Друг мой, друг мой, Я очень и очень болен. Сам не знаю, откуда взялась эта боль. То ли ветер свистит Над пустым и безлюдным полем, То ль, как рощу в сентябрь, Осыпает мозги алкоголь.
Слова выливались и обжигали сильнее выпитого. Под ногами становилось шатко, ускользающие из-под туфель половицы вынуждали привалиться всем телом к стене — по этой же стене девушка медленно съехала, откинув хмельную голову. Окружающий мир понемногу расплывался. Память отказывалась сохранять детали, но знакомые строки звучали в ней отчетливо.Голова моя машет ушами, Как крыльями птица. Ей на шее ноги Маячить больше невмочь. Черный человек, Черный, черный, Черный человек На кровать ко мне садится, Черный человек Спать не дает мне всю ночь.
Перед глазами маятником качнулся темный завиток, касаясь слипшихся от влаги ресниц. Фриск откинула его непослушной рукой. Взгляд сам задержался на покрывающих кисть шрамах: чистые, нетронутые лезвием запястья и десятки светлых полос на тыльной стороне ладони. А поверх — темные вкрапления ожогов. Сквозь алкогольную дымку в сознание пробивается чужой металлический голос — чужие холодные слова. Она делает глоток снова. Резче, чем хотелось бы.Черный человек Водит пальцем по мерзкой книге И, гнусавя надо мной, Как над усопшим монах, Читает мне жизнь Какого-то прохвоста и забулдыги, Нагоняя на душу тоску и страх. Черный человек Черный, черный…
Рядом загорелся мобильник. Девушка знала, кто именно звонит, но все-таки опустила мимолетный взгляд на экран. А затем сбросила вызов, прежде чем закрыть лицо руками. Выроненная со звоном бутылка покатилась к дверям, заливая пол красным.***
«Счастье, — говорил он, — Есть ловкость ума и рук. Все неловкие души За несчастных всегда известны. Это ничего, Что много мук Приносят изломанные И лживые жесты.
Улыбка выходит лишь слегка натянутой — всегда можно списать на утомление. Всегда можно сказать, что не спится из-за бесконечных домашних заданий, а не постоянных кошмаров. Фриск за эти годы научилась многому, но лучше всего — находить оправдания. — Прости… Сам знаешь, практика-контрольные-домашка… Колледж — не курорт. — Это не повод игнорировать звонки. Она заставляет себя виновато потупиться. Демонстративно поджимает губы, изображая глубокое раскаяние. — Ты же знаешь, мелкая, нам очень важно знать, что ты в порядке… Особенно, если приезжаешь так редко. — Я знаю. Прости. Монстр устало сжимает переносицу — от былой веселости осталось немного. Оказывается, волнение и бытовые заботы способны даже из его черепушки выбить все идиотские каламбуры. Фриск успевает спрятать улыбку раньше, чем в ней проступает разочарование.В грозы, в бури, В житейскую стынь, При тяжелых утратах И когда тебе грустно, Казаться улыбчивым и простым — Самое высшее в мире искусство».
***
— Ты была в душе?.. Она хватается за дверной косяк, чтобы окончательно не потерять равновесие. Влажные локоны облепили виски и мягко покалывали шею. Полотенце едва держалось на покрытых мурашками плечах: ледяная вода не помогла отрезветь, но зато прошибала холодом насквозь. Фриск честно цеплялась за реальность. Честно старалась держать себя под контролем, хоть рассудок предательски мутнел. Возможно, так сильно напиваться на первом же свидании было плохой идеей. Возможно, приводить едва знакомого человека в пустую квартиру — тоже.Черный человек Глядит на меня в упор. И глаза покрываются Голубой блевотой. Словно хочет сказать мне, Что я жулик и вор, Так бесстыдно и нагло Обокравший кого-то.
— Да… Я… — она старательно пыталась собрать по крупицам нужные слова, но выходило плохо. Происходящее разваливалось на фрагменты, многие из которых сразу же терялись. — Замерзла? Иди-ка ко мне. Даже через винное марево Фриск почувствовала что-то неправильное в обхвативших талию руках. Поздно. Слишком поздно. Все дальнейшее проходило мимо: слетевшее полотенце, отвратительно мокрые, грубоватые прикосновение, короткая, глухая из-за выпитого боль. Ни брезгливого взгляда изнутри, ни колкого хмыканья, издаваемого её собственным демоном, она тоже почувствовать уже не могла.***
Друг мой, друг мой, Я очень и очень болен. Сам не знаю, откуда взялась эта боль. То ли ветер свистит Над пустым и безлюдным полем, То ль, как рощу в сентябрь, Осыпает мозги алкоголь…
Руки бесконтрольно дрожат, отказываясь попадать по нужным кнопкам. Телефон скорее реагирует на горячие слезы, заливающие его экран, чем на касания холодных трясущихся пальцев. Фриск слегка покачивается, точно малый ребенок, свободной рукой зажимая себе рот.Где-то плачет Ночная зловещая птица. Деревянные всадники Сеют копытливый стук. Вот опять этот черный На кресло мое садится, Приподняв свой цилиндр И откинув небрежно сюртук.
Быть может, на десятой попытке, может, на тысячной — так ли важно? — она не выдерживает и швыряет проклятый мобильник в сторону. Невыносимо хочется пить. Ужасно хочется заглушить склизлый шепот в своей больной черепушке, которая раскалывалась от похмелья, но больше — от осознания вчерашнего.«Слушай, слушай! — Хрипит он, смотря мне в лицо, Сам все ближе И ближе клонится.- Я не видел, чтоб кто-нибудь Из подлецов Так ненужно и глупо Страдал бессонницей.
По кисти лениво заструилась рубиновая дорожка — не чувствуя иной боли, кроме той, что пульсировала внизу живота, Фриск вцепилась зубами в ладонь. Иначе задушить в себе надрывный хриплый скулеж не получилось.Ах, положим, ошибся! Ведь нынче луна. Что же нужно еще Напоенному дремой мирику? Может, с толстыми ляжками Тайно придет «она», И ты будешь читать Свою дохлую томную лирику?»
Каких усилий ей стоило ответить, когда телефон сам трескливо запиликал, одному богу известно. Хотя после всего случившегося едва ли девушка верила, что бог этот есть.***
«Почему ты ничего не сказала?» «Как давно это, черт побери, происходит?» «Господи, Фриск… Боже… Неужели нельзя было…» «Неужели тебе так сложно было сказать? Мы бы что-нибудь придумали вместе… Обязательно придумали!» Она безучастно слушает ненужные слова и вопросы — дышит прерывисто, точно плачет. Только слез не осталось. Лишь желание все забыть. Навсегда забыть. Не помнить ровным счетом ничего, кроме надежных, почти отеческих объятий, запаха дешевых сигарет и низкого ласкового голоса — того самого, каким монстр всегда уговаривал её вставать по утрам. — Не говори Ториэль. Фриск горячит любом его ключицу, мертвой хваткой сжимая кости. Её слегка колотит — отзвук минувшей истерики. — Пожалуйста. Только не говори. — Милая… — Я умру, если ты скажешь, — пресекает она раньше, чем он успевает привести свои разумные доводы и бесконечно правильные аргументы. Санс зарывается пальцами в спутанные волосы на затылке, прижимая девушку крепче, и ничего не произносит. Лишь спустя несколько минут, когда она хотела уже потребовать с него обещание, он соглашается едва заметным кивком. — Но жить ты теперь будешь с нами. По его тону Фриск понимает — ей ничего не остается, кроме как согласится с этим условием. И надеяться, что все не станет хуже.***
«Черный человек! Ты прескверный гость! Это слава давно Про тебя разносится». Я взбешен, разъярен, И летит моя трость Прямо к морде его, В переносицу…
Он просыпается от пронзительного грохота — внизу раздается треск и влажное похрустывание. Несколько секунд, ошарашенный, монстр расфокусировано пялится в темноту своей комнаты. Лишь затем разум заботливо напоминает, что причиной этого грохота может быть один-единственный человек: Ториэль, Андайн, Папс — все разъехались на выходных по делам, кроме него, работавшего над очередным исследованием… И кроме Фриск, которая готовилась к своей первой сессии. Ступеньки дробно скрипят под ногами, пока он торопливо сбегает на первый этаж, чтобы опешить от увиденного: окруженная зеркальными осколками фигурка, прижавшая к груди порезанную ладонь. Лишь когда подошел вплотную, Санс почувствовал еще одну набившую оскомину деталь — треклятый запах спиртного. Девушка вся сжалась, услышав позади тихий зубной скрежет. Неужели так сложно хоть иногда его слушать? Неужели он не заслужил того, чтобы она искала помощи рядом с ним, а не на дне бутылки? Неужели даже после всего ей хватает чертовой решимости, чтобы восставать из мертвых, но не хватает, чтобы отказаться от этого дерьма?!.. Фриск молчит — понимает, что извинения не имеют смысла. Позволяет схватить себя предплечье. Позволяет себя рывком поднять. Позволяет даже прижать себя к опустевшей зеркальной раме, словно тряпичная кукла. — Сколько еще раз это будет повторяться? Молчание. — Ты прекрасно знаешь, что тебе нельзя принимать алкоголь вместе с таблетками!.. Ответная тишина начинает давить на нервы. Монстр старается, правда, чертовски старается сохранять невозмутимость. Старается быть осторожнее, вопреки злости, ведь она сама беспрестанно страдает — из-за чувства вины, из-за необходимости изображать нормальность, из-за головных болей и горечи лекарств, перестающих заглушать навязчивый шепот из глубин подсознания. Господи, он ведь действительно старается изо всех сил, буквально выскребая из себя остатки терпения, но сдержаться практически невозможно — сжимает шрамированые кисти до черных синяков, того не замечая… Не желая замечать? — Фриск… — Санс тяжело сглатывает. Выдавливает одно-единственное слово, всего-то имя, точно давится им, — Я прошу тебя… Прошу в последний раз. Глаза напротив блестят падающими звездами, и он сам не понимает: что будет, когда она сорвется опять? Что ему придется тогда сделать, если эта просьба последняя? Монстр сжимает челюсть, неохотно распуская хватку. Он видит на месте собственных пальцев четкие, наверняка болезненные следы. Однако — внезапно не чувствует угрызений совести. Никаких. Санс тщетно пытается их отыскать, копается несколько долгих мгновений в своих чувствах, но находит только зияющую пустоту и растерянно отступает, не слыша хруста осколков под своими ногами. Отказываясь видеть страх на родном лице.…Месяц умер, Синеет в окошко рассвет. Ах ты, ночь! Что ты, ночь, наковеркала? Я в цилиндре стою. Никого со мной нет. Я один… И — разбитое зеркало…
***
В комнате нестерпимо жарко. Открытое окно не спасает: легкий ветерок только и может, что колыхать занавески. Санс лениво наблюдает за движением прозрачной ткань — то вздымавшейся, как самые настоящие паруса, то медленно опадающей. На коленях лежит распахнутый блокнот с вычислениями и малопонятными чертежами, среди которых предательски затесался набросок острых коленок, торчащих из-под растянутой футболки. Тех самых коленок, что раздражающе мелькали неподалеку, пока Фриск носилась по комнатам в поисках очередной ерунды. Неприятная деталь.***
— Это лучше? — Милая, оно ничуть не отличается от прошлого. — Оно немного меньше. — Не вижу разницы… Санс демонстративно зевнул, а затем подавился безрадостным смешком — на голову ему прилетела одна из примеренных девушкой тряпок. За это стоило поблагодарить: Фриск ничего не стоило запустить в него ботинком вместо мягкого летнего платьица. Назвать мудаком или старым кретином — тоже. Отчасти это было нормально. С подростками всегда тяжело. Особенно — если подросток тебя ненавидит. Монстр стянул с черепа полупрозрачную ткань и задумчиво уставился на расплывчатые, будто нарисованные акварелью узоры. Она прекрасно знала, что одеть нечто подобное ей никто не позволил бы —***
В этом есть какая-то ужасная ирония — почти что равная хваленой высшей справедливости, однажды настигающей каждого. Вышел бы неплохой анекдот, одна их тех забавных историй, которые можно рассказать паре-тройке близких приятелей, если бы происходящее оказалось чуть менее странным. Фриск застыла в темноте со стаканом воды — ничего крепче чая она не пила уже несколько месяцев — и удивленно наблюдала за хлипкой тенью, бредшей вдоль стены с легким шарканьем. — Санс?.. — прозвучало очень тихо, вырвавшись помимо воли. Но этого хватило. Тень остановилась. Во мраке загорелась пара огоньков — настолько тусклых, что девушке пришлось напряженно сощуриться, чтобы их разглядеть. В тиканье часов потонул сиплый вздох напополам с издевательским шепотом, царапавшим изнутри черепную коробку. Она поморщилась, медленно отставив стакан. А после бессознательно отступила, когда скорее почувствовала, чем увидела тяжелый шаг в свою сторону. За ним последовали новые, все менее уверенные — пока Фриск не уперлась поясницей в подоконник. Отблески уличного фонаря за окном наконец высветили кривоватое подобие усмешки. Теперь монстр оказался достаточно близко, чтобы в нос ударил резкий коньячный аромат. Она никогда не видела его в таком состоянии. Даже когда ежедневно ссорилась, обзывала, заставляла трястись от тихого бешенства во время очередного срыва… Даже в самые худшие из моментов Санс не позволял себе ничего подобного. Ведь лучший способ перевоспитания — личный пример.