***
Во вторник кто-то долго и настойчиво ломился в дверь, Виктор только сделал телевизор громче и досадливо морщился от каждого дробного стука. В пятницу на кухне протекла труба, и пришлось терпеть дискомфортное присутствие чужого человека дома целых полчаса. В субботу он ненадолго включил телефон, чтобы позвонить матери, в красках рассказал, как замечательно проводит время в Церматте и даже дал уговорить себя, приехать на новый год к ним — в Финляндию. Говорить вслух за неделю он отвык, и в горле потом целый час першило. Коньяк оказался отличным лекарством. В воскресенье он нашел невесть откуда взявшуюся в глубине комода пачку сигарет. Курил и припадочно кашлял в открытое окно, пугая снегирей, потом пытался покормить их хлебным мякишем, кидаясь в ветки деревьев, в итоге замерз и отогревался под двумя одеялами, спрятавшись с головой. Он много спал, читал в большом уютном кресле в гостиной, и к среде обрел шаткое душевное равновесие. Даже начал испытывать чувство вины, за то, что оставил Маккачина так надолго. После обеда пошёл снег, да такой сильный, какого не видели уже очень давно. На расстоянии метров четырёх мир просто терялся, превращаясь в белое ничто. Виктор заворожённо наблюдал, как не справляются «дворники» медленно с опаской проезжающих машин, смотрел на улицу, раздвинув шторы, и улыбался. Что-то случилось. Что-то будто изменилось в городе. Виктор вдруг почувствовал такое одуряющее облегчение, тихий беспричинный восторг, который не уходил ещё какое-то время после снегопада. Радуясь приподнятому настроению, к вечеру он решился на вылазку в супермаркет. На самом деле просто хотелось рассмотреть поближе, что же случилось с улицей после такого триумфального буйства зимы. Закутался плотнее в шарф, повернул ручку двери. И замер на пороге, налетев как на стенку на испуганный взгляд Кацуки. Тот дёрнулся, будто ожидал увидеть кого угодно, кроме хозяина квартиры. — Кажется, у тебя звонок сломался, я жму-жму, а он… не работает, — Юри выдохнул так растерянно, словно неработающий звонок был сейчас самой большой их проблемой. Что он делает? Что он здесь делает? Привез вещи? Привез собаку? Виктор обшарил взглядом пространство лестничной клетки, не найдя там ни того, ни другого. — Ты что здесь делаешь? — Хотелось спросить удивленно, но получилось почему-то почти зло, и голос сорвался. — Прилетел. Видимо, это было законченное предложение. — Ну, проходи, Карлсон… прилетел он. Виктор отступил вглубь прихожей, впуская гостя. Дверь лязгнула замком, отсекая их от внешнего мира. Юри мял тревожными пальцами лямки рюкзака, но смотрел в глаза прямо, напряженно, изучая реакцию. Очки смешно торчали из-под толстенной вязаной шапки. Хотелось снять их, и шапку эту нелепую, вытряхнуть его из куртки и пощупать. Живой? Настоящий? — А я заболел, представляешь? — Юри собрался с духом и первым нарушил звенящую тишину, так наигранно легко, будто они виделись буквально вчера и ровным счетом ничего не случилось: — Целую неделю с температурой провалялся после награждения, а потом слишком слабый был, мама не отпускала меня на самолет. Почему ты не брал трубку? Почему уехал? Все тебя искали… я искал. — Да, извини, я заберу Маккачина до Нового года. Юри не дал сбить себя с мысли, так и не расшифровав выражение лица Никифорова. Стащил с головы шапку, забыв пригладить смятые волосы. — Ему хорошо у нас и места там гораздо больше. Я не за этим приехал. Виктор, я не хотел раньше тебе говорить, боялся, что ты уйдешь, тренировать меня перестанешь. Думал, скажу после Гран-при. Подойду и скажу как есть и делай потом со мной, что хочешь, а ты пропал так внезапно. Вот. Сказал и легче сразу. Фух. — Но ты ничего не сказал. Виктор старался дышать глубоко, успокаивая сердцебиение, чему нервный словесный поток Кацуки совершенно не способствовал, и сделал один маленький шаг вперед. — Не сказал? Разве? Как же… Я же… — Юри зажевал фразу, как древний магнитофон пленку. — Как ты меня нашел? Кто тебе адрес дал? Кацуки радостно ухватился за безопасную тему. — Яков! Я же в обед еще приехал, куда податься не знал, просто пошел в «Ледовый» по карте. С английским у меня не очень, ты же знаешь, а на японском там не говорит никто, так что глубоко внутрь меня не пустили. Я полдня у раздевалки просидел, пока Яков на меня не наткнулся. Пил кофе из автомата, читал какую-то странную табличку. Что там написано? Я в русском словаре посмотрел, «раздевалка» не так пишется. — Гардероб, — фыркнул Виктор, разглядывая знакомые щеточки ресниц, еще не до конца поверив, что ему это все не снится. — Как? Гару… Как? Что это вообще? — Это заимствованный французский. Guarde и robe, одежду хранить значит. Господи, Юри, да какая разница? — Просто, я так долго голову себе ломал, у вас такие забавные буквы, и я тебя люблю, а еще мне кажется, если я сейчас замолчу, то ты говорить начнешь и все что ты скажешь, мне не понравится. Ты вежливый, добрый, на улицу, конечно, не выкинешь, но я сейчас заткнусь, и станет очень тихо. Потом ты меня по голове погладишь, вздохнешь и скажешь что-нибудь вроде: «Понимаешь, Юри…», а потом еще кучу всего, чего я понимать не захочу. Он замолчал на высокой ноте, поправил очки на переносице и затаился как кролик под взглядом удава. Виктор сделал еще шаг, подходя вплотную, погладил его по голове, перебирая жесткие почти черные пряди и вздохнул. — Понимаешь, Юри… я стал туговат на ухо, ты можешь повторить? — Про Га-ру-до-ро-бу? — он попробовал отшутиться, но улыбка увяла под серьезным взглядом. Юри понурился и уткнулся лбом Виктору в воротник. — Я тебя люблю. Извини. — Я согласен. — Что? Кацуки вскинул голову и с недоверием уставился на человека, который с самого детства наполнял его жизнь смыслом, а еще делал ужасно несчастным и непередаваемо счастливым весь последний год. — Я согласен, — повторил Виктор: — Люби меня. Он неимоверным усилием воли сохранял серьезную мину, но, не выдержав, маска дала трещину, и по лицу медленно расползлась привычная улыбка довольного уверенного в себе чеширского кота. Пальцы нашли кнопки на куртке Кацуки и ловко выпотрошили его из верхней одежды. — Что ж ты бегал от меня как от чумного все это время, горе мое? Я же за тобой ухаживал. — Ухаживал?! — Юри судорожно отдернул свитер: — Да кто б поверил, что ты ухаживаешь? Ты же со всеми такой. Я и не думал, что ты всерьез можешь на меня внимание обратить в этом плане. Ты же Виктор Никифоров! В его устах это прозвучало так тяжеловесно, как «папа римский». — Вот дурак, — протянул Виктор и легко обнял Юри, словно боясь раздавить, если даст себе волю, — и я дурак. Как же это мы так? Юра. Он впервые назвал Кацуки на русский лад и поразился, как же правильно это прозвучало, по-домашнему. Имя отразилось от стен прихожей, пробежало какой-то звенящей искрой по венам и долбануло в сердце так, что глаза защипало. — Юрка, — Виктор повторил медленно, знакомя свою квартиру с самым важным на данный момент человеком в своей жизни. — Ты ел? Ты замерз? У тебя щеки холодные. Он просунул пальцы своему нежданному чуду под свитер и, еле прикасаясь, провёл ладонью по позвоночнику до лопаток. Вдохнул жадно, полной грудью, зарывшись носом в макушку. Юри был тёплый, такой желанный, что у Виктора свело скулы и вмиг сорвалось дыхание. — Нет, я… Ты что, Виктор. — Выдохнул Юри севшим голосом и настойчиво, сопя, вывернулся из объятий. Кончики его ушей полыхали малиновым: — Я же сутки до тебя добирался. Вспотел весь. Пахну плохо. По авторитетному, но очень предвзятому в этот момент, мнению Никифорова он пах так, что хотелось съесть его прямо здесь и сейчас, ну или, как минимум, зацеловать до нитевидного пульса. Виктор взял себя в руки, поднял с пола дорожный рюкзак, сунув в руки Юри, и ни слова не говоря, затолкал его в ванную. Ужин посулил уже через дверь, — эта преграда была сейчас жизненно необходима, чтобы трезво соображать. Он разделся, деловито нахмурив брови, тщательно разгладил складки пальто без единой мысли в голове. Аккуратно повесил одежду Юри. Завода хватило на то, чтобы пройти на кухню и сунуть в микроволновку остатки пиццы. Потом мир словно снялся с паузы, и Никифоров тихо стек на пол, прижавшись спиной к холодильнику. Спрятал в ладонях лицо, пытаясь подавить сумбур мыслей: «Он здесь. Моется сейчас в моем душе. Любит. Искал. Болел. Любит. Вода шумит или это в голове? В комнате бардак. На улице снег». Виктор растер затёкшую шею, так и сидел на полу, под слабый шум душа. Старался запомнить этот момент как можно ярче, уже предчувствуя, что будет вспоминать его через много лет, что бы там дальше ни случилось. Юри тихо вышел из ванной и сел рядом, боясь потревожить о чем-то глубоко задумавшегося Виктора, пока тот сам не отмер, улыбнувшись в ясные карие глаза. Футболка на Кацуки была свежая, но очень влажная. — Я полотенца не нашёл, — оправдался он, стирая капли с шеи: — Виктор, а кто такой «Карлсон»? — Неужто не читал в детстве? Дядька такой с моторчиком, прилетает к красивым одиноким мальчикам. — И делает их счастливыми? — Он жрет их варение. Виктор попал в капкан жадных рук, даже не думая сопротивляться. Не один он ждал очень долго. По-хорошему, надо было бы поговорить, выяснить все окончательно, поужинать, в конце концов, но… Что «но» Виктор додумать уже не смог.***
В его спальне было темно. Никифоров намеренно не стал включать свет, не желая пугать кавардаком раньше времени, будто его долгожданный гость и вправду мог заявить: «Ой, как не прибрано, пойду я лучше домой». Потом все. После. Юри целовался суматошно, больно вцепляясь пальцами в плечи, казалось бы от неопытности, но Виктор точно так же неловко стукался зубами о зубы, задыхаясь и спотыкаясь по дороге к постели. Просто все это было как-то слишком. Слишком неожиданно, слишком желанно, слишком мало. — Мой хороший. Ляг. Ложись. Юри забился в руках, пытаясь одновременно расстегнуть на Викторе брюки и оттащить его на подушки. Замер от успокаивающих слов и вдруг напрягся, будто очнувшись. — Виктор, я же никогда, я ни разу… — Я знаю. — Я не думаю, что у меня… — А ты не думай. — Просто, я боюсь, что… — Не бойся. — Виктор стянул с себя через голову пуловер сразу с майкой, отшвырнул в сторону. — Я сам все сделаю. Аккуратно снял с Юри очки, устроив их на тумбочке, и пропал с оазиса кровати. Споткнулся в темноте, выдав нечто сочное емкое на русском, и зашуршал чем-то в другом конце комнаты. Легкое беспокойство, предвкушение и мандраж захвали Кацуки полностью, кожа горела, вдруг став безумно чувствительной, одежда мешалась, и он, выкрутившись ужом, стащил с себя все, забираясь под одеяло. Подушка пахла Виктором, хлопком и кондиционером для белья, точно так же как его юката, — еще там, дома, — в которую Юри утыкался носом буквально пару недель назад и дышал. Дышал человеком, быть с которым и надеяться не смел толком. А сейчас этот удивительный человек, нырнув под одеяло в ногах, целовал его щиколотки, грел рваным дыханием коленки… Юри удивленно распахнул глаза, выгибаясь, захлебнулся воздухом: — Витя! Виктор, напоследок лизнул бархатистую горячую головку еще раз и вынырнул из-под одеяла. — Скажи снова. — Витя, — тихо произнес Юри и погладил его по щеке. Он сказал это так чисто, без малейшего акцента, будто тренировался годами, вслушиваясь в окрики Якова на затертых до дыр видеозаписях тренировок. Хотя возможно именно так оно и было. Виктор зажмурился от нахлынувшей припадочной нежности и обессиленно уронил голову ему на грудь. — Что же ты со мной делаешь. Никифоров давно не был ни с кем близок. Последний раз занимался сексом больше года назад, предпочитая это делать на чужой территории, и если презервативы он худо-бедно откопал, от души надеясь, что их срок годности не истек, то на нормальную смазку нечего было и рассчитывать. Зато тюбик гипоаллергенного мужского крема для лица Givenchy грелся в ладони, забавляя легкой иронией — основатель бренда так «из шкафа и не вышел». Еще только нащупывая кровать, Виктор понимал, что в этом состоянии не сможет нормально подготовить Юри, нет достаточного терпения, а теперь ему и вовсе было все равно, как именно это произойдет. Главное, чтобы было. Пожалуйста, пусть будет. Он нашел губами твердый сосок, легонько втянул в рот, извлекая из Юри судорожный вздох, стараясь хоть немного отвлечь от своих рук, колдующих над «резинкой». Пообещал себе прощупать все это потом, основательно, в деталях и при свете. Примерить к своей ладони, приучить. Обязательно. Перевернул Юри на себя, не давая опомниться. А он дрожал еле заметно от перевозбуждения и нервов, упирался рукам по обеим сторонам от головы, наблюдая за сложной мимикой Виктора, пока тот готовил себя. Даже умудрился чуть смутить изучающим взглядом, хотя еще совсем недавно Никифорову казалось, что смутить его невозможно в принципе. — Целуй, — велел он и подался вперед сам, на сложные предложения связных мыслей катастрофически не хватало. Губы у Юри были мягкие, податливые, кровь шумела в ушах, сердце бухало так, что казалось, размолотит грудную клетку. Через минуту таких заполошных влажных поцелуев, он всхлипнул и сорвался — слишком откровенно извивался под ним Виктор, — вожделение победило робость и неопытность с разгромным счетом. Юри форменно трясло, похоть сорвала последние заслонки, он остановил запястье Виктора, потянул его руку наверх, освобождая себе место. Вселенная сфокусировалась на единственном желании — взять. Виктор попытался что-то сказать, но его подмяли под себя сильно и неотвратимо, настойчиво потянули за бедра, заставляя раздвинуть ноги шире, и он сдавленно застонал, почувствовав вторжение, — плохо растянутые мышцы поддавались неохотно. Юри пришел в себя, засуетился, задергался: — Тебе больно? Я больно делаю? — Тише, тшшш, — Виктор прижал его к себе, не давая шевелиться, и уткнулся носом в прохладное ухо. — Все хорошо. Мне хорошо. Да если бы он раньше только знал, что этот скромный, вечно краснеющий мальчик, может так чувственно стонать… Никифорову тут же напомнили, что никаких мальчиков тут нет и в помине. Юри двигался резко, но в каком-то дурном рваном ритме, под неровный скрип кровати. Недостаточно сильно, недостаточно быстро. Невыносимо. Виктор шептал в горячке, пока ещё очень тихо, но настойчиво: «Быстрее, ну же, быстрее», не понимая, почему его не слушают, зачем мучают. Пока не понял, что шепчет на русском. — Быстрее, — повторил на японском и громче. Юри замер на мгновение и дал Виктору все, чего ему сейчас так не хватало. Ритмично пыхтел в плечо, весь мокрый, пылающий. Мир шатался. Или это кровать? Где-то уже уплывающим сознанием Виктор возблагодарил его выносливость, потом не удержал голос и потерялся окончательно. Тело выгнуло на постели в сладком, почти мучительном спазме, так сильно, что хрустнуло в лопатке.***
По мышцам разливалась приятная истома, превращаясь в легкое покалывание в конечностях, качало, словно на ватных облаках, и приходить в себя Виктору совсем не хотелось, но пришлось. От боли. Пальцы Юри, запутавшиеся в его волосах, свело судорогой, он навалился сверху всем весом, дыша как после марафона. — Юри, — голос совсем осип, пришлось откашляться. — Ты хочешь мой скальп, в качестве трофея? Юри что-то сдавленно промычал ему в шею, освободил прядь волос из ловушки пальцев, и перетек на дрожащих руках вбок, рухнув рядом. Во дворе дома у одной из машин сработала сигнализация, переливаясь трелями. Этот звук, призванный вызывать тревогу, отчего-то напротив показался таким мирным своей обыденностью. Спокойным. Потолок линовали полосы света от редких фар. Виктор повернул голову, разглядывая свой подарок. «Это мне на день рождения, — подумал он. — И на Новый год». «Подарок» лучился счастьем так, что он не выдержал: — Чего улыбаешься? — Я теперь мужчина. — Очень довольно припечатал Юри. Никифоров неприлично громко расхохотался, пытаясь заткнуть себя подушкой. Перевернулся, опираясь на локти. — Ты и так им был, дуралей, — пригладил растрепавшиеся темные вихры и посерьезнел: — Я увидел тогда на видео юношу, который так ярко светился всем тем, что потухло во мне. Но сбежал с награждения я уже от мужчины. Юри потянул его на себя, пряча в темноту шалаша из одеял. — Только ты не уходи больше. Ладно?***
— Мы обязаны в следующем году побороться за медаль Гран-при! — уверял Кацуки, устроившись «по-турецки» под боком: — Я очень хочу кататься с тобой. А потом олимпиада же, Витя. Ты ведь хочешь на олимпиаду? Мы можем тренироваться на одном катке в Хасецу, у нас для тебя всегда будет комната. Или хочешь, я перееду в Санкт-Петербург? Мне нужно будет только каток найти. Как думаешь, получится в Ледовом? Виктор млел от его японского «Санукуто-Петерубуруго», лениво гладил по коленке, торчащей из-под одеяла, и блаженно улыбался. Упорно гнал от себя картинку немного чопорного Кацуки с мусорным пакетом на своей лестничной клетке, пугающего с утра Капиталину Павловну из квартиры напротив своим «коничива» с поклонами. А тот говорил-говорил, не останавливаясь, блестя стеклами очков, строил из пока еще хрупких миражных кирпичиков их будущее. — Хочешь, завтра пойдем покатаемся? У вас же есть открытые катки? Мы могли бы позавтракать где-нибудь, я так хочу посмотреть твой город. Чтобы ты мне его показал. Пышки и какао на Большой Конюшенной, сразу подумалось Виктору. Кутать Юрку в дополнительный шарф по самые глазищи и тащить в ту самую пышечную, куда в детстве по воскресеньям водила Витю бабушка. Прямо с раннего утра. А еще надо как-то встать и впихнуть в это гиперактивное чудовище забытый в микроволновке кусок пиццы. —… и сестра просила матрешку ей привезти. Не знаешь, где можно найти матрешку? Хочешь, завтра вместе поищем? И погуляем. Хочешь? Витя. Из окна спальни был виден только кусок крыши дома напротив, черное небо и медленно падающий снег. Витя хотел.