Вальс сшитых душ

      В странном мире ароматного цветочного лицемерия и целомудренной вплоть до пошлости лжи все улицы полыхали пожарами букетов — яркими, как конфетти, и приторными, как липкая патока. Лица божеств в наигранной скромности прятались за лепестками, скрывая кровожадные ухмылки и алчный блеск глаз, мертвых уже бессчетные столетия. Какой восхитительной кипучей живостью ни отличались бы соцветия, нужно помнить о том, что корни цепляются за гниль и истлевший прах, разве нет?.. Улицы не помнили. Они захлебывались в своей счастливой светлой агонии, мирно, повседневно и вполне обыденно.       Эльфийский плащ неспешно волочился по брусчатой дороге жаркой ночью. Хозяин его двигался на манер застывшей статуи, исполнявшей чью-то глупую прихоть двигаться вперед. Никто и ничто не могли увидеть его глаза, однако взгляд пронизывал улицу и редких обитателей, заставляя прятаться в немой попытке скрыть тремор души, оскрёбывая и цокая могильным презрением да безбожно оголяющей струной сердца. И каждому чудилось, будто незнакомец наблюдал именно за ним, столь особенным и никому не нужным. Во внутреннем кармане покоилась не то ласковая смерть, не то вечное умиротворение, не то, как предпочитал думать хозяин, проводник к обретению смысла существования.       Воздух пах кружащими голову тленными иллюзиями и цветочной мимолетностью нелепых мыслей и мечтаний. Все жило и дышало так, как привыкло дышать, — и в этом было что-то торжественное и одновременно жалкое. Колыбельные песни ночного времени были заучены, безынтересны, и было в них что-то, нестерпимо отвратительное человеку, зачем-то вышедшему на прогулку в столь поздний час. Позднее лето украдкой выглянуло из-за темного угла, смерив удаляющуюся фигуру добрым всепонимающим взглядом. Следом же несколько неожиданно раздался оклик, ввинтившийся в сонную тишь звонким оглушительным штопором:       — Погодите минуту, погодите!..       Глубоко, где клубились махонькие творцы чувств, на пару мгновений заискрилось удивление. Узнать человека в статуе не представлялось возможным. Однако голос зовущего лучился искренней живостью и пылкой уверенностью, мерцал чарами теплого, но уже немного пыльного ветра. И дуновения те, колыхаясь в мареве, словно разрезали медовость осточертевшего кислорода, став сильным, но добрым лезвием. Подчиняясь легкому любопытству, фигура бесстрастно прекратила шаг — и со стороны совершенно точно были основания назвать ее скульптурой.       — Спасибо! — последовал крайне глубокомысленный комментарий. Определенно, кто-то неведомый не находил нужным понижать голос и его ничуть не смущала перспектива потревожить мирный постылый сон цветочного мира. — Так и стойте! То есть постойте так чуть-чуть!.. Ой.       В конечном итоге к воображаемую пьедесталу статуи в буквальном смысле слова свалился человек — подобие, во всяком случае. Разумеется, не восхищение спровоцировало этот жест. Неизвестный пал ниц по той простой причине, что с удивительнейшей грацией наступил на полу своего неопрятного бесформенного балахона, собиравшего пыль будто бы не одного столетие, и буквально растянулся на мостовой. Это было нелепо вплоть до гротеска, и тот, кто прятал под мягким одеянием дыхание ушедшего лета, тихо и виновато рассмеялся, кое-как приподнимаясь.       — Ой, Лин упал, — с непонятной радостью закончил высказывание он, вкладывая в глуповатые слова мерцающую невидимую улыбку. — Это даже метафорично, что вам под ноги...       Фигура в плаще так и не двигалась, но нельзя сказать, что ничего не замечала: скорее, замечала даже чуть больше остальных. Другое дело: стоило ли об этом говорить? Монотонно прокручивая в мыслях варианты, отчего странный растяпа появился столь внезапно и бесцеремонно, путник озадачился: простота всегда подозрительна — такова ли она в жалкой действительности сейчас? Ответил он покорно служащим рентгеном взглядом, невидимым, но ощущаемым всеми атомами: «Зачем ты здесь, нежданный некто, несуразный крушитель системы привычных будней и творчества?» Воздух же молча ухмылялся не то жаждущей зрелищ судьбе, не то накаленным градусам в атмосфере. Или, быть может, всего лишь холодной луне.       — Лин знает, что вы носите в кармане, — с удивительно теплой ласковой интонацией, в которой переливались бархатисто-отрывистые лучи заката, поделился человек. Размытые черты его внешнего облика неуловимо напоминали собой облаченную в покров древности тонкую низенькую тень, но во всем этом существе не было ни капли враждебности или осуждения, напротив, оно олицетворяло многомудрое дружелюбие. — Но вы не волнуйтесь, сыно... кхм... Мастер. Лин может дать вам то, что вы забираете и что хотели забрать нынче ночью, и причем по гораздо более низкой цене.       Молочно-туманный свет луны, словно стакан воды, опрокинутый на акварельный рисунок, превращал понятие времени во что-то относительное. Доброжелательное нечто скрестило руки за спиной, будто пытаясь изобразить полную покорность к ожиданию: даже не видя его лица, нельзя было сомневаться в наличии улыбки — почти очевидно широкой, бесстрашно заявляющей, что ее обладателя ничто не тревожит и не пугает. Мертвые глаза божеств наблюдали разворачивающуюся сцену со скучающим равнодушием давно пресытившихся зрителей.       Избранное что-то, возносимое в ранг панацеи хозяином, пульсировало в кармане громче души — и герцы сознание счесть не смело. Разумеется, забавно-размытое предложение вспороло спину заржавелым ножом для консервов и мелкими свинцовыми шажками пробежалось по позвоночнику, когда следом стелилось непонимающее и уловимое лишь слепотой волнение. Разум вспенила логика — и натолкнула на вывод, что никто не дерзнет узнать об истинном предназначении Мастера. Ибо, если кто и откроет рот, то из него повалят лишь гниль и вонь.       Слова нечто, роняемые секундами назад с необычайной легкостью и безвозмездным светом, огрели хозяина тишины безбожно жестким кнутом, управляемым тяжелой вплоть до затяжного воя вен рукой призрачного посланника тьмы. Ребра, сотрясаемые в презрительном и забвенном биении гордого сердца, едва не разошлись в скрипучем, язвительном и не верящем рокоте. Путник, собирающийся невероятно страстно, одуряюще жадно упиваться бесценным и загадочным плацебо в грядущие часы да последующий остаток существования, незаметно ухмыльнулся уголком губ. Пусть лица его нечто видеть не имело возможности, но, вероятно, оно слышало высокомерную усмешку в дыхании путника, который, по правде говоря, вроде и не дышал вовсе либо отравлял легкие ядовитым ароматом карамельного счастья и мирной луны с воображаемыми лепестками чересчур тихо. Если бы тишина не побоялась разочароваться в себе и решилась измерить громкость дыхания, в заключение она бы получила отрицательный децибел.       — Неужели, — губы путника почти приоткрылись, радушно позволяя мертвому тону бесшумно расщепить вязкий кислород миниатюрным шилом. Чтобы услышать хладнокровный голос надменного изваяния, которое за человека счесть представлялось по-глупому нереальным и с приличной натяжкой, приходилось напрягаться. Путник совершенно не пробовал на вкус торопливость.       — Ну, как бы да, — недочучело или перечеловек экспрессивно всплеснул тонкими руками, взметнувшими длинные широкие рукава наподобие уставших крыльев. Дружелюбие и доброжелательность не оставляли существо ни на минуту, его будто бы ничуть не волновала холодность незнакомца, и оно продолжало держаться в такой манере, словно говорило с уважаемым старшим товарищем. Состояние покоя словно было противоестественным для него, оно ни минуты не могло провести в неподвижности, точно намеренно желая обратить в комедию вполне серьезный разговор. — Лин — волшебник. Он может дать... то, что вы ищете такими вот лунными ночами.       Ночное небо сощурилось, ровно как желая проверить, не послышался ли в завершении фразы отзвук призрачной вины — мягкой, как дыхание деревьев. Человек в бесформенном балахоне с видом смущающего школьника постучал друг о друга скрытыми в перчатках указательными пальцами — то ли неловкость, то ли просто попытка придать живости полуночному диалогу.       Скептицизм поглощал хозяина тишины, разделывая высокую костлявую тушу на безобразные ошметки не доверяющего и одинокого мяса. Что, в принципе, не являлось чем-то нелогичным: путник не привык встречаться с неординарными и энергичными личностями столь случайно, особенно — когда он шел за материалами для необычного творчества по тропе к вдохновенному искусству, которое он искренне обожал до нежных и восхищенных стонов в груди, ценя больше собственной жизни.       Магия в мире фальши имела не слишком большое распространение: почти все падшие твари, горделиво зовущиеся колдунами, были на самом деле лишь жалкими поводырями, не имевшими магических сил, но корыстно зарабатывающими на лукавых чудесах. Изваяние же более благородных и честных волшебников не знало, посему сочло достойным не уделять внимание новому чудаковатому знакомому Лину, хоть от него пахло совсем не ложью и не грязной алчностью — и побрело дальше, к звездным мечтам.       — То есть, я настолько не внушаю доверия, что ли?.. — обиженно взвизгнуло нечто, явно намереваясь последовать за немногословным собеседником, но в спешке снова наступив на полу своего одеяния. — Тьфу, сила нечистая... — себе под нос прокомментировал собственную неуклюжесть непосредственный летний призрак. Впрочем, почти моментально он вернулся к прежнему тону. — Мастер, да я, честное слово, волшебник!       Догонять таинственного незнакомца пришлось фактически бегом — в полной лживых цветочных грез повседневности осторожной невесомой поступью закрался аромат нагретой солнцем истины, незамысловатой и нежной в своем всепрощении. Изначальные силы, исполнив надлежащие приглашающие жесты, закружились в вальсе, когда Лин, кое-как удержавший равновесие, с виноватой ласковой настырностью встал на пути у удаляющегося ночного не-знакомого.       — Правда, волшебник, — оскорбленно повторил он. — Не вынуждайте меня вам магические трюки тут показывать, у Лина это на голодный желудок без особого мастерства получается.       Если бы честность спросила замершего путника под присягой, не доверяет ли он чудному комку эмоций и, возможно, напускной неловкости в обличье недо- или перечеловеческом, он бы ответил, что не доверяет никому, за исключением своих изящных воплощений прекрасного. И статуя смотрела на странного волшебника сверху вниз, не опуская ни пронизывающий взгляд, ни голову. О голоде заговорил Лин, но со стороны, как и внутри казалось, точно, изнывая в клокочущем безмолвии острейшего дефицита пищи, иссыхает не желудок Лина, а этот едкий взгляд. Он тщетно и жадно пожирал тощее тело, вгрызался утонченными клыками, скреб по переломанным костям. Надо признать, зависело это не только от еле уловимого раздражения, но и от непонимания. Однако, немного помедлив, статуя все же снизошла до безэмоционального ответа, опять же не шевеля губами:       — Одолжения ни к чему. Не мешайтесь, — после чего последовал размеренный шаг влево.       Беззвучный порыв — мираж никогда не наступающей осени — выдох сорвался с не имеющих пока еще очертаний губ самопровозглашенного волшебника. Склонив голову набок то ли по-детски, то ли просто с неощутимой усталостью, Лин осуждающе цокнул языком, явно пытаясь показать, насколько он огорчен. Единственный глаз луны весело и кротко моргнул, наблюдая за фарсом сколь ехидно, столь же и незаинтересованно.       — Я умоляю! — безнадежно взвыл Лин, снова рванувшись за Мастером. Разумеется, несуразное создание снова взялось размахивать руками, словно в тщетной попытке разогнать пелену мертвецкого стылого равнодушия. Мироздание завело свою монотонную смешливую песню, прославляющую никому не нужную вечность. — Вы совершенно ничего не потеряете в конце концов, если просто дадите Лину шанс. Пожалуйста!.. Вам же это ничего не стоит, — не придумав больше ничего, он едва ощутимо дернул собеседника за полу плаща, с не угасающей уступчивой твердостью снова оказываясь у него на дороге. — Пожалуйста.       Миг — и манящие ампулы со шприцем загудели, умело подражая роскошным песням сирен. Хозяин тишины заглушил их навязчивый сладостный шепот, обращаясь свято грешным лицом к шастающему по темноте на подбитых костылях разуму. И он, не последняя жертва разложения — или возвышения? — личности, ответил, с ухмылкой держа скипетр: «К небесам ближе тот, кто дружен с терпением и выдержкой, кто не причиняет боль тогда, когда в ней нет нужды, — и, крутя в руках пепел от нимба, заключил: — Тот, кто вредит лишь с виду, поистине же обращая боль и смерть во благо и эстетику. Тот, кто упрямо идет по дороге, стирая в кровь стопы. Тот, кто выбирает себе равных противников либо превозмогающих в силе, но не более слабых». Какой-то орган в теле-клетке с хлипкими решетками кивнул. Небеса же, щедро пропитанные чернильной патокой и немой мудростью, сдавленно хохотнули, утирая невесомые слезы в морщинах,— и паршивые дуновения смеха колко покрутили у виска сквозь капюшон плаща.       — Не умоляйте не терпящего мольбу, — он выдержал небольшую паузу. — В столице Висте́рии Мэль нет настоящих волшебников, как, вероятно, и во всем королевстве. Вы не можете знать, кто я, куда и зачем иду, чем занимаюсь в целом. Вы настырны. Если бы вы действительно знали меня, вы бы пожелали предаться забвению или хотя бы навестить церковь. Мне некому, нечем и незачем помогать, тем более — неизвестно кому, преимущественно — тогда, когда помощь не нужна и несет крест вечно лишней. И, стало заметить, одни прохожие не лезут с такими бестолковыми речами к другим, как и со знаменательными до осознания глупости предложениями, — сказав, он продолжил скармливать Лина взгляду.       Нечто, именем великого ничто провозглашенное волшебником, замялось на неизмеримо краткое мгновение, смаргивая с эфемерных ресниц прозрачные капли рассеянной озадаченности: Лин уже и не ожидал столь полноценной реплики. Вещественные причины невещественных эмоций пронеслись в негармоничном каприччио, оставляя за собой неразрешимую загадку о том, какой оборот примет беседа. Существо в бесформенном балахоне, прячущее за покровом смешливой старости июньские звезды, тихо — в противовес своей визгливой манере речи — и ласково рассмеялось, не думая двигаться с места.       — Ну да, Лин немного не отсюда, — покладисто согласился рассветный призрак. — Он издале-е-ека... Может быть, сегодня я впервые имею честь видеть вас, но Лин умеет слышать человеческие сердца. Ваше, коли я прислушаюсь, тоже скажет достаточно. Пусть сейчас вы только и думаете о том, чтобы поскорее от меня отвязаться и снова предаться тому, что вы считаете путем к красоте, это правда. Равно как и правда то, что вы выбрали... несколько ошибочный, на мой глупый взгляд, путь в своем стремлении к искусству, мастер. Только потому, что этот путь кажется Лину ошибочным, Лин и пристает к вам, — завершая высказывание, бесформенное воплощение не имеющей логики доброжелательности снова скрестило руки за спиной, в смиренном и покорном до некоторой смутной возвышенности ожидании любой реакции. Хор прошлого заглушился скрипом приходящих в движение шестеренок мироздания.       Пауза со скрежетом распилила острой тетивой пылающий воздух. Лин говорил удивительно складно, словно подлинно понимал, что творилось у Мастера извращенной эстетики за занавесом в комнате. Однако откуда он мог знать, учитывая педантичность и расчетливость Мастера? Разум, пожирая горький пепел, кривился, сам того не замечая, и обмануто собственными головоломками пожимал плечами.       — Я сам себе судья и палач, но никто иной не смеет занимать эти должности, — отрезал он монотонно. — Вы мне — ровно никто, дабы нахально разглагольствовать о моем сердце.       По обыкновению он мог бы снова развернуться и удалиться, высокомерно оскорбив напоследок, но делать это не стал. Может, потому, что столь добрых, надоедливых, эмоциональных и странных прохожих еще не встречал. Может, потому, что вспыхнул робкий огонек любопытства. А может, потому, что он и не искал причину, находясь далеко от прострации.       — Извините-извините, — тихо и до удивительности ласково, с легкостью, достойной балета заспанных невесомых ветров, признавая за собою вину, согласился Лин, в который уже раз замахав руками. Видимо, собственная гордость, если таковая и имелась, была ему глубоко безразлична, и он признал бы любую вину, кою ему могли бы предъявить. — Лин очень наглый, когда хочет есть. Чтобы вы не сомневались, он на роль судьи не претендует. Но как бы вы еще поверили, что Лин достоин самой капли вашего драгоценного времени? — недоволшебник неловким озадаченным жестом дернул себя за рукав, грозя оторвать от хлипкой, пропитанной скукой бесконечных лет, ткани кусок. — Да и не мучайтесь, мастер, нигде вы за собой следов не оставляли... Вы и в самом деле осторожны, в конце-то концов. Но что же Лин сделает, коли сердца слышит? — он с показательной беспомощностью придал своему облику манеры олицетворения невинного вопроса: «Что тут сделаешь?..» Однако в переплетении звуков, складывающихся в довольно обыденный ритм, смутным эхом намечалась какая-то чарующая добрая мелодия, напоминающая колыбельные ушедшей солнечной поры.       Существо, источавшее диковинные ароматы лесной чащи в лакомый зеленый полдень, прилично озадачило статую. Искренней и непосредственной дерзостью Лин задел Мастера, пробежавшись летним чуть теплым ветерком под кожей. Проницательные глаза не могли, как бы усердно ни сканировали, увидеть нечто безобразное или целенаправленно злобное в словах, а старческий скептицизм навязывал другое: никто не прост, особенно — если хочет таковым казаться; бескорыстных желаний у людишек быть не может, как и не может быть настоящих магов в городе Лиллиа́се. Перебивая гул сирен, тыкающихся острыми жалобами и призывами, беспощадно избивая чарующим пульсом никчемное тело, артерии пленительно защемили расточительным хором: «Ну же, хозяин, почему нет? Ты в любой момент сможешь вышвырнуть незнакомца или использовать, как пожелаешь. Такого больше не встретишь. Кто мешает подивиться развитию событий?» — и Мастер замер на распутье. Очевидно, он бултыхался, захлебываясь, неуклюже и нерасторопно взмахивая конечностями, в пространных догадках о том, что в силах предложить странный добродетель. Отправляя запросы в небесную канцелярию о будущем, статуя тлела в надеждах. Кажется, адреса верного не имелось.       — Не знаю, — помолчал он, все же решившись на спонтанный и не продуманный толком шаг. Не меняя интонации, он спросил: — Вы, если память меня не предает, есть хотели? — и застыл, отвешивая крепкую затрещину в мыслях столь банальному и неостроумному переходу.       — Ой, да! — кажется, ответ слетел с чужих уст быстрее, чем был завершен номинальный вопрос. Лин хлопнул в ладоши, и в голосе его, сделавшимся будто бы еще тоньше и пронзительнее, зазвучала радость несчастного путника в пустыне, завидевшего где-то не столь далеко оазис. — Вам ничуть не кажется, сыно... кхм... многоуважаемый Мастер, — вроде бы, в движениях невесть как нарисовавшегося среди белесо-медового тумана повседневности чудаковатого мага-или-нет на неизмеримо краткое мгновение показался намек на желание схватить собеседника за руки, но все же Лин не стал этого делать, ограничившись жалобно сложенными руками. — Что есть — то есть. Очень кушать хочется. Только не надо глупых вопросов, вроде: почему я, такой весь развеликий, не могу себе еды наколдовать. Святое потому что. И вообще, вы правы. Захотите — убьете разок, Лин не обидится, — не было ясно, являлось ли высказывание непосредственной шуткой или же отражало действительное отношение этого нечто к сложившейся ситуации.       Умершие и умирающие звезды тыкали сияющими пальцами в направлении земли, обыденно поражаясь зрелищам, предстающим их небесным взорам. Нестерпимый запах цветов уносила невесть откуда взявшая живительная прохлада — или же просто божества прикрыли свои тленные вязкие очи. Лин смущенно переступил с ноги на ногу, видимо, пытаясь при этом выглядеть очаровательно — что было решительно невозможно, учитывая его колоритный наряд.       — Неужели вы... покормите Лина? — с надеждой бездомного котенка выпалил нежданный гость мира фальшивой условной яркости наконец, сжимая пальцы практически в подобии молитвы.       Безумная эстетика, оскорбленная до глубинных недр изящных манер и возвышенных в состояние утонченного сумасшествия помыслов, болезненно скривилась внутри Мастера. Как истинный знаток искусства, он умел различать низменную грязь и вдохновенные шедевры в смерти. Эстетика в шикарном платье из крыльев грешных ангелов балансировала по веревке, натянутой меж скучной реальностью, переливающимся оттенками загадочного счастья воображением и междумирьем — расплывчатым отрезком времени, когда Мастер тешился с эстетикой в сладострастном и нежном экстазе.       Он не хотел отнимать жизнь без вынуждающих обстоятельств или огненного желания, драгоценного эффекта феникса, насаживающегося на голову драгоценной клеткой, невзирая на то, что глаза Лина привлекли безмерное внимание зачарованного чокнутого, ибо они являлись кристальным и уникальным зеркалом его непонятной, но уже манящей таинством души. Однако в королевстве абсолютно все носили освященные повязки, скрывая до замирания смущенного сердца интимную часть себя — неповторимые глаза. Даже самые верные супруги, любящие друг друга множество лет, далеко не всегда решались оголиться настолько всеобъемлюще при потушенных свечах. Издревле помешанные на религии люди считали: позволить нагло заглянуть в душу — унизительнее и развратнее на ужасающую бесконечность, нежели оставить девственность в прошлом с незнакомцем.       Колеблясь неуверенным азартным пером на копьях, он думал. Одинокий творец смел потерять лишь себя и свое любимое искусство, остальное находил мерзко-серым барахлом, нуждавшимся в черной зачистке. Риск — оправданный скачок, дерзкий ход против то ли рыдающей от безысходности жизни, то ли ухмыляющейся довольным оскалом, плюющейся отборным цинизмом смерти. Инстинкт самосохранения невнятно убил шипящий голод, некогда впавший в траур по адреналину и переменам, — и холодная луна в одежде из цветочных сладостей, непроницаемо щурясь, принялась гадать по старому ветру да близкому рассвету об исходе встречи.       — А́ллес Ка́ссий, — безучастно представился Мастер, степенно разворачиваясь и шагая в темноту. — Следуйте за мной.