Amor caecus

Он сам виноват — должен бы признать, но только бесится, оправдывается, сыплет обвинениями, явными и мнимыми, точно из рога изобилия. Или ящика Пандоры. Тысячи несчастий за сомкнутыми челюстями, обернутых в слова. Ха-ха. Ха. «Лучше бы ты никогда не появлялась» «Он не должен был закончить так» «Все люди одинаковые» Фриск смотрит куда-то далеко-далеко, мимо него — ищет затуманенным взглядом неведомые горизонты. Она не отвечает, и это молчание — тихое, покорное, виноватое — заставляет Санса привлекать внимание болью, чтобы глядела прямо. Глаза — в глазницы. В глухую черноту, давным-давно не освещённую ни единым огоньком. — Он умер из-за тебя. Лишь на этом моменте девчонка вздрагивает всем телом, словно от пощечины. Её лицо некрасиво съеживается, как личико ребенка, готового разрыдаться. А затем — огромным волевым усилием — разглаживается. Закаменевшая челюсть, дрожащие пальцы, поволока слез — все, что выдавало настоящие чувства. Не более. — Мне жаль, — отвечает Фриск, не моргая. И Санс понимает, что ненавидит её сейчас. Ненавидит гораздо сильнее, чем если бы она расплакалась, извинялась, тряслась. Тогда, быть может, он испытал бы жалость. Тогда, возможно, он устыдился бы своей резкости. Но девчонка стоит — прямая, точно копье их славной воительницы. Живая стоит, хотя Папс мертв. Даже тела не осталось: одному богу известно, где прах его, а где дорожная пыль. Где ублюдки, которые в этом виновны. Скелету отчаянно хочется её убить. Он близок к этому, как никогда — намного ближе, чем в последнем коридоре, несколько концовок назад. — Мне очень жаль, — повторяет Фриск чужим голосом, взрослым и надтреснутым, но сама ломаться отказывается. Почти. *** Ей теперь немного за двадцать. И она совершенно одна. Шелест купюр, зажатых резинкой белья — словно шепот набегающих волн. Фриск жмется пахом к прохладной гладкости шеста, вспоминая, как проминался под босыми ногами влажный песок. Музыка сладостно тянется, а визгливая певичка заливается совсем по-чаячьи — только смысла меньше, чем в тоскливых птичьих криках. Она пока лишь на три четверти Джесс — пока не совсем отравлена этим местом и собственными прогорклыми мыслями. Она не знает, можно ли пасть еще ниже. Просто боится знать. Но снова чувствуя чьи-то сальные пальцы на своем бедре, теперь уже почти не вздрагивает. Санс все-таки был прав. Его брат не должен был закончить так. И она, окажись хоть немного умнее, не закончила бы тоже.