Mirror on the wall, here we are again Through my rise and fall Youʼve been my only fan. (Lil Wayne & Bruno Mars — «Mirrors»)
Юри с трудом открывает глаза, слезящиеся от вспыхнувшего в салоне света, потягивается в кресле, разминая затекшие от долгого сидения мышцы; самолет, замедляя ход, едет по взлетно-посадочной полосе и на земле кажется странно неуклюжим, но сидящий слева от Юри Виктор, будто приклеившийся к иллюминатору, не замечает ничего, кроме падающих хлопьев снега за толстым стеклом. На лице сама собой появляется дурацкая улыбка: идею об отпуске в России озвучить все-таки стоило. Хотя бы ради выражения лица Виктора, чьи глаза при этом зажглись как рождественская гирлянда. Юри был практически уверен, что сам он не признается, зато после тот развил такую кипучую деятельность, что две недели носился по Хасецу маленьким, но разрушительным подобием торнадо и по десять раз упаковывал чемоданы, размышляя, какую конкретно часть своего гардероба взять с собой, ибо синоптики, как известно, ошибаются один раз, но каждый день, а к Юри Виктор восемь месяцев назад приволок весь хлам из своей квартиры в порыве вдохновенного переезда. Маккачина после долгих раздумий было решено взять с собой: в отсутствие их обоих вероятность, что как две капли воды похожий на непоседливого хозяина пес опять съест какую-нибудь гадость, возрастала в разы. — Надеюсь, ты не потерял по дороге ключи, — ехидно тянет Юри, припоминая, как им пришлось вернуться на полпути в Фукуоку, ибо в противном случае в Санкт-Петербурге — ох, какое сложное название! — квартиру Виктора пришлось бы взламывать. Самолет останавливается у рукава; Виктор в соседнем кресле молча сопит, притворно-обиженно надув губы, и сейчас ему дашь не больше двадцати. В коридоре царит такой собачий холод, что у Юри зуб на зуб не попадает; Виктор, по привычке по-японски брякнув «я дома», едва не перелетает через порог вместе с чемоданами и следующим по пятам радостно лающим Маккачином, щелкает выключателями, бормочет что-то про отопление и пустой холодильник, а Юри может только смотреть по сторонам и, вспоминая фото в одном из старых интервью, разглядывать смутно знакомый интерьер. Квартира необжитая, неуютная… то ли Виктор успел перетащить к нему все барахло, то ли это Юри привык к яркой шумной Ю-топии, где каждое помещение, несмотря на изначально строгий традиционный дизайн, похоже на лавку старьевщика. — Заходи скорее, — Виктор тянет его за руки под звук закипающего на кухне чайника, а Маккачин тыкается в бок холодным мокрым носом. Он заказывает по телефону то ли пиццу, то ли китайскую еду, свободной рукой пересчитывая деньги в кошельке, а ногой отодвигая пса, пытающегося влезть в открытый кухонный шкафчик; кидает десяток пакетиков в пузатый заварочный чайник и невесть откуда выкапывает пару видавших виды кружек. Юри зевает, обнимая диванную подушку, и едва не подпрыгивает на месте, когда ухмыляющийся Виктор по своей идиотской привычке с разбегу плюхается на него сверху, звонко чмокает в нос, чуть не обливая его чаем, и охает, когда ему на спину с победным лаем прыгает Маккачин, основательно придавливая к сиденью их обоих. Служба доставки привозит ужин, и они втроем кое-как устраиваются на многострадальном диване, то и дело роняя на пол выстроившиеся на спинке софы в ряд одноразовые пластиковые тарелки; Виктор, чьи длинные ноги свешиваются с подлокотника, греет ладони о чашку и щурится, довольно, расслабленно, когда Юри утыкается носом ему в волосы, отрешенно думая — снова отросли… — Завтра прямо с утра гулять пойдем, — он вдруг переворачивается на живот и упирается ему в грудь подбородком, сверкая синими искрами во взгляде, — я тебе свой старый каток покажу. И ледовый дворец, где у Якова тренировался. Хотя нет. Сначала просто по городу походим, а то тебя потом с катка не выгонишь. Юри возмущенно пытается возразить, но договорить ему не дают. А впрочем, какая разница, если у Вити так радостно блестят глаза, когда он, рассказывая о родном Петербурге, возбужденно размахивает руками, то и дело сбиваясь на русский, и закономерно выливает на него полкружки остывшего чая. Когда Юри после душа заходит в спальню, в ней царит полнейший бардак, ибо Виктор решил не откладывать распаковку чемоданов в долгий ящик, и его шмотки теперь без всякого преуменьшения везде, а сам их хозяин, почесывая в затылке, сидит на покрывале и задумчиво смотрит на все это безобразие, не замечая, что Маккачин пускает слюни на его дорогущую новую рубашку. Сейчас он кажется ребенком, дурашливым и милым; интересно, каким он был в детстве? А будучи подростком? Виктор наконец отбирает у Маккачина рубашку, с горестным вздохом кинув ее на чемодан, и вдруг издает гневный вопль: — Маккачин, не смей! Но пудель уже вытаскивает из-под лежащей на кресле подушки потрепанную игрушку, и Юри застывает столбом, по-идиотски хлопая глазами. — Его зовут Кин, — с боем отняв ее у пса, со смущенной улыбкой на лице говорит Виктор, ласково проведя рукой по свалявшейся с годами искусственной шерсти. — Кин ведь по-японски «золото», да? Юри молча кивает, подозревая, что надолго потерял дар речи. — Мне его в Токио на чемпионате мира подарили, — Виктор продолжает гладить плюшевого пуделя, пока не переворачивает его и не влезает пальцами в припрятанный на боку кармашек. «Я знаю», — хочет ответить Юри, но с его губ не слетает ни звука; Виктор вынимает лист бумаги с выцветшими чернилами, смешно хмурит брови, стараясь разобрать написанное. — Я даже переводил со словарем, — хвастается он, показывая накарябанные ручкой под кандзи русские слова. — У вас все стихотворения такие странные? Я тогда купил сборник хокку того же автора, прочел от корки до корки, но так толком ничего и не понял. Он хочет сказать, что японская лирика может показаться европейцам слишком абстрактной, упомянуть, что при переводе теряется большая часть скрытого смысла, выдать вслух краткую биографию поэта-странника Мацуо Басё и ками-сама знает что еще, но вместо этого бросается к Виктору и опрокидывает его на покрывало прямо в гору раскиданной одежды. Вместе с игрушкой и мятым листком в крупную клетку. — Юри? — Inazuma wo… te ni toru yami no… shisoku kana… — шепчет он Виктору в губы, щекоча их своим дыханием, и видит, как распахиваются в немом удивлении понимания его глаза. «Свечу зажег ты — будто молния сверкнула… в непроглядной тьме». Юри целует его щеки и чувствует на губах привкус соли. На прогулку они выходят, когда на улице уже темно, и Юри считает, что освещенный огнями зимний Петербург восхитителен. Виктор ведет его по шумному, людному Невскому проспекту, морозный ветер забирается под куртку и щипает раскрасневшееся лицо, а этот придурок с маниакально-счастливой улыбкой лопает ванильное мороженое в вафельном стаканчике и крепко держит за руку в торжественно выданной на выходе из квартиры толстой вязаной варежке — будто боится, что вдруг порвется, потеряется та тонкая красная ниточка судьбы, годы назад связавшая их друг с другом. «Так давно?» — потрясенно спрашивает Виктор, девять лет хранивший его подарок, и вид у него пришибленный и странно виноватый. Пытается извиниться за все подряд: за эгоизм, безответственность, неизлечимый склероз и порой редкостный сволочизм — наперебой перечисляя свои и без того известные Юри недостатки, и единственное, что Юри может ответить, так это: — Витя, ты и правда идиот. Виктор выглядит так, словно его вытолкнули без коньков на тонкий весенний лед, и тот покрылся паутиной трещин прямо у него под ногами. Юри перебирает пальцами мягкие серебристые пряди волос и говорит, что ему тоже страшно: тогда — что не удастся ничего построить, теперь — что развалится то, что построить удалось. — Юри, шарф поправь, простудишься. Он выпадает обратно в реальность, в которой Виктор, ворча, готов закутать его по самые брови, скрытые под теплой шапкой. — Завтра на каток. А еще нам надо купить елку. Новый год все-таки. Завтра его день рождения, и Юри почему-то кажется, что он здорово накосячил с выбором подарка. Вечером Юри в очередной раз убеждается, что коронное блюдо Никифорова — сгоревшая сковорода, и в итоге выгоняет его из кухни в гостиную — возиться с темно-зеленой хвойной красавицей, которую им привезли буквально час назад; из комнаты доносится тявканье любопытного Маккачина, шуршание коробок, подозрительное звяканье и — время от времени — сочные русские ругательства, переводить которые в свое время отказался даже Юрио. Рука с лопаткой замирает над скворчащим на последней не угробленной сковородке мясом и овощами. Нахального парня, похожего даже не на уличного кота — на взъерошенного, нахохлившегося воробья по ту сторону оконного стекла в поисках места, где можно согреться, странно не хватает. В Хасецу все было проще: он сам тренировался до упаду, Юрио орал и издевался над всем и вся, а Виктор — над ними обоими. О том, что Юрио сказал Виктору накануне финала гран-при и как тот получил синяк на полспины, Виктор не говорит до сих пор, то отшучиваясь, то просто отмалчиваясь. Злость на Плисецкого давно лопнула, как мыльный пузырь, оставив на языке непонятную горечь, но неизбежно вклинилась между ними взглядом зеленых глаз, яростным, обиженным, потерянным. Брошенным. «Вот приедешь в Россию — целый мешок напечем!» — звучит в голове радостный, звонкий голос Юрио, а на теплый пирожок в его руке падают пушистые белые хлопья. Он вздрагивает, когда вокруг талии вдруг обвиваются сильные руки, а шеи касаются мягкие, чуть обветренные губы. — Скоро будет готово, — обещает Юри, чуть поворачивая голову, и видит, что на Викторе болтается кусок блестящей мишуры. — Юри-и-и, пойдем со мной елку наряжать, — он кладет подбородок ему на плечо, улыбается обезоруживающе и по-детски громко шмыгает носом, принюхиваясь к тушеным овощам. Ужин откладывается до лучших времен, ибо удержать на одном месте это гиперактивное чудовище не представляется возможным; елка, увешанная шариками и запутанной гирляндой с кучей мелких разноцветных лампочек, подпирает потолок, а пользующийся отсутствием внимания к своей персоне Маккачин, поскуливая от возбуждения, зубами дерет на части оставленную без присмотра мишуру, которую в жутких количествах вдохновленный идеей Виктор заказал вместе с тремя коробками елочных шаров. И конечно, на елку жизненно необходимо нахлобучить звезду — иначе зачем было ее покупать? — поэтому Юри, сидя на плечах у Виктора и про себя проклиная его и его дурную голову именами всех синтоистских богов, тянется к верхушке, покрытой колючей хвоей, и с трудом надевает на нее пятиконечную хреновину с осыпающимися блестками. Витя восторженно хлопает в ладоши, перестав удерживать его ноги, и Юри закономерно теряет равновесие, падая с воплем, пока он чудом не ловит его у самого пола. Юри грозится его придушить, дергая на себя за кончики мишуры, свисающие с его шеи, и от души лягает его коленкой в бок, когда губы обжигает поцелуем; с волос Виктора сыплются блестки, а ужин переносится на завтрак. Утром Виктор хлюпает носом и жалуется на больное горло, и вид у него настолько несчастный, что Юри давится нотацией о вреде поедания мороженого на улице в такую холодрынь и закутывает его в одеяло, вливая в него лекарства от простуды и радуясь, что на катке им нужно быть только в два часа дня, если он правильно понял, о чем Виктор накануне по телефону договаривался с Яковом. — Кстати, Юра тоже здесь, — чихнув, сообщает Витя. — Отправил дедушку в санаторий, а сам остался тренироваться на все каникулы. — Хорошо. Я бы хотел с ним побеседовать, — отвечает Юри, ставя перед ним кружку с чаем, и в его голосе нет привычной мягкости. Он видит, как Виктор напрягся, машинально почесав поясницу, которая, он знает, после того случая до сих пор ноет и болит, и говорит то единственное, что вертится на языке: — Я по нему скучаю. И ты скучаешь. За Юрио утверждать не возьмусь, но мне кажется, что и он тоже. Виктор задумчиво вертит в руках вилку, и на его лице весь спектр эмоций от здорового скепсиса до жалости и, наконец, принятия. — Поговорим с ним после. — После чего? — После того, как ты получишь свой подарок, — улыбается Юри, чувствуя, что от волнения у него вспотели ладони. В конце концов, после их показательного выступления на гран-при это вряд ли будет смотреться странно, но все-таки… Юри следит, чтобы Витя надел второй свитер и не забыл термос с чаем, и они наконец выходят на улицу, оставив квартиру на сладко спящего под столом Маккачина. В ледовом дворце ни души, кроме спящего на посту охранника, и в пустых коридорах, разносящих эхо их шагов, немного жутковато. На катке, большом, светлом благодаря панорамным окнам во всю стену, довольно прохладно, и Юри радуется, что заставил Виктора взять водолазку вместо привычной футболки. Его руки дрожат, когда он ставит диск в проигрыватель и тянет Виктора на середину катка. — Ты помнишь свою произвольную программу с юниорского чемпионата в Болгарии? — Конечно, но, Юри, я не… Он прижимает палец к его губам и хихикает, когда Витя его целует. — Тогда катай ее. Только вместо первого тройного тулупа и тройного флипа — четверные. И четверной сальхов в каскаде. Юри, чье сердце колотится где-то в горле, дожидается, пока тот займет исходную позицию, и нажимает на нужную кнопку на пульте, после чего встает за его спиной. — Юри? — удивленно спрашивает Виктор. — Просто катайся. И смотри. Сам все поймешь. Эту программу Юри выучил наизусть еще в двенадцать, падая на тройных прыжках и разбивая в кровь руки и ноги, к ней возвращался, когда не получалась собственная, когда все валилось из рук и хотелось все бросить. И сейчас, когда он зеркально повторяет движения Виктора на свободной половине катка, ему снова двенадцать, и он ловит взгляд бездонных синих глаз с экрана телевизора. Ему снова четырнадцать, и он едет в шинкансене Хаката-Токио, прижимая к груди рюкзак с вещами и подарочный пакет с плюшевой игрушкой. Ему снова восемнадцать, и он тренируется до седьмого пота, считая маленькие шажочки до исполнения заветной детской мечты. Ему снова двадцать два, и его трясет, когда до нее остается последняя ступенька. Ему снова двадцать три, и он запоздало признается Юко, которую, кажется, любил из-за Виктора — и потому, что была рядом, когда не было никого другого. Ему двенадцать, четырнадцать, восемнадцать, двадцать два, двадцать три, двадцать четыре, и он любит Виктора Никифорова всю свою сознательную жизнь. Он приземляет четверной флип, едва избежав падения и краем уха услышав легкое потрескивание льда — синхронно до долей секунды. Перед заключительным вращением Виктор с хитрой улыбкой ловит его за руку и заключает в объятия, выполняя этот элемент как в настоящем парном катании — и, дождавшись, пока стихнет музыка, целует, суматошно, лихорадочно, докуда дотянется, пока они оба не теряют равновесие и не валятся на лед с явным чувством дежа вю — разве что тогда на них смотрели все трибуны китайской ледовой арены, а реальность казалась неясной и зыбкой. — Спасибо, — шепчет Виктор и покрывает легкими щекотными поцелуями его лицо и шею. — Спасибо, спасибо, спасибо… — С днем рождения, Витя, — улыбается Юри и прижимается к его губам своими. — Я люблю тебя, — добавляет по-русски. Наверняка с ужасным акцентом. Наверняка неправильно. Но Виктор вдруг краснеет, как вареный рак, и прячет пылающее лицо у него на груди. — Юри… господи, Юри… — Вы еще поебитесь тут! — раздается вдруг громкий яростный вопль, и они буквально подпрыгивают на месте. За ограждением стоит Юрио.***
Юра машет вслед уезжающему автобусу, пока он не скрывается из виду, и только тогда уходит с остановки, поигрывая ключами от дедушкиной квартиры. Конечно, он не планировал проводить Новый год на катке в Питере, но потратить часть призовых денег на хороший лечебный санаторий для дедушки было правильнее. Да и там будет один из его приятелей, их бывший сосед по лестничной площадке, который, собственно, изначально эту идею и подкинул — все веселее. А Юра уж как-нибудь сам. Он за час собирает свои нехитрые пожитки в большой леопардовый рюкзак, увешанный брелоками, невольно косится на подвеску в виде двух блестящих коньков, подаренную ему на память Юко-сан во время пребывания в Хасецу, и раздраженно дергает за собачку молнии, которая никак не хочет застегиваться — пирожков в дорогу дедуля напек на полк солдат, так что, в очередной раз чуть не выдрав молнию с корнем, Юра сдается и перекладывает их в объемистый пакет. «Сапсан» птицей несет его обратно в Санкт-Петербург, долбаный вай-фай то и дело вылетает, и Юра едва не рычит, когда в десятый раз подряд пытается обновить ленту инстаграма. Когда та все же загружается — благодаря гипнозу и яростно приставленному к экрану кулаку, не иначе — Юра думает, что лучше бы не загружалась, потому что первое же фото выложено с аккаунта Никифорова, и на нем, разумеется, почти семейная парочка, счастливая настолько, что аж скулы сводит. «Привет, Петербург, давно не виделись!» — гласит радостная надпись с десятком разноцветных сердечек, и от того, что ближайшие три недели Юре придется находиться в одном городе с этими двумя, ему хочется выпрыгнуть в окно несущегося на скорости двести с лишним километров в час поезда, жалея, что это не суперскоростной японский шинкансен. Чтоб наверняка. Он открывает первый попавшийся контейнер с пирожками и злобно жует, нарочито громко, раздражающе чавкая на весь вагон, а когда понимает, что ему попался пирожок с кацудоном вместо ожидаемого грибного, то жалеет, что до Петербурга ехать еще полторы сотни километров, и запульнуть огрызком в нагло лыбящуюся самодовольную рожу Виктора прямо сейчас точно не выйдет. Он натягивает пониже капюшон толстовки и прислоняется щекой к холодному стеклу, отражающему размытый серый пейзаж. Он слишком хорошо помнит гран-при и Барселону, с которой связано лишь одно действительно теплое воспоминание — несколько часов с Отабеком, вовремя выдернувшим его из цепких лап его придурочных фанаток. А все остальное… Юра ведь проиграл. Еще тогда, в Хасецу, когда наконец-то понял, как именно Виктор смотрит на Кацуки. В Барселоне Виктор смотрел иначе: как человек, который добился всего, чего хотел, и которому от этой жизни больше совершенно ничего не нужно — ни карьера, ни слава, ни разрастающаяся коллекция золотых медалей, ни юбилейные золотые коньки. И это почему-то бесило, царапало изнутри, выворачивало наизнанку своей гребаной самодостаточностью и автоматической всеобщей ненужностью, незначимостью, пощечиной бьющей наотмашь. «Пидоры ебаные», — выплюнул тогда Юра ему в лицо, трясясь от злости, и сбежал куда глаза глядят, несмотря на гневный окрик Якова вдогонку, а спину жег растерянный, ничего не понимающий взгляд Юри, которому Юра — святая простота! — парой минут ранее даже нашел силы посочувствовать. Дома у Якова и Лилии его встречает только Багира — утробным голодным мяуканьем, всячески намекая на то, что за неделю его отсутствия ее так ни разу и не покормили, хотя полная сухого корма миска говорит об обратном. — Вымогательница, — ласково шепчет Юра, почесывая ее между ушами, и достает из холодильника припрятанный на полке кошачий паштет. Яков до позднего вечера будет на катке, Лилия в театре — наводить ужас на молоденьких балерин, а значит, гуляй, рванина, от рубля и выше, пока надзирателей не видать. Потому Юра, стырив колбасную нарезку, воровато осматривается и отрезает от лежащего в хлебнице свежего батона хрустящую горбушку, после чего достает из рюкзака бутылку строжайше запрещенной кока-колы и устраивается на широком подоконнике, смотря за стекло на заснеженный двор. Он знал, что тогда в Барселоне здорово перегнул палку, но осознание догнало его лишь в России, да и то не сразу; кажется, Бабичева с подругами в столовой спорткомплекса опять вслух комментировали чьи-то фотографии в ленте новостей, и Юра краем уха в повышенном звуковом фоне уловил знакомые имена. «Виктор так изменился». «Я бы его не узнала, никогда не видела, чтобы он так улыбался». «Эх, вот что любовь с людьми делает…» — Тряпок она из людей делает, — фыркнул Юра, от злости разломив пополам пластмассовую вилку. — Дурак ты, Юрка, — серьезно ответила обычно смешливая Мила, взъерошив ему волосы, и от непривычного тона ее голоса он передумал огрызаться. — Нет ничего страшного в том, чтобы идти ради любимых людей на какие-то жертвы и становиться с ними мягче. Главное, нужного человека найти, а то многие, знаешь, хотеть-то хотят, да не получается ни черта. То чувства не те, то люди. Поймешь когда-нибудь. С языка едва не сорвалось обычное «дура-баба», но, к счастью, язык Юра вовремя прикусил. «Виктор Никифоров мертв!» — бросил он в лицо Виктору, за которым шел до набережной аж от самого отеля. Он злился. Злился за чужой неправильный выбор, стараясь урыть поглубже, ударить побольнее, чтобы и он, чертов непобедимый легендарный чемпион, почувствовал то же разочарование и обиду. Но Виктор не чувствовал. Даже тогда, когда Юра облил грязью Кацуки, виновного лишь в бытии единственной слабостью Никифорова, через которую можно было задеть этого напыщенного индюка, и при этом внезапно ощутил укол совести, чей голос быстро потонул в захлестнувшей его с головой волне неконтролируемой ярости. — Ты хотел соревноваться со мной? — спросил Виктор с мерзкой улыбкой, которую так хотелось соскрести ногтями. Соревноваться. Учиться. Победить в честном бою на искрящейся глади льда. Почувствовать, что его воспринимают всерьез. Что он нужен, зачем-то. Виктор играючи отбирал его мечты одну за другой, продолжая ухмыляться, и Юре начало казаться, что эта ухмылка скоро будет сниться ему в кошмарах. А сейчас он смотрит на серый заснеженный Питер и думает, что, возможно, Виктор и впрямь отобрал его мечты. Но Виктор никогда не обещал ему их исполнить. Яков находит его там же — на подоконнике с последним куском колбасы в зубах — и орет прямо с порога, да так, что у Юры звенит в голове, словно по ней от души шарахнули кувалдой. К нотациям тренера давно выработан иммунитет, так что всю гневную тираду он с чистой совестью пропускает мимо ушей, но спотыкается, услышав: — Не ходи на каток завтра, Юра. Тебе отдых нужен. — Но ведь… чемпионат Европы на носу… — пытается он возразить. Но Яков непреклонен. — Отдых — тоже часть работы. Успеешь накататься, какие твои годы. Настойчивость тренера подозрительна, и Юра поспешно кивает головой, уже решив, что в ледовый дворец он завтра днем придет непременно. Когда Юра заходит внутрь, на катке играет музыка, и ноты, легкие, невесомые, будто пушинки, взлетают к потолку нитями-паутинками, а на льду танцуют две фигуры: одна, черноволосая, в красной футболке — яркое пятно на белом полотне, другая, с серебристыми волосами, в глухой черной водолазке — ее отражение. Движения синхронные, выверенные, точные, будто по диагонали растянулось невидимое зеркало, и не понять, где оригинал, а где двойник, где зазеркалье, а где действительность, и есть ли вообще эта граница — как линия мокрого песка, на который в прилив накатывают пенящиеся барашками волны. Так накатывают и чувства этих двоих, искрящиеся, яркие, как-то же самое море под лучами солнца, и от них, как от цунами, не спрятаться и не скрыться. Юра, сжав кулаки, наблюдает за катающейся парой, не видящей сейчас никого, кроме друг друга, и их отрешенность от мира настолько очевидная, что от этого трудно дышать. Музыка обрывается, но связь не исчезает. Музыка лишь оттеняет ее, но не создает. И в момент, когда эти двое целуются прямо на льду, не замечая ничего вокруг, Юра вновь понимает, что им не нужен никто. Тем более… — Вы еще поебитесь тут! — орет он что есть мочи, и придурки наконец-то завязывают вешать друг на друга слюни. Тем более… он. Какое-то время на ледовой арене царит тяжелая, вязкая тишина. Первым неожиданно отмирает Кацуки: — Ю… Юрио? — хлопая глазами, произносит он, продолжая примерзать ко льду жирной задницей. — Давно не виделись. — Ага, опизденеть можно, — фыркает Юра, переводя взгляд на почему-то красного как помидор и одновременно счастливого как даун Виктора. — Слышь, Никифоров, тебе скотч не подать? А то того и гляди ебло треснет! Но Виктор молчит, улыбаясь доброй мягкой улыбкой, которую он и правда никогда не видел на этом красивом холодном лице. Так улыбается его дедушка. Так улыбалась мама. Юко-сан. Один раз на его памяти — Лилия. И так всегда улыбался Юри Кацуки, чье лицо сейчас не выражает ничего, и от этого Юре внезапно становится страшно. — Я вас оставлю, — говорит Виктор и, легонько хлопнув его по плечу, не оборачиваясь уходит в сторону раздевалок. — Эй! — Юрио. Хватит. Стоящего перед ним Юри кацудоном назвать не поворачивается язык, и Юра невольно давится воздухом, сталкиваясь с жестким пронзительным взглядом карих глаз, давно уже не кажущихся беззащитными. — Скажи, за что конкретно ты мстишь Вите? Уже Витя, значит?! Ярость вспыхивает по щелчку пальцев. — Да почему вы с ним оба решили, что у меня на Никифорове свет клином сошелся?! — взрывается он, ничуть не заботясь, что его могут услышать. — Он не пуп земли, чтобы все на него молились! — Верно. Он человек. Человек, разглядеть которого за фигуристом ты даже не пытаешься. Сколько лет ты его знаешь, Юрио? И сколько времени из этих лет ты смотрел на него не только на катке? Слышать правду неприятно. Такую правду — неприятно вдвойне, и в глазах закипают злые слезы. — Ты привязан к нему, Юрио. Только привязан к образу, который придумал себе сам, а оригинал от него здорово отличается. И Виктор не виноват в том, что не соответствует твоим ожиданиям. Потому что он и не должен им соответствовать. Он молчит. Потому что возразить нечего. Разве от того, что в своей короткой программе на финале гран-при Юра побил мировой рекорд Виктора Никифорова, ему стало легче? Разве от того, что он от души надавал ему пинков, как всегда хотел, ему стало легче? Разве, черт возьми, от всех гадких слов, брошенных Никифорову в лицо, ему стало легче? Да ни хера. — Знаешь, Юрио, я всю жизнь считал Виктора богом, — уголки губ Юри дергаются вверх. — Недостижимым, неприкосновенным идеалом, этаким высшим существом, которое по чистому недоразумению свалилось с небес на нашу грешную землю. А потом он не узнал во мне одного из своих противников, принял меня за фаната, спонтанно поселился у меня дома и полгода перманентно своими выходками доводил меня до истерики. Хреновый боженька, правда? — Мягко сказано. — Для божества набор и правда не очень. А для человека в самый раз. — И что теперь, ритуально алтарь поджечь и пеплом башку посыпать? Юри усмехается себе под нос, и сдавливающий грудь до этого обруч становится немного шире. — Это, пожалуй, слишком. Лучше приходи к нам вечером в гости, только не забудь: у Виктора… день рождения все-таки. «Да катитесь вы оба лесом», — хочется сказать Юре, но он согласно кивает, и Кацуки уходит с катка, напоследок тем же жестом, что и Никифоров, похлопав его по плечу. «Мир окончательно ебанулся», — думает Юра, стоя под тяжелой металлической дверью подъезда с букетом радужных роз в одной руке и мешком дедушкиных пирожков в другой, но набирает на домофоне номер нужной квартиры. Он сидит за кухонным столом, заставленным горой тарелок, украдкой гладит Маккачина, преданно глядящего ему в глаза в попытке выклянчить еду, наблюдает за Юри, хозяйничающим у плиты, и невольно переводит взгляд на Виктора, с задумчивым видом мнущего пальцами лепесток ближайшей к нему разноцветной розочки из букета, которым четвертью часа ранее Юра, буркнув «с днюхой, старпер», едва не засветил ему в рожу. — Извини, — говорит он и отворачивается в сторону, делая вид, что пытается разодрать пальцами колтун на шее у Маккачина. — За Барселону. Виктор смотрит на него с абсолютно непроницаемым выражением лица, обжигая синими льдинками в глазах, а потом вдруг слегка наклоняется над столом и… начинает ржать в голос. — За старпера ответишь, мелюзга, — отсмеявшись, фыркает в ответ, запустив пятерню ему в волосы и взлохмачивая их, пока от них не начинает шибать током, и, снова покосившись на покрашенные во все цвета радуги розы, хитро подмигивает: — Подъеб засчитан. — Спасибо, что перевели, — наигранно-обиженно напоминает о себе Юри, ставя в центр стола блюдо с заботливо подогретыми пирожками, а перед каждым из них — миску с кацудоном, от запаха которого у Юры вот-вот потекут слюни. Виктор, притянув его к себе поближе, что-то бегло объясняет, причем — когда только выучить успел? — на японском, Юри переспрашивает, повторяя за ним русские слова, смешно коверкая произношение, и Юра ловит себя на том, что улыбается в тарелку, под шумок наворачивая обжаренные с яйцом котлетки; был бы котом — прижал бы уши: ох и влетит ему от Якова на ближайшем контрольном взвешивании! Вместо чая Юри ставит перед Никифоровым кружку с «Терафлю»; тот послушно пьет, трагично хлюпая носом, но тут же расплывается в улыбке, когда Юри со вздохом обматывает его шарфом, вполголоса ругаясь, что ни в жисть больше не разрешит ему зимой жрать мороженое на улице. Виктор, которого Юра думал, что знал, ответил бы что-нибудь вроде «попробуй запретить» и наверняка на следующий же день назло купил бы ведро пломбира и, сидя на лавочке у всех на виду, лопал его ложкой, по размеру смахивающей на половник. Виктор, сидящий напротив, на словах соглашается с Юри, но по хитрому блеску в глазах видно, что он готов заболеть хоть сто раз подряд, если при этом над ним будут так трястись. Идиот. Юра не успевает и моргнуть, как с его тарелки ловко тырят кусок котлеты, и возмущенно вопит: — Совсем оборзел?! — Я сегодня именинник, мне можно, — ржет Виктор, в два счета уминая остатки своей порции и с обожанием поглядывая на кастрюльки на плите. Юри, закатив глаза, двигает к нему свою тарелку, и Юру даже не тянет подкалывать его по поводу диеты и лишнего веса. Он не замечает, как в какой-то момент они с Виктором остаются на кухне одни, и невольно вздрагивает, натыкаясь на его серьезный взгляд. — Ты похож на меня, — констатирует тот, вертя в руках кружку с дурацким узором в мелкий красный горошек. — Был похож и в тринадцать, но сейчас — особенно. И в этом нет ровным счетом ничего хорошего. Юра молча пялится на узорчатую шоколадку, воткнутую в глазурь на торте, и хочет возразить, но знает, что нечем. Потому и смотрел с таким восторгом всегда именно на Виктора, а не кого-либо другого: чувствовал, ощущал подсознательно пугающую схожесть. — Тебе повезло больше, чем мне в твои годы, — продолжает Виктор со странной кривой улыбкой. — У тебя уже есть люди, которые искренне любят тебя. И потому хоть моих ошибок не повторяй. Тебе своих хватит, никуда не денешься, и шишек на лбу будет предостаточно. Не останется живого места, уж поверь. Я не лучший пример для подражания, но все же дам тебе один совет: не разбрасывайся людьми, которым на тебя не плевать. Береги каждого из них. Пускай криво, неправильно, через задницу — уж как можешь. Но хотя бы попытайся. Те, кому надо, поймут верно. Глаза жжет, а в носу щиплет, и Юра раздувает ноздри, стараясь не расплакаться. Но все же сдается, уткнувшись в полосатый свитер Виктора, неумело сгребшего его в охапку, и всхлипывает, когда щекотно-колючие кисточки шарфа лезут в лицо. — Балбес ты, Юрка, совсем как я. Все в талант ушло, а в голове ветрище. — Замолкни, дед, — по привычке огрызается он, яростно возя по щекам рукавом толстовки, когда материализовавшийся будто из воздуха Юри протягивает ему пачку салфеток и неловко гладит его по волосам. — И харэ уже лапы об меня вытирать, придурки! — Никакого уважения к старшим, — горестно вздыхает Никифоров, отвешивая ему шуточный подзатыльник и подталкивая в сторону ванной. — Чтоб через пять минут за столом был. Торт себя сам не съест. Тугая пружина, годами скручивающаяся внутри, лопается. Если это и есть то пресловутое агапэ, то он только что установил очередной мировой рекорд. Он сидит на софе, завернувшись в плед, и отковыривает куски шоколадного торта столовой ложкой, пока Виктор подключает телевизор к ноутбуку и ищет какой-то дурацкий фильм в куче папок на рабочем столе, а Юри, вооружившись пуходеркой, вычесывает лежащего у них на коленях Маккачина, поскуливающего каждый раз, когда тот распутывает очередной колтун. Диван прогибается и готов вот-вот рухнуть, когда на него запрыгивает Виктор, моментально устроившись у Юри под боком и накрывшись вторым пледом чуть ли не до ушей, и вдруг звучно хлопает себя по лбу, понимая, что оставил ноут на тумбочке у противоположной стены. Слезать на пол не хочется никому, включая Маккачина, и они ворчат и пихаются до тех пор, пока тарелка из-под торта, поставленная Юрой на спинку дивана, с оглушительным звоном не разбивается об пол. — На счастье, — машет рукой Виктор, смотря на разлетевшиеся осколки, и ныряет обратно в свою нору. Он объясняет Юри связь между счастьем и разбитой посудой, а Юра строчит Якову сообщение, что домой он вернется завтра после утренней тренировки. От усталости глаза закрываются сами собой, и, когда он с завыванием зевает, прижимаясь щекой к подлокотнику, Юри со вздохом сгоняет на пол пса и за ноги стягивает с дивана пригревшегося под пледом упирающегося Виктора, чтобы чуть ли не на руках дотащить его до кровати в спальне. Возвращается он лишь через пару минут с запасной подушкой и, набросив на Юру сразу два оставшихся вакантными пледа, убирает обломки тарелки и что-то кладет на журнальный столик, после чего, пожелав спокойной ночи, щелкает выключателем и исчезает в темноте коридора. Юра, сонно моргая, нащупывает пальцами какую-то коробочку и, посветив телефоном, пытается разглядеть ее содержимое. Успешно. — Да вы, блядь, издеваетесь! — орет он в закрытую дверь спальни. Но оставленные беруши все же надевает и для верности прячет голову под подушку, чтобы сладко проспать до самого утра.***
Виктор делает еще один круг по катку и, разогнавшись, отталкивается зубцом от скрипящей под коньками ледовой глади; ненаписанная еще музыка звучит в голове, когда он, подняв вверх обе руки, резко крутится в воздухе, делая тройной оборот, и приземляется на правую ногу, чуть поморщившись, когда та ноет с непривычки — не стоило делать себе поблажки на тренировках последний месяц, ох, не стоило! Но получилось же. Пусть тройной, не любимый четверной флип, а все-таки вышло прыгнуть с обеими поднятыми руками. Выйдя на дорожку шагов, он слегка снижает скорость и блаженно прикрывает глаза, чувствуя, как лед сам несет его вперед. Как давно он не катался просто так, для самого себя? Виктор уже и забыл, каково это: не думать об элементах программы, своей или Юри, а импровизировать, под музыку или без. Сейчас хорошо бы традиционную японскую мелодию, ведь этому льду нужно столько всего рассказать… о Японии. О Хасецу. О Юри. Лед слушает всегда, молча резонируя под лезвиями, с самого детства: о том, как скучно в школе, как пусто дома, как здорово всех побеждать и как с катка по вечерам не хочется уходить. Лед видит его любым и знает его, наверное, лучше всех, только вот говорить, к сожалению, не умеет. Лед видит его рождение и смерть, взлеты и падения, разбитые коленки и стертые до кровавых мозолей ноги, те немногие чувства, которые он не подменял привычной игрой на публику, когда изредка удавалось покататься в одиночестве. Лед видит, как самый важный в жизни человек признается ему в любви, и видит, как опять не нашедший своевременных слов Виктор молча целует его руки. Ладно хоть наконец молчать научился, когда не знает, что сказать — и то хорошо. Виктору двадцать восемь, и он феерически везучий счастливый идиот. Он хорошо помнит момент, когда в полной мере осознает, что родственники и семья — абсолютно разные вещи. Они с Юри только недавно вернулись из Барселоны, а потому обязаны дополнить рассказ Мари-сан и Минако-сэнсэй недостающими подробностями; Хироко-сан, счастливо улыбаясь, ставит перед Юри тарелку с кацудоном — заслужил! — ерошит ему волосы и целует в макушку… после чего проделывает то же самое с ним, тихо, украдкой, чтобы не услышал Юри, шепнув на ухо: «Спасибо тебе, Виччан». И Виктор, растерянно смотрящий на нее, может лишь поклониться в ответ. Дом — место, куда хочется возвращаться. Место, где живет твоя настоящая семья, люди, с которыми хочется быть, а не родственники, годы назад положившие на тебя большой и длинный. Казалось бы, столько времени прошло, а нет-нет да вылезет старая обида. Так сказать, на контрасте. Хотел, Витя, эмоций искренних и настоящих? Получи. Только не жалуйся, что контролировать их пока не научился. — Виктор! — радостный возглас со стороны входа, и от звука этого голоса на лице сама собой появляется дебильная улыбка. — Я почти закончил, — отчитывается он и думает, что скоро начнет скучать по образу Юри в очках: они с Юрой не далее как вчера все-таки уговорили его перейти на линзы, так что Плисецкий сегодня лично приволок его к офтальмологу — чтоб сбежать не успел. — Покажешь? Ноги болят так, словно по ним проехалась машина для заливки льда, и он представляет, как наорал бы на него Яков, узнав, что он надумал, но… Черт возьми, Виктор сейчас как никогда понимает жажду Юри самовольничать во время проката, чтобы заставить его ахнуть от удивления — это того действительно стоит. А потому он разгоняется через весь каток, чтобы мгновением позже свечкой взмыть в воздух, протянув руки к потолку, и приземлиться на обе ноги, чуть-чуть не докрутив четверной флип. Суставы буквально гудят, но боль испаряется как по волшебству, стоит увидеть блеск восхищения в теплых карих глазах Юри и радостно запрыгнуть ему на шею, сто раз забыв про насадки для коньковых лезвий. — Потрясающе, Витя! Юри светится солнышком; во взгляде — огонек соревнования, и Виктор чувствует знакомую дрожь предвкушения. Если все получится, как он задумал… — Слышь, Никифоров, ты прям панда на эвкалипте! — ржет в голос невесть откуда нарисовавшийся Юра, и Виктор отчетливо слышит щелчок затвора камеры. Плечи Юри подрагивают от беззвучного смеха, и Витя, прижавшись к нему покрепче, целует его, не забыв напоследок показать в край обнаглевшему Плисецкому средний палец. Может, ну его, этот эмоциональный контроль? Юри поправляет Юру, что на эвкалиптах живут коалы, а не панды, и торжественно объявляет, что на месте его школьной учительницы по биологии влепил бы ему тройбан, тот закономерно огрызается, подробно объясняя, в каких далеких ебенях он видал школу, оценки и аттестат о среднем образовании, а Виктор тихо посмеивается, вслушиваясь в дружескую перебранку. Ни один их них так и не признался, что именно тогда сказал здесь Плисецкому Юри, но… — Я уже предупредил Якова и Лилию, что на Новый год я к вам, — прерывает поток его мыслей Юра, и Виктор резко застывает на месте, будто впечатавшись в невидимую стену. Надо, наверное, донести до него, что перед этим хорошо было бы спросить их с Юри, но почему-то факт, что Юра нацелился отмечать главный русский семейный праздник с ними, кажется чем-то само собой разумеющимся. Фельцман и Барановская, конечно, воспитывают его, как могут, но они ему не родители, а единственный оставшийся в живых родственник далеко, и Юра, судя по всему, до сих пор винит в этом себя. — Ясное дело, к нам, куда ты денешься, — он дает Юрке по лбу легкого щелбана. — Как раз продукты по списку купишь, Юри напишет. — Это эксплуатация труда несовершеннолетних, — ворчит тот, пиная стенку носком леопардового ботинка, и тут Виктора осеняет. — Я только что придумал, что ему подарить, — шепчет он по-японски Юри на ухо, озвучивая свою идею, и тот прыскает в кулак под непонимающим и оттого весьма недовольным взглядом Юры. Тот бурчит что-то о том, что скоро придет Яков, и ему надо тренироваться, после чего исчезает в раздевалке; они сидят на лавочке у окна, Юри набрасывает куртку ему на плечи, и Виктор моментально ложится к нему на колени, подсунув под голову его рюкзак вместо подушки, мурлыкает под нос вертящуюся в мыслях мелодию, пока пальцы Юри перебирают его влажные после двухчасового забега по льду волосы, и это слишком хорошо, чтобы можно было позволить себе привыкнуть. Он ловит его руку, прижимается губами к тонкому запястью и теплой ладони и отчаянно боится поверить, что так теперь будет всегда. — Нет, ну вы посмотрите, это с каких пор тренировка подразумевает лежание на скамейке?! Витя! В поле зрения появляется как всегда взвинченный Фельцман, который, коротко поздоровавшись с Юри, продолжает зудеть: — В ленивца скоро превратишься! — В коалу, — с серьезной миной утверждает Виктор, даже не думая менять позу, и слышит над ухом тихое хихиканье Юри. — Или в кота. — Угу, породы русская голубая, — фыркает Яков, и он подмигивает в ответ, показывая, что оценил шутку. — Поговорить надо, Витя. Наедине. Он и не надеется услышать в этом разговоре что-нибудь для себя хорошее, но спорить с тренером, пусть и бывшим, не собирается. — Я понаблюдаю за Юрио, а потом втроем покатаемся, — чуткий Юри успокаивающе гладит его по плечу и отходит в сторону. А Виктор идет рядом с Яковом, подмечая и его устало опущенные плечи, и седые, будто присыпанные пеплом волосы, и глубокие, прорезавшиеся морщины на лице — детали, на которые он раньше не обращал внимания. Они готовят себе кофе в стоящей на общей кухне спорткомплекса кофемашине и садятся за ближайший столик; от окна немилосердно дует, а слишком горячий напиток обжигает язык. — А ты и впрямь изменился, — констатирует Фельцман. — Вот уж не думал, что ты найдешь кого-то, с кого захочешь сдувать пылинки. И что я когда-нибудь увижу на твоем лице эту идиотскую влюбленную улыбку, — добавляет он, когда губы Виктора сами разъезжаются от уха до уха. Кажется, в его мокачино многовато шоколада, иначе почему в голове вертится дурацкая скороговорка про коалу, макающую в какао макаку, от чего та то ли икала, то ли… или это макака макала коалу… — Виктор, ты меня вообще слушаешь?! Яков выглядит так, словно сейчас, как в детстве, отвесит ему подзатыльник. — Если ты собираешься вернуться в катание, нельзя терять ни минуты! А старик и впрямь слишком хорошо его знает. — Как только все будет готово, я покажу тебе новую программу. И если… если я все же не вернусь, переделаю и отдам ее Юре. Ему она подойдет больше, чем Юри, да и он молодец. Справится. — Как был у обоих в башке кавардак, так и остался! Наградил же боженька двумя идиотами… Ай, леший с вами, — машет рукой Фельцман, допивая кофе. — Будете дурить — оба по щам получите, и не посмотрю, что тебе тридцатник скоро! Виктор смеется, чувствуя, как по венам растекается тепло. — Спасибо, Яков. За все. Для меня родная мать столько не сделала, сколько ты. — Да будет тебе. Должен же был кто-то выбивать из тебя дурь вашу семейную, — отвечает тот, и в его голосе звучит грубоватая нежность. — Юра сказал, вы его к себе на Новый год заберете, но если что… — Мы только рады. Юрка по дедушке скучает, Юри привык к большой семье рядом, а я… сам знаешь. Яков знает, что Витя Никифоров с самого детства так нормально и не отметил ни один праздник. Он не замечает, как покупает с собой полный мешок сахарных пышек на Большой Конюшенной, выпивая на ходу их фирменный кофе со сгущенкой, а в супермаркете набирает огромную телегу продуктов, и толкающего ее легкого Юру заносит на поворотах: Юри отправил их в магазин вместе, понадеявшись, что хоть так они ничего не забудут, но в итоге они забывают дома список и надеются выехать на голой импровизации, а не то по щам они оба все-таки огребут — не от Якова, так от Юри, на которого закономерно свалилась вся готовка. Холодильник ломится от тарелок, но Виктор умудряется-таки пропихнуть на полку огромную миску с оливье, попутно отпуская шуточки про традиционную новогоднюю встречу с салатом лицом к лицу; до Юри особенности загадочной русской культуры все еще доходят со скрипом, но Витя верит: привыкнет. Привыкнет же? Подарок для Плисецкого, купленный буквально в последний момент, заныкан в шкафу, и при одной мысли о его выражении лица, когда он его увидит, Виктор начинает истерически ржать на пару с радостно поддержавшим задумку Юри. Сам Юра, с ног до головы обляпавшийся мукой, сосредоточенно сопя, раскатывает огромной деревянной скалкой тесто для пирожков, чей рецепт свистнул у дедушки, а Юри то и дело оттаскивает в сторону Маккачина, соблазнившегося фаршем для начинки. Можно было, конечно, заказать готовую еду, но этого он и в детстве навидался, так что… Он громко чихает, когда мука попадает ему в нос, и включает на полную мощность вытяжку, когда из духовки начинает отчетливо тянуть гарью, и первый блин комом, то бишь первые пироги угольками, они едят с чаем в мрачной тишине, поглядывая на запекающуюся на противне вторую пробную партию. Когда Виктор украдкой целует Юри, в очередной раз убеждаясь, насколько круче он выглядит без очков, Юра с пугающей звуковой достоверностью изображает, что блюет в миску из-под теста. — Больше артистизма, детка, — советует Витя, с трудом отрываясь от Юри и не сдерживая хохота над заковыристыми — где только понабраться такого успел? — матюками Юры. Виктор не может вспомнить, когда он в последний раз так смеялся. И смеялся ли так безмятежно, задорно и звонко когда-либо вообще. Торжественный взаимный подъеб происходит сразу после полуночи, когда паскудно ухмыляющийся Плисецкий дарит им с Юри вязаные розовые в блестящие красные сердечки варежки для влюбленных, пик продаж которых ежегодно приходится на неделю перед днем святого Валентина, а Виктор и Юри, успевший напялить одну из парных варежек, вручают ему свой подарок с ухмылкой не менее паскудной. Юра смотрит на пушистые тапочки в виде тигриных морд с переливающейся надписью «Ice Tiger» на каждой и, тут же напялив их на ноги, на пробу пинает носком дверцу шкафа. — Мяу-у-у! — на всю кухню отзывается тапок, и Виктор со всхлипом сползает под стол, задыхаясь от смеха, а утирающий слезы Юри заботливо хлопает его по спине. — Бля, я чуть кирпичей не наложил! — орет Юра, по привычке топнув ногой, и подпрыгивает, когда встроенная запись кошачьего мява включается по новой. — Идиоты! Но через пять минут в ленте инстаграма появляется фото тигриных тапок на фоне разгромленной кухни, и Виктор, подло хихикая, загружает фотографию варежек в ответ. Не забыв поблагодарить Юру в описании, конечно. — Есть еще кое-что, о чем я должен вам сказать, — он покачивает бокалом с остатками шампанского. — Уж не знаю, насколько это можно посчитать подарком… Юра громко хрустит сухариками, шурша магазинной упаковкой. — Не тяни кота за хвост, выкладывай. Как бабка на лавочке, блин. По вспыхнувшим в разноцветном свете закрывающей окно гирлянды глазам Юри Виктор чувствует, что Юри, проницательный Юри, чувствующий его лучше него самого Юри уже знает, что именно он сейчас произнесет. — Я возвращаюсь в фигурное катание, — серьезно говорит Виктор. — На один сезон. Должен же я, — тут он усмехается, видя ошарашенное лицо Плисецкого, — дать вам возможность посоревноваться со мной на официальном чемпионате. Тишина. — Только не думай, что я поддамся тебе из-за того, что ты почти мумия, — отмерев, демонстративно фыркает Юра, сложив руки на груди, но его голос дрожит от радости. — За победу придется попотеть, — с улыбкой согласно кивает Юри. — Победа? Какая победа, котлеточник, мы его по катку размажем и коньками в лапшу порубим. — Я хочу увидеть твою новую программу, — влюбленно шепчет Юри, забираясь к нему на колени и обнимая за плечи, и Виктор утыкается носом куда-то ему в шею. — Моя будет круче, спорим? И больше не надо ничего говорить. Вообще ничего. Потому что все, что надо, уже сказано давным-давно. Они жгут бенгальские огни, высунувшись с балкона, под аккомпанемент орущих на улице пьяных соседей, запускающих петарды, с треском взрывающиеся около каждого второго сугроба, смотрят на расцвеченное искрами фейерверков ясное небо, идут на открытый каток в три часа ночи, но из-за собравшейся там толпы успевают лишь сделать несколько кругов вокруг стоящей в центре елки, когда Юра ехидно предлагает поводить вокруг нее хоровод, раз уж они с Юри так любят держаться за ручки. Хоровод они не водят, но Юру, как дите малое, за руки катают, пока он не удирает от них в другой конец катка, гневно потрясая кулаками. В пять утра они подчищают на кухне запасы салатов и сгоревших пирожков, после чего Юра заваливается на диван и почти мгновенно отключается, когда Юри накрывает его купленным специально для него одеялом, из-под которого торчат ноги в мяукающих тапках. И когда Виктор устало падает на кровать, ловя Юри в объятия, тот говорит: — Даже не надейся легко меня победить. Улыбка. Искренняя. Теплая. Такая счастливая. — Ты же знаешь, что я не дам тебе спуску. Уж такова моя любовь. У Юри мягкие губы, а поцелуй долгий и нежный. — Я люблю тебя, Юри. Я так люблю тебя, — впервые за все время наконец-то находит в себе силы сказать это Виктор, и последняя хлипкая стенка с треском рушится. Осколки, трещины, отражения в обломках зеркал исчезают в калейдоскопе разноцветных вспышек, превращаясь в идеально ровную ледяную гладь.