Разные

Как хорошо, что Казуки хватило-таки ума не рассказать Юуто о произошедшем в офисе Манабу, выставив себя чудо каким идиотом. Сделай он хоть пару завуалированных намеков, приятель заклевал бы его до смерти. Молчание тоже давалось очень непросто, но Казуки держался. Ходил неприкаянный, молчаливый и мрачный как февральская ночь, отказывался от предложений пропустить стакан-другой после работы, чем вводил Юуто в такое недоумение, что у того рот непроизвольно приоткрывался. — Вы расстались? — в один прекрасный день друг не выдержал эту пытку молчанием, присаживаясь рядом с Казуки, который ковырялся с своим байком во дворе. — Опять следишь за мной? — недовольно нахмурил брови Казуки. — Ты маячишь прямо перед моими окнами! — возмутился сосед. — Так что произошло? Может, поделишься? Трудно не заметить, что в твоей жизни опять настали хреновые времена, знаешь ли. Ты торчишь тут намного чаще обычного. «А вернее, все свое свободное время, даааа», — печально закончил за него Казуки. Он действительно проводил с мотоциклом все вечера и выходные. Разумеется, он предполагал, что это не могло ускользнуть от внимания Юуто, с его-то любовью палить соседей в окно своей кухни, так что разговор этот когда-нибудь должен был состояться, рано или поздно. И Казуки, со всей своей любовью сбегать от проблем и дискомфорта, хотел чтобы лучше, конечно, поздно. — Мы поругались. И, похоже, разошлись. — буркнул он. — Давай на этом и закончим? — Разошлиииись? Забаааавно… — протянул Юуто и побарабанил пальцами по кожаному сиденью байка. Он постоял какое-то время в раздумьях, будто решая в уме, продолжать разговор или свернуть его, и, наконец, хмыкнул: — Вчера, пока была твоя смена, я видел перед нашим домом очень знакомый Лексус. Казуки замер на мгновенье, повернул к Юуто вытянувшееся лицо, а после отрицательно, больше даже неверяще, мотнул головой. — Быть этого не может. Мы поссорились настолько сильно, что он вряд ли сюда когда-нибудь еще сунется. У него действительно есть весомый повод забить на меня и не появляться тут больше никогда. — Повод поводом, а номера-то были его. Да и что я, не узнаю машину, которая несколько раз побывала у нас на ремонте? Внешность или имя клиента запамятовать могу, а вот машину — никогда, — убедительно заявил Юуто. — Ну видел, и что? Тут дорога большая, может, он мимо проезжал? — вздохнул Казуки. Голос его уже перестал звучать настолько уверенно, как несколько секунд назад. Руки слегка задрожали и вспотели, а сердце забилось быстрее, разгоняя по телу кровь. — Не-а, стоял около часа, может, больше. Но так и уехал, не выйдя даже ни разу наружу… Казуки отложил в сторону гаечный ключ, вытер руки и сделал глоток из большой бутылки с минеральной водой, стоявшей тут же, на земле. С победным видом сложивший руки на груди Юуто выглядел невозмутимым и, конечно же, вряд ли ошибался, но от Манабу все эти дни не было ни сообщений, ни звонков. В социальных сетях он до сих пор зарегистрирован не был. Как-то раз Казуки попытался расспросить его, по какой именно причине он сделал такой выбор, на что Манабу равнодушно пожал плечами, пояснив, что не видит в этом абсолютно никакой необходимости для себя — это раз. Два — поделиться с миром ему, по его собственному мнению, было нечем, а значит, смысла нету забивать интернет-пространство потоком скучной информации и лишний раз светить своей мордой. Шли дни, а Казуки вел себя как фантастический трус, просто классика жанра — связываться с Манабу ему было элементарно стремно. Страх быть обруганным и посланным куда подальше бежал впереди него. Все это время он просто бездействовал, тихо напиваясь в одиночестве на кухне вечерами, мучаясь чувством вины, жалостью к себе, к Манабу, к их и без того нездоровым отношениям, а заодно и ненавистью ко всему живому. «Какая же ты тряпка. И тварь», — говорил он сам себе, откупоривал очередную бутылку дешевого вина, делал первый глоток и торжественно обещал в пустоту квартиры с завтрашнего же дня прекратить пить, привести себя и свои мозги в порядок, набраться смелости и вызвать Ошио на откровенный и серьезный разговор. Уверенности в том, что Манабу вообще согласится на встречу, не говоря уже о получении его прощения, было ноль, а вернее, даже минус один, но попробовать было необходимо. Однако, наступал следующий день, за ним и вечер, и повторялся снова и снова его персональный алкогольный день сурка. — Никуда не годится, — ругался Юуто, — работа делается из рук вон плохо, клиенты, которые раньше были тобой довольны, теперь жалуются. Что, черт возьми, происходит? Значит, так, либо ты идешь и миришься со своим Ошио, либо я тебя увольняю… — Юуто замолчал, почесав подбородок, и продолжил. — Хотя нет, увольнять тебя мне слишком накладно. Ты хороший парень, мой сосед, друг и прекрасный работник. Я сам Манабу притащу сюда, если ты не придешь в себя как можно скорее, ты понял меня?.. — Понял. Приду. Не нужно звонить Ошио, или как ты там его собрался искать… Просто дай пару дней. Оклемаюсь, приберусь дома, вынесу весь хлам, вымою все углы, отосплюсь и выйду. — То-то же. И как-то поздним вечером, в уже идеально убранной квартире, Казуки встретил пробивающийся из-под двери кухни свет. С того самого назидательного разговора с Юуто в мастерской прошло около недели, и Казуки практически полностью, как и обещал коллеге, вернулся к своему прежнему образу жизни. Он пришел позднее, много позднее обычного, как и всегда в последнее время — работа отвлекала и занимала. В пустых апартаментах, где теперь все стало напоминать о вечерах и ночах, проведенных здесь с Манабу, задерживаться не хотелось. Не хотелось настолько, что Казуки не просто притаскивался за полночь, но и в последние пару дней с полной решимостью просматривал в интернете предложения дешевых квартир для съема в окрестностях, всерьез подумывая о том что, видимо, пришло время съезжать в новое жилье. У уставшего и сильно припозднившегося, у него совершенно не было мыслей касательно того, по какой причине свет в кухне включен, если уходил на работу он ранним солнечным утром. Вернее мысль была одна, и он моментально решил ее проверить: — Маам? Ты? Быстро скинув обувь, Казуки сделал несколько шагов и распахнул дверь, замирая в проеме с открытым ртом. Сидевший на своем излюбленном табурете Манабу поднял голову и, в обычной своей манере, молча и хмуро поглядел в ответ. В его руках был пульт от телевизора, на экране шел какой-то голливудский боевик, а звук был полностью выключен. — Ма… Манабу… — это все, на что хватило ошалевшего Казуки, который даже шагу ступить от неожиданности и изумления не мог, только пялился во все глаза. Рассматривал, словно они не виделись миллион лет, и, разглядывая, сразу же подмечал детали его образа, как делал это всегда, на автомате, чисто механически, но с огромным удовольствием. Возможно, потому, что Манабу — это все, что интересовало его. Он как картина великого мастера, на которую можно глядеть и глядеть, каждый раз открывая для себя все новые детали. Казуки видел Манабу много месяцев, из раза в раз, но сегодня тот предстал перед ним в сверхнепривычном образе — порезанные на коленках джинсы, высокие, плотно зашнурованные ботинки, короткая курточка из тонкой кожи, подбитая на рукавах и воротнике элегантным натуральным мехом, черные кожаные перчатки без пальцев, и собранные в тугой хвост волосы. Манабу сейчас можно было дать от силы лет восемнадцать, настолько новый образ изменил его, украв годы. И вот опять… он открылся для Казуки в этот вечер с совершенно другой стороны. — Помнишь, ты обещал покатать меня на своем байке?.. — начал Манабу вместо приветствия. И, дождавшись ошеломленного кивка, поднялся, направляясь к выходу из кухни. — Поехали. Я готов. Обтянутые узкими джинсами бедра приковали внимание, движения туманили разум, так что отреагировал Казуки не сразу. А придя в себя, кинулся в спальню, пытаясь справиться с вот-вот перельющимся через край коктейлем из чувств. Чтобы не сойти с ума от счастья, облегчения, недоверия, — всего вместе, — он бесновато заметался по квартире, выискивая, во что бы переодеться. — Идем? — поторопил Манабу, все это время терпеливо топтавшийся в крошечной прихожей, когда Казуки соизволил к нему выйти. — Нет. Не идем. Раздевайся, — скомандовал он, придирчиво оглядев его, и снова удалился в спальню, закопошившись там в гардеробе. Манабу только криво усмехнулся, проводив его взглядом. Вернулся Казуки спустя полминуты со старым черным пуховиком в руках. В это время Манабу, вероятно решивший, что это такое особое новое условие примирения, уже скинул с себя куртку, джемпер и, стоя с голым торсом, расправлялся с пряжкой ремня. — Ты что делаешь? — удивленно спросил Казуки, и затем спохватился, стараясь не заржать не к месту. — Я же не это имел в виду! Куртку свою снимай, ты околеешь в ней, ночью, зимой и на мотоцикле-то! — он сунул в руки Манабу теплую вещь. Она стала ему изрядно маловата черт знает сколько лет назад, но до сих пор не была вынесена на помойку по каким-то известным лишь одному ему, Казуки, причинам. В дутой куртке Казуки Манабу смотрелся трогательно и уютно. Он все равно почти утонул в ней — пришлось подвернуть рукава, чтобы они не мешались и он не был похож на клоуна. — Держись крепче, старайся не дергаться, особенно на поворотах, — наставлял Казуки, когда они были уже на улице. Готовый к поездке байк, поблескивая в свете фонарей начищенными хромированными боками, гордо стоял на подножке посреди пустынного ночного двора. — Путь неблизкий, свожу тебя в одно место. Хоть и далековато, но оно того стоит, поверь. Не по узким токийским улицам же тебя катать, местных кошек распугивать. Манабу покорно кивал, внимая ему с совершенно серьезным лицом — Казуки подумал, что будь сейчас у Манабу под рукой блокнот, он бы все вышесказанное туда и законспектировал. Замолчав, Казуки повернулся и сделал было шаг, но Манабу вдруг обнял его со спины, прижимаясь крепко и тесно. Казуки замер, и подавив желание развернуться и сгрести в охапку, опустил руки на пальцы Манабу, сцепленные на его животе в замок. Погладил их нежно, почти невесомо, и на миг прикрыл глаза, искренне наслаждаясь этим трогательным и неожиданным порывом. — Не бойся со мной ехать, — проговорил он через какое-то время, оседлав мотоцикл и взявшись руками за руль. — Я буду осторожен. — А я и не боюсь, — уверенно ответили за его спиной, и Казуки ощутил опустившийся на сиденье позади себя вес чужого тела. Внизу раскинулся никогда не засыпающий сияющий порт — пришвартованные грузовые и пассажирские суда, угадывались силуэты погрузочных кранов. Чуть вдали взлетали и шли на посадку самолеты одного из главных аэропортов страны. А позади Казуки и Манабу чернела роща, через которую они проехали, свернув с магистрали. В темноте она пугала и казалась огромным густым, непроходимым лесом. — Как часто они взлетают… один за другим. Ночь же, — голос Манабу звучал глухо, он провожал взглядом взмывающие в небо и шедшие на посадку лайнеры. — Ночных рейсов много, — пожал плечами Казуки, — больше, чем ты думаешь. Не знаю, почему, наверное, потому что темнота полетам не помеха? Особенно когда такое небо, как сегодня. Чистое и ясное. Манабу слушал и молчал, смотрел вверх, вскинув подбородок, холодное мерцание огней отражалось в его глазах. — Прости меня, пожалуйста, Манабу, если сможешь, — вдруг сказал Казуки, опуская глаза и плечи. — Прости меня, пожалуйста, за это унижение, за этот срыв… «Я бы на твоем месте, конечно, не простил», — закралась в голову грустная мысль. Манабу, сунув руки в карманы куртки, продолжал смотреть на небо. Казуки увидел, что рот его дернулся, словно он вот-вот что-то скажет, но он молчал. Какое-то время они так и стояли в тишине, нарушаемой только ревом турбин поднимающихся в небеса стальных птиц. — Извинения приняты, — Манабу перевел взгляд на Казуки и смотрел теперь в упор, немного устало и серьезно. — Только и ты прими мои. Я… В общем, я получил вполне заслуженно. Не пришел, не позвонил. Настоящая свинья, да? Возможно, это мне… следует просить прощения? Казуки сперва не понял, о чем Манабу вообще толкует — в глазах того появился странный блеск, а губы искривились в ухмылке. Казуки знал это выражение его лица — Манабу порой вел себя так когда они долго занимались сексом и он, наконец, брал инициативу в свои руки. Он сделал шаг вперед, заставив Казуки невольно попятиться. — Только не делай такое лицо, словно… — Манабу в одно мгновенье оказался так близко, что его дыхание коснулось шеи Казуки. -…словно ты совсем не понимаешь, о чем я сейчас. Он правда не понимал. Тонкая рука скользнула вниз, накрыла пах Казуки. Пальцы слегка сжались и Сатоо почудилось, что он получил удар в солнечное сплетение, а не интимное прикосновение. Дыхание сбилось, горячая волна опустилась вниз живота, скручиваясь там в жаркий клубок. Его словно по голове огрели чем-то тяжелым, но в то же самое время мягким. Он медленно опустил ресницы, так же медленно поднял их, словно пытаясь таким образом удостовериться, в этой реальности он до сих пор находится или нет. Манабу смотрел в его глаза, не требовательно и не выжидательно, просто смотрел, ничего не пытаясь прочесть, а его руки уже расправлялись с пряжкой ремня Казуки. И только услышав характерный звон, тот пришел в себя, обхватил лицо Манабу двумя руками и накрыл его рот своим, ныряя в одуряющую теплоту языком. Казуки целовал словно блуждавший по пустыне глотал воду, пил и не мог напиться — отчаянно и жадно, водя большими пальцами по щекам Манабу, все еще бережно держа его лицо в своих руках. Нежно. И не сразу понял, что случилось, потому что поцелуй прервался. Манабу змеей скользнул по его телу вниз, опускаясь прямо на землю, дернул его джинсы вниз, обхватил рукой в кожаной перчатке эрегированный член и без колебаний взял в рот, медленно прикрывая глаза — как сомелье, добравшийся до напитка с по-настоящему изумительным вкусом. Он редко отсасывал, но Казуки и не настаивал — каждый раз боялся отпугнуть, опротиветь, показаться черезчур назойливым. Но сегодня Манабу просто превзошел сам себя, выделывая языком такое, что у задыхавшегося от удовольствия и едва стоявшего уже на ногах Казуки глаза на лоб лезли. Чуткие пальцы пробегали по его бедрам и низу живота, пока Манабу обхватывал его член ртом, очень плотно, но влажно и нежно, скользил вниз и вверх. Когда Казуки уже почти был готов кончить, он оторвался, поднимая голову и проводя языком по нижней губе: — Сойдет в качестве извинения? — это прозвучало небрежно и с налетом безразличия, но Казуки уловил его рассеянный взгляд, расширившиеся зрачки. Рука Манабу едва заметно подрагивала, Казуки прекрасно знал, что это означало — он был распален. — Иди сюда, — шепнул он и схватил Манабу за предплечье, дернул вверх, поднимая и разворачивая спиной к себе. И Манабу выставил вперед руки, мысленно благодаря себя за то, что додумался надеть сегодня перчатки, иначе кора дерева, к которому швырнул его Казуки, разодрала бы всю кожу на ладонях. Впрочем… это было уже не важно, потому что к его шее прижимались горячие губы, а чужие руки расправлялись с молнией на штанах. Когда большие шершавые ладони опустились на оголенные ягодицы, Манабу отключил мысли, подкатив от удовольствия глаза и прогибаясь в спине. — Пить хочешь? Или, может, ты голоден?.. — на крошечной заправочной станции, куда они зарулили на обратном пути, чтобы залить бензин в мотоцикл, Казуки вился вокруг Манабу как большой преданный пес, заглядывая тому в лицо. — Хотелось бы горячей лапши и холодного пива, — сказал Манабу, когда они зашли в ночной супермаркет, где были единственными покупателями. — Но я за рулем, машина у дома твоего стоит, где и обычно, — тут же пояснил он. — Так что пиво отъезжает на другой раз… Повисло молчание, Манабу только что дал ответ на вопрос, крутящийся у Казуки на языке — нет, ночевать он не остается; да, он возвращается домой сразу же после их поездки. — Выпей безалкогольного, что мешает? — Казуки постарался вести себя как ни в чем не бывало. — Безалкогольное пиво — это первый шаг к резиновой женщине, — неожиданно игриво парировал Манабу и легонько ткнул Сатоо в бок острым локтем. — В моем случае, к резиновому Казуки. — Очень смешно! — попытался обидеться тот, но все-таки заржал. Кивнув, Казуки отправился на кассу, а вскоре они уже устроились на ступеньках магазинчика, держа в руках по стакану с лапшой, куда продавец любезно налил им кипятку. И пока Манабу неторопливо и аккуратно, как он это всегда и делает, ел, Казуки разглядывал его профиль, помешивая палочками у себя в стакане. Как удивительно… Этот взрослый, красивый, успешный мужчина, который только что бесстыже отсасывал ему, стоя коленями на грязной земле в своих эксклюзивных дизайнерских джинсах, сейчас ест с ним дешевую лапшу на случайной заправочной станции, затерявшейся в петлях скоростных дорог. Тогда, в отеле в Саппоро, Манабу сказал, что это не любовь. Но если это не любовь, тогда что это? Казуки привез его к самой машине. Он прекрасно знал, где Манабу паркуется, когда приезжает к нему — на частной круглосуточной стоянке в пару сотнях метров от его дома. Она самая дорогая в квартале и поэтому почти всегда полупустая. Манабу щелкнул брелком сигнализации и знакомый черный Лексус приветливо моргнул фарами. Казуки улыбнулся, подумав о том, что скучал, оказывается, и по машине тоже. Уж слишком было привычно видеть ее здесь, на этом месте. — Казуки, мне надо кое-что тебе сказать… — Манабу выглядел утомившимся, но вместе с тем весьма умиротворенным. — У нас в банке сейчас большие и серьезные проблемы… Были, если быть точнее. Вот тогда, когда я был по уши закопан в работе, не отвечал тебе на звонки и не приехал к ужину, — он сделал паузу, поморщившись, словно само воспоминание было ему неприятно и причиняло боль. — Генеральный повздорил с одним из очень влиятельных клиентов, отказав ему в очередном займе, тот обозлился, подняв все свои связи. Нас измучили проверками и, Казуки, если мы выплывем из всего этого кошмара, — а мы выплывем, осталось совсем немного и недолго, — мне дадут место в совете директоров. Представляешь?.. Он замолчал и восторженно замер, ожидая реакции, но Казуки только моргнул, обдумывая полученную информацию, пожалуй, слишком сложную для него. А затем неуверенно улыбнулся: — Совет директоров — это… это звучит круто, Манабу… Будешь там, эээ… советовать директорам всяким. И все такое. Ты так долго к этому шел… Правда, я очень рад за тебя. — он поднял руку, рассеянно почесав свой затылок, и снова улыбнулся, совершенно не понимая хорошо это или плохо, если Манабу станет членом совета директоров. Наверное, хорошо, потому что это прекрасная награда для того, кто так добросовестно и упорно трудился долгие годы. Или плохо, поскольку тогда они совершенно перестанут видеться. А еще скоро свадьба, и Манабу, разумеется, делает все это, в первую очередь, ради своей будущей семьи, ради жены, и… Казуки тряхнул головой, в очередной раз приказывая себе просто не думать. Он запретил себе распрашивать Манабу о личной жизни, запретил себе даже пытаться на него давить, в отчаянном страхе потерять — дал себе зарок просто нестись по течению, ведь жизнь, как и говорил Юуто, сама все расставит на свои места. И расставит так, как нужно. Так, как будет правильно. — Дай мне еще несколько дней, ладно? И не переживай, если я пропаду на какое-то время. Необходимо разделаться со всем этим, раз и навсегда. — Манабу взял Казуки за руку, поглаживая его ладонь большим пальцем и с нежностью глядя ему в глаза. — Останься до утра. Останься сегодня со мной, пожалуйста. Фраза Манабу о нескольких днях была очень радостной и неожиданной, она взбудоражила, подарила надежду. Казуки сжал в ответ его руку, но тот опустил глаза, рассматривая носки своих ботинок. Он молчал, хотя обычно сразу отвечал на подобные просьбы, а сейчас вот явно медлил. До Казуки вдруг дошло — Манабу не хочет уезжать. Пробежавшая по его лицу тень, дернувшийся уголок губ, будто собирался сказать что-то, намекнули на неуверенность. Ошио колебался. Ровно до тех пор, пока Казуки не протянул руку и не погладил его по щеке тыльной стороной ладони. — Ты — мое настоящее. У меня к тебе по-настоящему. — он дополнил прикосновение фразой. Сам не понял даже, откуда она взялась, всплыла в голове неожиданно и быстро, но была очень к месту и была искренней, как и все, что касалось Манабу. «По-настоящему! У меня к тебе по-настоящему! Что бы ни случилось, что бы я тебе ни наговорил или ни наделал по случайной своей глупости, у меня к тебе всегда будет по-настоящему!» Манабу не проронил ни слова. Глянул на него мельком, немного даже удивленно, а затем прильнул щекой к его плечу, повернув в сторону голову, и долго-долго глядел в темноту улицы широко распахнутыми глазами. Обнимающему его Казуки даже показалось на миг, что тот не дышит. Никто из них так и не заговорил больше. Плюхнувшись в машину, Манабу коротко кивнул на прощание и завел мотор, а Казуки помахал ему вслед рукой и, дождавшись, пока Лексус скроется за поворотом, медленно побрел в свою квартиру. На душе было легко, он чувствовал прилив сил и губы невольно растягивались в улыбке, а ладони все еще ощущали тепло худого, прижимавшегося к нему только что тела. Счастье. Выведя автомобиль на широкую дорогу, Манабу набрал скорость. Произошедшее между ними тогда, в офисе, и последовавшая за этим пауза в отношениях, вопреки здравому смыслу, не оттолкнули и ничего не разрушили внутри него, а наоборот, словно вытянули душу на совершенно иной уровень. Привыкший жить по графику, поступать обдуманно и неопрометчиво, старательный и бережливый, в кое-каких вещах даже расчетливый, с недавних пор Манабу находился в полном смятении. Впервые в жизни ему было все равно, что о нем скажут и что о нем подумают — атмосфера собственного жилья в фешенебельном районе душила и лишала покоя, просторная тихая квартира не радовала, сердце постоянно рвалось в абсолютно другое место. В спальню с вечно задернутыми шторами на другом конце города, в крохотную прихожую и тесную светлую кухоньку, где в раковине теснилась гора немытой посуды и где было столько всего сказано, сделано, выпито, выкурено. По ночам Манабу одолевали абсолютно не характерные для него мысли, например, как здорово было бы свозить Казуки на Окинаву. Тот как-то упомянул, что ни разу не видел настоящего экзотического острова с изумрудной водой и белоснежным песком. Пялясь в потолок спальни, Манабу представлял себе, как они вдвоем садятся в самолет, пьют там ледяное шампанское, а следующий кадр — лежат на белоснежном песке. Вернее, Казуки лежит и кожа его бронзовая от того, что его так любит и лелеет солнце, а сам он, Манабу, сидит закутанный в тени зонта, потому что кожа плохая и тонкая, слишком бледная — не загорает вовсе, а только сгорает до такого состояния, что потом у него поднимается температура и от боли он не может даже спать. Но им все равно хорошо, поскольку Манабу слышит голос Казуки и любуется на волны, лижущие песок пустынного пляжа. Или иная мысль, совершенное безумие никак не покидавшее голову — он мог бы переехать к Казуки, в его плохонький район. Им никогда не было тесно ни в одной постели, ни на небольшой кухне. Манабу старался не хранить всякого барахла, одежды у него было не слишком-то и много, он просто перевез бы все что надо, совсем уж ненужное выкинул бы или раздал. А квартиру свою продал бы не задумываясь и выкупил на вырученные деньги автомастерскую. Юуто и Казуки занимались бы ремонтом и обслуживанием, а Манабу улаживал бы финансовые и налоговые вопросы. Ведь он был действительно виртуоз в этом деле, они бы процветали, дело бы шло в гору — Манабу в этом ни на секунду не сомневался. Но самое главное, у них был бы свой доход, свои правила и свой мир, где не было бы необходимости дергаться и скрываться. Впервые в жизни Манабу рассуждал столь уверенно, своевольно, бесстрашно и столь безрассудно, полное сумасшествие. На самой кромке подсознания он прекрасно это понимал, но ему больше не было страшно. Ведь он точно знал, что в прежнее русло жизнь уже не вернется никогда, бежать ему уже некуда. Однажды, очень-очень давно, когда Манабу был совсем юный, он прочел в книге, — а может быть услышал в фильме, точно он вспомнить не мог, — высказывание, суть которого заключалась в том, что самые правильный выбор делается максимально быстро, буквально в один миг. Как страдающий ожирением и от насмешек окружающих подросток в один миг перестает есть и начинает заниматься спортом, идя к своей цели; как измученная жена уходит от нерадивого супруга; как заядлый курильщик бросает курить, выкинув пачку сигарет в мусорное ведро. Манабу сдавило грудь от переизбытка чувств. Он испугался и рванул в сторону, через минуту уже припарковавшись на обочине, и буквально вывалился из машины в холодную зимнюю ночь, задыхаясь от нахлынувших ощущений. Сердце стучало где-то в горле, он слышал каждый удар, он глотал ртом воздух, оперевшись одной рукой на капот. А когда пришел в себя, вынул мобильный телефон и, покопавшись в списке контактов, нажал кнопку вызова, приложил аппарат к уху: — Кондо-сан? Это Ошио Манабу, простите что так поздно, но это очень важно… да… нет… нет… Я хотел бы отменить церемонию, если это возможно… Разумеется, будут оплачены полная стоимость и моральный ущерб… да… О, ради бога, Кондо-сан не примите на свой счет, вы великолепны, как и вся ваша команда и ваша работа, никаких нареканий, я даже и не думал… просто… Просто изменились обстоятельства, и я вынужден… да. Прошу прощения и искренне благодарю за понимание. Завтра же переведу деньги, можете не волноваться. Манабу убрал телефон и закурил, вымученно привалившись к машине спиной. Его крупно трясло, сигарета дрожала в пальцах так сильно, словно он стоял на пятидесятиградусном морозе. Он затягивался и выпускал дым, затягивался снова и снова выпускал. Он был сейчас и этим толстым подростком, и отчаявшейся женщиной, и расстающимся с пагубной привычкой курильщиком — очень давно он уже не ощущал такого облегчения, больше схожего с эйфорией. Никогда он еще не был так уверен в правильности и своевременности сделанного только что выбора. Манабу вернулся в теплый салон машины и развернулся через две сплошные, злостно нарушая, вдавил педаль газа в пол. Лексус истерично заверещал, оповещая о непристегнутом ремне безопасности. Манабу, уже гнавший по трассе, взялся было за ремень, но тут же снова схватился за руль — вести автомобиль одной рукой он так и не приноровился. «Ладно, ерунда…», — подумал он, набирая скорость. «Всего лишь несколько километров до твоего дома. Всего лишь несколько…»