Лабиринт памяти

      Свет рождественского города ослепляет. Тяжёлое хриплое дыхание вырывается из груди невесомым полупрозрачным облачком пара, обжигая обветренные губы, и тут же рассеивается, неотвратимо истаивает в ледяном январском воздухе, пропитанном запахом смолистой ели. Я бегу сквозь празднующий город, выискивая невнимательную, забывшую об опасности холодных и тёмных зимних вечеров, неосторожную жертву.       Сегодня мне не везёт — горожане отмечают канун Рождества, сидя за дубовыми дверями в окружении семьи и света. Завтра вечером все эти люди высыплют на разукрашенные яркими огнями улицы, будут толпиться вокруг маленьких вертепных театров, восторженно наблюдая за повторяющимся из года в год представлением, стучаться в чужие дома и радушно поздравлять друг друга с великим праздником. А после самые именитые из них устремятся в твой замок.       Иногда я оглядывался на Бренненбург, бесформенной скалой возвышающийся над ночным городом. Ярко освещённые окна выделялись на тёмном величественном фасаде здания, словно звёзды на бездонном ночном небе, такие же далёкие, но всё же родные и безумно тёплые.       Сегодня ты не отправишься со мной охоту, как бы я не желал разделить с тобой чью-то смерть, как бы я не хотел, как в первый наш поцелуй, собрать с твоих бледных губ горячую эссенцию жизни, не в преддверии столь значимого для людей праздника. Ты остался где-то там, за тяжёлыми дубовыми дверями, изукрашенными искусной рельефной резьбой, в окружении ветхих книг и тепла, какое бывает лишь в порядком обжитых древних храмах, лелея чувство собственной чудовищности. Я не могу оставить тебя наедине с этими уничтожающими в тебе живое мыслями, которые ты упрямо скрываешь от меня — и скрыл бы от любого другого — и не желаешь выкинуть прочь из своей жизни, позволяя им волновать твоё сердце. Я вернусь, как только утолю этот жуткий голод, преследующий каждый мой вдох.       Мой безумный бег неожиданно замедляется, а затем и прекращается вовсе, я растерянно замираю, чувствуя чужое нечеловеческое присутствие совсем рядом, словно чужая смерть касается меня холодными отвратительно-липкими пальцами — мне начинает казаться, что чувствую преследующий его сладковатый запах гнили. И когда я собираюсь упрятать все эти непонятные мне самому ощущения вглубь сознания и продолжить прерванную охоту, чтобы поскорее вернуться под надежную крышу многовекового замка, куда не могло проникнуть ни одно существо, не пожелай того ты, вернуться в твои тёплые объятия, выхватить из рук очередной древний фолиант, словив твой негодующий, но полный нежности взгляд, и прижаться к твоим шероховатым губам, мой острый взор выхватывает его тонкий силуэт из-за стены кружащихся в чудесном ветряном хороводе неповторимых снежинок.       Осознание приходит не сразу. Его не должно быть здесь и сейчас, его и вовсе не должно быть. Он не может вновь ворваться в мой с таким трудом собранный из песчинок мир, разрушить это неповторимое спокойствие и доверие, зародившееся между нами и горящее ровным греющим огнём, особенно теперь, когда я наконец-то счастлив рядом с тобой, когда счастливы мы оба.       Мои глаза не лгали — это действительно был Вейер, мой старый и не сказать, что приятный знакомец, мой ученик, моя первая и единственная жертва. Светловолосый и бледнокожий, с печально опущенными вниз уголками красиво очерченного рта, он обвиняюще смотрел на меня, изумлённо застывшего посреди пустынной, освещённой тусклым светом кованых фонарей улицы и решительным образом не знающего, что предпринять, как встретить его. Его полное иллюзии жизни молодое, даже несколько разрумянившееся от колючего мороза, пощипывающего не привыкшую к холодам кожу, лицо напоминало искусную восковую маску, красивую и безэмоциональную.       Я не испытывал терзаний, вспоминая о том дне, когда покинул его — я не испытывал ничего, кроме беспокойства. Неожиданное появление Иоганна, его присутствие вызывало одно лишь непривычное мне глухое раздражение, граничащее со злостью. Мне был противен один только его вид — несчастный, обиженный и разочарованный, но всё же гордый и независимый — теперь я хотел лишь уйти и вновь забыть его, похоронить под множеством сладостных воспоминаний, о проведённых с тобой годах.       Наконец рассказать тебе о нём, о своей ошибке, услышать в ответ тихий вздох, словно бы ты имел дело с неразумным ребёнком, и негромкое «это уже в прошлом. Не стоит беспокоиться». С твоей неизменной верой в меня.       Я уже сделал несколько быстрых, нервных шагов по направлению к главной площади, светившейся вдалеке от обилия вечерних огней, в тайне надеясь, что этот призрак прошлого, это жестокое напоминание моей ошибки исчезнет, окажется лишь дурным сном, когда меня нагнал его на удивление спокойный, даже мелодичный голос.       «Учитель?»       Он знал обо мне всё, что я мог доверить людям с их непостоянством любовью к красивым историям. Он искал меня всё это долгое время, все эти годы, полные одиночества и растущей в груди жажды мести, горячившей кровь, как первая отнятая жизнь, и теперь явно не собирался отпускать, не совершив задуманное. Он знал, ради кого я бросил его, знал, где найти тебя, знал мою единственную слабость и знал, как этой слабостью воспользоваться.       Моей последней тайной оставалось твоё имя и наша сокровенная и бережно хранимая связь.       Забыв о всякой осторожности, я преодолел разделяющее нас небольшое расстояние, коснулся его холодных безразличных рук. Я боялся, я действительно боялся впервые за много лет. Боялся, что не смогу убедить его покинуть Альтштадт. Боялся, что моих сил не хватит, чтобы не подпустить его к тебе. А в том, что он, как и я, ощущает твоё присутствие, пусть и не так сильно, я не сомневался, и это осознание ложилось на плечи неподъёмным грузом.       «Это он?»       Мне отчаянно захотелось покрепче ударить его, как бы низко это не звучало, стереть это кажущееся мне искренним трепетное волнение с его обеспокоенного лица. Больше он не приблизится к моей тайне, не узнает твоего имени, не узнает о тебе ничего. Иоганн уйдёт и забудет, и меня не остановит ни это жалобное выражение его глубоких глаз, цвета чистого весеннего неба, ни осознание, что я не имел права поступать с ним так жестоко.       Я увлёк несопротивляющегося Иоганна в тихую пустующую сеть городских улиц — даже заядлые воришки не искали наживы в эту ночь. Я не хотел быть груб с ним, не хотел настраивать против себя ещё больше, не хотел растить в нём ненависть и обиду и не хотел растить раскаяние в себе.       Иоганн не упрекал меня, но я сам начинал чувствовать вину, понимая, как жестоко я поступил с ним, оставив совсем одного в целом чужом и неизведанном мире, даже не рассказав толком, кто он и как ему теперь выжить. Его подёргивающаяся рука нервно сжимала мои пальцы, чуть подрагивая от холода и волнения.       Мне не стало легче, когда кажущийся вымершим город остался далеко позади, над головой простирались своды древнего молчаливого замка, уходящего корнями в скалы, надёжно хранившие побережье от бурных морских вод. Я наконец-то почувствовал себя защищённым, осознал свою принадлежность этому месту.       Ты не стал спрашивать меня об Иоганне, а я не решился открыться, хотя видел лёгкий, почти неощутимый интерес в твоих сочувствующих глазах. Твоё присутствие дарило так необходимое мне сейчас чувство покоя и уюта, заставляя отвлечься от мрачных, беспокойных мыслей. Наш тихий разговор прерывал лишь шумные завывания ветра за прочными монолитными стенами, я так и задремал, пригревшись у тебя на плече, убаюканный тихим монотонным звучанием твоего медного бархатного голоса.       Лучи холодного утреннего солнца, проникающие сквозь медленно плывущие по серому небу тяжёлые облака, и беспорядочно скользили по моим прикрытым в полудрёме векам. Я чувствовал мягкую близость твоего холодного тела, мерное, едва ощутимое дыхание на моей щеке. Мне доставляло особое удовольствие долго, внимательно смотреть на тебя, вглядываясь в каждую морщинку на твоём кажущемся молодым лице, прежде чем решиться впиться в твои терпкие губы, безжалостно вырывая из сладостных объятий Морфея и тесно, почти болезненно прижимая к себе, словно желая слиться в одно целое. На одно короткое мгновенье ты замешкался, удерживая меня рядом и инстинктивно отвечая. Я чувствовал, как тихо ты выдыхаешь, сбрасывая с себя остатки сна и предрассветной истомы — от твоего прохладного дыхания по коже пробегали мурашки. Твои чуткие аристократические руки скользнули по моему лицу, нежно очертил высокие скулы, заправили за ухо выбившуюся прядь светлых, цвета акациевого мёда волос.       С большим трудом я пересилил себя, заставив оторваться от твоих истерзанных, кровоточащих, солоноватых, но таких желанных губ, и прильнул к нежной тонкой коже узкого запястья, сквозь которую соблазнительно просвечивали тонкие синеватые венки. Я коснулся их, пачкая твоей же кровью, стекающей с моих губ и непозволительно ярко выделяющейся на бледной ладони, медленно окрашивающей карминовым линии твоей судьбы. Я не мог позволить упасть ни капле. Я пил вожделенную эссенцию жизни, дарящую чувство абсолютного покоя, царапая твоё чувственное запястье острыми, ноющими от желания впиться, клыками.       Я намеренно жестоко раззадоривал себя, зная, что не смогу успокоиться до позднего вечера, когда ты, забыв о многочисленных горожанах, собравшихся в гостеприимных стенах твоего замка, позволишь, наконец, притворно грубо прижать тебя к холодной стене, срывая идеальный, без единой лишней складочки и пылинки костюм, оставляя множество красноречивых меток по всему телу, с упоением вдыхая исходящий от тебя сладковатый аромат масла дамасской розы, совсем немного перебивающий запах тлена, слизывая сукровицу, сочащуюся из маленьких глубоких ранок.       «Генрих».       Ты мягко, но настойчиво отстранил меня, не давая замечтаться и приводя в чувство прикосновением холодной и изящной руки к разгорячённой коже, не давая окончательно забыться и нарушить негласное правило. Едва ощутимо притронулся к моим губам в лёгком многообещающем поцелуе. Мне не хотелось отпускать тебя даже на мгновенье. Пруссия вполне проживёт один, пусть и праздничный день без твоего чуткого внимания, а мы закроемся от всего шумного и суетливого мира и проведём это краткое время в сладких любовных объятиях друг друга. Порой я даже жалел о некоторых утраченных способностях человеческого тела — жалел, но не смел задуматься о большем.       Я желал нависнуть над тобой, прижаться к горячему возбуждённому телу, любуясь каждым его изгибом, ловить твоё тяжёлое дыхание и тихие, почти неслышные, но полные затаённого наслаждения, стоны. Я едва не застонал сам, со стыдом и невыразимым восхищением представляя, каким бы узким и влажным ты был подо мной. Я бы заставил тебя кричать и содрогаться от нестерпимого удовольствия, принимать меня в свою горячую, непозволительно тесную дырочку, желая большего, желая того же, чего и я. Я хотел слышать, как ты выкрикнешь моё имя.       «Генрих».       Я нетерпеливо подался вперёд, желая коснуться, получить тебя без остатка, но ощущение неправильности, извращённости происходящего и больно колющая прохлада в твоём обычно тёплом и мягком голосе вернули меня к реальности, слишком далёкой от моих напрасных мечтаний.       Мы больше не люди, нам никогда не вернуть утраченную жизнь, и подобные удовольствия нам недоступны, иначе меня никогда не остановили бы ни принуждающая необходимость заниматься подготовкой вечернего бала, ни уменьшающаяся с каждой секундой боязнь нарушить пресловутое правило.       Мне плохо запомнилась вся дневная суета, отзывающая в голове лишь тягучей болью, бесконечное мельтешение слуг, снующих по всему замку, украшающих главный зал молодыми пахучими веточками омелы с её белыми ягодками и аккуратными зелёными листочками. Зато вечер, полный разговоров, перезвона бокалов и надуманных сплетен отпечатался в моей памяти невероятно ярко.       Я помню множество ничего не значащих лиц и разговоров, навязанными правилами хорошего тона, лживые и лицемерные улыбки гостей, их гримасы «искреннего» удовольствия.       Помню момент, когда ты нежно и настойчиво взял меня за руку и увлёк в один из тёмных безлюдных коридоров, полных тускло горящих факелов, распространяющих запах горелой смолы, в этот вечер служащий надёжным укрытием для влюблённых парочек, коим до нас не было никакого дела.       Помню пряный вкус твоей крови, быстро стекающей из маленьких почти незаметных в тусклом свете ранок, лёгкий, почти не ощутимый дискомфорт, когда ты нетерпеливо, даже немного грубо прикусил мою обнажённую шею, пачкая алым белый накрахмаленный воротник. Я чувствовал блаженную дрожь, охватившую всё твоё естество. Ты, уже не в силах сдержать охватившее тебя желание, столь похожее на человеческую страсть, резко рванул гладкую атласную ткань, тут же мягко соскользнувшую с моих плеч, припадая к моей тяжело вздымающейся груди. Чувствовал твои руки, нежно и сильно оглаживающие моё трепещущее и жаждущее тело, твои горячие губы, покрывающие пылающими поцелуями каждый сантиметр моей ставшей вдруг невероятно чувствительной кожи.       Я сжимал твои плечи, неумелыми, непослушными пальцами пытаясь избавить тебя от тяжёлого роскошно расшитого бисером камзола и коснуться бледной кожи. Ты опалил мою грудь жарким дыханием, коснулся кончиком языка соска, сжимая его чувственными губами и ласково прикусывая, заставляя меня застонать уже открыто, забыв о стеснении и боязни быть услышанным. Я не смел коснуться твоих шелковистых волос, хотя искушение их сжать в руке было велико. Потянуть вниз густые пряди, заставляя запрокинуть голову, открывая шею. Я желал увидеть твой затуманенный, полный наслаждения взгляд, припухшие от постоянных покусываний губы.       Я так увлекся, что перестал осознавать всё происходящее вокруг. Не заметил, как ты остановился, охваченный чувством тревоги и смятения от осознания присутствия свидетеля, глухо, утробно зарычав, вопреки неизменно привычке избегать проявлений твоей нечеловеческой сущности. На твоём полном затаённого удовольствия лице проступили отчётливые хищные нотки злости. На одно короткое, полное страха и ожидания мгновенье мне показалось, что она направлена на меня, но стоило мне заметить светлый отблеск во мраке коридора, как понимание обрушилось лавиной. Всё во мне словно перевернулось от стыда и ярости, я теснее прижался к тебе, тщетно пытаясь не столько скрыться от его растерянного взгляда, сколько показать, что во всём мире ты принадлежишь лишь мне одному.       Твой голос, на удивление строгий и холодный для человека, которого застали в таком недвусмысленном положении, разбил установившуюся неловкую, царапающую мысли острыми гранями, тишину, заставил нежеланного гостя спрятать лицо в притворном смущении, что не спасло его от прожигающего взгляда твоих невероятных гетерохромных глаз. Но спорить с тобой он, к счастью, не пытался — даже не смел. Только признался слегка подрагивающим от волнения — или предвкушения мести? — голосом, что заблудился в причудливых переплетениях мрачных коридоров замка, своим скомканным повествованием вызвав у тебя смешок и ироничную улыбку. Это ничуть не огорчило Иоганна — он подошёл чуть ближе, вежливо представился моим другом и учеником, туманно объяснив наше нелицеприятное знакомство и приукрасив его. Обо мне он не сказал ничего дурного — для подобных глупых ошибок Вейер был слишком умён. Более того, стоило мне возразить, он придумал бы сотни подтверждений своим словам.       Происходящее сейчас не было бы так страшно, если бы я рассказал тебе, если бы доверил своё прошлое так же, как и ты мне, если бы не опасался осуждения в твоих глазах и скрытого разочарования в голосе. Ты бы не причинил мне боли, ни словом, ни делом, я должен был доверять тебя, как доверял мне ты сам.       Теперь мне оставалось лишь слушать ваш неспешный, лишённый смысла разговор, радуясь раздражению, проскальзывающему на твоём лице, когда ты немного брезгливо кривил тонкие бледные губы и неохотно отвечал ему.       Мы вернулись в пышно украшенный зал, где гремела музыка, и оживлённо кружились разодетые пары. Я уже не мог расслышать ваших слов, не мог понять предмета вашего разговора, но видел, как недовольство постепенно покидает твои черты, мелкие морщинки в уголках глаз разглаживаются, становятся почти незаметны, и это убивало во мне последнюю надежду.       Ревность лишила меня способности здраво мыслить — я желал прервать ваш кощунственный, разъедающий мои мысли разговор любым возможным способом, желал вновь единолично завладеть твоим вниманием, желал поставить его на место. В этот момент я не боялся показать свои истинные чувства к тебе всем этим судьям и торговцам, алчным до скандальных историй и вечно прищуривавшим свои маленькие глазки в погоне за очередной срывающей маски громкой историей.       Кто они и кто мы?       Я порывисто прижался губами к твоей тонкой руке, жарко целуя, чувствуя на себе твой удивлённый взгляд.       «Не подарите ли Вы мне медленный вальс, барон?»       Мой голос зазвучал неожиданно хрипло и сухо, я едва не закашлялся, хватая ртом воздух, задыхаясь от чувств, охвативших меня в одно мгновенье. Удивление на твоём лице сменилось абсолютной растерянностью. Я знал, что нарушаю все мыслимые и немыслимые границы, но они боле не имели для меня никакого значения.       «Вы, должно быть, шутите?»       Я опустил глаза, не желая видеть твою неуверенную, немного нервную улыбку. Я словно остался один в невесомости. На мгновенье у меня в глазах потемнело, сознание затуманилось стыдом, я поспешно отдёрнул руку.       Весь этот вечер, все люди, все цветные огни, тёмное небо за окном, усеянное мириадами звёзд, всё давило на меня. Безграничная тоска навалилась мне на плечи, лишая возможности выдохнуть. Мне не стало легче даже тогда, когда я скрылся в глубине замка, вдали от людей и… тебя. Чем больше я думал, тем больше приходил к выводу, что я поступил непозволительно постыдно и малодушно. Я поставил тебя в неловкое положение, привлёк внимание окружающих этой нелепой фразой и трусливо сбежал, оставив тебя в замешательстве среди этой безликой толпы.       Я рванул батистовый платок с тонкими изящными кружевами, прижал руку к саднящим шрамам, оставшимся от твоего самого первого укуса — тогда ещё я был наивным смертным, не верящим в существование монстров и потусторонних сил. Лунный свет ослеплял меня, казалось, комната вовсе лишена теней. Поспешив задвинуть тяжёлые гобеленовые портьеры и изгнать Селену, терзавшую своим неудержимым сиянием мои уставшие воспалённые глаза, я почувствовал тяжёлый запах настойки опия, наполняющий комнату — мелкие осколки захрустели под моим каблуком.       Я поморщился от непривычно горького вкуса настойки, когда несколько капель упали мне в рот. Приятное тепло распространилось по моему телу, горячим комом запульсировало в голове, на губах против воли появилась расслабленная блуждающая улыбка. Лауданум помог мне забыть — хотя бы на время — о событиях этого вечера.       Я не помнил, в какой именно момент моего забытья и отрешённости от нашего жестокого мира, появился ты, когда осуждающе и красноречиво посмотрел на меня, безобразно пьяного и бормочущего под нос несуразицы — время слилось в один. Не имел для меня значения и твой усталый обвиняющий взгляд, когда ты почти насильно уложил меня в прохладную постель. Я не пожелал отпускать тебя, намертво вцепившись в бархатный рукав, в прочем, ты не особенно сопротивлялся, ложась рядом со мной и с тихим вздохом притягивая к себе.       К моей радости и удивлению, ты не сердился, хотя моё поведение оскорбило бы и вывело из себя кого угодно. Ты понимал моё состояние, видел, как я отношусь к Вейеру, как меня заботит его присутствие и пусть и тонкая, только зарождающаяся, но связь с тобой, и желал успокоить меня.       Ты не упрекнул меня, когда я пожаловался на своё отвратительное состояние, позволил напиться своей крови, не спросив ни глотка в ответ. Ты простил мне мою выходку, и я снова мог со спокойной душой касаться тебя, без конца отвлекать от работы, вызывая притворно-усталую улыбку. Жизнь возвращалась в прежнее русло.       Иоганн не беспокоил нас несколько дней. Во мне крепла надежда, что ты прогнал его, дал понять, что здесь он лишний, что не нужен тебе, но чем продолжительнее было его отсутствие, тем нетерпеливее становился ты. Я осознавал, что он стал интересен тебе, предложил что-то, чего не мог — не хотел? — дать я.       Вейер не знал тебя и дня, как он мог понять твои желания и тайные мысли, о существовании которых я даже не подозревал? Что общего могло быть между вами, кроме этой пресловутой любви к жизни?       Я не решался спросить тебя о причине происходящего, причине твоего нетерпения и беспокойства, но всё это сподвигло меня рассказать о днях, проведённых вдали от тебя, разбередить наши общие, успевшие совсем немного поджить и вновь открывшиеся от моих вымученных слов раны. Я старался говорить без утайки, хотя мне и неприятно было признавать, что вы действительно могли бы понять друг друга хоть в чём-то, в каких-то малозначимых мелочах.       Я хотел, чтобы ты понял, чтобы узнал, каким несносным и эгоистичным он может быть, чтобы хоть раз в жизни ты прислушался ко мне, а не наоборот. Образ Лилианы воскрес в моей памяти, но, как бы я не изнывал тогда, она никогда не была столь коварным врагом, как Иоганн. Ты слушал меня, внимательно и не перебивая, понимая, как тяжело даются мне эти слова, — но они так и не достигли цели.       Мне не следовало тогда пускать всё на самотёк, но стоило Иоганну вновь объявиться и занять твоё внимание вашей безумной затеей, как мои руки опустились сами собой. У меня совершенно не было сил делать что-либо, снова и снова обращать твоё внимание к себе. В конце концов, я достаточно натворил в последнее время, достаточно заставил разочароваться, хотя ты ни за что бы ни признался в этом. Я был всегда рядом, я ловил каждое ваше слово, но их смысл не задерживался в моей утомлённой памяти.       Я всё чаще ловил на себе твой изучающий, выжидающий взгляд. Ты не желал оставлять меня в стороне, но и не решался поделиться всеми деталями своей рискованной задумки, боясь, что я не пойму и не приму её, что начну отговаривать тебя и, в конечном счёте, смогу это сделать. Смогу заставить отказаться от мечты, поддерживающей в тебе подобие жизни на протяжении многих лет. Или же уйду, поступлю точно так же, как поступил с Вейером, оставлю тебя одного, лишу поддержки и опоры. Заставлю столкнуться с ужаснейшим из твоих кошмаров.       Александр, в этот момент я готов был пойти за тобой куда угодно, лишь бы ты принадлежал только мне, лишь бы вернуть устоявшийся порядок вещей. Вот только за собой ты не звал, больше не открывал своих мыслей ни мне, ни своему новоявленному помощнику, а между тем ожидание в твоём взгляде сменилось бессильной тоской — тебе каждую секунду приходилось выбирать между мной и осуществлением своего плана. Впервые я видел столь явное сопротивление твоего человеческого начала твоему желанию вернуться к прежней размеренной жизни.       Я не выдержал первым — или, быть может, напряжение достигло своего апогея в один определённый момент — но я больше не мог смотреть на твои внутренние метания, видеть, как ты медленно уничтожаешь себя, убеждая, что я не пойму… чего?       Я коснулся твоих непокорных аспидно-чёрных волос, поцеловал буйные распущенные пряди, крепко обнял тебя, мягко принуждая опереться о меня, положить голову на плечо. Странные смешанные чувства одолевали меня, не давали мне покоя. Я думал о собственной решимости, о тех, мгновеньях, когда ты был увлечен чем-то, отдавался чему-то с головой — даже если этим чем-то был я сам — я не решался касаться тебя, словно даже мысль была ужасно кощунственной, но сейчас, когда ты смотрел на игру огня, на его яркий переливчатый свет, отражающийся в твоих невозможных, нереальных глазах, разбивающий их на мелкие осколки, я даже не задумался, прежде чем вторгнуться в твои мысли, безжалостно отвлечь тебя от них. Только чтобы самому погрузиться в то, о чём думал ты, увязнуть в тебе ещё больше, чтобы уже не сметь отпустить ни на мгновенье. У меня в голове роились тысячи вопросов, я совершенно терялся в них, не зная, что спросить первым, с чего начать. Правильнее было позволить говорить тебе самому.       Эта беседа, или, точнее, монолог — ведь говорил ты, а я лишь с замиранием сердца слушал, в тайне умоляя всё живое, всех известных мне богов, чтобы всё происходящее, всё это, оказалось лишь кошмарным сном — растерзала все мои ожидания, все догадки, вновь разрушила, разбила, испепелила моё представление о тебе. Перекроила и преподнесла в новом, искажённом годами терзаний и одиночества свете. Теперь я видел в тебе — единственном родном и дорогом мне существе — лишь безумца, одержимого идеей вернуть даже не размеренную, лишённую столь ярких событий и эмоций человеческую жизнь, но себя прежнего. Личность, похороненную под гнётом лет, в огне ушедших столетий. Личность, которая никогда не встречалась со мной, Генрихом Корнелиусом Агриппой, никогда не жаждала спасти от неминуемой смерти, никогда не любила меня и едва ли позволила бы оставаться рядом. Твоё человеческое «я» представлялось мне чем-то ужасным и разрушительным, я видел в тебе — хотя это видение казалось абсурдом даже мне самому — второго Вейера, немного старше и сдержанней, но всё же — его.       Я вполне сознавал, что обратное обращение вовсе не заставит тебя забыть обо мне, никак не повлияет на твою личность, разве что сделает немного мягче и, как бы метафорично и смешно это не звучало, человечнее. Но ты уже не будешь моим Александром! Ты станешь кем-то другим, непонятным и неинтересным. Одним из многих. Я не смогу обратить тебя снова — мне не позволит совесть, обычно дремлющая и поднимающая голову лишь в моменты, касающиеся тебя — но и не смогу наблюдать за твоим медленным увяданием. Ты обречёшь меня на вечные муки, заставишь наблюдать за собственной старостью — ведь я не посмею покинуть тебя — а после смертью, оставишь мучиться от тоски по безвозвратному.       Я долго молчал, медленно приводя разрозненные мысли в хоть какое-то подобие порядка, думая, что скажу тебе, как объяснюсь. Нервно сжимал в своих трепетных руках твои мягкие узкие ладони, вновь и вновь проводя по ароматной коже, источавшей тонкий ненавязчивый, напоминающий церковный аромат, касаясь тонких линий судьбы. Если бы я знал, что этот раз — последний, впереди долгие годы, и я не скоро решусь коснуться тебя вновь так легко и свободно, взять за руку, прижаться губами к тонкой, чуть просвечивающей коже, что я сам лишу себя всего этого, по своей воле буду довольствоваться годами одиночества вдали от тебя, зная, чувствуя, как сильно ты ждёшь меня, я бы ни за что не произнёс этих грубых холодных слов, не заставил бы тебя почувствовать себя так паршиво.       Я говорил то, что было правдой для меня, совершенно забыв о том, что видишь ты, что ты чувствуешь и почему всё это важно для тебя, почему ты ввязался в это.       Сейчас, когда прошло много лет — не одно десятилетие — весь этот разговор кажется мне своеобразной проверкой, которую я с треском провалил. Я принялся горячо убеждать тебя отказаться от этой идеи, кажущейся мне чем-то ужасным, чем-то разрушительным. Я… Что ж, прежде всего, стоит признаться себе в том, что я был слишком груб с тобой, чего никогда не позволял себе ранее, и это не могло не задеть тебя. Я едва ли не кричал, пытаясь донести до тебя свои мысли, свои переживания и опасения. Но ты, конечно, остался глух. Да и кто бы прислушался? Я не желал слушать твоих заверений, твоего размеренного голоса, призывающего меня успокоиться и послушать тебя, чего я делать никак не желал. В конце концов, ты оставил свои тщетные попытки и умолк, не глядя на меня и в тайне жалея обо всем сказанном.       А я выбежал, почти вылетел из тускло освещенной комнаты, миновал залу с огромной нарядно украшенной ёлкой, накрепко запертые сейчас витые ворота древнего замка и устремился в шумный празднующий город.       Сколько я не пытаюсь, я не могу, не в состоянии вспомнить, скольких я убил тогда и убивал ли вообще. Я не чувствовал ни голода, ни насыщения, не осознавал происходящего. Я словно оказался отделён от всего мира глухой стеной, не позволяющей мне видеть, слышать, чувствовать. Звуки доносились словно сквозь толщу воды, перед глазами всё кружилось и темнело. Время перестало существовать.       Я провёл в таком труднообъяснимом состоянии несколько дней, не смея приблизиться к замку и скрываясь в склепах старых кладбищ, столь отвратительных мне. Я знаю, что ты искал меня, чтобы отвести обратно в замок — и, в конце концов, нашёл сидящим на холодном пыльном полу в изодранной шипами одежде. Дальше воспоминания шли неясными обрывками. Я помнил, как судорожно обхватывал тебя руками, не слыша успокаивающих слов и почти не чувствуя крепких объятий. Взгляд мой затуманился слезами, я разрыдался, прижимаясь к твоей груди и медленно проваливаясь в спасительную темноту.       Я слышал раздражённый голос Вейера и немного насмешливый — твой. Они стремительно врывались в моё сознание, заставляя немедленно проснуться, прийти в себя, тщательно прислушаться.       Это определённо гостиная — маленькая и необычайно жарко натопленная. Влажные застывающие капли на моей шее, саднящие ранки и боль в них слишком хорошо знакома мне — боль от укуса. В моё сознание ворвался металлический звон, неприятный, дробящий зубы хруст, удар чего-то тяжёлого о каменный пол, прикрытый лишь ковром. Комнату медленно наполняет металлический запах крови, я больше не могу этого выносить.       Все ощущения мгновенно схлынули, стоило мне торопливо распахнуть глаза и, преодолев слепоту, увидеть пустую тёмную комнату. Мою, почти забытую и необитаемую комнату, а вовсе не маленькую опрятную гостиную, наполненную запахом мёртвой человеческой крови с примесью чего-то бальзамического и дурнопахнущего.       Чем дольше я лежал, тем скорее ко мне возвращались все чувства и воспоминания, ощущения, тревожащие моё вялое тело. Теперь я мог различать предметы — их нечёткие очертания тускло вырисовывались в темноте, моё усталое сознание превращало их в причудливых чудовищ, глядящих на меня из своих запылённых углов, полных мусора и паутины — мог слышать биение ваших горячих сердец и ещё одного, выбивающегося из этого своеобразного хора, принадлежащее одной из твоих охотничьих собак — Аколь, которая сейчас сидела рядом с кроватью, смотря на меня своими умными каштаново-коричневыми глазами, и вдруг громко залаяла, нетерпеливо призывая хозяина.       Моё одиночество продлилось ещё совсем недолго — скоро в коридоре послышались глухие стремительные шаги, так непохожие на твою обычную неспешную и невозмутимую походку.       «Почему с Вами так сложно, Генрих?» — Всё, что я мог сделать — беспомощно улыбнуться в ответ и неслышно пробормотать.       Всё от моей негасимой любви к тебе, Александр.       Мы никогда не произносили этого вслух, никогда не говорили друг другу о своих чувствах. В действительности мы и не нуждались в этом — слова не значили ничего, если я мог чувствовать твою поддержку и заботу даже на расстоянии, мог видеть её в слегка прищуренных глазах, в лёгкой улыбке одними уголками чувственных губ.       Глядя на тебя, неподдельно улыбающегося и смотрящего на меня с этой неповторимой теплотой в глазах, я вдруг с невероятной ясностью понял, что никуда от тебя не денусь, последую за тобой куда угодно, какой бы безумной и неосуществимой не казалась мне твоя затея. И ни собственный страх перед рискованным предприятием, ни молодой прохвост Вейер не остановят меня, не заставят отступиться. Ради твоего счастья я готов смериться и с потерей бессмертья, и со старостью.       Теперь уже я боялся пропустить хоть одно твоё слово, хоть один плавный жест, стараясь не обращать внимания на твой голос — глубокий и проникновенный — вслушиваясь в смысл фраз, не отвлекаться на собственные фантазии, наблюдая за завораживающими движениями твоих тонких губ.       Теперь ваша затея уже не казалась мне бессмысленной и обречённой на поражение. И, хотя она по-прежнему не нравилась мне и не вызывала доверия, было в ней и рациональное зерно.       Сыворотка была почти готова.       Знаменательного дня не пришлось ждать долго — я понял, что он наступил по твоим счастливым и слегка растерянным глазам, по довольной ухмылке Вейера, не спускающего с тебя пристального и торжествующего взгляда. Иоганн вызывал у меня нешуточные сомнения — я ни секунды не верил в искренность его намерений. Мне казалось, он уже свыкся со своей новой сущностью, примирился с ней и даже был рад ей. Обращение меняет всех, но я впервые видел, чтобы изменения были столь обширны. Впрочем, многих ли мне приходилось обращать до него, чтобы я мог судить?       Нетерпение охватило каждый уголок замка, пропитало собой каждый дюйм толстых каменных стен, каждую страничку, каждый переплёт многочисленных старинных книг, расставленных по всему замку в строгом порядке и тщательно охраняемых тобой от плесени и книжного червя. Оно было даже в самом воздухе, вязком и стылом. Но, ни ты, ни Иоганн не решились сразу воспользоваться сывороткой. Ты желал попрощаться со своим бессмертием, неуязвимостью и прочими благами, насладиться тем, от чего отказывался по собственной воле. Теперь они не казались тебе жалким облегчением этого проклятия, а были скорее некими составляющими тебя самого.       То, что двигало моим бывшим учеником, а ныне соперником, не желающим дать нам покоя и оставить наедине, мы узнали несколько позже.       Я долго вслушивался в предрассветную тишину замка, в его вздохи и причитания, нарушаемые лишь негромким тиканьем напольных часов, прежде чем подняться с постели и, тихо ступить на застланный разноцветными коврами пол, боясь разбудить или потревожить тебя. Но твоё дыхание оставалось всё таким же ровным и глубоким, длинные ресницы мелко подрагивал во сне, бросая причудливые тени на твоё алебастровое лицо. Ты никак не хотел выпускать меня из своих объятий и теперь сжимал лишь край моего одеяла, не переставая недовольно хмуриться.       Я никогда не знаю, что тебе снится, но мне нравится просто смотреть, как ты улыбаешься или морщишься во сне, как шевелятся твои губы, словно ты разговариваешь с кем-то. Ничего, я вернусь совсем скоро, тебе нужно подождать лишь несколько минут, пока я доберусь до лаборатории и обратно. Тогда мы оба сможем насладиться присутствием друг друга.       Путь занимает от силы минут пятнадцать, и вот я уже стою у большого, сделанного из цельного куска монолита стола, касаюсь его гладкой прохладной поверхности, ищу взглядом маленькие стеклянные пробирки, наполненные прозрачной оранжевой жидкостью и плотно закупоренные пробкой. Здесь же, рядом с ними лежит небольшой шприц, заранее продезинфицированный и начищенный тобой до блеска. Всё было полностью готово, но я всё равно протираю его ещё раз, верчу в руках колбы, наблюдая за жидкостью внутри. Я никак не мог заставить себя расстаться со всем этим, с тем, что мы имели сейчас, и намеренно тянул время.       Разбить бы их и как можно быстрее вернуться в спальню, прижаться к тебе и вновь уснуть, забыв обо всём этом, позволив нашей смерти испариться, уйти в камень. И пусть ты рассердишься и вновь отошлёшь меня, я буду знать, что ты дождёшься, что ничто не прервёт твоей жизни.       Солнце уже вставало над горизонтом, комнаты были освещены его жаркими лучами. Я торопился вернуться в комнату, опасаясь упустить момент, застать тебя проснувшимся и готовым совершить задуманное. Нет, ты всё ещё лежал в прежней позе, обнаженный, лишь слегка прикрытый одеялом. Я слышал мерное биение сердца Иоганна где-то в конце коридора, вы оба ещё крепко спите.       У меня хватит времени.       Я с замиранием наблюдал, как твоя кожа теряет ставшую уже привычной мертвенную бледность, становится песчано-золотистой. Я запустил руку в длинные, спутанные пряди, наслаждаясь их мягкостью возможно в последний раз — мне оставалось лишь молиться, чтобы ты не решился отрезать их. Я поцеловал глубокую морщинку меж густых бровей, подрагивающие в полусне веки. Я слышал, как твоё сердце, до этого стучавшее спокойно и как-то натужно, оживает, бьётся всё быстрее, разгоняя по венам человеческую кровь, обольстительно пахнущую и горячую.       Я не мог больше сдерживаться — жажда ударила мне в голову. Ты лежал у меня на руках, необычайно хрупкий и беззащитный, голубая жилка заполошно билась под кожей, приковывая к себе взгляд. Я прижался губами к тёплой, даже обжигающей коже, провёл языком, заставляя тебя сонно выдохнуть и приоткрыть глаза, потерявшие свой магический, нечеловеческий блеск, но приобретшие искорку жизни, которой были лишены до этого.       Твоя кровь, неожиданно яркая, наполненная мыслями и воспоминаниями, быстрыми тонкими струйками стекала в мой рот из двух маленьких глубоких ранок. Я любовно посасывал кожу вокруг них, впитывая в себя, собирая мельчайшие капельки, задерживающиеся на мягкой коже.       Я сознавал, что этот раз — последний. Я больше не смогу ощутить вкус твоей крови, не смогу разделить с тобой чью-то жизнь, выпить её, одну на двоих, не смогу чувствовать тебя так, как прежде. Ты беспомощно обхватил меня руками, зажмурился от острой боли. Я взял уже слишком много, знаю. Я привык, что отдаёшь едва ли не всё. Но теперь эта кровь нужна тебе самому в куда большей степени.       Я быстро коснулся твоих губ, оставив на них ярко-алый след. Я не хотел больше медлить — не имел права, иначе я сорвусь и иссушу твоё тело до дна, обращу тебя снова, разрушу тебя, разрушу всё, что есть между нами.       Пара мгновений, и вязкая боль разлилась по всему моему телу, лишила возможности двигаться. И всё же, несмотря на спазмы и острые, едва переносимые вспышки боли, она не сравнилась бы с той болью, что сопровождала мою смерть и обращение.       Ты обхватил моё лицо, прижался мягкими губами ко лбу, щекам, сцеловывая слёзы. Я чувствовал всё это, несмотря на мучащую меня боль. Я готов терпеть её вечно, если ты продолжишь смотреть на меня так — долго, волнующе. Твой взгляд был полон любви и благодарности, а это определённо стоило потерянного бессмертия.       Мучения покидали моё уставшее тело, я всё отчётливее ощущал тепло твоих рук, нежно обнимающих меня и прижимающих к себе. Я смотрел на мир человеческими глазами. Ощущал его, как человек. Я больше не слышал тяжёлых вздохов замка, не ощущал навязчивое присутствие Вейера. Рядом был только ты, твоё жаркое дыхание, опаляющее мою кожу, твои бархатные губы, целующие и ласкающие моё лицо. Удивительно, но как человек ты был младше меня. И, пожалуй, куда более страстен. Или так было всегда, и сейчас ты окончательно открылся передо мной, окончательно принял и поверил в меня?       Мы ещё долго лежали так — в темноте, неохотно отступающей под лучами восходящего солнца, ласкающего своими лучами наши обнажённые тела, страстно прижимающиеся друг к другу и охваченные жизнью. Ты спал глубоким сном, умостив голову мне на грудь и медленно водя рукой по моей коже. Я не мог уснуть, наблюдая за тобой, твоими движениями, умиротворённым выражением лица, слишком необычным для тебя — вечно собранного и сосредоточенного на том, чтобы удержать рвущегося на волю зверя.       Я решился разбудить тебя лишь в девятом часу, нежно расцеловав заспанное лицо, коснувшись закрытых век, крепче прижав к себе расслабленное тело. Но даже это не заставило тебя оторваться от меня, наоборот, ты заключил меня в своих объятиях, не пожелав покидать тёплую постель и разлучаться со мной. И я был бы рад поддержать тебя в этом, если бы в этот самый момент на пороге нашей комнаты не появился смеющийся Вейер.       Он торжествующе смотрел на нас, стремясь показать мне своё превосходство, кривя тонкие невыразительные губы в злобной, коварной усмешке, больше подходящей под определение «оскал». Не один раз манерно поправлял светлые, немного отросшие волосы — фальшь сквозила в каждом его намеренно растянутом жесте. Он полностью оправдал мои ожидания — без устали пытался зацепить, уколоть, унизить. Или оскорбить открыто, выбирая для этого самые неожиданные и витиеватые выражения, повышая голос, концентрацию презрения в нём, а затем смеясь. Громко, противно, с уверенностью в том, что ничем, кроме, быть может, ненавидящего взгляда, нельзя ответить.       Однако, все его попытки больше не имели смысла — моя человеческая часть была куда вдумчивей и спокойней, ей не было никакого дела до Иоганна с его фальшью, авантюрами и заморочками. Я сделался абсолютно равнодушен к нему. В конце концов, теперь я мог сполна насладиться тем, чего горячо желал уже давно — тобой. Твоими тихими, почти неслышными вздохами, когда я ласкал твою бархатную кожу, целовал суматошно бьющуюся на шее жилку — всего лишь целовал, но так, что мне самому было сложно поверить в реальность происходящего! — бережно ласкал аккуратное, немного острое ушко. Дальше простых ласк мы не заходили — пока что — ты был против. По крайней мере, при свидетелях — а Вейер не оставлял нас ни на минуту, хоть и не всегда показывался на глаза что, впрочем, не мешало почувствовать его присутствие — мы оба довольно хорошо помнили ощущение близости бессмертного.       Здесь я, признаться, немного преувеличиваю — были и короткие, полные сладостного томления моменты, когда он оставлял нас наедине, когда ты мягко касался губами моих напряженных рук, нежно, обещающе, умоляя немного подождать, целовал моё запястье и тут же отстранялся, едва заслышав шаги в коридоре. Иногда ты, поспешно совершив этот странный ритуал, — словно знал, что без него мне не продержаться — отходил к лабораторному столу, в котором, вопреки обыкновению, были встроены маленькие потайные ящички. Вероятно, в них ты прятал запрещённые ингредиенты. Ключа к ним не требовалось — со сложным механизмом, открывающим их, мог совладать лишь ты. Иногда мне казалось, ты хранишь там что-то более ценное, чем редкие травы и опасные взрывчатые вещества.       Я знал твоё прошлое, едва ли не пережил его вместе с тобой, но маленький его осколок, касавшийся твоей жизни в браке с этой… женщиной, Еленой — теперь я знал её имя — по-прежнему оставался для меня тайной.       «Придётся немного потерпеть», — я слишком увлёкся мыслями о степени твоего доверия ко мне и не сразу осознал, что тебя уже нет рядом. Я не мог ни рассмотреть, ни понять твоих действий, как не понимал и смысла твоих слов. Что мне придётся терпеть?       На своё место ты вернулся, прижимая пропитанную спиртом ватку к месту укола и всё так же внимательно наблюдая за мной, удивлённо смотрящего на оставленную на столе склянку с несколькими прозрачными оранжевыми капельками на дне. Я не решался спросить, но понимание уже вплотную подобралось к моему напряжённому сознанию, готовясь, словно хищник, готовящийся наброситься и растерзать в один момент.       Ты, чёрт тебя подери, собирался убить Вейера, убить бессмертного, убить существо, которое с лёгкостью и непринуждённым удовольствием размозжит тебе голову. И ты не сможешь защититься, не теперь, когда я лишил тебя этой силы.       Я не знал, что может спровоцировать Иоганна причинить вред кому-то из нас, но знал, что взгляд, которым он жадно и яростно впился в нас, долго, затяжно и горячо целующихся. Я не отказывал себе ни в чём, прикасаясь к тебе, бесстыдно обнажая загорелую, пахнущую дурманом кожу, касаясь живота и обхватывая бёдра.       Его пальцы с силой сжали моё горло. Я не на шутку перепугался — он был готов убить меня. И всё же я продолжал чувствовать наслаждение, которое дарил мне ты, скользя умелыми влажными губами по моему лицу, продолжал ощущать боль, когда его острые клыки впились мне в шею, разрывая кожу, когда моя собственная кровь заструилась по моим плечам.       Я почувствовал, как твоя рука легко соскользнула с моего расслабленного плеча, смутно увидел, как ты ласково коснулся его щеки, мягко отрывая от моей кровоточащей раны и вынуждая прижаться к собственному дрожащему, разгорячённому ласками телу. Прокусить солоноватую от пота кожу, ощутить металлический вкус крови на языке. Вейер зарычал, всё сильнее прижимая тебя к себе и явно желая большего, желая, если не выпить тебя до конца, то присвоить уж точно. Ты лишь сжал его плечи, тихо выдыхая и неосознанно облизывая тонкие губы. Иоганн зло рыкнул, впиваясь в них жёстким и болезненным поцелуем.       В этот момент я сам готов был убить его, только бы он не смел касаться тебя так, как не позволял себе даже я. Подняться, хоть и пошатываясь, и попытаться осуществить свою мечту мне не позволил лишь удушающий страх, липкими щупальцами опутавший всё моё сознание.       Это всё уже было. Я уже видел всё это. Видел, когда приходил в себя после моего неудавшегося «побега», лёжа под одеялом в собственной спальне, которой отроду не пользовался, предпочитая твою постель и ласковые объятия.       В чувство меня привело, или, по крайней мере, заставило очнуться от грёз, неприятное пощипывание в рваной ране, оставленной Иоганном. Я почти машинально перехватил твои руки, успокаивающе поглаживавшие мои ослабевшие плечи и немного поспешно перебинтовывающие не перестающую мучить меня рану.       Эти же чувственные и нервно подрагивающие руки, которые сейчас так трепетно заботились обо мне, одним точным ударом кинжала в сердце лишили жизни Вейера. Я не мог понять твоих чувств, сколько не пытался — убивать человеком мне никогда не приходилось — но я видел муку в твоих беспокойных метаниях, видел её в твоих быстрых, смазанных движениях. Я снова коснулся твоей руки, поцеловал каждый палец, настойчиво отвлекая от тяжёлых мыслей и заставляя отвести взгляд от распростёртого на полу тела.       Только я могу занимать твои мысли, особенно до такой степени, слышишь?       Я уже не единожды пожалел о том, что сделал людьми нас обоих. Это не принесёт нам ничего хорошего, — уже не принесло — только разожжёт внутреннюю борьбу в каждом из нас.       Я должен был сразу отговорить тебя от этой мысли, выгнать Вейера в зашей, не позволить ему манипулировать тобой, играть на твоих желаниях, разбить эти треклятые пробирки, в конце концов! Сделать что угодно, но не позволить ему изменить нашу жизнь.       Что ж, теперь мы снова остались наедине в нашем маленьком мирке. Нет, не верно.       До его прихода всё так и было, а сейчас таких как мы огромное множество — несколько миллиардов. Бессмертие, как и что-то невероятно личное и интимное, ушедшие вместе с ним, было не вернуть.       Я не мог свыкнуться с непривычной тишиной замка — я больше не видел, не слышал и не чувствовал окружающий меня мир так, как раньше. И это относилось не только к обстановке вокруг нас, не только к живым существам за стенами замка и внутри них, но и к тебе. Я мог взять тебя за руку, мог заглянуть в твои глубокие гетерохромные глаза, но я не мог понять твоего состояния, не знал, что делать, чтобы успокоить твою тревогу.       Я видел твою нездорово бледнеющую кожу, мерцающие лихорадочным блеском глаза, видел и твою нерешительность, какую мне никогда прежде видеть не доводилось. Словно бы ты хотел попросить о чём-то — чём-то действительно важном для нас обоих — но никак не мог собраться с силами.       То ли на мне так сильно сказалось потрясение, то ли мой разум отказался воспринимать происходящее, но я почти не помню, как оказался сидящим перед тобой, приставив остриё кинжала к твоей тяжело вздымающейся груди ровно в том месте, где заполошно билось сердце!       Ты что-то успокаивающе и тихо говорил мне, но слова не достигали моих ушей, ты поглаживал мои руки, сжимающие это вероломное орудие убийства, но одеревеневшие пальцы не чувствовали прикосновений, умолял довериться тебе, сделать это именно сейчас, быстро и без малейших раздумий или сомнений, иначе момент будет упущен — ты и так тянул слишком долго.       И я сделал.       Я с хрустом вонзил кинжал в твоё трепещущее сердце и с криком, застрявшим у меня в горле и свернувшимся в груди ядовитой гадюкой, бросился прочь из комнаты, лишь бы не видеть твоё слабеющее тело и кровь, окрашивающую рубашку и светлую обивку в багряный.       Я должен был догадаться, к чему ты ведёшь, должен был остаться рядом, хотя наблюдать за тем, как боль терзает твоё тело, представлялось невыносимым. Понимание пришло лишь, когда ты снова прижал меня к себе, найдя, вероятно, по биению моего заходящегося страхом сердца, когда острые клыки коснулись обнажённой кожи моей шеи чуть выше повязки.       Лишь потом я узнал, что, возвращаясь к своему человеческому началу, твоё тело сохранило в себе кровь бессмертной твари, унёсший твою жизнь.       Я с жадностью вглядывался в твоё лицо, касался мягкий густых прядей, в тайне надеясь, что тебе никогда не придёт в голову безжалостно обрезать их. На светлой рубашке ещё остались яркие пятна твоей крови, и небольшой ровный разрез, оставленный кинжалом на атласной ткани. Я запустил в него пальцы, огладил кожу твоей груди — гладкую и холодную, как и прежде, лишённую и ран, и шрамов.       «Позволите пригласить Вас на танец?»       И прежде, чем я успел ответить, ты подхватил меня, привлёк к своему стройному изящному телу, и закружил по комнате в медленном вальсе. Очень скоро я перехватил инициативу, крепче прижимая тебя к себе, так, чтобы чувствовать, как тихо и спокойно бьётся сердце, тогда как моё заходилось от ещё не улёгшегося волнения, как поднимается и опадает твоя грудь — горячее дыхание опаляло мои губы. Будь мы в зале, при сотнях гостей, я не преминул бы повести тебя и в аргентинском танго, прилюдно сделать своим — теперь я жаждал заявить во всеуслышание, что ты принадлежишь только мне одному.       Я поднял тебя на руки и бережно уложил на кровать, нависая сверху и безжалостно срывая с тебя одежду. Ты лежал подо мной, до ужаса соблазнительный в этих лохмотьях, в которые я, не задумываясь, превратил рубашку и кюлоты, и смотрел на меня своими сверкающими глазами, в которых застыло изумление.       Не дав себе времени на раздумья и отступление, я развёл твои бёдра, с замиранием сердца касаясь нежной кожи и боясь услышать, почувствовать, как ты отталкиваешь меня.       «Генрих».       Я вздрогнул, вслушиваясь в нежное звучание твоего бархатного голоса, зовущего меня по имени, наслаждаясь ласковыми прикосновениями, нарочито медленными, дразнящими, заставляющими тело пылать, а разум — мутиться похотью.       Я готов был и вовсе проигнорировать твои слова, если бы ты не повторил их вновь — немного строже, но вместе с тем призывно и влекуще. Порывисто прижал меня к себе, заставляя пьянеть от собственной близости, от прикосновений — кожа к коже — к твоему желанному телу, уложил рядом, на безобразно смятые простыни, очерчивая моё раскрасневшееся лицо самыми кончиками прохладных точёных пальцев, касаясь влажных губ.       Только теперь я заметил небольшую резко пахнущую — запах, которого я не почувствовал — веточку омелы, висящую над нашими головами под самым бархатным пологом кровати. Меня не нужно было просить дважды — я набросился, схватив тебя за волосы, жадно лаская и терзая твой рот, оглаживая напряжённую спину, сжимая ягодицы.       Я грубо подмял тебя под себя, раздвигая коленом ноги, прижимая к разворошённой постели собственным жаждущим твоей ласки телом. Я упивался твоей покорностью, касался гибкого тела, обычно с такой тщательностью скрытого под слоями тёмной ткани. Я совершенно забыл, как дышать — в лёгких уже нестерпимо жгло, а твои губы — мягкие и влажные — превратились в настоящее орудие пытки.       Я притянул тебя к постели, заставляя судорожно хватать воздух и выгибаться, открывая матово-белую шею и уже обнажённую грудь. Я касался твоей нежной ароматной кожи губами, вдыхая сладковатый запах дамасской розы, слушая возбуждённые вздохи и полустоны. Я не отказываю себе ни в чём, поглаживая живот, обхватывая бёдра.       Я огладил твои алеющие губы, лаская пальцами приоткрытый, опаляющий горячим дыханием, рот, вслушиваясь в твои учащающиеся вздохи, удары сердца, гулко бьющегося в груди. Я скользнул подушечками пальцев по зубам, чуть надавил на клыки, позволяя нескольким капелькам крови упасть на язык. Он слабо дёрнулся меж кончиками моих пальцев, скользнул по ним, жадно собирая выступающую кровь. Меня обдало нестерпимым жаром. Я сжал твой язык меж собственных пальцев, чувствуя, как ты вздрогнул подо мной, как участился ритм моего собственного сердца. Я увлечённо смотрел, как твои прекрасные губы посасывают мои пальцы, гибкий язык ласкает их, и не мог оторваться от этого зрелища.       Когда я, словно видя себя со стороны, отрываюсь от тебя, твоё внимание приковано ко мне без остатка. Я едва слышу собственные слова, посылающие волны мурашек по нашим тесно переплетенным телам.       «Я хочу Вас, барон».       Я разминал, массировал, скользил внутри уверенными неспешными движениями, заставляя тебя срываться на всхлипы и страстные стоны. Заставляя забыть обо всём, видя перед глазами лишь мутную дымку возбуждения и совершенно особенного наслаждения.       Я был опьянён. Опьянен тобой, опьянён чувствами, которые испытывал, так откровенно лаская твоё обнажённое распростёртое подо мной тело, лежащее на смятых простынях. Мне хотелось, чтобы ты почувствовал страсть, пронизывающую каждую клеточку моего тела, чтобы перестал прикусывать губу и откидываться назад, стараясь не издать ни звука. Мне хотелось вновь услышать твои развратные, наполненные тайным наслаждением стоны, прочувствовать всю низость, вкус, совершенство греха, окунуться с головой в его пучины, увлекая тебя за собой. Или, наоборот, следуя.       Этот резкий переход от всепоглощающего наслаждения к живой боли заставил тебя разомкнуть губы в немом полу-стоне полу-вскрике. Я чувствовал, что ты ещё не готов — совсем не готов — но я не мог больше сдерживаться, не мог ждать, ни единого мгновения. Я удивительно гладко входил в тебя, чувствуя, как ты сильно обхватываешь меня со всех сторон — я едва сдержался, чтобы не схватить тебя за бёдра, начав грубо, даже болезненно врываться в твоё упругое тело. Вместо этого я положил тяжёлую раскрытую ладонь тебе на живот, провёл по рёбрам, чувствуя каждый судорожный вдох, на мгновенье сжал между пальцев сосок, поднялся к ключицам. И в этот момент меня не остановили ни твои скользящие поцелуи, ни раскалённая добела ослепительная боль, нарастающая в плече снежным комом, только темнота, вспыхнувшая внутри и накрывшая волной моё сознание.       Я пришёл в себя поздно ночью, когда выворачивающая боль, пришедшая вместе с твоим прикосновением к моей обнажённой шее, наконец, покинула моё утомлённое тело. Ты лежал совсем рядом — я чувствовал твоё медленное, размеренное, почти неощутимое дыхание, вырывающееся из влажных приоткрытых губ, нежно и немного щекотно касающееся моей кожи.       Я с уже знакомым мне трепетом всматривался в твоё нечеловечески-спокойное лицо, отмеченное ледяной печатью бессмертия. Всё возвращалось на круги своя и вместе с тем необратимо изменялось. Мы вновь остались наедине, вновь упивались друг другом, вновь чувствовали нити, прочно связывающие нас. Но я не мог больше спокойно взглянуть на тебя, скользнуть взглядом ниже, увидеть белёсые капли, застывающие на твоей коже, липкую лужицу, образовавшуюся меж разведенных бёдер.       Я провёл дрожащей рукой по твое прохладной коже, чуть светящейся в лунном свете, размазывая собственное семя, почувствовал, как ты напрягся, вдохнул глубже, принимая мою несмелую ласку — влажный язык призывно скользнул по губам. Я не мог оторвать взгляд от твоих алеющих после моей крови уст, от прищуренных глаз, зная, что пройдёт ещё немного времени, и я не смогу даже насладиться их необычайно тёплым блеском, не смогу наблюдать, как отблеск свечей разбивает их на мельчайшие, переливающиеся разноцветными гранями и словно светящиеся изнутри осколки, поблёскивающие в полумраке потусторонним блеском. Я хотел сохранить это мерцание в глубине своего сердца и памяти, хотел, чтобы оно грело меня холодными вечерами вдали от тебя, вдали от твоих крепких объятий и пылающих поцелуев — а в том, что таких полных гасящей силы безнадёги вечеров будет предостаточно, я не сомневался ни секунды.       Я прижался к твоим губам, жадно, словно в последний раз, целуя. Я почувствовал, как ты вздрогнул подо мной, как затрепетали твои тёмные густые ресницы. Мне нужно было сказать тебе столь много за столь короткое время, сказать, смотря в глаза и зная, как больно ранят тебя мои слова, когда ты осознаешь, что вновь остался один в холодных каменных стенах средневекового замка, насквозь продуваемого морскими ветрами.       Александр, я не собирался любить тебя. Я тщетно пытался душить в себе любовь, я избегал тебя при каждом удобном случае, боясь утонуть в твоих небывалых глазах, боясь представить вкус твоих губ. Боясь представить тебя рядом, сонного и полуодетого.       Александр, я не смогу прожить и дня, не вспомнив твоего взгляда, не прожигающегося, но делящегося теплом, отдающего всё, что я смог бы забрать. Моя душа льнет к твоей душе, моя жизнь — к твоей жизни, и во всех мирах боли и наслаждения ты — мой идеал восторга и радости*.       Ты поймёшь моё прощание лишь утром, когда я буду уже за много миль от твоего замка.       Свет рождественского города ослепляет. Тяжёлое хриплое дыхание вырывается из груди невесомым полупрозрачным облачком пара и тут же рассеивается, истаивает в ледяном январском воздухе. Я бегу сквозь празднующий город всё быстрее, всё дальше от надёжных стен древнего замка, дальше от тебя, оставшегося под его защитой, не зная, смогу ли вернуться.