Зеркала

I cave in, ran out of miracles. Reflection, who do you really see? (Balance & Composure — «Reflection»)

      Четырехлетнему Юри нравится море: синее, спокойное, блестящее под лучами солнца, серое, бурное, покрытое пенными барашками от захлестывающих друг друга волн, бутылочно-зеленое от водорослей, которые так весело собирать на пляже во время отлива вместе с крупными белыми ракушками, с трудом помещающимися в руках. В неровной морской глади отражаются чернохвостые чайки, и Юри радостно лупит ладошкой по воде в надежде их поймать, пока Мари и мама в четыре руки не оттаскивают его обратно на мокрый песок за капюшон теплой куртки.       Дома вечный шум и суета, полная звяканья бутылок из-под пива и саке, громкого смеха постояльцев и голосов в телевизоре, поэтому Юри часто в одиночестве убегает на прогулки, натянув на уши шапку, и заглядывает в окна балетной студии, хозяйка которой по пятницам регулярно сидит в Ю-топии до самого закрытия. Ее зовут Минако-сэнсэй, и она приглашает Юри позаниматься в ее балетном классе, раз уж ему настолько нечем заняться, что он от любопытства обтирается под дверью, так и не решаясь зайти.       Юри сосредоточенно-серьезно хмурит брови, делая ласточку у балетного станка: Минако-сэнсэй всегда говорит тянуть ногу выше, а у него пока не получается. Сестра больше не приходит его забирать — он уже большой, а Мари надо помогать родителям с рёканом, да и ему после окончания занятий интереснее молча рассматривать стоящие на полках студии фотографии и награды в соревнованиях по танцам. А в очередной пятничный вечер Минако-сэнсэй о чем-то долго говорит с мамой, после чего они обе, усевшись напротив ничего не понимающего пятилетнего Юри, говорят, что ему стоит попробовать встать на коньки.       Ноги с непривычки так и норовят разъехаться в стороны, но прочные лезвия будто связывают с ледяной гладью невидимой нитью, и Юри стойко держится, аккуратно катясь вдоль бортика и чувствуя незнакомый до этого восторг: наверняка мало кто так умеет! Из-за ограждения за ним наблюдает девочка с двумя лохматыми хвостиками, похожими на рожки, и, заметив его взгляд, немного неуверенно машет ему рукой. И он падает, засмотревшись на нее на повороте.         — Жирдяй неуклюжий! — проезжает мимо какой-то мальчишка в черном спортивном костюме, и обиженный Юри сердито фырчит в попытке стянуть с левой ноги зашнурованный ботинок конька и запульнуть в обидчика.         — Такеши-кун, опять новеньких задираешь?! — кричит та рыжая девочка с хвостиками, возмущенно тряся маленькими кулачками. — Вот я тебе задам!         — Ай, больно, Юко-о-о! — верещит тот, когда она, изловчившись, с силой дергает его за торчащий вихор на макушке. Юри, встав на ноги, делает еще один круг по льду и дрожит, слыша в голове, чувствуя на себе его морозное дыхание. Лед живой. И лед предлагает ему с ним подружиться.       В начальной школе учительница сажает его за первую парту: Юри всего семь, но ему уже приходится носить очки, иначе из окна он толком не увидит даже веток растущей рядом сакуры, похожей на нечеткое бело-розовое облако. Набитый учебниками рюкзак немилосердно оттягивает плечи, и он, то и дело поправляя сползающие с плеч лямки, идет по коридору, надеясь не поймать лбом очередной косяк, и улыбается лишь тогда, когда видит во дворе Ю-чан, сидящую на скамейке в компании Такеши и весело болтающую ногами.         — Юри, идешь на каток? — тут же спрашивает она; в руках — спортивная сумка со сменной одеждой.         — Иду!         — Наперегонки! Кто последний, тот тормоз! — кричит Такеши, привычно отпихивая его в сторону и буквально пролетая через школьные ворота.       Дома Юри появляется лишь по вечерам: с утра, в очередной раз проспав, бегом несется в школу, где уже ждут Такеши и Юко — одноклассники сторонятся тихого странного мальчика, общающегося с двумя третьегодками, да и сам он к ним не подходит; сразу после школы бежит на каток или в балетную студию к Минако-сэнсэй, а чаще всего успевает и то, и другое. На уроки времени остается мало, и Юри частенько засыпает за столом, уронив голову на исписанную корявым детским почерком тетрадку, а мама, приговаривая что-то ласковое, потом уносит его на кровать, заботливо прикрывая теплым одеялом.       Десятилетний Юри ждет задерживающуюся после уроков Ю-чан и украдкой поглядывает на школьное крыльцо, не мелькнет ли на фоне серых стен ее рыже-лисий хвост; на коленях учебник японской литературы, по которому он пытается выучить заданные на дом стихи. «Знает лишь время, сколько дорог мне пройти, чтоб достичь счастья…» Нишигори-сэнсэй, отец Такеши, наблюдая за его последней тренировкой, посоветовал ему серьезно задуматься о спортивной карьере, и Юри думает. Он думает, даже когда мама, папа, Мари и Минако-сэнсэй сказали, что поддержат его, если он решит стать профессиональным фигуристом. Он думает, что его катанию чего-то не хватает. Маленькой, но очень важной искры, которая, кажется, зовется вдохновением.       Юри двенадцать, и он, до боли в стертых коньками ногах крутя педали старенького велосипеда, торопится на каток, где они с Такеши и Ю-чан договорились смотреть трансляцию с юниорского чемпионата по фигурному катанию в Болгарии. Точнее, договаривались Юри и Юко, а Такеши прицепился к ним — никто, кроме них двоих, не в состоянии терпеть его вздорный характер. А в его, Юри Кацуки, маленьком мирке есть родители, старшая сестра, Ю-чан, Такеши и Минако-сэнсэй. И лед в ледовом дворце Хасецу, самый верный товарищ, помнящий и прощающий все его падения и неудачи.         — Вот бы и нам когда-нибудь попасть на мировой чемпионат! — с восхищением и завистью тянет Юко, пока они, приклеившись взглядами к экрану, сидят на низкой скамейке в раздевалке. Такеши только фыркает, уткнувшись в оставленный кем-то журнал. А Юри во все глаза смотрит на фигуриста, только выехавшего на лед, и прижимает руку к груди, будто внутри сейчас с треском лопаются, осыпаются осколками стены зеркального лабиринта, по которому он блуждал два долгих года в попытке найти то, что потащило бы его вперед с такой силой, от которой не успеваешь вдохнуть, а голова предательски кружится, как от бешеной гонки.         — Кто… это? У юноши на льду огромные синие глаза и забранные в длинный хвост светлые волосы — будто лунное серебро из детских сказок. Он танцует; так ярко, так чувственно, так прекрасно и легко, что кажется подхваченной ветром снежинкой, лишь изредка касающейся ледяного покрытия шипастыми отростками-зубцами.         — Виктор Никифоров, — с придыханием шепчет Юко, мельком проверяя, не забыла ли она включить видеомагнитофон на запись; Юри обещает себе сделать копию и вечером, улыбаясь во весь рот, уносит в рюкзаке заветную видеокассету.       Юри, от волнения прикусив губу, зачеркивает в календаре очередную дату и считает оставшиеся до дня икс пустые клеточки; их всего две, а завтра останется одна… С плакатов на стенах на Юри смотрит Виктор: на катке, во дворе своего дома в далекой холодной России, в фотостудии — а послезавтра он возьмет купленный несколько месяцев назад билет и сядет на шинкансен от Хакаты до центрального вокзала Токио. Общий подарок от семьи и друзей на четырнадцатый день рождения. Двадцать первое и двадцать второе марта. Чемпионат мира в мужском одиночном фигурном катании. Фамилия «Никифоров» в списке сборной России. Рельсы железной дороги, напоминающие глубокие борозды коньковых лезвий. Огромный Токио, подросток-провинциал у запутанной схемы транспорта и бумажка с адресом друга отца в дрожащей руке.       В Токийском ледовом дворце поместится десяток катков Хасецу, пластиковое кресло холодит спину, а Юри раздувает ноздри, втягивая запах ледяного покрытия и борясь с желанием схватить первые попавшиеся коньки и выскочить за ограждения, вновь прикоснувшись к старому приятелю. Лед везде разный и везде один. Он раз за разом перечитывает выданную на входе программу выступлений и достает из рюкзака блокнот для записей. Чужие недочеты, чужие победы: учиться можно не только на собственных шишках.       На льду появляется хрупкая тонкая фигурка, похожая на выпорхнувшую из клетки птицу, и Юри наклоняется вперед, сетуя, что не может смотреть одновременно на каток и на транслирующие экраны вокруг, закусывает губу, наблюдая, как Виктор, которого успели окрестить королем льда, легко взлетает вверх, раскинув руки-крылья, будто шутя делая один каскад прыжков за другим, выполняет комбинированное вращение, которое сам Юри до содранных в кровь мозолей месяцами отрабатывал на катке, резонирует натянутой струной, непобедимый и гордый, как принесший весну тысячелетний журавль — да живет он вечно. Юри тыльной стороной ладони вытирает слезящиеся глаза, и ему кажется, что он видел рождение бога.       В тот момент Юри клянется, что будет стараться. Больше других. Лучше других. До тех пор, пока не выйдет с Виктором на один лед. «Надеюсь, вскоре я увижу, как ты соревнуешься с ним», — пожелала ему на день рождения Ю-чан, крепко поцеловав в щеку под громкое ревнивое тявканье Виччана, а он покосился на серебряную медаль японского юниорского чемпионата, мысленно пообещав, что в следующий раз завоюет золото. И сделает шаг… навстречу богу. А пока он кидает на лед купленного еще в Хасецу большого плюшевого пуделя и нервно смеется, когда Виктор, обернувшись, замечает упавшую игрушку и подхватывает ее на руки, с улыбкой зарываясь носом в искусственную шерсть. Идиотизм. Но, ками-сама, он так счастлив.       Семнадцатилетний Юри сквозь стекла очков робко смотрит в камеру, сжимая висящую на шее бронзовую медаль чемпионата четырех континентов в Ванкувере, и в душе все поет от радости, что ежедневные шестичасовые тренировки на катке не пропали даром; «мы все гордимся тобой, сынок!» — смс от мамы, смотревшей вместе с остальными прямую трансляцию. За то, что он, переволновавшись, упал в самом начале произвольной программы, ему все еще стыдно, и он надеется, что дополнительные занятия на льду придадут ему уверенности. В кармане лежит визитка тренера Челестино из клуба фигурного катания в Детройте, предложившего ему переехать для обучения в Америку через полгода-год, а еще Юри думает о том, что в этом сезоне Виктор впервые выиграл финал гран-при, куда ему самому пока ни разу не удавалось пройти квалификацию, и мечта, эфемерная, зыбкая, проникает в мысли невесомой паутинкой. Когда-нибудь он тоже выйдет в финал гран-при. Вместе с Виктором, богом из воздушного замка, который из семи нот арфы создали ветры Эола.       Юко неожиданно встречает его в аэропорту Фукуоки, и Юри благодарит провидение за то, что с ней нет Минако-сэнсэй с транспарантом два на три метра в поддержку Юри Кацуки, молодой надежды японского фигурного катания, которым она додумалась поприветствовать его несколько месяцев назад, когда он возвращался с национальных соревнований. Юко поздравляет его то ли в девятый, то ли в десятый раз, невпопад отвечая на его вопросы, и Юри окончательно убеждается в том, что что-то не так. О чем честно и говорит, когда Ю-чан повторяет «поздравляю с третьим местом в Ванкувере» одиннадцатый раз подряд.         — Я и Нишигори… то есть, я и Такеши… в общем… мы женимся через месяц, — как на духу выпаливает Юко, и Юри вдруг замечает тусклый ободок помолвочного кольца на ее левой руке.         — П-поздравляю, — только и может сказать он, ощущая при этом обиду и странную злость. Юко молча смотрит куда-то в сторону, и он понимает, что это не все.         — Я беременна, — тихо добавляет она, нервно теребя замок на толстовке. И это как удар обухом по затылку. О том, что Такеши и Юко незаметно для него начали встречаться, Юри тоже узнал постфактум — тогда списал на вечное отсутствие, на невнимание к единственным друзьям, на рассеянность и ками-сама знает, на что еще… но это уже слишком.         — Мне страшно, Юри, — в ее голосе звучат слезы. Он крепко обнимает Ю-чан, уткнувшись носом в ее растрепанный рыжий хвост, и старается не вспоминать, что она подала документы в медицинскую школу университета Кюсю и мечтала учиться на спортивного врача, а Нишигори хотел стать профессиональным детским тренером.         — Все будет хорошо, — он гладит ее по голове и старается себе поверить. Не все. Но что-нибудь обязательно будет.       Детройт встречает мягкой снежной зимой, городскими парками с десятками мелких озер, въевшимся в стены зданий запахом автомобильного топлива и огнями небоскребов делового центра; в местном ледовом дворце у входа огромные странные часы, в которых цифра один показана бутылкой из-под воды, цифра четыре склеена из пластырей, вместо пятерки — синяя перчатка, а между семеркой-клюшкой и единицами в виде пары зубчатых коньковых лезвий затесались две шайбы, силуэт девушки-фигуристки и диск-болванка с толстым черным маркером. Юри кажется, что все катки похожи друг на друга; в местном магазине и маленьком кафетерии частенько ошиваются дети из группы начинающих, и в минуты перерывов во всем здании стоит неописуемый гвалт. В первый же день тренер Челестино знакомит его с невысоким смуглым подростком лет четырнадцати на вид, который представляется Пичитом и по совместительству оказывается его соседом по комнате, выделенной им в местной студенческой общаге.         — Скучаешь по дому? — интересуется тот участливо, обнаружив на балконе кутающегося в теплый вязаный свитер Юри; он кивает, продолжая смотреть вдаль. Окна выходят на парк, изрезанный сотнями беговых дорожек, и даже небо здесь другое: почему, Юри не знает, но иссиня-черный купол над головой, усеянный светлячками-звездами, висит как-то не так.       Хореография, поставленная Челестино для программы нового сезона, в разы труднее, но после многочасовых тренировок остается лишь приятная усталость. Во время разговора с родителями на заднем фоне слышится негромкий лай Виччана, а Юко присылает очередную фотографию своих дочек, спящих в большой детской кроватке, и Юри сохраняет ее в ту же папку на телефоне, где осталось фото Ю-чан в белом свадебном кимоно под руку с непривычно серьезным Такеши. Неугомонный Пичит, которому, судя по всему, еще при рождении кто-то воткнул в зад подожженную торпеду, каждые выходные вытаскивает Юри на улицу, и постепенно он привыкает к разговорам во время пробежки и ветру с озера Эри, в котором не хватает запаха соли. Денег со стипендии практически не осталось, так что Юри не бронирует билеты на самолет, когда мама вновь укоряет его, что за прошедшие два года он ни разу не появился дома. Хасецу видится далеким сном, размытым пятном, в которое превращается окружающий мир, стоит Юри снять очки; есть только лед детройтского катка, дружелюбный, знакомый, и музыка его произвольной программы в наушниках, под которую он мысленно делает каскад тройной аксель-ойлер-тройной риттбергер и впервые не падает.       Когда двадцатидвухлетний Юри получает распределение для участия в отборочных этапах гран-при, он едва сдерживает слезы радости; Пичит, носящийся вокруг радостным торнадо, трещит, что это стоит двухдневной вечеринки, и Юри только с большим трудом удается уговорить друга не поднимать шумиху. Странно видеть в таблице свое имя в соседних ячейках с именем Виктора, обидно — в разных столбцах-этапах, ведь до финала нужно еще дойти: в Викторе, четырехкратном чемпионе всех главных сезонных стартов Викторе, живой легенде и гении Викторе Юри, конечно, не сомневается. В отличие от самого себя, потому что нервы у него с детства ни к черту, а до заветной мечты подать рукой. И накануне Skate America Юри от волнения не может сомкнуть глаз.       Сочи начинается с настоящей русской метели, из-за которой самолет приземляется в аэропорту с двухчасовым опозданием, и ворчания Челестино по дороге в отель; Юри же молча глазеет по сторонам, приклеившись к стеклу такси: в том, что на один лед с Виктором он выйдет в его родной стране, есть что-то трогательно значимое. Странно подумать, что за годы в профессиональном спорте они с Виктором никогда не сталкивались друг с другом на соревнованиях, но еще более странно то, что Юри этому рад.       Из телефона доносится взволнованный голос матери, и все остальное превращается в белый шум — будто заглохший радиоприемник пытается настроиться на первую попавшуюся волну, а из глаз катятся слезы; соленые, теплые, они капают на ковер на полу, по которому щупальцами расползается влажная клякса. Мама ведь давно говорила, что Виччан заболел. Постарел. Соскучился. А он, нервно таская крошащееся печенье из оставленной Пичитом на столе пачки, лишь отвечал, что занят подготовкой к самому важному чемпионату в жизни, и про себя обещал Виччану, что приедет, как только сможет. Только вот обещание держать уже не перед кем. И незачем. И мир вдруг становится отвратительно серым.       Сегодня лед не хочет его держать, мстя за ранящее непривычное невнимание; зубцы коньков попадают в прочерченную чужим лезвием кривую дорожку, и Юри падает, а перед глазами плывут багрово-красные пятна. Слишком туго зашнуровал коньки. Слишком сильно разогнался на повороте. Слишком маленький угол уклона маховой ноги от корпуса. Все — слишком. Хорошо, что он не видит поставленных ему баллов, и еще лучше, если бы он мог их не услышать.       Нет сил что-либо делать. Нет сил думать. Нет сил отвечать назойливому комментатору, который неуклюже пытается его поддержать. Нет сил даже расплакаться от обиды, когда закономерно выигравший очередное золото бог его детства и юности оборачивается к нему, будто спиной чувствуя его тоскливый взгляд, и спрашивает то, что спрашивают кумиры у своих оголтелых фанатов. Вежливая приятная улыбка. «Фото на память?» Юри отворачивается и уходит, до боли сжимая врезающуюся в ладонь ручку чемодана. Виктор Никифоров — бог. Негоже богам думать о тех, кто выходит на лед до них.       На банкет по случаю окончания гран-при Юри приходит лишь потому, что у него не осталось сил ругаться с излишне настойчивым Челестино, а когда его глаза внезапно встречаются с сочувствующими сияюще-синими глазами Виктора, от стыда ему хочется провалиться сквозь землю: о том, что он последний неудачник, он и без того прекрасно осведомлен. Мимо проплывает официант с бокалами шампанского на подносе, и Юри не замечает, как берет один из них и уходит в угол зала, где, он надеется, ему дадут умереть спокойно. Сознание заволакивает туман, и следующее, что он помнит, это номер отеля, таблетки на тумбочке и страшную головную боль.       Город, в котором он прожил пять лет, лед, на котором тренировался, кажется незнакомым, чужим и далеким; зеркала отражают неясные тени, когда Юри, ухитрившийся заполучить запасной ключ, по вечерам в одиночестве нарезает по катку круги. Минако-сэнсэй называет это «выкатать дурь», и это наиболее точное определение из возможных. Когда он перестал кататься для себя? Когда начал кататься, потому что должен? Юри переключает громкость; в наушниках начинает играть грустная, пропитанная одиночеством песня на итальянском языке, и лед сам несет его вперед, все выше и выше — как в детстве, когда они с Юко синхронно делали прыжки, скопированные у Виктора из программы, а их смех до стен и потолка разносило неугомонное эхо.       В этом мире никто никому ничего не должен, но порой приходит время раздавать долги. Сидя за партой в колледже, который он начал нормально посещать лишь за несколько месяцев до выпуска, Юри думает о том, сколько всего за двадцать три года жизни он успел не сделать. Его не было на свадьбе лучших друзей, он пропустил рождение тройняшек, не приехал на папин юбилей и годовщину свадьбы родителей, а чертов финал гран-при, об участии в котором он мечтал столько лет, не стоил того, что со столь безмерно любящим его существом, каким был Виччан, он даже не смог попрощаться. В тот день он официально уведомляет Челестино, что не собирается продлевать контракт на новый сезон, и решает вернуться в Хасецу. В Детройте нет чернохвостых чаек. И в запахе влажного ветра не чувствуется соль.       В глазах Юко стоят слезы, когда Юри, распахнув объятия-руки-крылья, отталкивается зубцами от зеркальной глади, а выбранная Виктором музыка тащит его за собой. Почему ты катаешься под нее, Виктор? Почему на льду кажешься таким болезненно одиноким? Пугающий парадокс — признаваться в любви песней, в которой поется о ненависти к любви.       — Юко, я всегда… Он не заканчивает фразу, зная, что Ю-чан поняла все и так.       Минако-сэнсэй говорит что-то о невероятном везении, вдохновении и международном скандале, а Юри смотрит на лежащего на татами Виктора, уютно посапывающего во сне, не в состоянии отвести взгляда от изящного изгиба его шеи под воротником домашней юкаты, и от сюрреалистичности происходящего ему хочется протереть очки, успевшие запотеть еще в онсэне, а потом и глаза.         — Какой Виччан все-таки милый, — улыбается мама, украдкой подсовывая ему под голову вторую подушку. Либо его семью, Минако-сэнсэй и всех посетителей Ю-топии одолели коллективные галлюцинации, либо присутствие Виктора, кажущегося сошедшим с Олимпа богом, есть ничем не искаженная реальность.       Когда Юри, которому этим вечером так и не удается заснуть, украдкой выглядывает в коридор, отодвигает сёдзи, ведущие в комнату Виктора, и смотрит на него самого, спящего на футоне в обнимку с Маккачином, он мысленно перечисляет все произошедшее сегодня. Цепочка рассуждений, начавшаяся с того, что Виктор как снег на голову — в прямом смысле, ибо метель в апреле — совпадение слишком подозрительное, — свалился к нему домой, продолжившаяся тем, что он в один присест умял рассчитанный на троих ужин, обозвал его поросенком, уснул под столом, приволок с собой тонну вещей, коробки с которыми Юри перетаскивал не один час, и закончившаяся тем, что у Виктора, видимо, начисто отсутствует понятие чужого личного пространства и такта вообще, раз он минут пятнадцать упорно ломился к нему в спальню, чтобы поболтать на ночь, приводит к закономерному результату. Заворачиваясь в тонкое одеяло на собственной кровати и уже проваливаясь в долгожданный сон, Юри впервые в жизни задумывается, что бог из Виктора Никифорова, пожалуй, так себе.       Спустя неделю Виктора знает весь Хасецу, у доброй половины местных школьниц на заставке телефона сделанные с ним сэлфи, рыбак на ведущем к катку мосту уже привык подкармливать обнаглевшего Маккачина, а Юри уже не дышит, как загнанная лошадь, в попытке бегом обогнать Виктора на велосипеде: за время совместных тренировок комплиментов от новоиспеченного тренера Юри и так наслушался на год вперед, но подозревает, что это только начало. Потому что Виктор везде: пасется с утра на кухне в ожидании завтрака и кофе, растрепанный и сонный, гоняет его на пробежке под веселый лай Маккачина, тащит с собой на каток, хоть и на лед пока не пускает, и Юри только и успевает, что подавать наблюдающей за ним Ю-чан бумажные платочки, убегает в город, чтобы выложить в инстаграм очередную сотню фотографий, чтобы потом подхватить только собравшегося пойти спать Юри и уволочь в онсэн, потому что одному ему там, видите ли, скучно, а комфортное расстояние разговора у Виктора равно абсолютному нулю, и к концу второй недели его пребывания в Хасецу Юри понимает, что, сколько бы он от него ни шарахался, в итоге все равно все закончится тем, что Виктор не отцепится до тех пор, пока не выполнит свою дневную норму обнимашек, дружеских и не только. Виктор везде, и от этого Юри страшно.       Юрио говорит что-то о том, что хотел бы использовать программу Виктора для нового сезона, раз она ему все равно не пригодится, и выиграть финал гран-при, а в голове Юри до сих пор звучит только «он измотался». Он вспоминает первое утро, когда зевающий Виктор впервые сидел напротив него на татами, щурясь одним глазом, потому что спросонья не мог открыть их оба одновременно, и Юри лишь тогда заметил, какое уставшее, осунувшееся у него лицо. Виктор, уловив его взгляд, тут же расплылся в улыбке, будто прогоняя светом ночной кошмар, и Юри был готов списать все это на смену часовых поясов и переезд, но что-то было не так. С Виктором что-то не так, и после слов Юрио перед сном он думает не о предстоящем соревновании и не о том, как лучше откатать придуманную для него программу. Все, что у него есть — лишь детская любовь, до сих пор вдохновляющая его кататься, так как помочь тебе, Виктор? Как?       Виктор ругает его за вечные опоздания на тренировки. Виктор смеется, толкая его в холодную морскую воду, поднимая тучи брызг, и с криком «догоняй!» бежит босиком по мокрому песку. Виктор буквально выворачивает его наизнанку, и от стыда за настолько неидеального по сравнению с ним себя хочется утопиться.       — Ты не слабак, Юри, — говорит Виктор. Ветер треплет его серебристую челку; у него мягкие теплые руки, и Юри чувствует себя до неприличия счастливым. Бог сошел ради него с небес. И стал для него человеком.       Юри пытается поудобнее устроиться в кресле самолета, везущего их в Пекин, пока неугомонный Виктор вертится под боком, предлагая заказать все, что предлагают в местном меню, ворчит, что тренер не дает ему спать, но когда Виктор наконец успокаивается и засыпает сам, внаглую улегшись ему на плечо, к Юри сон почему-то не идет. «Он просто искал повод взять отпуск», — говорила Минако-сэнсэй, отбивая ногой ритм, пока Юри старательно повторял упражнения у станка. «Как будто такое ничтожество, как ты, изменится, даже если Виктор будет тебя тренировать», — рассерженным котом шипел Юрио, только появившийся в ледовом дворце Хасецу. «Тренер? Серьезно?» — неверяще качал головой Нишигори, смотря, как Виктор прыгает четверной флип. «Виктор — первый человек, за которым я хочу идти. Я не знаю, как правильно назвать это чувство, и решил назвать его любовью», — его собственные слова на пресс-конференции, сказанные искренне и от души. Юри, отвернувшись от своего отражения в стекле иллюминатора, невольно утыкается носом в светлую макушку Виктора и внезапно понимает, что ему наплевать. Наплевать, что именно привело его в Хасецу. Что именно подало ему идею сделать из него победителя гран-при. Что именно держит его рядом. Потому что Виктор со всеми своими толстыми мозговыми тараканами, вредным сволочным характером, звездной болезнью и весьма своеобразными понятиями о любви — его. И ничьей и никакой другой любви Юри не надо.       От этой простой мысли ясно и легко. Виктору нужно вдохновение — он им станет. Виктора нужно удивлять — и он будет. А пока они сидят вдвоем в небольшом ресторанчике в двух шагах от ночного рынка, и Юри хочется, чтобы время остановилось, замерло, сохранив для него это мгновение абсолютного покоя. Пичит и некстати притащившийся за ним Челестино трещат о какой-то ерунде, пока Виктор украдкой подливает алкоголь его бывшему тренеру, и вскоре совершенно не умеющий пить Чао-Чао засыпает лицом в тарелке. Возможно, он поговорил бы с Пичитом, по которому успел соскучиться, но Виктор, уже успевший избавиться от пиджака и рубашки, обнимает его, целует, едва касаясь губами чувствительной кожи за ухом, и Юри так сильно хочется хоть на секунду забыть о том, что это не более чем его дурацкая привычка липнуть к нему в любом состоянии, дурацкая игра в провокацию, которую Виктор начал с самого первого дня. Когда Виктор что-то по-русски шепчет ему на ухо, зарывается пальцами в волосы, засыпает у него на коленях по дороге в отель, Юри становится понятно, что в один прекрасный момент они доиграются. Оба.       Прикованное к Виктору всеобщее внимание раздражает сильнее с каждой минутой, пусть Юри и был готов, что между ними неизбежно попытаются встать все те, кто мечтает о возвращении на лед легендарного русского фигуриста. Когда Кристоф Джакометти, с которым Юри не виделся с прошлого гран-при, толкает речь об отсутствии мотивации, он невольно сжимает кулаки. Когда Кристоф легонько тянет Виктора на себя за галстук, ему впервые в жизни действительно хочется расквасить кому-то лицо. Или, как говорит Юрио, в табло кулаком съездить, исключительно профилактики ради. Но он молча разминается перед выступлением, понимая, что должен кое-что всем показать. Забрать Виктора у всего мира — грех? Ну что ж, он покажет, что рад быть в этом виновным. Здесь и сейчас.       Лед, будто самортизировавший от удара, холодит ушибленную спину; Юри, широко распахнув глаза, смотрит на Виктора, чувствуя на себе приятную тяжесть его тела и все еще ощущая прикосновение его губ к своим.         — Я хотел удивить тебя, — произносит он, но Юри уверен, что дело не только в этом. Он никогда раньше не видел у Виктора такого взгляда.       Когда Виктор по ту сторону стекла бежит ему навстречу, протягивает руки в немой мольбе, Юри с разбегу врезается в него, утыкаясь носом в его теплый шарф, и едва сдерживает слезы. Так — правильно. Так — честно.         — Хотел бы я, чтобы ты никогда не уходил из спорта, — и горячие соленые капли струятся по щекам. «Я останусь с тобой навсегда», — звучит в голове тихий вибрирующий голос Виктора. И ему очень хочется верить.       Проходит около недели, прежде чем Юри замечает, что в их отношениях что-то неуловимо меняется. Виктор больше не ломится к нему в комнату по ночам и не пристает в онсэне на радость посетителям Ю-топии, и в очередной момент попытки показать, что отныне он старается уважать его личное пространство, Юри с трудом сдерживается, дабы не заорать в голос, чтобы он перестал валять дурака. Сидя перед зеркалом, он разглядывает в отражении освещенное нежной улыбкой лицо Виктора, ласково расчесывающего ему волосы после душа; поймать бы его руку, прикоснуться губами к изящному запястью, ведь тонкий лед, по которому они кружат, вот-вот треснет, и они оба провалятся в темноту. Шагать в бездну страшно. Но не попробуешь — не взлетишь.       В баре отеля в Барселоне он выпивает лишь несколько глотков темного пива, которые в него буквально влили жаждущие всеобщего веселья организаторы вечеринки. Юри немного жаль, что нет Юрио, но еще не хватало приучать к пьянкам пятнадцатилетнего подростка с и без того неустойчивой психикой, а потому он приглядывает за Виктором, опрокинувшим в себя уже четвертый по счету коктейль из смеси водки, джина и рома, и его пугает странное отчаяние и боль, плещущаяся в его кажущимися в полумраке черными глазах. И в тот момент, когда Виктора с высокого барного стула буквально сдергивает Крис, уволакивая на танцпол и зажимая в танце, внутри все застилает пелена ярости, а в мозгу молоточками стучит одно-единственное слово. «Хватит».       Юри старается не смотреть на Виктора, пока тащит его к лифтам, нажимает кнопку вызова и ждет закрытия дверей. Но потом поворачивается к нему, не в силах сдержать злость ревности и тотального непонимания происходящего, и внезапно ловит его взгляд. Тоскливый. Зовущий.         — Какого хера?! — вырывается у него на эмоциях. Но обращается он в первую очередь к себе. Идиот ты близорукий, Кацуки, даром что четырехглазый… И когда Виктор, подтверждая его догадку, жарко отвечает на поцелуй, крепко обвивая руками его шею, он чувствует, что играм в их отношениях места больше нет.       Юри с трудом открывает глаза: спросонья ресницы слиплись, а веки кажутся слишком тяжелыми, чтобы их можно было поднять. Но когда он все же совершает над собой усилие, сон слетает мгновенно, и первое, что Юри делает — судорожно нащупывает на тумбочке дужки очков. Потому что… потому что на нем, распластавшись сверху, спит Виктор, прижавшись к нему всем телом, а мозг услужливо подбрасывает красочные картинки, отчего щеки заливает предательский жгучий румянец. Витя — пальцы зарываются в густую мягкую шевелюру, похожую на лохматое серебристое облачко, а саднящие губы сами по себе растягиваются в улыбке. Виктор смешно морщится во сне, негромко фыркает, устраиваясь поудобнее; от его теплого дыхания по коже бегут мурашки, а Юри все еще не верит, что его не обманывает чертовка-память. Витя — так всегда называл Виктора Яков, лишь после всерьез задавшегося этим вопросом Юри объяснив, что друзей и близких в России не принято называть полным именем.       — Витя, — едва слышно говорит Юри, и глаза Виктора в утреннем полумраке комнаты вспыхивают, как драгоценные камни. Он, не проснувшись до конца, что-то мурлыкающе бормочет по-русски, тянется ближе, неловко ткнувшись носом ему в щеку, и Юри странно уверен, что он первый, кто видит Виктора Никифорова таким.       Часы показывают одиннадцать утра, а значит, они давно проспали завтрак и почти проспали общую тренировку, о чем Юри и говорит Виктору, даже не подумавшему встать.         — Успеем, — шепчет он, покрывая поцелуями его лицо. — До катка две минуты быстрым шагом. Ему хочется попросить Виктора слезть с него, сетуя, что тот то ли изначально был таким тяжеленным, то ли так знатно отъелся за год кацудонной диеты, но Виктор вновь целует его, вжимая в матрас, и планы вылезти из номера хотя бы к полудню летят ко всем чертям.       На тренировку в ледовом дворце они приходят вовремя, но толку от нее немного: Виктор был прав, говоря, что Юри обладает дурацкой особенностью заваливать прыжки, если о чем-то думает в этот момент. И как прикажете не думать, когда твой тренер провожает тебя на лед таким взглядом, от которого этот самый лед, старый добрый товарищ, готов растаять под лезвиями твоих коньков? Взъерошенный Юрио в голос рассуждает о чертовых неудачниках, но, когда последним испаряется главный раздражающий фактор в лице Джей-Джея, ворчливо интересуется, все ли в порядке. Ответить Юри не успевает; Виктор подходит сзади, собственнически обнимая его за талию, целует куда-то в волосы, и взгляд Юрио стекленеет. Он, бросив что-то резкое и злое на своем языке, пулей вылетает с катка, и Юри вздрагивает, когда Виктор невольно сжимает пальцы у него на поясе.         — Ревнует, — коротко отвечает на его вопросы нахмурившийся Виктор. — Не переживай. Перебесится. Но на следующий день с утренней прогулки он возвращается странно задумчивым и болезненно охает, когда Юри пытается его обнять. Не слушая возражений, Юри вытряхивает его из свитера и несколько секунд тупо пялится на наливающийся на спине Виктора синяк, подозрительно похожий по форме на подошву ботинка.         — Юрио?! — почти рычит он, прикидывая, где в дорожной аптечке лежит мазь от ушибов.         — Это не страшно. Пройдет. Аккуратно втирая мазь с ибупрофеном в горячую на ощупь кожу, Юри думает, тот ли это случай, к которому подходит одно из любимых Витиных русских ругательств, звучащее как «срань господня», и обещает себе после финала гран-при стереть не умеющего контролировать свои эмоции Плисецкого в порошок.       По результатам короткой программы Юри выступает третьим, чудом обогнав Отабека Алтына на три десятых балла, и, выезжая на отозвавшийся приятной вибрацией зеркальный лед, вспоминает сказанные на удачу слова Виктора. «Покажи мне такое катание, которое ты честно сможешь назвать своим любимым». Он так прямо и не сказал Виктору о том, что любит его. Значит, сейчас он откатает свою произвольную программу так, что человек, которого он любит почти всю свою сознательную жизнь, эти слова непременно услышит. И музыка, написанная талантливой детройтской девушкой Джейн с факультета композиторов местной консерватории, несет его ввысь, как на крыльях, и нет вокруг ничего, кроме нее и сверкающей изрезанной глади, когда он, раскрутившись тройками, под конец прыгает четверной флип в каскаде с тройным тулупом, чудом докручивая его до конца, и замирает после выполненного вращения с согнутой будто в приглашающем жесте рукой. Легкие горят огнем, а левую ногу сводит судорогой, от чего Юри, сквозь шум собственной крови в ушах слыша рев трибун, падает на поверхность льда, чувствуя под щекой колючую ледяную крошку.       Виктор ловит его на руки, приподнимая и кружа над землей, а сердце колотится как бешеное, разгоняя кровь по уставшему телу. Юри кое-как опускается на скамейку в ожидании оценок, пока он аккуратно растирает ему затекшую ногу; судьи озвучивают баллы, согласно которым он превысил на восемь с половиной очков свой личный рекорд и — тут он невольно протирает глаза — на двадцать три сотых очка — последний рекорд Виктора за произвольную программу.         — Я горжусь тобой, Юри, — Виктор легонько целует его в шею. — Я так тобой горжусь.       Они смотрят выступление Юрио, такое же четкое, безукоризненно выверенное, как на кубке Ростелекома, и выступление Джей-Джея, который, верно, убил бы его взглядом, если бы мог; Виктор не выпускает его из объятий, не прекращает будоражащих прикосновений украдкой, а когда оглашается финальная таблица баллов, Юри, выскользнув из кольца его рук, падает на колени, утирая набежавшие на глаза слезы. Золото. Золото финала гран-при. И, стоя на пьедестале почета под звучащий на арене Барселоны гимн Японии, он жалеет лишь о том, что Виктор не может встать с ним рядом. Потому что без него ничего бы не было. Потому что победа одна на двоих. Он говорит это в подсунутый репортерами микрофон, громко, четко и ясно, как на той пресс-конференции, потому что чувств внутри вдруг стало слишком много, чтобы их можно — да и нужно ли? — было сдержать.       Виктор ничего не говорит в ответ. Он молча хватает его за руку и тащит в ближайший служебный коридор, волею богов оказавшийся пустым, и в его взгляде столько всего, что Юри вряд ли смог бы найти для описания нужные слова. Виктор, оглянувшись по сторонам, резко толкает его в удачно подвернувшуюся подсобку со спортинвентарем, закрывает задвижку, пока Юри слепо нащупывает на стене выключатель; кладовку освещает тусклый свет единственной лампы, но и он меркнет, когда в голове будто что-то щелкает, и Юри, дергая за лацканы чужого пиджака, комом сбрасывает его на пол вслед за теплым пальто, впечатав Виктора спиной между шкафчиком и стеллажом со старыми коньками, и впивается поцелуем в мягкие губы, с готовностью раскрывшиеся ему навстречу. Ослабить галстук, расстегнуть пару верхних пуговиц на рубашке, пока пальцы Виктора стягивают с него толстовку с японским флагом, подхватить под бедра, подтянуть повыше, провезя спиной по грязно-серой стене, укусить за выступающую ключицу, провести языком по налившейся багрянцем отметине, оставленной собственными зубами, и вновь целовать его, скользить жадными ладонями по телу, выгибающемуся в его руках до хруста в позвоночнике, покорно податливому, пока Юри нетерпеливо стаскивает с него брюки и одним мощным движением входит в него, чувствуя, что им теперь всегда будет мало.       В двух шагах от них — каток, с которого только-только начали расходиться зрители, недавние соперники, толпа журналистов, от интервью с которыми они чудом ускользнули, но все это не имеет совершенно никакого значения, потому что длинные стройные ноги Виктора обвиваются вокруг его талии, на щеках цветет восхитительный жаркий румянец, судорожное «давай, давай, давай, черт возьми!» хриплым бессвязным шепотом слетает с искусанных губ, а взгляд горит столь неприкрытым желанием, что Юри кажется, будто они оба сейчас сгорят, сгорят дотла в этом синем пламени. Виктор всхлипывает, запрокинув назад голову, когда Юри начинает двигаться быстрее, невольно отводит глаза, но Юри, ухватив его пальцами за подбородок, поворачивает его лицо обратно к себе.         — Смотри на меня! — толкается глубже, закрывает ему рот ладонью, когда тот издает громкий долгий стон, и вся эта порочная, развратная красота — только для него. Как ты там представлял себе эрос, Кацуки? Забудь нахрен.       Виктор кусает его за руку, сжимает его внутри, отчего перед глазами все плывет дрожащим маревом, а в ушах шумит, и кажется, что Юри сейчас потеряет сознание, прижавшись губами к бешено бьющейся жилке на его влажной от пота шее, и в момент, когда все заканчивается, они оба в изнеможении сползают на пол в гору мятой одежды. Взгляд почему-то цепляется за два висящих на груди Виктора не менее мятых бейджика, и Юри невольно разбирает смех.       — А до отеля ты не мог дотерпеть? — интересуется он, ощущая, как по телу разливается приятная усталость хорошей разрядки, уносящей с собой былое напряжение. Виктор, как кот потершись щекой о его плечо, хмыкает, даже не думая прятать бесстыжие глаза; проводит пальцем по холодному золотистому куску металла у него на шее.         — Эти репортеры от нас бы только часа через три отвязались. Юри смущенно улыбается, представляя, какими заголовками пестрели бы завтра утром спортивные газеты, загляни кто из журналистов в эту подсобку. Судя по хитро-удовлетворенному взгляду Виктора, тот думает сейчас о том же самом, и Юри ловит себя на мысли, что, когда дело касается Виктора, даже перспектива увидеть собственные весьма недвусмысленные снимки с подписью наподобие «Победитель финала гран-при в мужском одиночном фигурном катании после выступления трахает своего тренера в кладовке с инвентарем» его уже не пугает. Очевидно, все эти размышления слишком явно отпечатываются у него на лице, потому что Виктор ехидно констатирует:         — Кажется, я на тебя дурно влияю. И так правильно сейчас заткнуть ему рот поцелуем, запустить руки в его дивные волосы, не обращая внимания на то, что они лежат на холодном полу, упираясь ногами в грозящий вот-вот рухнуть на них сверху шкаф со швабрами, и что их уже наверняка хватились.         — Нужно идти, — с сожалением отрывается от него Юри. В углу к счастью находится пыльное зеркало, и они, то и дело пихаясь локтями, спешно приводят себя в порядок, пока Юри, надев обратно чудом не разбившиеся очки, не присматривается повнимательнее к своему отражению.         — На твоем месте я бы застегнул толстовку, — невозмутимо говорит Виктор, поправляя галстук, а в глазах пляшут чертенята.         — Я с тобой в гостинице расквитаюсь, — клятвенно обещает Юри, бросая последний взгляд в зеркало на едва прикрываемый воротом олимпийки багрово-красный засос.       Они улетают домой на следующий вечер, едва не пропустив регистрацию на рейс; к моменту, когда они делают первую пересадку на самолет в Токио, Юри спит на ходу, в отличие от Виктора, беспокойно наматывающего вокруг него круги, будто он хочет сказать что-то важное, но не знает, как именно, и не уверен, стоит ли делать это вообще. В конце концов нервозность передается и ему, и Юри не выдерживает.         — Что не так? — спрашивает он, застегивая ремень безопасности в кресле бизнес-класса. Виктор вздрагивает, смотрит пристыженно и виновато, и, пока Юри успевает мысленно перебрать все варианты, что его горе-тренер мог натворить, отвечает:         — Мне нужно кое-в-чем признаться. И боюсь, тебе это не понравится. И Юри кивает, в душе догадываясь, что Виктор ему скажет. И зная, что, что бы он ни сказал, между ними это уже ничего не изменит.       Виктор говорит сбивчиво, нервно, то и дело путаясь в словах; голос срывается, и в какой-то момент Юри перехватывает его пальцы, успевшие основательно растянуть манжету пуловера, и крепко сжимает обеими руками, словно пытаясь согреть. Виктор ведет рассказ с самого начала, и это похоже на исповедь, в которой ни один вопрос не останется неотвеченным. Он рассказывает о семье, которой никогда не было до него дела, дороге на любимый каток, школе и ничего не значащих для него «друзьях», черничных пирожках из уличного киоска, которые теперь пекут совсем по-другому, воспитывающем его строгом Якове Фельцмане, подсунутых в рюкзак любовных письмах, тогда еще маленьком Маккачине, то и дело остающемся в одиночестве в его питерской квартире, постоянных попытках найти что-то, что будет удивлять зрителей, череде соревнований и проходящих людей в его ставшей странно бестолковой жизни, пугающей скуке и непонимании, что значит кого-то любить, усталости, год от года портящемся здоровье и чужих намеках на его скорую отставку… и планах удивить весь мир после просмотра видео, на котором японский фигурист Юри Кацуки катает его произвольную программу. Планах использовать его, Юри, чтобы от лица мировой звезды и живой легенды фигурного катания Виктора Никифорова напоследок дать всем прикурить.         — Я собирался просто использовать тебя, но тогда еще не определился, как именно, — повторяет Виктор охрипшим от многочасового разговора голосом, будто выдирая из горла колючую проволоку. — Но я не думал… не думал, что все так обернется, Юри. И я не лгу тебе сейчас, и… Он срывается на глухой кашель; Юри, прокрутив в памяти все то, что ему говорили об эгоисте Викторе и его внезапно проснувшемся альтруизме, все, о чем он размышлял и сам, в который раз думает, что это действительно ничего не меняет. Точнее…         — Ты и тогда не лгал, — отвечает он, натыкаясь на его непонимающий взгляд. — Ты мне в вечной любви с порога не клялся и лживых причин своего поступка не озвучивал. А все то, что обещал, выполнил. И если бы ты собирался следовать первоначальному плану и дальше, вряд ли ты стал бы рассказывать мне все это сейчас. Виктор продолжает сверлить его глазами, приоткрыв от удивления рот.         — Ты гребаный придурок, Никифоров, — в сердцах бросает Юри, долбанув свободной рукой по подлокотнику кресла. «Но я люблю тебя такого», — мысленно заканчивает он фразу и, когда Виктор касается его ладони дрожащими губами, понимает, что он его услышал.       Хасецу встречает неожиданным снегопадом, и Виктор вдруг останавливается на мосту, задумчиво смотря в затянутое низкими темно-серыми облаками небо.         — Скучаешь по России? Он кивает; высовывает язык, пытаясь поймать снежинку, и забавно морщится, когда вместо языка та приземляется на нос.         — Думаю, за пару недель мы успеем отдохнуть.         — А что через пару недель?         — Мне кажется, что в Санкт-Петербурге красиво в Рождество. К тому же, ты сам обещал экску… Виктор жадно целует его, зарываясь пальцами в теплых перчатках в его запорошенные снегом волосы. И это лучше любых слов.       С трудом отбившись от родителей и гавкающего во всю мощь своих голосовых связок Маккачина, Юри в нерешительности останавливается в коридоре напротив комнаты Виктора и, для верности немного подождав, идет к себе, пропихивая вперед облепленный наклейками чемодан. Он пытается закрыть дверь, но тут же натыкается на чью-то ловко подставленную ногу.         — Неужели ты думал, что я упущу такой шанс наконец побывать в твоей спальне? — ухмыляется успевший переодеться в темно-зеленую домашнюю юкату Виктор и ужом проскальзывает внутрь, держа в руках любимую ортопедическую подушку. Юри смеется себе под нос, закрывая комнату, а Виктор, уже успевший с разбегу плюхнуться на жалобно скрипнувшую кровать, вдруг ойкает и, показав пальцем куда-то вверх — вопиющее бескультурье! — пакостно хихикает, зажав рот ладонью. Юри прослеживает за направлением его взгляда и в ту же секунду обмирает, мечтая провалиться с третьего этажа сразу в онсэн, чтоб наверняка и с гарантией. Потому что он, еще весной сняв со стен все фотографии и вырезки из журналов, забыл про плакат на потолке.