Зеркала

You call my name I come to you in pieces So you can make me whole (Red — «Pieces»)

      Виктор с детства любит зеркала. Пускающие игривые солнечные зайчики, превращающие отражение в подобие фотографии в рамке, стены комнаты смеха в парке развлечений и балетной студии, чей владелец, задумчиво наблюдая за хитроумными па пятилетнего мальчика, советует привести его на каток — и прозрачно-серебряное стекло льда дарит ему силу, свободу и крылья. Зеркала говорят правду, невольно подписывая его договор с самим собой: никогда не врать.       В шесть лет он получает разряд юного фигуриста и оставляет документ с печатями на столике в прихожей, куда мама кладет ключи; домработница находит его во время уборки и приносит к нему в комнату, до конца не отряхнув от пыли. Няня забирает Витю с тренировки; зовет его маленькой звездочкой, тайком покупает на улице строго-настрого запрещенные горячие пирожки с черничным вареньем и ничего не понимает в фигурном катании. Но это не так уж и важно.       В семь лет Витя Никифоров идет в первый класс, важно вышагивая на линейке с огромным букетом бело-голубых гладиолусов в руках, за которыми его толком не видно, и уверен, что мир вертится вокруг него. Он улыбается, ловя на себе взгляды учеников и их родителей, и занимает парту в центре класса, в первый же день получив от учительницы замечание за разговоры на уроке. Мир продолжается вертеться под нужным углом.       В девять он показывает двойные прыжки новому тренеру и обиженно хмурится, когда Яков Фельцман строго указывает на многочисленные недочеты.       — Но ведь всем понравилось, — бубнит себе под нос, уходя с катка под хлопки собравшихся зрителей. Трудно признать, что тренер прав, но теперь он задерживается после каждого занятия, чтобы кататься лучше.         — С душой надо кататься, ты никого не удивишь одними вращениями да прыжками! — в сердцах как-то бросает Фельцман, и Витя кое-что понимает. Чтобы судьи соревнований и люди, смотрящие с трибун, тебя любили, их всех нужно удивлять. И в первую очередь — собственного тренера, который от избытка любви к непослушному ученику орет в голос, брызжа слюной, когда на своем первом чемпионате он с хулиганской ухмылкой прыгает тройной флип вместо двойного.       В двенадцать лет из зазеркалья на Виктора смотрит высокий угловатый подросток с зажатым в руке письмом от одноклассницы, найденным после перемены в оставленном на подоконнике рюкзаке. «Ты мне нравишься», — аккуратные буковки на разлинованном листе, и он не понимает, для чего было это писать — он нравится всем, это ведь так очевидно! И ему даже почти не жаль, что мама вновь не смогла приехать с ним на всероссийский чемпионат юниоров, передав его в ежовые рукавицы Якова — когда было по-другому? Не жаль. Разве только совсем чуть-чуть.       — Я знаю, почему Никифоров выбрал фигурное катание — даже во время выступления может наслаждаться отражением себя любимого, — доносится до ушей завистливо-недовольный голос Поповича, которого за поклонение Якову пятнадцатилетний Виктор метко окрестил «попугай Кеша».         — Когда обыграешь меня на чемпионате, начну смотреть на тебя, — громко объявляет он, и стайка девушек вокруг Гоши мигом разлетается в стороны. Подмигнув одной из них, — как ее там зовут, кажется, Таня? Аня? — выезжает на лед и, красуясь, прыгает четверной флип, ловя восхищенные вздохи. Послал бы воздушный поцелуй, да кто-нибудь грохнется в обморок, а ему потом отвечать — мало приятного. Ему всего пятнадцать, и он мог бы преподавать в театральном кружке: не обязательно чувствовать эмоции, чтобы уметь их сыграть.       После соревнований журналисты изощряются в эпитетах в попытке перещеголять друг друга, газеты пестрят заголовками «Виктор Никифоров — король русского льда!», и на фото проглядывается отблеск золотого кругляшка у него на груди. «Королева. Снежная», — фыркает он про себя, сияя холодной улыбкой, дергает за резинку, и под жадным прицелом камер отросшие волосы серебристой лавиной рассыпаются по плечам.       Шестнадцатая весна приходит в Санкт-Петербург на три недели раньше. Виктора не выгонишь с катка, ведь вернейший способ устроить фурор в новом сезоне — придумать новую, свою собственную программу для чемпионата мира, а Яков, грубовато хлопая его по плечу, каждый раз говорит, что не даст ему спуску: такой уж у того способ выражать привязанность. Виктор ему верит.       Во время короткого перерыва он перечитывает сообщения в телефоне — договоренность о встрече; когда два дня назад красавица Марина, девушка на два класса старше, позвала его погулять, он согласился — из чистого любопытства — и теперь размышлял над тем, как, согласно общепринятым правилам, на свиданиях положено убивать время.       — О, наш Витенька витает в облаках, влюбился, что ли? — насмешливо фыркает Аля, сделав ему ручкой при развороте на дорожку шагов.       — Ну да, как же. Влюбился, разлюбился, завтра в зеркало посмотрится — втюрится по новой, — не удерживается от комментария Гоша, проехавшись мимо и обдав его сыпучей ледяной крошкой из-под лезвий коньков. Приятное ощущение — чужая зависть.       Марина приглашает его в гости на все выходные; Виктор приходит прямиком с катка: на плече тяжелая спортивная сумка, на улице май, а в голове ветер свободы. Пальцы зарываются в волосы, губы обжигает поцелуями, кожу — торопливыми прикосновениями, все так быстро, лихорадочно и чудесно — до искр из-под опушенных длинными ресницами зажмуренных век.       — Ты любишь меня, Витя? Он застывает на месте, машинально проводя подушечками пальцев по ее щеке.         — Да. Лгать просто.       В почти восемнадцать он стоит перед каменной плитой и усиленно вглядывается в черточку между двумя четырехзначными цифрами, не веря, что все может быть так. Внезапные, непрошеные слезы замерзают ледяными дорожками на покрасневших щеках и не оттираются даже шерстяными варежками с выцветшим узором, и от этого еще сильнее хочется плакать. У черничных пирожков мерзкий вкус прогорклого машинного масла, и Витя выбрасывает пакет в ближайшую урну, вспоминая прикосновения теплых рук, завязывающих ему шапку, и ласковое «моя звездочка» в ответ на его довольную улыбку. Через неделю его ждет традиционный родительский подарок в плотном конверте, а в огромной пустой квартире вдруг хочется выть.       Мысль купить собаку приходит ему в голову спонтанно, как и все остальные идеи, и вечером он возвращается домой на такси, прижимая к себе шустрый тявкающий комочек шерсти, похожий на кофейное облачко. Название любимого напитка с кофе, молоком и шоколадом правильно произносить Виктор по непонятным причинам так и не научился; маленький пудель, окрещенный Маккачином, с радостным лаем носится от одного конца квартиры до другого, в итоге надув посреди коридора огромную лужу, а ночью устало заползает к нему под одеяло, тыкаясь в щеку прохладным носом. В темноте у входной двери слышатся тихие голоса — мать привела очередного мужика, с которым он завтра с утра наверняка столкнется на кухне. Виктор пытается не чувствовать ничего. У него получается.       Он съезжает при первой возможности. Новое жилье меньше, но их с Маккачином, пусть и вымахавшим до слоновьего размера, всего двое, а до катка теперь можно дойти пешком. По вечерам Виктор дома все реже — многочисленные приятели то и дело зовут на тусовки, но не хватает чего-то важного. Он решает, что алкоголя, и холодным субботним вечером с трудом попадает ключом в замочную скважину, сползая на пол у порога под жалобный скулеж оставленного в одиночестве пса. Зеркала не врут, говоря: нет, Витя, ты не Снежная королева. Ты — всего лишь Кай, разбитый, разлетевшийся на кусочки, последний из которых будто в насмешку застрял в сердце; от его острых краев больно дышать, и ты давно уже не веришь в сказки. Ножницы негромко щелкают, отрезая прядь за прядью, и серебристые локоны змеиными кольцами падают на пол.       В двадцать четыре Виктор Никифоров лучший фигурист мира, и публика скорее удивится его провалу на чемпионате мира или в финале гран-при. В петербургской квартире множится коллекция золотых медалей, а он после знатной попойки в честь очередного успешного выступления просыпается то в Детройте, то в Париже, то в Шанхае, морщась от бьющего в глаза света и головной боли, и идет в душ, надеясь после найти что-нибудь, что поможет от выворачивающего наизнанку похмелья. И пустой номер с остывшими простынями на постели. Первая, вторая, десятая, сотая — стоило вернуться скуке, как он в одночасье потерял им счет. Первый, второй, пятый — почему-то скука вернулась быстрее. Отражение в запотевшем зеркале ванной испещрено трещинами, грозясь вот-вот брызнуть осколками, и Виктор устало щурится, зачесывая пальцами падающую на глаза мокрую челку. Блядь ты, Никифоров. Сквозь звук льющейся воды слышится тихий хлопок двери, избавляющий от необходимости разговаривать. Блядь обыкновенная, одна штука.       После шумного отмечания двадцатипятилетия, плавно перетекшего в не менее разгульное отмечание Нового года, Виктор все же заставляет себя показаться на катке, принося с собой диск с новыми отобранными композициями: Яков уже не занимается постановкой хореографии, он давно делает это сам, но его советы бесценны. Пусть Виктор и никогда ему в этом не признается.       В ледовом дворце он сталкивается с Яковом, громогласно отчитывающим какого-то парнишку, только что выполнившего четверной прыжок вместо тройного — как десять с лишним лет назад отчитывал его самого; чувство дежа вю вызывает непроизвольную улыбку. Тот не менее громко огрызается, сверкая зеленющими глазами, и Виктор невольно хлопает в ладоши. Фигуристов, о ком он мог бы так отозваться, можно пересчитать по пальцам одной руки, но из Юрия Плисецкого выйдет толк.       — Выиграешь юниорский чемпионат — найди меня, — и слова обещания с толикой грусти слетают с губ. Мальчик похож на него, а он — не лучший пример для подражания.       В двадцать семь Виктор понимает, что жизнь летит мимо и под откос. На многочисленных интервью журналисты задают те же вопросы, что и в прошлом, и в позапрошлом году, в каждой посвященной ему статье мелькает «как всегда», «как обычно» и «что еще можно ожидать», и ему видится, что легкокрылая муза покинула его, упорхнула ввысь, к далеким звездам, до которых простым смертным не дотянуться. Круг замыкается. На шее. Особо проницательные репортеры предполагали, что он уйдет из спорта уже в этом сезоне, но Виктор сделал обратное — из чистого врожденного упрямства, даже когда на пути к идеалу он резко уперся в стену. Тренировать очередную программу. Ехать на очередные соревнования. Класть на полку очередную медаль, пока не найдется кто-то, кто не позволит ему уйти победителем. От этой мысли хочется заскрипеть зубами, но это не помогает его вдохновению найти обратную дорогу.       Когда из динамиков телефона раздаются первые ноты, а внимание моментально переключается на экран, на котором смутно знакомый японец повторяет его последнюю произвольную программу, он чувствует то, что втайне мечтал ощутить всю жизнь: неконтролируемый шквал эмоций. Они захлестывают волнами, не давая вздохнуть, приковывают взгляд, чтобы нельзя было отвести глаз, резонируют, вызывая цепную реакцию, и их не получается по привычке разложить по пунктам, как решение квадратного уравнения. Виктор смотрит на прыжковый каскад в исполнении Юри Кацуки и покупает билет на самолет; при перелистывании страниц паспорта у него странно дрожат руки, а мысли, обычно четкие и упорядоченные, сейчас несутся сошедшими с рельсов поездами, сталкиваются с грохотом, отдающимся в ушах. И когда он, попрощавшись с едва не словившим от его заявления инфаркт Яковом, едет на такси в аэропорт, зарывшись пальцами в мягкую шерсть спящего Маккачина, в его голове начинает складываться план, в котором впервые главную роль предстоит сыграть не ему.       В Хасецу кажется, будто горлышко неумолимых песочных часов сузилось, замедлив течение времени на миг, час, день — и Виктор словно останавливается на дороге жизни, неуверенно оглядываясь по сторонам, пока родители Юри ласково зовут его «Виччан», сам Юри, краснея и бледнея, шарахается от него, стоит протянуть руку, а весь мир фигурного катания бурлит, как кипящий суп, когда подтверждаются слухи о его уходе в тренеры. Юри радуется, как ребенок, когда Виктор совершенно искренне повторяет, что полюбил его обожаемый кацудон, и в доказательство своих слов нагло требует добавки. Юри оказывается крепким орешком, и нужную информацию приходится узнавать от других — разве что рамку с собственной фотографией в его комнате он видит и сам, лишний раз подтвердив то, о чем давно догадался. Юри, сопровождаемый радостно гавкающим Маккачином, бегает вверх-вниз по длинной каменной лестнице, ведущей к буддийскому храму на вершине горы; он, не верящий ни в бога, ни в черта, сидит на нагретой солнцем ступеньке и думает, что в этих краях есть что-то божественное. Юри говорит, что он просто должен быть собой, когда Виктор, ловко пряча растерянность, интересуется, чью роль он должен сыграть — и после такого ответа вдруг хочется спросить: «Как?».       Из зеркала на него смотрит он, но лет на пять младше, и Виктор уверен, что все дело в чистом воздухе, южном море и горячих источниках. За окном жаркое японское лето, и после тренировки он вытаскивает проклинающего его неугомонность ученика на забег по окрестностям, чтобы через полчаса, стянув с себя тренировочный костюм, под лай Маккачина с радостным визгом прямо с мостика нырнуть в водопад. Сиганул бы и нагишом, не впервой, да натыкается на серьезный взгляд карих глаз из-под очков и решает, что не стоит. Но определенно стоит внезапно выбросить вверх руку и дернуть Юри за футболку под аккомпанемент громкого плюха и последующих возмущенных воплей.       — Виктор, кретин! — по-японски выкрикивает очень злой Юри, протирая промокшие очки, и пихает его под водопад. Когда тугие струи холодной воды обрушиваются на голову, он не помнит и половины своего начального плана, где одним из вариантов было шокирующее всех возвращение на лед золотых коньков России, предполагавшее не менее шокирующее расставание с последней надеждой Японии. Он обнимает чихающего, дрожащего в мокрой одежде Юри, фыркает, зарываясь носом в короткие черные волосы, и дрожит сам, понимая, что не может отследить момент, в который перестал играть.       Последняя тренировка перед отлетом в Пекин затягивается до ночи, но ни Виктор, ни Юри не спешат уходить с катка. В воспоминаниях яркими вспышками мелькает выступление на квалификационном чемпионате, отрывать глаз от которого Виктор не мог и не хотел, а Юри будто проверял его, оглядываясь то и дело — смотрит или нет? «Я всегда смотрю на тебя, придурок», — мысленно говорит он, нервно сжимая в руках чехлы для лезвий и наконец понимая, что значит быть тренером. Быть тренером — заботиться о своем ученике, как можешь, даже если делаешь это, мягко говоря, хреново, в чем Виктор способен признаться хотя бы самому себе. Быть тренером — стоять за ограждением и наблюдать, зная, что сейчас ты ничего не можешь сделать. Быть тренером Юри Кацуки — как ходить по минному полю, заросшему травой: на первый взгляд вроде бы ничего опасного, но стоит оступиться… а нрав у ученика далеко не сахар. К вящей радости Виктора, ибо Юри и скука — вещи взаимоисключающие.       Устав стоять без движения, он повторяет за Юри дорожку шагов короткой программы, подмигивая украдкой, когда тот проезжает мимо, танцует на льду, выполняет каскад прыжков почти без разгона. Идиот ты, Никифоров, ухмыляется отражение и хулигански показывает язык.         — Виктор, покажи снова четверной флип. Пожалуйста.         — Для тебя — все, что угодно, — хмыкает он. И это — правда. Потому что, когда Юри в сотый раз просит повторить прыжок, Виктор, хватаясь за бортик трясущимися от усталости руками, чувствует, что его укатали. Во всех возможных смыслах, кроме одного — желаемого.       От внезапного осознания этой мысли в ночь перед полетом ему так и не удается заснуть, и он до самого утра вертится под одеялом, то и дело отдавливая лапы и хвост ни в чем не повинному Маккачину, пока тот не уходит спать на татами, наградив хозяина напоследок осуждающе-обиженным взглядом. «Я хочу, чтобы ты был собой», — звучит в памяти голос Юри, и ему мучительно хочется верить. Потому что это Кацуки, который за проведенные с ним под одной крышей полгода, надо полагать, прекрасно осведомлен, что в комплекте с громким именем Виктора Никифорова идет убойная харизма, на редкость паршивый характер, огромный шумный бестолковый пес, которому только дай напустить слюней в чьи-то тапки, гора якобы жизненно необходимого хлама, концентрат эгоизма и ангельски неотразимая блядская внешность. И он, ей-богу, ни капли не удивлен, когда время от времени видит в глазах Юри явственное желание со всей дури двинуть его лбом об лед. О тот самый лед, выезжая на который Юри Кацуки становится самым красивым и притягательным человеком, которого Виктор видел когда-либо вообще. И остается таковым и после. Всегда. Он со стоном переворачивается на живот и сует голову под тонкую подушку, прижимая ее к ушам. Что ты там втирал Юрио про агапэ, Никифоров? Забудь нахрен.       Пекин радует прекрасной погодой, концентрация алкоголя в крови достигает необходимого уровня, надоедливый тайский фигурист фотографирует своего перебравшего тренера, пускающего на стол слюни, а Виктор смотрит на Юри поверх кучи тарелок и думает, что идея связи эроса с едой не так уж и плоха. Юри лишь тяжко вздыхает, но не отодвигается в другой конец дивана, когда ему наконец-то удается сцапать его в объятия. А значит, можно нести ему на ухо всякий бред, подсознательно радуясь, что никто из присутствующих не говорит по-русски, целовать, докуда дотянется, пока Юри не наденет ему на голову миску с салатом, чтобы отвалил со своими загребущими лапками, а потом заснуть в такси у него на плече, пока тот будет ворчливо читать нотации о вреде алкоголя, правилах приличия и понятии границы личного пространства.       Когда Юри в приказном порядке говорит Виктору не сводить с него взгляда, его захлестывает приправленная удивлением странная радость от прозвучавших в его голосе командирских ноток. Когда Крис после окончания короткой программы презрительно бросает, что лить сопли и плакать — это в другую сторону, в его голосе звучит едкая неприкрытая ревность. Когда Виктор обнимает Юри со спины, стоя вместе с ним перед большим обзорным экраном, он надеется, что в его голосе звучит хотя бы похвала и гордость, если уж самое важное он сказать не способен.       Под его глазами темные круги от нервного напряжения и недосыпа, в глазах — паника и ужас, и его трясет так сильно, что дрожать начинает и сам Виктор, с силой прижимающий ладони к его ушам. Юри переполняет страх, а его — безумная, едва контролируемая злость на самого себя, собственную никчемность и неумение понять если не чувства людей в целом, то хотя бы одного, самого дорогого человека, который вот-вот разрыдается на пустой холодной парковке, а у него нет ни единого слова, которым бы он мог его поддержать. Все, что у него есть — опыт единственной попытки мотивировать Юри, устроив ему состязание с Плисецким под угрозой своего возвращения в Россию. Все, что у него есть…         — Я боюсь облажаться, потому что это повлияет на тебя! — кричит Юри, захлебываясь слезами, и Виктору хочется провалиться сквозь землю. Разбить вдребезги сердце Юри Кацуки — разве не этого ты хотел, Виктор, когда садился в самолет в Пулково, разве не об этом думал, планируя свое блистательное возвращение под свет софитов, разве не об этом мечтал, когда зависть, что он может то, что тебе неподвластно, выворачивала тебя наизнанку? Тогда почему, Виктор, тебе сейчас физически больно от каждой прозрачной капельки, скатывающейся по его щекам, и больно втройне от того, что виноват в этом только ты сам? Почему ты несешь какую-то чушь, пытаясь загладить вину, даже понимая, что ты вряд ли сможешь это исправить?         — Просто будь рядом и верь, что я выиграю! Верь в меня! Он срывается с места, обхватывая Юри руками, и замирает, когда чувствует пропитывающие ткань его рубашки горячие слезы, а ветровое стекло ближайшей машины отражает его перекошенное лицо. Какая же ты сволочь, Виктор Никифоров. Сволочь и мразь.         — Прости меня, — шепчет куда-то ему в макушку. Сказать, за что, объяснить, но нужные слова стерлись из памяти, оставив лишь судорожное «прости меня-прости-прости-прости», которое он повторяет до тех пор, пока Юри не выскальзывает из его объятий, вытирая тыльной стороной ладони покрасневшие глаза.         — Пора, — тихо говорит он хриплым от рыданий голосом. Лучше бы он орал.       Ведущий к катку коридор слишком длинный, людей вокруг слишком много, вспышки камер слишком яркие, и все, что Виктор может, это идти на шаг позади Юри, крепко сжав пальцы на его плече в отчаянной попытке показать, что он сделает все, о чем тот его просил. Когда же Юри, выйдя за ограждение, легонько, с долей снисходительности хлопает ладонью по его макушке, будто пожурив непутевого ребенка, и улыбается, умиротворенно и нежно, это равносильно невысказанному «прощаю». А ему остается лишь следить за скользящей стройной изящной фигурой и проживать вместе с ним каждое мгновение, чувствуя, как мучительно тает шипастая льдинка в бешено бьющемся сердце. «Все это было только для тебя!» — буквально кричит облик несущегося к нему Юри, и Виктор бросается навстречу, прижимаясь к его губам своими и вместе с ним падая на лед.         — Я не смог придумать ничего лучше, чтобы удивить тебя сильнее, чем тебе удалось удивить меня, — говорит он, с трудом оторвавшись, когда на самом деле хотел сказать совсем другое. «Спасибо, Юри, что все еще любишь меня».       После Китая и Японии в Москве непривычно холодно, а журналюг непривычно много; Виктор улыбается на камеру, увиливая от бомбардировки вопросами, и чуть сильнее сжимает руку на талии стоящего рядом Юри. Тот не ведет и бровью, и он который раз костерит себя за неумение облекать свои чувства в слова; подмигивает репортерше, отбрасывая со лба мешающуюся челку, и под шумок проводит ладонью по его спине. Юри нужно, чтобы Виктор был рядом. И он будет.       Шнурки коньков Юри выскальзывают из обтянутых тонкой кожей перчаток пальцев, но ему не хочется торопиться; Виктор смотрит на него снизу вверх, скользя взглядом по его обманчиво хрупкой фигуре, улыбается непривычно мягко, с трудом подавляя желание прижаться щекой к его колену. Прижаться — и закрыть глаза, пушистым котом свернуться в ногах, урчать, ласково выпуская когти, когда прикосновения знакомых рук высекут из его волос разноцветные искры. Этого ведь должно быть достаточно, чтобы чувствовать себя счастливым, правда? На публике Юри смотрит сверху вниз — отстраненно и немного надменно, резко тянет его на себя за галстук, привлекая к себе всеобщее внимание; уголки рта невольно дергаются вверх, когда он чувствует теплое дыхание Юри на своей коже и в мыслях аплодирует ему стоя. Школа Виктора Никифорова. Пять баллов, чемпионский разряд.       Коснуться губами ботинка его конька после оглашения оценок его восхитительного выступления — так естественно. Так правильно. Увидеть лишь легкую тень смущения на лице Юри — страшно, но он привык играть роли, которых от него ждут, и страх юркает в щель под вернувшейся на место маской.       — Я горжусь тобой, — шепчет он ему на ухо, невзирая на лица. Виктору почти двадцать восемь, и с заигрываниями он явно перестарался.       Барселона встречает их мириадами огней, от блеска которых невольно хочется прикрыть глаза; в фойе отеля их ловят двойняшки Криспино, наперебой тарахтящие о необходимости устроить вечеринку в честь того, что они все наконец-то здесь, а финал гран-при начнется только послезавтра, и Виктор сам не замечает, как поддается уговорам, а Юри, вздохнув, обещает составить ему компанию — исключительно заботы ради, чтобы он опять не напился в типично русском стиле: с высоким коэффициентом полезного действия, то бишь в хлам.       Напиться хочется. Еще как. Потому что он скоро поедет крышей. Потому что с самовыражением словесным возникли неожиданные проблемы, самовыражение привычное перестало восприниматься серьезно, а назвать Юри тупым даже мысленно не позволяет внезапно проснувшаяся совесть. Потому что идиот тут только один, и именно он смотрит на него из зеркала гостиничного номера, пока Юри аккуратно развешивает вещи на плечиках в шкафу. Хотел, Витя, большой и чистой? Так получи. И не жалуйся, что забыл попросить мозгов.       В баре на первом этаже отеля громыхает музыка, под которую Сала Криспино уже утащила танцевать Криса, успевшего только помахать в знак приветствия; Виктор занимает один из свободных стульев и заказывает себе первый попавшийся — судя по осуждающему взгляду Юри, убойный — коктейль из меню, борясь с желанием разлечься на барной стойке. Сжать его в объятиях, повторить тот полет, пусть вместо льда сейчас покрытый фигурной плиткой пол, по которому звонко стучат женские каблуки. Он невольно облизывает губы перед тем, как сделать глоток из высокого стакана; правильно, хором ехидно комментируют его отражения в прозрачных стеклянных гранях, пей, давно не встречался с лапшой лицом к лицу? Виктор залпом осушает его содержимое, мысленно посылая их всех в далекие ебеня.       Вокруг вспыхивают цветные огоньки, в ушах звоном отдается разговор на адской смеси десятка языков и чей-то заливистый смех. Он не замечает, сколько проходит времени до того, как между ним и Юри устраивается Крис, заодно совершенно случайно облапав их обоих, и начинает нести всякий бред, пока наконец не хватает уже изрядно захмелевшего Виктора за рукав тонкой рубашки и тянет на импровизированный танцпол, аргументируя это тем, что негоже крутым перцам просиживать вечеринку в темном углу. Он хихикает в ответ, на автомате приобнимая Криса за шею, пока тот, не менее, а скорее, даже более пьяный, пытается переместить руки ему на задницу. И в этот прекрасный момент его хватают за шкирку и дергают в сторону, попутно отпихивая швейцарца подальше, от чего тот едва не падает на пол.         — Мы уходим, — угрожающе рычит Юри, стискивая пальцы на его запястье. И, продолжая тянуть на буксире не сопротивляющегося Виктора, направляется в сторону лифтов.       Кабина ползет вверх на семнадцатый этаж, и Виктор машинально следит за загорающимися одна за другой цифрами: три, четыре, пять… Юри, до этого сверливший взглядом панель управления, внезапно оборачивается и впечатывает его в стену, упираясь в нее ладонями по обе стороны от его головы. Восемь, девять, десять…         — Какого хера?! — шипит он, обычно вежливый и сдержанный, а выражение его лица заставляет Виктора моментально протрезветь. Он открывает рот, но ответить ему не дают; Виктор издает сдавленный стон, когда Юри резко притягивает его к себе за воротник рубашки и впивается в губы обжигающим поцелуем, от которого не хватает воздуха в груди и подкашиваются ноги.       Он не помнит, как они вываливаются из гребаного лифта и добираются до нужного номера, как Юри ищет по карманам карточку-ключ, то и дело матерясь сквозь зубы, — кто бы подумал, право слово? — и пытается пропихнуть ее в щель нужной стороной, как, пинком открыв дверь, Виктор едва не падает внутрь, втягивая его за собой, чтобы очнуться в тот момент, когда Юри опрокидывает его спиной на свою кровать и нависает сверху, прижимая к матрасу оба его запястья и целуя снова, жарко, страстно и глубоко. Виктор невольно изгибается дугой ему навстречу, когда его пальцы расстегивают рубашку и касаются ничем не прикрытой кожи. Высвободить одну руку все же удается, и он нетерпеливо стаскивает с плеч Юри пиджак, падающий комом на пол, лихорадочно проталкивает пуговицы в петли, зарывается пальцами в густые черные волосы и думает, что если тот сейчас остановится, он нахрен выкинет его в окно.       Когда тяжело дышащий Юри над ним на мгновение замирает с немым вопросом в глазах, Виктор молча подносит его руку ко рту и проводит языком по пальцам, обхватывая их губами и обильно смазывая слюной; вздрагивает, когда он вдруг наклоняется вперед и, чуть ослабив хватку на запястье, целует его в доверчиво раскрытую ладонь. Перед глазами все плывет от застилающего разум горячечного возбуждения и странной щемящей нежности — ничего-то ты не знал, Никифоров, не понимал, не представлял, что все может быть настолько иначе, что именно этого ты ждал и искал так долго. Виктор уверенно отводит руку Юри ниже, с непривычки помедлив, раздвигает ноги и едва слышно всхлипывает, когда тот на всю длину проталкивает пальцы внутрь, шепчет слова извинения, но он лишь мотает головой, вслушиваясь, как изо рта свистом вырывается рваное жаркое дыхание. И издает громкий протяжный стон от того, что Юри медленно входит в него, растягивая и заполняя до конца, до разноцветных звездочек перед глазами, до воздуха, с каждым новым толчком выбиваемого из легких, до укуса на его ключице, в которую Виктор вцепляется зубами, чтобы в вязкой истоме не кричать в голос, когда Юри закидывает его ноги себе на плечи и начинает двигаться так быстро, словно хочет пробить его насквозь, а каждый судорожный вдох и выдох прокатывается по позвоночнику огненной плетью.         — Юри-и-и… — тянет он, захлебываясь собственным стоном и сжимая его внутри, отчего Юри выгибается, что-то бессвязно шипя сквозь зубы; по телу волной проходит судорога, полоснув по венам кипящей кровью, так, что из глаз невольно катятся слезы, и Юри практически падает на него, целуя его до боли в припухших искусанных губах. Когда сознание возвращается, они, тесно прижавшись друг к другу, лежат на развороченной кровати; слова, что раньше так мучительно подбирались, сами просят сорваться с языка, но в них уже нет нужды. Потому что Виктору кажется, что в глазах Юри вспыхивают золотые искорки, и это самое завораживающее зрелище из возможных.         — Гейм овер, Витя, — поймав его взгляд, уверенно, но при этом ласково шепчет он, удерживая его за подбородок и жадно припадая к его губам. «Доигрался», — мысленно констатирует Виктор. И закрывает глаза, отдаваясь его рукам.