Стань ближе ко мне

Виктор отчаянно хотел узнать Юри. Ему это было нужно, нужно как воздух — разобраться в этом человеке, понять его, докопаться, наконец, до той причины, по которой он все еще был таким живым. Почему тот, кто раз за разом падал, проваливался, до сих пор не утратил своего огонька, который позволил ему так великолепно — не технически, но эмоционально — исполнить программу Виктора? Никифорову отчего-то казалось, что это знание поможет вернуть ему его собственное вдохновение. Но Юри испуганно закрывался от него. Причем иногда в буквальном смысле — хлопал перед носом дверью своей комнаты. Виктор совсем не понимал, почему кто-то вроде Кацуки, кто был настолько его фанатом, закрывает дверь перед своим кумиром и старается держаться от него подальше. Никифорова такое поведение подопечного, конечно, обижало, но с другой стороны — заставляло только больше желать узнать о Юри всё. Многое о человеке могло рассказать место, где он жил. Правильно все-таки говорят, что не место красит человека, а человек — место. Он оставляет на нем свои отпечатки, по которым можно сказать, как, например, человек относится к порядку, можно определить вид его деятельности, узнать, кого он любит, что он любит и еще много-много всего. Но трудно было сказать что-нибудь о Юри, не имея доступа именно в его комнату, а не просто в дом. Семья Кацуки содержала гостиницу, а их сын провел последние пять лет в Детройте, так что просто не мог наследить вне стен своей небольшой обители достаточно, чтобы Виктор сказал о нем что-нибудь толковое. Комната Юри оставалась для Никифорова загадкой. Она находилась здесь же, в этом же доме, рукой подать, подойди, открой дверь и окажешься внутри. Но вместе с тем и как будто в другой стране. Сам Юри не впускал Виктора, а заходить туда без разрешения или, что хуже, в отсутствие хозяина, было неловко даже такому бессовестному человеку, как Никифоров. Побывать в комнате Юри. Это стало чуть ли не его заветной мечтой, почти манией. И наконец такой шанс ему представился. Кацуки в очередной раз проспал. Учитывая, что это было уже не впервые за эту неделю, а после тренировок японец еще и отвергал предложения тренера о совместном времяпрепровождении, Никифоров справедливо (и обиженно) думал, что Юри — кидалово. И когда кидалово, даже не знающее значения этого сложного русского слова, кидануло его в очередной раз, Виктор посчитал, что не будет испытывать мук совести, если войдет в его комнату без стука и даст хорошего пендаля. И вот он перед заветной дверью. Скорее всего, конечно, ничего необычного он там не увидит, но сейчас эта скучная деревянная дверь воспринималась Виктором чуть ли не как вход в Страну Чудес. Он нажал на ручку, та поддалась, и мужчина наконец очутился в том месте, в которое мечтал попасть последние несколько месяцев. Как и ожидалось, комната была обычная. Что самое главное — на удивление аккуратная. Ни одной вещицы не валялось здесь без присмотра — все расставлено по полочкам, убрано в шкафы, а если и не поместилось — тихонько стоит у стены, чтобы не мешало. У Виктора в квартире, конечно, тоже был порядок, но это была скорее заслуга его домработницы. Если бы не она — обиталище Никифорова было бы захламленным, пыльным и мрачным местом, потому что убираться у него не было ни времени, ни особенного желания. Он настолько привык кидать вещи на стул, который, как известно, лучший шкаф, что даже раздобыл себе сие мебельное изделие со специально прикрепленной туда вешалкой для одежды. Но Юри оказывался человеком, любящим порядок. Вряд ли в его комнате убиралась мать или сестра. Взгляд упал на рабочий стол японца и сразу выхватил собственную фотографию в рамочке на столе. Все-таки Юри и правда был его фанатом, да? Может быть, не просто фанатом. Обычный человек скорее поставил бы на стол фотографию семьи, любимого человека, может, лучшего друга или себя прекрасного, но у Юри его собственная с Минако фотография стояла далеко — на полке рядом с наградами. Что это за награды Виктору с его места было не видно и он решил посмотреть позже, а лучше — спросить у Юри. Взгляд рылся дальше по письменному столу, заметил практически такую же, как у самого Виктора, механическую точилку, потом — милую пятнистую детскую карандашницу, всякие разные канцелярские мелочи, книги, пособия, странное слово, написанное на синем стикере и являющееся, видимо паролем Юри, а еще большой кактус. Дальше, за столом, он увидел свинью-копилку (по крайней мере, это похоже на копилку), которая стояла почему-то на отдельном небольшом табурете, за ней — старинные часы, а совсем рядом со шкафом, у стены, спрятавшись за стопкой постельного белья примостился слегка запылившийся синтезатор. Последняя находка удивила Никифорова больше всего. Он знал, что до того, как пойти в фигурное катание, Юри занимался в балетной школе, но никто не говорил ему о том, что Кацуки занимался еще и музыкой. Вариант, что инструмент не его, был маловероятен, поскольку стоял-то синтезатор все же в комнате Юри, а не той же Мари или на худой конец в какой-нибудь из кладовых. Последний аргумент играл еще и в пользу того, что инструмент был для парня действительно дорог, раз он оставил его у себя на виду. Может, временами он даже поигрывал на нем. Во всяком случае, Никифорову захотелось узнать об этом побольше. — Юри! — довольно громко произнес он, что заставило и без того уже просыпавшегося Кацуки подскочить и нервно глянуть на пришельца. — Ты что, не спишь по ночам? — Эээ… Сплю, конечно, — виновато ответил Кацуки, полагая, что Виктор на него злится. И правильно полагая! Но Никифоров был готов простить его в обмен на пару маленьких секретов. — Юри-Юри, — вздохнул он, присаживаясь на край кровати. — Нельзя же врать своему тренеру! Ты должен быть честным со мной, ты должен все мне рассказывать. Юри в ответ только что-то невнятно пробурчал на японском, очаровательно потирая глаза. Он только проснулся, волосы были немного взъерошенными, а щеки — покрасневшими, во взгляде читалась некоторая отрешенность от мира, свидетельствовавшая, что японец еще частично спит. Это показалось Виктору настолько милым, что он не удержался и обнял бедного заспанного Кацуки. — Юри! — снова позвал Никифоров, прижимая к себе своего подопечного. — Ты умеешь играть на фортепиано? — Ч-что? — тихо спросил тот, спросонья не понимая, что вообще несет его тренер. — Ну вон там, фортепиано, — сказал Виктор, одной рукой поворачивая голову Юри в сторону инструмента, а другой указывая на него же. — Синтезатор. Пианинка! — последнее слово Никифоров сказал на русском, совсем озадачивая японца. Но тот, кажется, и сам наконец сообразил, о чем его спрашивают. — А, ну да, я умею играть. Давно, конечно, не практиковался, в Детройте почти негде было, — ответил Кацуки, окончательно проснувшись. — Да и здесь с тех пор, как ты появился, времени не находилось… — Жаль, — пригорюнился Виктор. — Меня давным-давно бабушка пыталась научить играть. Я выучил только песенку «В траве сидел кузнечик», — фигурист хихикнул. — Ну, раньше я больше помнил, «Маленькую ёлочку» тоже, а сейчас только «Кузнечика». Юри удивленно глядел на тренера. — Что это за песни такие? — Русские детские песенки, — ответил Виктор, вспоминая, как разучивал «Ёлочку» еще в первом классе на уроке музыки. — В-вот как… — пробормотал Юри. Подумав, он встал с кровати и принялся отодвигать ящик с постельным бельем и все прочее, что было вокруг синтезатора и могло помешать его достать. Виктор с умилением смотрел на это и думал, что в России таких рациональных людей можно по пальцам пересчитывать. Обычный русский парень, чтобы достать синтезатор, ничего бы не стал отодвигать, потому что и так сойдет, а то, что пока он будет доставать, то может все вокруг порушить этим же синтезатором, копилку и часы разбить, ящики опрокинуть — это дело уже десятое и не царского ума. — Я из русского ничего почти и не знаю, — признался тем временем Кацуки, раскладывая синтезатор. — Когда-то я Чайковского учил, играл маме «Танец феи драже», а сейчас ничего и не вспомню, наверное. Может, если только ноты найду. — Могу подождать, пока ищешь. Уж очень хочется услышать, как ты играешь. Кацуки обреченно вздохнул. — Не ожидайте от меня слишком много, все-таки так давно без практики… — Да что ты, не беспокойся! — махнул рукой Никифоров. — Вот хочешь я тебе сыграю русскую песенку? И спою! — Хочу, — улыбнулся Юри, включая синтезатор. Виктор подошел к инструменту, а Кацуки тем временем принялся искать ноты в интернете — найти их там казалось ему реальнее, чем в старых папках. К тому же, может, мама их уже давно выбросила. Никифоров осторожно касался руками белых клавиш, порой настолько, что синтезатор не воспроизводил никаких звуков и приходилось нажимать снова, порезче. Нот Виктор толком не знал и помнил нужную мелодию скорее на слух и визуально. Иногда он ошибался с клавишей и тогда на пробу тыкал близлежащие, пытаясь отыскать нужный звук. Через пару минут Виктор наконец решил, что готов, прокашлялся, и медленно запел на русском, немного неуклюже себе аккомпанируя: — В траве сидел кузнечик, в траве сидел кузнечик, совсем как огуречик зелененький он был! Представьте себе, представьте себе совсем как огуречик! Представьте себе, представьте себе зелененьким он был! Остальные куплеты Виктор, осмелев, пропел чуть быстрее. Он, в общем-то, мог и не петь песню целиком, потому что мелодия повторялась, а слов Юри все равно не понимал, хотя и невероятно внимательно слушал, но интерес в глазах японца так подкупал, что Виктор честно спел все, что вспомнил. И, когда тренер окончил, Кацуки поинтересовался: — А о чем эта песня? «Это песня о бедном рыбаке, который попал из Неаполя в бурное море. А его бедная девушка ждала на берегу. Ждала-ждала, пока не дождалась…» — услужливо подбросила память цитату из советского фильма. Виктор тихо хихикнул. — Это песня о кузнечике, который был зеленым, как огурец, и таким же безобидным. Жил себе, никого не трогал, но тут пришла лягушка и его съела. В общем, все умерли. Конец, — ответил он. — Жестоко как-то. Это точно детская песенка? — Точно-точно. — А вторая песня, про которую ты говорил? Она про что? — спросил Кацуки. — А, «Ёлочка»? Она новогодняя, про ёлку, которая тоже росла, никого не трогала, а потом пришел мужик и срубил ее. Но все не так плохо, потому что ёлочка оказалась на празднике у детишек и теперь приносит им радость! — Какие-то менее печальные песни у русских детей есть? — О, ну вот так сразу не вспомнишь. Юри тепло улыбнулся. Он редко улыбался Виктору вот так, да и вообще чаще был задумчив и слегка напряжен в его присутствии, а если улыбался — это была просто вежливая или восхищенная улыбка. Тоже приятно, но никак не сравнится с тем, что Никифоров видел сейчас. Как же ему хотелось, чтобы Юри улыбался ему так всегда — тогда, может Виктор оттает и сам сможет выдавить хоть что-нибудь более эмоциональное, чем эта дежурная, обманчиво легкомысленная, до омерзения идеальная улыбка. Виктору хотелось быть к Кацуки ближе, чем кто-либо. Пока мировая звезда боролась с удушающими приступами нежности, объект этой нежности тоже подошел к «роялю» и начал так же осторожно, как Виктор до этого, на пробу нажимать клавиши. Ошибался он чаще, чем Никифоров, все же даже короткий отрывок из выбранного им произведения был куда сложнее детской песенки, да и играть приходилось двумя руками, в то время как Виктор радостно обошелся только указательным пальцем. Мелодия получалась немного рваная, неаккуратная, но тем не менее — узнаваемая. Виктору подумалось, что выражение «талантливый человек талантлив во всем» это как раз про Юри. Ему бы только и впрямь больше практики и играл бы он просто великолепно. Может быть, стал бы великим музыкантом или композитором, все-таки чувствовал музыку японец просто великолепно. Никифоров усмехнулся, представив, что они могли бы познакомиться совсем иначе — что, если бы Кацуки и впрямь стал композитором, а Виктор решил бы заказать у него музыку для своей программы? — А мне понравилось. Юри смущенно посмотрел на своего кумира. Похоже, он не считал, что сыграл достаточно хорошо, но все равно благодарно кивнул. — Если бы ты не решил посвятить себя балету и фигурному катанию, уверен, ты стал бы превосходным музыкантом! — Ну что вы, — Юри по своему обыкновению покраснел. — Музыкант из меня не лучше, чем фигурист. — Но ты отличный фигурист, Юри! — почти обиженно возразил Виктор. — Тебе нужно только больше уверенности в себе. — Наверное, — пробурчал японец и снова отвернулся к синтезатору. Немного помявшись, он начал аккуратно наигрывать какую-то легкую мелодию, совсем не знакомую для Виктора. — А это что? — Это…японская детская песенка, — ответил он, но, заметив хитрую улыбку тренера, сразу встрепенулся: — Но петь ее я вам не буду! Кажется, теперь у Виктора новая заветная мечта: чтобы Юри ему спел.