрушки, — неохотно признаётся Сехун в страшном грехе, от которого по словам врача ему не спастись. — Ещё рано, Сехун-и. За полгода всё накупишь. — Чонин так обнимает, что Сехун совсем дуреет от его запаха. — Игрушки в магазине для взрослых, олух. Для секса. Потому что врач сказал, что мне будет хотеться месяцев пять. Может быть, больше. Постоянно. Много и часто. Игрушки надо, чтобы ты не сбежал от меня и иногда отдыхал. — Не оскорбляй меня, — сердито бурчит Чонин, вытаскивает из кармана банан и протягивает Сехуну. — Меня на тебя хватит без всяких игрушек. Можно купить много мороженого вместо игрушек. Обмажу тебя мороженым, а потом оближу и... съем. И сначала свадьба. Всё остальное после. — Но ещё же рано! — Да нет, уже вообще-то поздно. На целых три недели. Где же тут священники водятся?.. — Тебе не обязательно... только из-за детей... я буду толстым и некрасивым... И я тебе не пара, все так говорят... — У Сехуна глаза снова наполняются слезами. — Сехун-и? — Бананчик? — Заткнись, пожалуйста. Я на тебе женюсь всё равно. Даже на толстом и некрасивом. Я б и восемь лет назад женился на тебе без никого, если б ты не упирался, как баран. И не вздумай реветь! Ты не баран, ты упёрся, как баран. Тут нюансы тонкие. Эй, ты куда полез? Это не банан! — Прямо сейчас тоже сойдёт, — упирается Сехун, касаясь Чонина через плотную ткань брюк. — Но не здесь же! — Я люблю тебя, — выдыхает Сехун прямо в полные губы, чтобы потом его поцеловали жгуче до счастливых слёз. — Священник... Мне срочно нужен священник... — шепчет между поцелуями Чонин. — Я и так твой, пускай священник подождёт. — Отец созреет раньше, Сехун-и, так что священника мы всё равно получим сегодня. — Если ты прямо сейчас не возьмёшь меня, то священник будет весьма к месту, чтобы отпустить мне грехи перед смертью. Потому что я точно сдохну, если мы сегодня не... — Сехун запинается, когда пальцы Чонина ложатся на его губы, а горячее дыхание согревает ухо. — Сехун-и, я буду брать тебя до рассвета и после, чтобы ты даже ходить не мог, просто стань полностью моим уже прямо сегодня. Хорошо? — Я уже твой. Три в одном, как долгосрочный вклад под двадцать пять процентов годовых. Забирай, если надо. Твёрдые и горячие губы трогают немного озябшие пальцы Сехуна так, что хочется улыбаться. — Очень надо. Ты мне за каждый процент ответишь. — Сильно мучился? — У Сехуна голос дрожит, когда он вспоминает все эти годы, что Чонин тенью ходил за ним. — Не представляешь как. — Чонин с лёгким смущением прячет лицо, утыкаясь носом в шею Сехуна. — Но это неважно, если мучился не зря. Скажи, что ты мой. — Я твой. Трижды. — Не зарекайся. Я привык к числам покрупнее. Чтобы нулей больше пятнадцати. — Боюсь, мой возможный резерв намного скромнее. Но ты к троечке можешь приписать двадцать ноликов и утешиться. — Можно приписать пятьдесят? — Хоть сто. — Мне нулей не хватит. — Это хорошо или плохо? — Это замечательно, Сехун-и. Лучше быть не может. Мне и не надо ничего. Только ты. Всё остальное я возьму сам. — Тогда возьми где-нибудь священника прямо сейчас? Мне замуж захотелось. Прямо невтерпёж. Крайне острая нужда. А что ты там про мороженое говорил? Меня всего можно им не мазать, я не жадный. Только попу. Ну... если тебе хочется, конечно. Ой, а детям не повредит холодное... там? Сехун испуганно гладит Чонина по дрожащему плечу и не сразу понимает, что Чонин смеётся, уткнувшись ему носом в шею. Потом Сехун затихает в объятиях и боится дышать, чувствует кромкой уха горячие губы и млеет от усилившегося запаха остро-сладкой паприки — запаха своего персонального удовольствия. — Люблю тебя. Всех троих. Все трое — мои, слышишь? Не отпущу... — сбивчиво шепчет Чонин ему на ухо, а Сехун счастливо жмурится и верит. Это чудовище точно не отпустит. Сехуну и не надо, чтобы отпускал. Потому что в объятиях Чонина так тепло — самое время пригреться, расслабить булки и дышать ровно, чтобы быстро и доверчиво уснуть, пока до "не тут-то было" ещё почти девять месяцев. А это уже совсем, совсем другая история, мои дорогие ♥