Зеркала

Cracks in that ground Close on you. And how about you? (The Living Tombstone — «Cracks»)

      Одно из первых воспоминаний маленького Юры — ясное, все еще по-зимнему морозное мартовское утро, хруст снега под ногами, сползающая на нос теплая шапка, шоколадный торт со свечкой в форме цифры три и ласковое мамино: «Задуй свечку, Юрочка!» Он надувает щеки и выдыхает со всей силы, хлопая в ладоши, когда зажженный фитилек гаснет, оставляя после себя легкий запах дыма. А еще он помнит щекотные дедушкины усы и его красные от холода на улице щеки. И тихое мяуканье из-за пазухи его пальто.       Ему четыре с половиной, и откормленный до крокодильих размеров Маркиз уже не помещается у него на коленках, а таскать его по квартире удается, лишь обеими руками с трудом оторвав от пола. Мама возвращается с работы так поздно, что к тому моменту Юра уже сладко спит, набегавшись на улице — дома его удается удержать разве что с высокой температурой, а болеет он крайне редко. Николай Васильевич любит травить байки о своем детстве, в его рассказах кажущемся странно далеким, и печет самые вкусные на свете пирожки и беляши с мясом, которые непоседливый Юра приноровился воровать с противня. И украдкой выковыривать мясо из беляшей для крутящегося рядом в край обнаглевшего Маркиза, дуя на обожженные пальцы.       Домой с прогулки он возвращается без перчаток и в шапке набекрень, из носа льет, на лице ссадина, а зеленые глазищи сверкают радостью — давно пора было навалять этому Косте из третьего подъезда! Дедушка только качает головой, но не ругается — сам был таким же, а Юра хорошо помнит дедушкины рассказы. И так плохо помнит мамины, ведь у нее совсем нет на него времени. Но каждое воскресенье она обязательно идет с ним гулять, и Юра не променяет эти часы ни на что на свете.       Зимой недалеко от дома заливают каток; Юре нравится, как блестит на солнце ледяная крошка от вспоротой острыми лезвиями зеркальной глади.         — Хочешь попробовать? — мягкие мамины волосы касаются щеки. Он громко шмыгает носом.         — Хочу.         — Ну, тогда пойдем кататься. Шнурки никак не хотят завязываться, и Юра сосредоточенно пыхтит, пока мама не помогает их распутать и крепко затянуть узел-бантик. Коньки быстро скользят, ноги разъезжаются в стороны, но он упрямо доезжает до центра катка, чудом ни в кого не врезаясь, и мама улыбается, хлопая в ладоши.       Юре пять, и ему очень хочется, чтобы в этом году зима наступила быстрее: лед на дворовом катке растаял, а деревья уже обрастают свежей листвой. Он ждет, пока вернется из магазина дедушка, и раскачивается на стуле, играя со складным маминым зеркальцем; Маркиз, утробно подвывая, подпрыгивает и грузно приземляется обратно в попытке поймать шустрый солнечный зайчик. Озорно ухмыльнувшись, Юра наклоняет зеркало, и пятнышко света вдруг убегает на полку с фотографиями; одна из тех двух, что в черной рамке, падает и разбивается под победное мяуканье Маркиза, наконец-то догнавшего добычу. На фото под осколками молодой мужчина в военной форме: у него такие же ярко-зеленые глаза, как и у самого Юры, и смотреть на него почему-то грустно. Кстати вернувшийся дедушка молча собирает осколки и треплет его по волосам.         — Дедушка, а зима скоро?         — По холодам соскучился, постреленок?         — Не-е-ет, — мотает головой Юра, запустив пальцы в длинную кошачью шерсть. — По катку. Вечером мама приходит с работы пораньше и, сев рядом с ним на корточки и поправив ему воротничок рубашки, говорит, что совсем скоро он снова сможет кататься. И зиму ждать не нужно. А еще они прямо завтра утром пойдут и купят новые коньки.       Шестилетний Юра громко смеется, делая первые прыжки, ойкает, резко приземляясь на пятую точку, но тут же вскакивает на ноги и едет дальше, доверяя лезвиям и льду больше, чем ботинкам и асфальту. Дедушка машет ему рукой с трибуны, но строгий голос тренера заставляет его вновь обратить внимание на поставленную для квалификационного экзамена программу.         — Думаю, через пару лет ваш внук будет блистать на соревнованиях, — говорит дедушке тренер после занятия, и Юра пыжится от гордости, думая, что вот уж на соревнования мама точно сможет приехать — они же не так часто, как тренировки. Наверное.       Затвор фотоаппарата щелкает, а с лица Юры не сползает улыбка; мама обнимает так крепко, что кажется, что его сейчас задушат.         — Мамочка, в следующий раз я обязательно буду первым, — обещает он, сжимая ленточку от серебряной медали всероссийского детского чемпионата. — Ты придешь посмотреть?         — Конечно, сынок, — мягкий поцелуй в щеку и легкий запах цветочных духов. — Конечно, приду. Но через год восьмилетний Юра с висящим на груди тяжелым золотым кругляшом стоит один у опустевших трибун и, пока никто не видит, размазывает по лицу грозящие вот-вот хлынуть потоком слезы. Мама не пришла. И уже никогда не придет.       Черных рамок на полке три, Маркиз больше не гоняется за солнечными зайчиками, зеркала подернуты сетью трещин, а дедушка, покряхтывая от боли в ноющей спине, за ручку ведет Юру во второй класс. Ему хочется крикнуть, что он уже слишком большой, чтобы его провожали, но он молчит, ведь школа в получасе ходьбы от дома, а пьяным водителям на дорогах наплевать на возраст пешеходов, спешащих на другую сторону. Во время тренировок мысли только о программе и дедуле, наблюдающим за ним с трибун, в школе — о тренировках и изредка об оценках, когда классная руководительница грозится вызвать деда на ковер за шеренгу лебедей и тонны замечаний по поведению в Юрином дневнике.       В десять лет Юра Плисецкий спускается с пьедестала с третьей по счету медалью, и у выхода с катка к ним с дедушкой подходит незнакомый пожилой мужчина со шляпой в руках.         — Меня зовут Яков Фельцман, — представляется тот, протягивая руку, которую Юра недоумевающе пожимает. — И у меня есть к вам разговор.       Услышав о предлагаемой ему стипендии на обучение, он, не дослушав до конца, готов скакать до небес, но сказанное после подобно ушату ледяной воды, вылитому на голову.         — Я преподаю в Санкт-Петербурге. Если хочешь учиться у меня, придется переехать. Юра смотрит на дедушку, и внутри все переворачивается.         — А дедушка поедет со…         — Ну что ты, Юрочка, — его голос дрожит. — Куда мне, старику, переезжать? Он не поедет. Без дедули. Ни за что.         — Не поеду, — из его глаз сыплются молнии. — Не поеду! Без дедушки не поеду! И он убегает с катка, стараясь не разреветься как девчонка.       Диалог продолжается всю дорогу домой и непосредственно дома. Тяжелый. Длинный. Юра упрямо мотает головой, прижимая к себе вырывающегося Маркиза, и шепчет, по старой привычке раскачиваясь на стуле: «не поеду, не поеду, не поеду…»         — Скажи мне только одну вещь, Юрочка, — дедушка садится напротив, сложив локти на стол. — Чего тебе больше всего на свете хочется? Не перечисляй все подряд, только самое главное. Чего? «Жить с тобой», — хочется ему ответить. Но это ложь. Горькая, противная на вкус неправда.         — Кататься, — едва слышно выдыхает Юра, прижимаясь щекой к пушистому кошачьему боку. — Хочу быть лучшим фигуристом. В мире. А Яков Фельцман, тренер самого Виктора Никифорова, которого по телевизору называют королем мирового льда, предлагает ему билет на поезд до мечты, и это правда. Реальность. Но…         — Как же ты, дедуля? Он морщит нос и все же не сдерживается, сердито всхлипывая и хлюпая носом.         — Я к тебе приезжать буду. На праздники. Вместе с Маркизом, м? Что скажешь? Юра сопит, уставившись в одну точку, понимая, что уже все решил.       В зеркальной дверце шкафа отражается небольшая комната, в которой двенадцатилетний Юра живет уже второй год: у окна незастеленная кровать, на мятом одеяле валяется ноутбук, моток проводов, недавно купленная футболка с бегущим гепардом и старые раздолбанные кроссовки, а все свободное пространство покрывает ковер шуршащих конфетных фантиков, в то время как подушка всецело перешла в царственное владение Багиры, чья длинная шерсть, проникающая повсюду, регулярно попадает Юре то в глаза, то в нос. На письменном столе бардак не лучше, только там в гору свалены учебники и тетради, в которых и без того черт ногу сломит — благо, школа, в которой учится большинство воспитанников Якова, со спортивным уклоном. Соответственно, у учителей есть лишь цель вбить в головы неразумных чад знания в количестве, достаточном для получения хотя бы тройки — большего от них и не ждут — а с одноклассниками впервые нашлись общие темы для разговора. Обо всем этом Юра рассказывает дедушке почти каждый вечер: о том, что его сосед по парте Дима занимается кикбоксингом и иногда показывает ему всякие хитроумные приемчики самозащиты и нападения, а он как-то раз привел его на каток и с тех пор учит его хотя бы не падать на каждом повороте, о том, что он почти докручивает тройной аксель, тренируясь втихую, а не то не избежать крепкого нагоняя грозного тренера, о том, что, завоевав очередную победу, он все-таки уломал Фельцмана поговорить с комендантом общежития, и ему в порядке исключения разрешили завести кошку, которую, шипящую и размахивающую когтистыми лапами, он тут же демонстрирует дедушке через веб-камеру — благо, в его последний приезд Юре удалось научить того пользоваться скайпом. Дедушка слушает внимательно, подперев рукой подбородок, и Юра даже сквозь расстояние чувствует горькое одиночество. Ничего. Скоро он станет лучшим в мире. И купит дедуле квартиру в Санкт-Петербурге, прямо на Невском. Большую. Где хватит места и ему, и Юре, и старенькому Маркизу, и вредной Багире, с которой Маркиз обязательно подружится. А пока он живет на льду, ведь только на этой обманчивой хрустальной глади он чувствует себя таким сильным. Красивым. Свободным.       Ему уже тринадцать, а Яков все еще запрещает ему делать четверные прыжки, мотивируя свое решение тем, что нагрузки слишком высоки для растущего организма. Как бы не так. Юра фыркает, отводя взгляд, зная, что все это его не касается, когда тренер рассказывает о молодых спортсменах, которым пришлось уйти по причине полученных на изнурительных тренировках травм. Разминаясь у балетного станка, до седьмого пота занимаясь в тренажерном зале, катаясь до тех пор, пока не отказываются держать ноги, он знает, что будет первым. И удивит всех.       Когда в ледовом дворце он прыгает четверной сальхов вместо разрешенного третьего, Яков рвет и мечет, а сердце поет от радости: смог. Неидеально, кривовато, но смог, а кто из учащихся группы Якова мог выполнить этот прыжок в его возрасте?         — Ты слишком строг к нему, Яков, мог бы и похвалить, — доносится откуда-то сверху насмешливый голос. Стоило едва не упасть, с трудом докрутив четверной, ради того, чтобы сам Виктор Никифоров ему хлопал.         — Я устрою тебе прекрасный дебют, будь уверен. И Юра улыбается. Ведь он уже лучший.       В четырнадцать Юра понимает, что ему медленно, но верно становится скучно. Можно пропустить тренировку, другую, третью — даже если он полгода не будет тренироваться, среди юниоров ему никто не соперник.         — Слушал бы Якова больше, мелюзга, — Попович дает Юре легкий, но оттого почему-то еще более обидный подзатыльник. — Не век юниором будешь.         — Что-то я смотрю, ты его все слушаешь-слушаешь, а результата годами как не было, так и нет, — ядовито цедит в ответ, вальяжно опираясь локтями на холодящее спину ограждение-бортик. Глаза Георгия темнеют от злости, и Юра ухмыляется: задел. А что? Почему ему можно, а Юре нет?         — Наша феечка сегодня не в духе, — хихикает появившаяся словно из воздуха Мила, ероша ему волосы — знает, зараза, как он это ненавидит!         — Хлебало завали! И грабли убери от меня, коза крашеная!         — О-о-о, какие мы злые, кто это тебе коньком хвостик переехал? — сюсюкает Георгий, и мозг застилает красная пелена ярости. Если бы у него был хвост, как у Багиры и Маркиза, он сейчас в бешенстве хлестал бы им себя по бокам.         — Слышь, ты, хер с горы…         — А ну тихо! После грозного рыка Якова наступает такая тишина, что ее можно резать ножом. Юра фыркает и, высвободившись из цепких рук Бабичевой, разгоняется, чтобы на повороте выполнить тройной аксель — почти ни у кого этот прыжок в его возрасте не получался так красиво и чисто.         — Мало нам одной звездулины было, — вполголоса говорит Попович, открывая бутылку с водой и делая глоток. — Так нет же, вторая растет. «Чтоб ты подавился», — мстительно думает Юра, прогибаясь в спине и хватаясь за ботинок конька, и начинает кружиться на месте. Визитная карточка его выступлений, вращение бильман, так редко покоряющееся мужчинам, благодаря которому — отчасти — к нему и прилипло это идиотское прозвище. Хотя, Виктора с легкой руки Георгия вообще как-то окрестили Снежной королевой…         — Виктор еще ни одного чемпионата не завалил. Как и я. В отличие от некоторых особо послушных, — все-таки не сдерживается Юра и, гордо задрав подбородок, уходит с катка.         — Ты, мелкий… Но конца фразы он уже не слышит.       Золотая медаль финала юниорского гран-при заставляет губы разъехаться в самодовольной ухмылке: похоже, Виктору вскоре придется выполнить данное два с половиной года назад обещание. Сам черт знает скольки кратный победитель чемпионатов легок на помине; улыбается на камеру, не забывая пройтись по каждому мелкому недочету Юриного выступления, и он готов зарычать от злости — выпустить бы когти и процарапать, продрать насквозь эту гребаную маску надменности, но Виктор, на прощание сверкнув голливудским оскалом в тридцать два протеза, уходит по коридору, оставляя его на растерзание журналистам, тычущим микрофонами в лицо. Когда же газетные пираньи наконец оставляют Юру в покое, от него сыплются искры, как от подожженного бикфордова шнура, ведущего прямиком к связке динамита.       В груди клокочет ищущая выход наружу ярость, и Юра сжимает кулаки, борясь с желанием за неимением боксерской груши хорошенько врезать рукой в стену. Но по пустому коридору идет стремный очкарик, в котором он после короткой заминки узнает фигуриста-японца, провалившего свое выступление настолько глобально, что разгромный разрыв между ним и Виктором составил около сотни баллов. А тот факт, что этого занюханного хлюпика зовут Юри — тезка хренов! — лишь прибавляет бешенства, так и жгущего его изнутри. Что там Яков нес про новых соперников?         — Убоище, — шипит Юра себе под нос, пинком закрыв за собой дверь туалета. Злость сменяется холодной ясностью. Его главный соперник — Виктор Никифоров. И с его же помощью Юра его рано или поздно победит.       Ему пятнадцать, и он всеми силами старается не замечать репортеров, наблюдающих за их тренировкой сквозь линзы объективов, зная, что те только и ждут, чтобы заснять двух лучших укротителей русского льда. Виктор наблюдает за его четверным сальховом, говорит, что угол отклонения маховой ноги от корпуса должен быть чуть меньше, чтобы прыжок вышел более выверенным; Юра ворчит, но прислушивается — профукать ценные указания с его стороны было бы глупо. Дедушка звонит ему вечером, и от его одинокой сутулой фигуры по ту сторону экрана тоскливо до слез: старичок Маркиз уже два месяца как умер, так и не дождавшись обещанного переезда в Петербург, и Юра даже не успел с ним как следует попрощаться. А через несколько дней он неверяще смотрит на экран мобильного телефона, транслирующего горячие новости мира фигурного катания, и по-детски отчаянно надеется, что не успел перенять у Виктора привычку нарушать слово.       Хасецу встречает соленым морским бризом и криками чаек, к которым Юра за проведенные в северной столице годы так и не смог привыкнуть, а еще тишиной и странной заторможенностью, от чего ему кажется, что он с головой угодил в густой дедушкин кисель, на который тот никогда не жалел крахмала. Он покупает понравившуюся толстовку в попытке отвлечься и выкрикивает с моста имя несостоявшегося наставника в надежде, что, где бы тот ни был, ему на голову свалится кирпич.         — Судя по твоему лицу, я, наверное, забыл о каком-то обещании, — лыбится Виктор, а золотые лезвия его коньков отбрасывают на бледно-прозрачный лед желтоватые блики. Юре пятнадцать, и ему очень трудно скрыть боль разочарования.       В отведенной ему комнате картонные стены, едва не прогибающиеся от порывов ветра, спать на полу жестко и непривычно, с легкой руки полоумной сестры хрюшки к нему прилипла дебильная кличка, а отсутствие под боком когтистой пушистой соседки, за неимением других вариантов в спешке оставленной дома на удачно подвернувшуюся Бабичеву, отзывается странной незаполненностью. Он выиграет у этого японца, в этом нет сомнений — о способностях Кацуки он вполне себе осведомлен, и тогда Виктор, раз уж он невольно отобрал у Юры мечту обыграть его на льду, обеспечит ему эту победу над всем остальным миром. С этой мыслью он засыпает на тонком футоне, обняв подушку и впервые за долгое время ощущая разливающееся по венам спокойствие и уверенность.       От многочасовой отработки комбинированного вращения до сих пор кружится голова, но усталость и тянущая боль в мышцах приносит злое утешение: так и должно быть. Главное, идеальная техника и грамотная постановка программы. Виктор несет всякую ересь о возвышенных чувствах, которые сам-то ощутить не способен, и до одури похож на Якова, годами талдычащего, что в программу нужно вкладывать душу. Разве что Яков, в отличие от Никифорова, знает, о чем говорит. Собственное отражение в подернутой рябью воде онсэна ухмыляется, невольно напоминая о ранящих словах этого недотренера и выбешивающих словах Кацуки, который, кажется, пытается его подбодрить; а ему всего-то нужно придумать, как удивить зрителей. Как заставить зрителей ему поверить.       Дорожка шагов, короткая перебежка на зубцах, будто он сам не человек, а невесомая бабочка с прозрачно-серебристыми крыльями, разгон, выход на прыжковую дугу и короткий миг полета, в который Юра жалеет, что нельзя уцепиться за воздух, чтобы провести над поверхностью льда лишние доли секунды. Трудно. Опорную ногу сводит от усталости, и он сжимает зубы, мысленно ускоряя оставшееся до конца программы время. Он справится. Должен справиться. И другим мыслям в голове вдруг становится тесно. Бородатое лицо дедушки, мама, улыбающаяся с фотографий, запах свежей выпечки с кухни, пушистая лапа Маркиза, накрывшая убегающее пятнышко света — все это исчезает, испаряется из памяти вместе с вертящимся на языке словом агапэ, и остается лишь обратный отсчет, как перед запуском космического корабля: десять, девять, восемь… Его заливает пот, сердце колотится в груди раненой птицей, а потолок ледового дворца расплывается перед глазами. Виктор хвалит его выступление, но Юра, приветствующий людей на трибунах, его словам уже не верит. Потому что… неужели это все, на что он способен?       Он ловит на себе восхищенный взгляд Юко Нишигори, восторженно сжавшей кулачки, и, вспомнив всю оказываемую ею поддержку и заботу по отношению к нему, чужаку, почему-то смущается, отворачиваясь в сторону — чтобы поймать другой взгляд. Взгляд Виктора. Взгляд не на него. Не на Юрия Плисецкого, без единой технической ошибки откатавшего программу, а на японского котлеточника, так раздражающе не похожего сейчас на обычного себя. И Виктор Никифоров, самовлюбленная звезда мирового льда, не сводит с него глаз. Просто не может. И не хочет. И абсолютно не важно, что там представляет себе чертов япошка — хоть бы и вправду треклятый кацудон — если он в состоянии показать те эмоции, которых так жаждет любая публика, искренние эмоции, которых даже Виктору никогда не сыграть? А тот все смотрит, даже когда Кацуки не может правильно приземлить четверной сальхов… Так смотрят на то, что безумно мечтают заполучить, и в этот момент Юра вдруг очень четко и ясно осознает, что это сражение, такое важное, такое значимое, он только что проиграл.       Нужно уйти вовремя. Не стоять вторым из двух на пьедестале якобы почета, а уйти, чтобы вскоре вернуться победителем.         — Подожди, Юрио! И когда он успел начать откликаться на это кретинское прозвище?         — Золото финала гран-при будет моим, — отвечает Юра, поворачиваясь к выбежавшей за ним Юко, и думает, что ее добрая улыбка чем-то напоминает мамину.         — Удачи! — кричит она ему в спину. А еще, наверное, машет вслед, но он не оглядывается, задвигая как можно дальше мысль о том, что будет по всему этому скучать.       Юра просыпается за своей партой на уроке физики и несколько минут осоловело хлопает глазами, пытаясь понять, что происходит; учитель рисует на доске формулы радиоактивного распада, а у его нечеткого двойника в оконном стекле на щеке вмятина от учебника, на котором он и продрых последние полчаса — вот он, результат спартанских тренировок на льду и в домашней балетной студии Лилии.         — Прежний ты умер, — неустанно повторяет бывшая прима. И Юра соглашается, умирая снова и снова, чтобы родиться вновь. Каждый раз — заново. Каждый раз — новым, как змея, сбросившая старую кожу, или птенец феникса, высунувший голову из кучи пепла, которым осыпалось его предыдущее сгоревшее тело.       Времени слишком мало, чтобы терять его попусту, и он шипит от боли, когда льющаяся из горячего крана вода обжигает ноги, стертые до крови жесткими ботинками коньков. Времени мало, потому что за последние несколько месяцев он вырос на три сантиметра, и предыдущие расчеты скоро полетят в тартарары. Времени мало, ведь через каких-то шесть недель в Канаде состоится его дебют на втором этапе гран-при, который он просто обязан выиграть.       — Ты и правда стал похож на балерину, — без тени насмешки говорит Мила, подсаживаясь к нему в столовой ледового дворца, и у Юры даже не возникает желания ее прогнать. Только до сих пор хочется разбить телефон об пол при виде фотографий с японского чемпионата, то и дело всплывающих в ленте новостей.       Фельцман ворчит всю дорогу от аэропорта до гостиницы, а уставший от долгого перелета Юра даром что не спит на ходу, едва вслушиваясь в играющую в наушниках мелодию, и мысленно благодарен Лилии и Якову за то, что вместо привычного чтения нотаций ему они ругаются друг с другом: ни дать ни взять, сладкая парочка, пусть и бывшая — прожив с ними под одной крышей не один месяц, он ничуть не удивлен ни тем, что они когда-то сошлись, ни тем, что в итоге разбежались. Включенный после выхода из самолета телефон вибрирует в кармане толстовки, нагревшись от обилия сыплющихся сообщений; дедушка просит его позвонить из отеля, а Юко-сан желает легкого льда на завтрашнем прокате, и на лице появляется робкая, едва заметная улыбка. Он будет лучшим вопреки насмешкам Георгия, без помощи Виктора. Он станет лучшим ради дедули, который будет смотреть прямой эфир его выступления, и ради мамы. И ради себя.       Лед осыпается вокруг него зеркальными осколками, и Юре кажется, будто он падает в глубокий холодный омут, захлебываясь колючей водой, заполнившей легкие и не дающей дышать. Но он не тонет — стоит на ступеньке, сжимая в руках букет невыносимо, одуряюще сладко пахнущих цветов: сплести бы их в венок с черной лентой да надеть на шею вместо оттягивающего ее куска серебристого металла. Серебро. После всего…         — Давай вместе поднимемся на пьедестал и на кубке Ростелекома, Юри-чан! — нагло ухмыляется Джей-Джей, на камеру прикусывающего свою золотую медаль, и Юра мечтает хорошенько съездить по ней кулаком, чтобы одним ударом выбить ему все зубы. В его произвольной программе лишь два четверных прыжка. Два, а у Леруа — четыре. Как у Виктора. Как у чертова Виктора, чей насмешливый голос в голове повторяет: «Если бы я катал эту программу, я бы выиграл!» И выигрывал, ведь не поспоришь, выигрывал, раз за разом сбрасывая Леруа с пьедестала почета. Виктор ушел непобедимым, непобежденным, задолго до отставки, временной, постоянной ли заслужив привилегию не смотреть на тех, кто стоит за его спиной, не смотреть вниз, на вторую и третью ступени, ведущие на ледяную гладь, а глядеть лишь вперед, в телеобъективы тысячи камер, делающих одинаково идеальные кадры. А Юра, кусая губы, отворачивается от вспышек, не желая, чтобы его запоминали вторым. Но его мнение журналюг не волнует.       В Петербурге зима, холодная, влажная, ветреная, в школе заканчивается полугодие, Багира опять точит когти о любимое кресло Лилии, с громким торжествующим мявом раскидывая по полу ошметки обивки, а дедушка обещает встретить Юру в Шереметьево и отвезти отдохнуть домой хоть на пару-тройку часов. Расшнуровывая коньки после тренировки, он вдруг вспоминает о прямой трансляции с кубка Китая и чувствует желчный привкус злости: после короткой программы Юри занимает первое место, а перед глазами до сих пор стоит до неприличия счастливая рожа Виктора — выискался великий тренер, полюбуйтесь-ка! Он смотрит на экран поверх рыжей шевелюры Бабичевой и не может хотя бы мысленно не признать, что Кацуки молодец. И что не только Джей-Джей может преградить ему дорогу к золоту — это Юра ощущает странным, глубоким резонансом, когда Юри Кацуки вместо четверного тулупа прыгает четверной флип в самом конце произвольной программы. Ощущает угрозу от достойного соперника — и про себя клянется на катке в московском дворце спорта своим выступлением стереть его в искрящуюся ледяную крошку.       Когда щеки щекочет дедушкина борода, а большие теплые руки ласково треплют его по волосам, Юра забывает обо всем: о занудстве Якова, о строгости Лилии, о Леруа с его звездными замашками и раздражающей привычкой приставать ко всем подряд, об оставленной в аэропорту тележке с вещами… И ничего, что в старенькой дедушкиной машине отродясь не бывало кондиционера, а запах топлива перебивает только аромат хвои от болтающейся на зеркале заднего вида зеленой елочки да теплые пирожки с мясом в шуршащем пакете. Их вкус почему-то напоминает о кацудоне, а кацудон — о Ю-топии, дыме от тонких сигарет Мари, воплях тройняшек Нишигори, цветочных духах Юко, гавканье Маккачина, целящегося с разбегу прыгнуть в онсэн, шуме водопада, придурочно-блаженной лыбе Кацуки и зевающем взлохмаченном Викторе, от которого на весь каток пасет перегаром после ночной пьянки.       — Дедуль, а ты когда-нибудь пробовал кацудон? Пожалуй, увидеть эту парочку идиотов он будет даже рад.       Голос Лилии доносится как сквозь ватную подушку; Юра смотрит в пустоту широко распахнутыми глазами, пытаясь что-то сказать в ответ, но с онемевших губ срывается лишь тихое, испуганно-разочарованное «ты не придешь?». Как же так, дедушка? Почему?         — Не волнуйся, с ним все хорошо, — спешит успокоить его Яков, но горечь уже разливается по телу отравляющей волной.         — Что бы ни случилось, думай о программе, — неустанно повторяет Лилия, чуть мягче, чем всегда, приобняв его за плечи. — Ты работал до седьмого пота, так покажи, что все это было не зря! Да какая разница, если дедуля не увидит его с трибун? А перед ним, как назло, идеально откатавший короткую программу котлеточник и сияющий как начищенный медный таз Никифоров, и как же сильно, безумно Юру тянет сорваться на них двоих, чтобы не отсвечивали перед носом своим дебильным счастьем и не вешали друг на друга слюни. Он держится ровно до тех пор, пока заработавший очередной личный рекорд Кацуки на пару с Виктором не орет на весь стадион, и пулей несется к центру катка, пытаясь за оставшиеся до начала проката секунды сшить обрывки эмоций во что-то, хоть отдаленно напоминающее пресловутое агапэ.       На утренней открытой тренировке Юра украдкой следит за отрабатывающим элементы произвольной программы Юри, и при виде его растерянного лица внутри шевелится сочувствие пополам со злостью на Никифорова, который предпочел свалить в Японию, оставив ученика на Якова — пусть даже этот самый ученик его на то и уболтал, несмотря на оказанное сопротивление. «Ну и кому ты сделал лучше, Кацуки?» — мысленно рычит Юра, повторяя тройной флип, и морщится, когда приземляется на обе ноги вместо одной. «Удачи нам обоим на кубке Ростелекома», — говорил он тогда в лифте отеля накануне выступления. «Юрио, давай!» — кричал тот вчера по-русски с жутким акцентом. «Я в порядке», — убеждает он сейчас репортеров, приставших к нему с вопросами, а Юре почему-то хочется с размаху приложиться головой об стену. И когда дедуля, ждущий его в машине в двух шагах от служебного входа, протягивает ему пакет изобретенных им кацудонных пирожков, Юра съедает только один — на удачу, а остальные, воровато оглянувшись, прячет в отведенном ему шкафчике вместе со своими вещами. Сегодня он просто обязан наконец уделать Джей-Джея. И, бросив взгляд на разминающегося рядом Кацуки, думает, что Юри это тоже заслужил.       Легкие горят огнем, воздуха не хватает, а ноги не держат, и Юра падает на колени, чувствуя холод искусственного ледяного покрытия через тонкую ткань костюма. Смог. Даже переставив почти все прыжки во вторую половину — смог. Откатал. Красиво. Сильно. Он не верит комментаторам, зато верит Якову и Лилии, которые не смогли найти, к чему придраться, и верит, что этого хватит. А чертов Юри на его глазах раз за разом лажает в прыжках, но его выступление так и дышит любовью — кажется, это и есть та самая безусловная любовь, беспричинная и всепрощающая? Если бы Виктор, этот эгоистичный козел Виктор был здесь, все было бы совершенно иначе… он-то еще завидовал Юри, что в ученики Виктор выбрал именно его! Или же это сам Юра пока не понимает чего-то очень важного, что эти двое уже успели понять? Он смотрит на выставленные Кацуки баллы, горящие на четвертой строчке рейтинга, и на окончательный список фигуристов, отобранных для участия в финале гран-при: ничего еще не кончено, да и чего стоит победа на отборочных этапах, когда главное — выиграть не битву, а войну?       Юри обнаруживается у пешеходного перехода неподалеку от ледового дворца, одинокий и неприкаянный, будто не подходящий этому месту, от чего Юру переполняет желание дать ему хорошего мозгоправительного пинка. Что он и делает, потом кидая ему на колени мешок с дедушкиными счастливыми пирожками.         — Вкусно! — по-русски отвечает Юри, захомячив уже второй по счету кацудонный пирожок.         — В следующий раз познакомлю тебя с моим дедулей, целый мешок напечем, — на эмоциях обещает Юра и едва не зажимает себе рот, осознав, что за чушь он только что сказал. Юри согласно кивает, поправляя мешающуюся маску на лице; в Москве крупными белыми хлопьями падает снег, а тонкая корочка льда на замерзших лужах отражает две такие разные и такие одинаковые улыбки.