GoloЛёд

      Юри никогда не думал о том, насколько умными и странными могут быть дети. Когда он смотрел на Юрия, он понимал, что не может назвать его ребенком. Пусть по документам это был всего лишь подросток. Пусть его наружность была невинной и привлекательной, по-детски прелестной. Но всякий раз, как Плисецкий говорил с ним или просто молча внимательно смотрел ему в глаза, Кацуки мысленно повторял только одно: «Это не ребенок». — Юрий, я могу говорить с тобой откровенно?       Эти зеленые глаза снова проникают взглядом в самое нутро, как будто задевая душу. Нет, даже хватая ее невидимой рукой и сжимая, почти превращая в пыль. — Значит, раньше ты пиздел, Консолька?       Он усмехается, подпирая кулаком щеку и ставя локоть на стол. Юри в очередной раз вздыхает. — Послушай, я ничего такого не хочу сказать. Мне только хочется узнать тебя получше, чтобы понять, как я могу тебе помочь, в какое русло направить… — В любое, — отрезал Плисецкий. — Меня просто надо направить отсюда, понимаешь?       Юри понимал. Точнее, ему так хотелось думать. Ясно и дураку, что жизнь в таком месте, как это — явно не сахар. Но все-таки Кацуки не мог вникнуть, почему Юрий хочет этого настолько яростно, что, кажется, готов на самые безбашенные поступки. Быть может, что-то произошло в прошлом? Но если так, то что? — Ты настолько сильно хочешь покинуть интернат? — Юри поправил очки на переносице. — Давай сначала ты ответишь на мой вопрос, а потом я отвечу на твой? — Плисецкий улыбнулся уголком губ. — Поиграем в откровенность, как девчонки на ночёвках? Так ведь делается?       В словах Юрия Кацуки явственно ощущает какой-то подвох. Но ему так хочется понять этого парня. Он сам не знает, почему, но среди всех воспитанников этого интерната Плисецкий сразу же выделился для него как нечто нестандартное, особенное. Тот, кому здесь явно не место. Почему он оказался тут? Ах, да, его родители… они погибли в автокатастрофе, когда мальчику было восемь. А никто из известных органам опеки родственников не захотел взять ребенка под свое крыло. — Хорошо, — Юри, наконец, кивнул. — Задавай свой вопрос.       Плисецкий зевнул, прикрыв рот ладонью, а затем, тряхнув головой, отчего его золотистые волосы на мгновение всколыхнулись, снова уставился на Кацуки. Тот, в свою очередь, старался хотя бы визуально сохранять спокойствие и невозмутимость. — Скажи, Консолька, что ты почувствовал, когда впервые оказался здесь?       Как бы Юри не ожидал подвоха, все же этот вопрос его несколько озадачил. Не зная, что сказать, он опустил взгляд и, задумавшись, замолк. — Учти, Консолька, ты обещал быть честным, — напомнил Плисецкий, ткнув в его сторону пальцем.       Обещал. Да. Конечно. — Когда я впервые увидел этот дом и всех, кто здесь живет, я подумал… — Как же сложно. — Я подумал, что каждый, кто оказался здесь, имеет право быть счастливым. Я хотел помочь…       Ему показалось, что на какое-то время взгляд зеленых глаз перестал быть таким колючим. Но, похоже, это была только иллюзия. Юрий негромко рассмеялся. — Ты в самом деле считаешь, что можешь на что-то влиять, Консолька? — он покачал головой. — Пойми, иноземец, что этот дом — большое вонючее болото. Из него, конечно, есть шанс выбраться, но он настолько мал и ничтожен, что, можно сказать, его и нет! — Но ведь ты как-то собираешься это сделать, разве нет? — резонно заметил Кацуки, поглядев на Плисецкого. — Собираюсь. И давно бы сделал это, если б не одна гнида… — поморщился подросток.       Первым, кто пришел на ум Юри, оказался никто иной как местный психолог. Он сразу заметил, да и слышал уже немало, что между Плисецким и Никифоровым какие-то странные отношения. С одной стороны было похоже, что они желают друг другу мучительной смерти, с другой — что один остро нуждается в другом. Как минимум, Виктор Евгеньевич был зачем-то нужен Юрию. Но зачем? — Я ответил на твой вопрос. Не хочешь теперь ответить на мой? — попытавшись улыбнуться, спросил Кацуки. — Мог бы и не спрашивать, Консолька. Ты, может, и дурак, но даже тебе должно быть понятно, что я ненавижу это место.       Поджав губу, японец нахмурился. В самом деле, всё было ясно и так, без всяких слов. Тогда, может, спросить что-то другое? — Эта самая «гнида»… — он смешно с акцентом повторил ругательное русское слово. — Ты говоришь о Викторе Никифорове? — Видишь, как из него выпирает это дерьмо? — снова рассмеялся Юрий. — Ты работаешь здесь всего-ничего, а уже просек, какой он козлина. — Конкретно мне он ничего плохого не сделал, — покачал головой Кацуки.       Плисецкий фыркнул, откидываясь на сиденье стула и запрокидывая голову назад, глядя в потолок. — И не сделает. Пока ты ему дорожку не перейдешь. Или не понадобишься. Для таких, как ты, он сама вежливость, обходительность и прочая поебень. — Таких, как я? — поднял бровь Юри. — Что это значит? — Пойми, Консолька, ты оказался здесь совершенно напрасно. Я говорю тебе это не со зла, что бы ты там себе не думал. Я как раз-таки даю тебе дельный совет: уезжай. Не знаю, как там у вас в Японии, но в России, тем более в таких местах, тебе ловить нечего, кроме нервного срыва и всяческих проблем.       Он не знал, что ответить на это. С одной стороны, в чем-то Юрий был прав, и Кацуки чувствовал это, понимая, что это место наводит на него уныние. Но что-то не отпускало, не давало ему послать всё к чертовой матери. Возможно, это было лишь чистое упрямство, которое редко, но метко просыпалось в нём. Кто знает?.. ***       Наверное, Юрий не понимал, насколько важными порой бывают мелочи. Ты часто их не замечаешь, считаешь чем-то незначительным и почти бесполезным, но иногда наступают такие моменты, когда они исчезают — на время или навсегда, и только тогда ты начинаешь их ценить, осознавая их значимость как часть своей жизни. И одной из таких «мелочей» ему сейчас очень не хватало.       Мила покинула интернат три дня назад. Кажется, ей выбили где-то комнатушку. На первое время, как сказали, но Плисецкий знал, что часто это «на первое время» растягивается на долгие годы. Сраные бюрократы и коррупционеры всегда мастерски чесали языками, обещая все больше и больше, развешивая на уши людям макаронные изделия Фабрики номер шесть.       Рыжая накануне ухода много плакала. Хотя видел это только Юрий. При всех остальных она смеялась, шутила, плела какую-то чушь о перспективах, о том, как будет учиться, работать и вообще наладит жизнь за пределами интерната. Но когда вечером привела Плисецкого на чердак, она, наконец, дала волю настоящим чувствам. Дважды с каким-то остервенением отдавшись ему, она после долго стояла у крохотного окна, молча курила и плакала. Когда же Юрий оказался рядом, и взял из ее тонких пальцев сигарету, она вдруг бросилась ему на шею и в голос разрыдалась. — Почему, почему ты такая сволочь?! — всхлипывая, повторяла она снова и снова, уткнувшись носом в его шею и не замечая, как округлились удивленно глаза Плисецкого. — Почему ты не можешь быть там?! Почему я должна уходить одна?!       Чёрт. Не давила бы на больное. Задолбала уже. — Потому что мне пятнадцать, балда, — немного ворчливо ответил он, положив ладонь на ее спину. — Ты же говорил, что этот… что он заберет тебя!       Блять. Специально, что ли?! — Он… — как не хочется произносить этого вслух. — Он обманул меня. Думаю, он и не собирался меня забирать…       Всхлипывания резко прекратились. Выпрямившись и обхватив лицо Юрия руками, Бабичева посмотрела в его глаза, будто не веря тому, что услышала. — О чем ты говоришь?! Как это?! — Вот так, — отчеканил Плисецкий. — Наверное, просто хотел посмотреть, как я буду перед ним пресмыкаться.       Ему было противно озвучивать свои домыслы. Потому что как только они обрели звуковую форму, ему пришлось признать их как истину. Никифоров просто забавлялся. Юрий был уверен в этом. Этот поганый ублюдок всего лишь хотел увидеть, как тот, кто не подчиняется здесь никому, будет готов на все, лишь бы только Виктор забрал его отсюда. — Это… это низко! — воскликнула Мила, отпуская Плисецкого и сжав кулаки в ярости. — Похер, — отмахнулся Юрий.       Конечно, ему было далеко не плевать, но начинающаяся бабская истерика его уже подбешивала, и он решил, что это надо пресечь в зачатке. — Не думай об этом. Просто живи, как хочешь. Ты теперь свободна.       Она грустно улыбнулась ему и снова обняла крепко-крепко, поцеловав при этом в макушку. — Я никогда не забуду этот чердак и все, что было здесь…       Юрий усмехнулся. Даже местная «бой-баба» бывает сентиментальна. Особенно перед ним. Но завтра это закончится. Он больше не увидит, как она плачет, как курит у окна, как стонет и извивается под ним, содрогаясь в оргазме. Кажется, он поспешил, когда сказал ей, что не будет скучать. ***       Он не мог поверить своим глазам. Наверное, это просто страшный сон под впечатлением от просмотренного вечером фильма? Это просто не может быть правдой… — Я уверяю вас, что не имею к этому никакого отношения.       Никифоров старается выглядеть спокойным, как и всегда, но Кацуки слышит в его голосе нотки раздражения. Да что здесь происходит?!       Сотрудники полиции, судя по всему, на слово верить Виктору Евгеньевичу совсем не собирались. Обходя его кабинет, они беспардонно перерывали все, что попадалось под руку, абсолютно не церемонясь и не заботясь о том, что это может не понравиться тому, кому этот кабинет принадлежит. — То есть, вы утверждаете, что впервые видите это?       На столешницу плюхнулись два маленьких пакетика, наполненные белым порошком. Лицо Виктора скривилось от отвращения и злости. Кацуки был удивлен, увидев такое выражение на столь прекрасном лице. — Что здесь происходит?! По какому праву вы врываетесь в специальное учреждение?!       Барановская возникает в дверях, и глаза ее почти метают молнии. Оглядев троих полицейских, «шмонающих» кабинет и, собственно, самого психолога, она переводит взгляд на Кацуки, который выглядит сейчас как декорация из сцены немого кино. За спиной директрисы тоже потихоньку собирается народ, с любопытством заглядывающий через плечо Лилии Андреевны. — Поступил сигнал о том, что в данном учреждении местный психолог занимается распространением наркотических препаратов и тому подобных веществ среди проживающих здесь. Вам что-то об этом известно?       Барановская аж задохнулась от таких слов. Совершенно шокировано она смотрела на полицейского, который, в свою очередь, тупо хлопал глазами, ожидая ответа. — Я вам еще раз повторяю — это не моё! — на полтона повысив голос, снова вскинулся Никифоров. Лилия Андреевна сразу же уставилась на него. — Тогда как вы объясните то, что данные вещества были найдены именно в вашем дипломате?       Виктор Евгеньевич, кажется, достиг точки кипения и аж зарычал. — Я не знаю!       «Кажется, он говорит правду», — мелькнуло в голове у Юри. Он четко видел промелькнувшее в прекрасных голубых глазах отчаянье, и когда Никифоров на краткий миг встретился с ним взглядом, Кацуки ощутил, как мороз пробежал по его коже. Никто и никогда так не смотрел на него.       За спиной Барановской промелькнула золотистая макушка, а спустя пару секунд Юри увидел удивленные зеленые глаза. Плисецкий, совершенно не стесняясь, отодвинул рукой директрису в сторону и шагнул в кабинет. — Какого хуя?! — сорвалось у него, и полицейские повернули головы, разглядывая стоящего в дверях хрупкого мальчишку. Но никто не успел ничего сказать или пожурить Плисецкого за сквернословие. — Это ты!       Виктор вскочил с кресла, на котором сидел, и, вытянув руку, ткнул пальцем в сторону Юрия. — Это ты подсунул мне эту дрянь! Хочешь меня подставить?!       На прелестном личике парня поначалу отразился шок, но когда он осмыслил сказанное в его адрес, он сделал еще два шага вперед, нахмурившись и зло исподлобья глядя на психолога. — Пошел ты нахер, пидорас! Я никогда в жизни бы так не поступил! — Это месть! — рявкнул Никифоров, пытаясь вырваться от удерживающих его полицейских. — Я знаю, это ты!       Кацуки казалось, что он сходит с ума. Стремительно и бесповоротно. Дальнейшие события очень мутно отпечатались в его памяти. Как на кадрах плохой кинопленки он видел, как Виктора выводят из кабинета, нацепив на него наручники, как ошалело наблюдают за этим обитатели интерната, директриса и Плисецкий, который в придачу ко всему еще и в ярости что-то кричал. Но Юри не запомнил ни слова, точнее, не слышал — всё в голове перепуталось совершенно, отказываясь нормально воспринимать поступающую информацию. Последнее, что он запомнил — Виктор, проходя мимо Юрия, что-то произнес, отчего лицо Плисецкого приобрело выражение абсолютной растерянности, граничащей с паникой. На этом воспоминания о прошедшем дне обрывались. ***       Он заходит на новый круг. Сейчас будет каскад из четверных. Разгон, встречный поток воздуха ласкает лицо. Вот он, тот самый момент!..       Как больно. Он упал, больно ударившись об лед ладонью и бедром. Публика разочарованно вздыхает, а там, на тренерской скамейке… — Я знал! Знал, что ты недостоин! — кричит Никифоров, недобро оскалившись и указывая на поднимающегося Юрия. — Я слишком хорош для тебя! — Пошел т-ты… — прошипел Плисецкий отряхиваясь и приосанившись. Что этот козлина себе позволяет?! — Нахер ты мне не нужен, ясно!       Такое ощущение, что все зрители исчезли. Слишком уж хорошо Юрий слышит чьи-то частые шаги. Кто-то бежит там, вдоль трибун, приближаясь к Никифорову, который, повернувшись спиной к арене, собирается уходить. — Виктор! Виктор, подожди!       Кацуки, появившийся словно из ниоткуда, стремительно преодолевает расстояние между собой и Никифоровым. Тот, развернувшись, недоуменно глядит на Юри, который, оказавшись в метре от него, останавливается, тяжело дыша. — Юри? Что ты здесь делаешь?!       Сердце Юрия замирает. Ему не мерещится? Кацуки, бросившись на шею к этому дьяволу, этой сволочи, горячо шепчет что-то ему на ухо, и Виктор, улыбнувшись, обнимает его за талию. — Какого чёрта?!       Юри, немного отстранившись от Никифорова, поворачивается к Плисецкому. — Я хочу быть таким же, как он…       Тьма черным дымом окутывает Юрия, отнимая всякую возможность что-то разглядеть, понять, куда надо двигаться, и что теперь делать вообще. Дышать так трудно. Голова кружится. Воздуха все меньше. Последнее усилие для последнего вдоха. Как холодно. Юрий вздрогнул и… проснулся.       Он видит в полутьме нависающее над ним обеспокоенное лицо. Опять этот япошка. Что ему надо от него, да еще и посреди ночи? — Нам нужно поговорить…